— Эй, ты! Галатея! поди сюда, подлая! — хлопая руками по ляжкам, хриплым голосом звал он всех цветов радуги собачку. Та навострила уши и забыв голод, весело, затре-ножа, побежала к хозяину. — На тебе, подлая тварь! Блудница разношерстная! На тебе кусок вареной воловьей ноздри… ешь! Закусить бы мне самому пригодилось, а я о тебе вспомнил! Ах, ты несчастная! Где щенят растеряла? Утопили? А?

Но прекрасная Галатея не слушала и старалась проглотить кусок вареного, жесткого воловьего носа. Она перекладывала его то на правую, то на левую сторону зубов, то бросала на землю и, прижав лапами, рвала и жадно глотала вкусный обед, ужин и завтрак. Наконец проглочен последний кусок и она, радостно улыбаясь хвостом, облизываясь розовым, с черным пятном языком, бодро побежала за хозяином, который входил в известную уже нам хибарку.

В темных сенях он нечаянно наступил на лапу сучонки, та взвизгнула и, подпрыгивая, вбежала в горницу, где, свернувшись бубликом, улеглась на матрац, лежащий на полу, полизав предварительно больную лапку.

Вошедший оборванец перекрестился дрожащей рукой на образок и положил шапку на стол. Как-то тупо оглядел он комнату и его взгляд остановился на печке, давно нетоп-ленной, в которой привольно, без страха гулял холодный зимний воздух…

— Н-да… нехорошо! Холодновато, и мой Павлушка не идет… Ирод! «Я принесу! Я заработаю!» Скот, право, скот! — ворчал старик, приподнял ситцевую занавеску и лег на деревянную постель, в щелях которой копошились побледневшие от мороза клопы. Заложив руки за голову, он смотрел перед собой. Взгляд его следил за обессиленным тараканом, стремящимся за поисками теплого угла, то останавливался на иероглифах, украшавших потолок, то смотрел на образок, из киотки которого строго смотрел миндалевидными глазами святой Сергий.

Старик тяжело вздохнул и лег на бок. Но лежать на левом боку он долго не мог и перевернулся на правый, опять ворча сквозь зубы:

— Нет и нет моего оболдуя! Вот наградил Бог сынком! Ну я, стар, исковеркан… а ведь ему двадцать лет… не может прокорм достать… да что прокорм! — не может водки достать!… эдак слюной изойдешь… сосет глиста окаянная! ну ладно — приди только! я тебя удружу!..

Раздражение пьяницы, которому не дают пить, охватывало старика и несвойственная ему злоба подступала к сердцу, к горлу и лицо подергивала судорога.

За оконцами послышались шаги; хрустел снег. Галатея приподняла мордочку и стала прислушиваться. Все ближе и ближе становились шаги; вот скрипнула дверь, и Галатея с лаем кинулась вперед и вдруг, успокоившись, повернула назад, но не легла на матрац, а полезла под кровать.

Старик приподнялся на постели, спустил ноги и с томительным нетерпением смотрел на дверь…

Она отворилась и на пороге показался бледный, одетый не лучше отца молодой человек. Он был черноволос. Спутанно-курчавые волосы беспорядочно торчали в разные стороны.

Черные глаза лихорадочно блестели и от болезни, и от вина. Тонкие губы, безжизненные, бесцветные, как-то упрямо сжались; ноздри прямого, правильного носа подергивались, как у породистой лошади; руки были белы, с синими жилами, хотя и носили следы работы и мозолей…

Повернувшись спиной к отцу и лицом к окошку, молодой человек стал ковырять пальцем в оледеневших стеклах.

— Принес? — дрожащим голосом спросил старик.

Сын молчал.

— Принес? али нет? — бисово отродье! Оглох, что ли? — крикнул старик.

Сын молча отрицательно покачал головой и опустился на табурет.

Встав с постели, пристально всматриваясь в сына, пошатываясь от волнение, подвигался к нему отец.

— Опять нет? Что же, помирать мне?! Ты знаешь, что я к работе непригоден?! Э-э! да от тебя водкой пахнет?! Так ты…

Старик взял сына за плечи. Тот сидел молча, смотря лихорадочным взглядом на отца, с повисшими как плети руками.

— Так ты, — продолжал старик, — сам выпил, а меня на муки оставил! — и, сильно тряхнув его, сбросил с табурета на пол, рядом с матрацем, где только что отдыхала Галатея. Ошеломленный неожиданным падением, молодой человек впал в беспамятство. Бледное лицо стало еще бледней и на уголку губ показалась пена. Нахлынувшая злоба сразу откатилась у старика и он, перепуганный, бросился на колени перед сыном. Рыдания душили его и он, всхлипывая, припав, казалось, к безжизненному телу, с отчаянием твердил:

— Сынку мой! Голубь мой! Прости меня! Ведь я люблю тебя! Ведь ты голубь, неповинный голубь!.. Да неужто ж ты помер?! С кем же я теперь пить буду, с кем горе заливать стану?! Сынку родный — встань, утешь отца…

Тяжелый вздох вырвался из груди Павла…

С невероятным усилием старик, Савва Кириллович За-вейко, так будем звать оборванца-старика, оттащил сына на матрац. Из маленькой кадушечки он набрал воды в глиняную кружку и дал испить. С томительным ожиданием его старческие глаза впивались в болезненное лицо, и когда сын открыл их, глухие рыдания вырвались наружу и слезы, горько-соленые слезы, потекли по одутловатому лицу, прячась в седых клочках бороды…

— Батя, не плачь, полно… мне хорошо… — прошептал больной.

— Сынку мой родный, ради Христа — прости меня! Слушай, побудь один, а я схожу за лекарем… слышь, я схожу.

— Как хочешь… устал я… подремлю… и грудь ноет… только недолго… скучно мне…

— Я мигом, мигом…

Старик заторопился идти к лекарю, насколько могли двигаться ослабевшие ноги.

В каморке царила полная тишина и Павлюк лежал, откинув голову назад. Беззвучно, быстро дышал он, как будто не желая вздохнуть полно, сильно, не желая впустить здоровый воздух в эту иссохшую, надтреснутую грудь…