— Тогда все купе. В смысле, два билета на детей и два на меня.

— В какой?

— А махачкалинский хороший?

— Нормальный.

— Но там же с юга люди едут. Нахватались неизвестно чего. Да еще Кавказ сплошной.

— Чем вам Кавказ не нравится? — тут же послышался уязвленный, но вежливый голос.

Женщина оглянулась. В конце очереди стоял и, кстати, в отличие от прочих, соблюдал положенную дистанцию плотный мужчина лет пятидесяти в серой куртке и серой вязаной шапочке, с большими глазами, полными грусти оттого, что жизнь непроста, а Родина далеко.

— Да всем он мне нравится, но у меня дети! — с оправданным материнским вызовом ответила женщина.

— И что? Съедим мы ваших детей? — спросил мужчина, спросил весело, показывая женщине и всем остальным, что он шутит.

Женщина тут же возмутилась:

— Я ничего такого не говорила, а беру билет, а вас не касается!

И повернулась к кассе, продолжила уточнять подробности:

— Саратовский, значит, сразу после махачкалинского отходит?

— Полчаса разницы.

— Фирменный, наверно? Дорогой?

— Обычный. Цены такие же.

— И купе тоже есть?

— Есть. Везде есть, пустые поезда идут. Раньше перед Новым годом не пробьешься, все в столицу рвались, а сейчас никого. Вот оттуда в Саратов билетов нет практически, понять можно — люди домой возвращаются.

— А в Москву саратовский когда приходит? Позже махачкалинского?

— Даже раньше.

— Как это?

— В пути обгоняет.

Женщина задумалась. Возможно, в слове «обгоняет» ей почудилось что-то опасное.

— А в смысле удобств есть разница? — спросила она. — У меня же дети!

— Никакой разницы.

— Хорошо, оформляйте на саратовский.

Кассирша занялась своим делом. Показалось, что очередь облегченно вздохнула.

За женщиной в чернильном пальто стоял невысокий мужчина довольно необычного вида: в замшевой куртке с белым меховым воротником, с бахромой на нагрудных и боковых карманах, в голубых джинсах, в сапогах ковбойского фасона с острыми носами, окованными металлическими пластинками, а в руке он держал кожаную широкополую шляпу. Осанка, стать, прямые плечи, все в нем было молодое, и глаза казались молодыми — карие, ясные, и коротко постриженные волосы были густыми, темными, почти черными, с редкими искрами седины, но резкие морщины у глаз и борозды на лбу, казавшиеся незаживающими шрамами, выдавали его возраст — за пятьдесят, а то и больше. На голову ниже мощной женщины, он казался ее пожилым сыном. Может, потому, что было в нем что-то неуловимо мальчишеское, даже, пожалуй, пацанское, непоседливое, нетерпеливое.

Он выглядел человеком, впервые или после долгого перерыва попавшим на вокзал, а то и вообще в человеческое общество. С любопытством иностранца он смотрел на окружающее, на людей, с внимательным интересом слушал их — и что говорила женщина в чернильном пальто, и как отозвался обиженный кавказец, и как реагирует очередь на их диалог. Во взгляде его сквозило удивление: надо же, какие бывают люди, надо же, о каких занятных вещах они толкуют!

Сейчас он подвинулся в сторону и любовался через стекло девушкой-кассиршей — так жадно, будто никогда подобных девушек не видывал. А она и впрямь была хороша: светло-русые волосы до плеч, густые, ровного цвета и ровной плотности, волосок к волоску, красивые серые глаза. Мужчина смотрел на девушку в высшей степени одобрительно и жалел, что нельзя увидеть закрытых маской губ, которые гармонически дополнили бы лиричный славянский образ.

Этот мужчина был Василий Русланович Галатин, преподаватель одной из саратовских музыкальных школ. Также он подрабатывал в ресторанах, на корпоративных и семейных мероприятиях, нередко его приглашали сессионным гитаристом на концерты местных и заезжих рок-групп, он и сам являлся бывшим рок-музыкантом. Впрочем, рок-музыканты бывшими не бывают, как и русские офицеры, о чем давным-давно сказал в прекрасном фильме «12» Никита Сергеевич Михалков, сглотнув патриотический ком в горле и с трудом удержав в глазах честно выступившую гражданственную слезу.

Галатин послушно принял режим самоизоляции, а не так давно, когда умер один из педагогов, здоровый пятидесятилетний мужчина, он в приступе боязливой осторожности две недели просидел безвылазно дома со стариком-отцом. Но устыдился, вышел, нарочито прогулялся по центральным улицам, и ему показалось, что за эти две недели что-то изменилось в городе и людях. Или изменился он сам.

Пошел снег, Галатин свернул в магазин, это оказался магазин с ковбойским отделом: джинсы, куртки, шляпы, сумки, сапоги, ремни и все прочее. Этот стиль всегда нравился Галатину. Не потому, что он очень уж любил Америку или фильмы-вестерны, хотя смотрел их с интересом. В этой одежде — что-то приключенческое, авантюрное, чего Галатину всю жизнь слегка хотелось и чего он сознательно избегал, будучи человеком умеренным. И одеваться предпочитал просто — серые или темно-синие костюмы, одноцветные рубашки и однотонные галстуки.

В центре отдела стоял манекен в зимнем наряде. Галатин оценил добротность куртки, сапог, лихость вида манекена. И обратил внимание, что молоденькая симпатичная продавщица улыбается, глядя на него.

— Вы так на него похожи! — объяснила она свою улыбку. — Только лицо другое, а фигура — один в один!

— Так давайте его разденем и примерим, — вдруг сказал Галатин.

— Прямо с него снимем?

— Прямо с него.

И все Галатину пришлось впору, и он очень себе понравился.