— А я хоть не медик, но я биолог, в школе преподаю, я прекрасно знаю, что ваше излучение убивает микробов, а вирусы не трогает! И получится, что вы для ковида только жизненное пространство освобождаете! — сказала свое слово женщина пятидесяти пяти лет, которую звали Эльвира Антоновна. Она лежала тоже у окна, напротив Юлии. Правда ли, что кварцевание, убивая микробов, не трогает вирусы, Эльвира Антоновна наверняка не знала, но относилась она к той категории людей, которые, высказав какое-либо убеждение, тут же твердо в него верят уже на том основании, что они это сказали. А еще Эльвира Антоновна, находясь в пограничном состоянии, тревожилась, как и Юлия, на улучшение у нее все пойдет или на ухудшение, и самый верный способ отвлечься от собственных печальных мыслей — вступить в конфликтную ситуацию или создать ее. Недаром в школе у Эльвиры Антоновны сложилась репутация человека неуклонно принципиального, в штыки встречающего любую инициативу или директиву начальства, а оно в ту пору, если кто не помнит, просто засыпало бедных учителей этими самыми инициативами и директивами, которые, в свою очередь, получало сверху. Эльвира Антоновна, публично, не стесняясь, называла это маразмом, идиотизмом, административным волюнтаризмом, ее приглашали для увещевательных бесед директор и завуч, Эльвира Антоновна горячо отстаивала свою точку зрения, но кончалось всегда одинаково, она говорила: «Вы меня не убедили, но вынуждена подчиниться, потому что знаю — без единства педагогического коллектива школа рухнет, а я своими руками рушить ее не хочу!» Еще бы она хотела — в школе и только в школе была вся ее жизнь, лишенная всего остального: родителей нет на свете, единственное, первое и последнее замужество, продлилось всего два года, детей не завелось. Зато педагог она прекрасный и вполне обоснованно удостоена пять лет назад звания «Заслуженный учитель РФ», на всю школу их только двое заслуженных — она и директор Виктор Ильич, не старый еще мужчина, чуть за шестьдесят, и никто не знает, что бурная Эльвира Антоновна тихо, безнадежно, но радостно влюблена в него уже двадцать два года. Радостно — потому что каждое утро, собираясь в школу, она вспоминает Виктора Ильича и улыбается, представляя, как увидит его и как в очередной раз предъявит очередную претензию, нарываясь на скандал.

— Лучше бы форточку открыли, — негромко поддержала соседка Эльвиры Антоновны, которая сидела на кровати, — не потому, что готовилась выйти, а ее просто застали в таком положении. Соседка говорила с легким акцентом, звали ее Малола Файзуллоховна Мирзакарова, было ей около семидесяти, из которых восемнадцать лет она прожила в Москве, являясь давно уже гражданкой России, как и ее дети, и внуки, и все восемнадцать лет скучает она по теплу родных краев и сетует на московский климат, на долгие осенние, зимние и весенние холода. Есть у Малолы Файзуллоховны заветное воспоминание из детства. Было ей лет пять или шесть, она проснулась в тишине, все куда-то ушли. Родители на поле, понятно, старшие братья Малолы, двое, ушли с ними, а где средние братик и сестричка? Почему не слышно кудахтанья кур? Вообще ничего не слышно, будто мир онемел или опустел, или Малола оглохла. Она испугалась, вскочила, выбежала, обожгла ступни раскаленными камнями у порога, прыгнула с них в тень, под старую грушу, вокруг которой был небольшой кружок выгоревшей коричневато-серой травы. Села у толстого, в два раза толще Малолы, ствола, огляделась, прислушалась. Нет, она не оглохла — какая-то птичка где-то чирикнула, а потом тихо, очень тихо, но ощущаемо, слышимо шевельнулись листья груши. И опять замерли. И все другое замерло. Полная опять тишина. И Малоле вдруг стало очень хорошо. Так хорошо, что хоть смейся, но она не засмеялась, только улыбнулась. Она почувствовала себя счастливой хозяйкой этого мира. Нет, она знала, ей объяснили, кто настоящий хозяин, но он хозяин всего, а Малола — того, что видит, что перед ее глазами. А хозяйка она этого потому, что не она часть окружающего, а оно, хоть и больше, — ее часть. Груша часть ее, трава часть ее, дувал из камня из глины — тоже часть ее, карагач за дувалом — часть ее, вершины гор вдали — часть ее, синее небо — часть ее. И счастье Малолы превратилось в восторг такой силы, что даже больно стало, и слеза скользнула из глаза, при этом, хоть горяча была кожа щеки, но слеза еще горячее, Малола испугалась, что останется выжженный след и торопливо вытерла ладошкой щеку. На этом все кончилось. И много потом было событий в жизни Малолы, очень много, и хороших, и не очень, но утро это она помнит, как никакое другое, хотя не совершилось в нем ничего важного. Но в больнице, всего за полдня, она вдруг поняла, что скучает по морозу и холоду, по сыроватому воздуху, она хочет туда, она заранее знала, что, когда выйдет, будет счастлива так же, как в то утро под старой грушей.

— Да вообще ничего не надо! — отрезала больная, лежавшая рядом с Малолой Файзуллоховной. — Облучаете, а через год у людей рак начнется, а вы будто и ни при чем! Лучше бы, в самом деле, убрались, у вас из туалета воняет.

Она была не права, из туалета не воняло. Ее просто оскорбляло, что она лежит так, что видит дверь в туалет, дверь неплотно прикрытую, следовательно, через щель может пахнуть, даже если сейчас не пахнет.

Это была актриса Ганна Вепская, молодая красивая женщина, почти звезда театра и почти звезда множества сериалов и фильмов. В детстве, когда ей было десять лет, когда она жила с родителями и младшим братом в Долгопрудном, Ганна (тогда ее звали Аней, псевдоним взяла позже — для оригинальности) пообещала себе, что станет знаменитой актрисой. Она красивая, умная и талантливая, это не может не сработать. И в самом деле, Ганна влет поступила в театральный вуз, тут же снялась в нескольких эпизодах молодежных ситкомов, после окончания мастер их курса, худрук серьезного театра, пусть и не из самых модных, взял ее в труппу; был с ним недолгий роман, но он и без романа верил в дар Ганны, хоть и увлекся через полгода другой актриской и не может вот уже который год подобрать Ганне главную роль, достойную ее масштаба. По какому-то недоразумению, по несовпадению знаков Зодиака, по дурацкому невезению Ганна и на экране играет роли не главных героинь, а все больше их подруг, с которыми мужья или любимые мужчины героинь изменяют, а потом раскаиваются и возвращаются к героиням, чтобы в седьмой серии третьего сезона заново строить отношения, а персонаж Ганны, сделав свое черное дело, исчезает. Ганна знакома и дружна со многими очень известными людьми, с несколькими из них, мужского пола, имела короткую любовь, словно и в жизни играя то, что играла в сериалах — эти мужчины были женаты или связаны гражданским браком. Она не обделена бытом, вполне устроена: хорошая машина, купленная на свои деньги, неплохая квартира на Новокузнецкой, подаренная одним из ухажеров; раньше там жила другая его подруга, из провинции, но он ее прогнал за какую-то провинность, отняв квартиру и запретив появляться в Москве, пока он жив. И вот вам при этом парадокс: ты постоянно на виду, но тебя никто не видит. Сейчас и популярных-то актеров не узнают в лицо, а Ганна и вовсе анонимна. Правда, среди простого народа она редко появляется — то в машине, то в театре, то на съемочной площадке, среди своих, а продукты предпочитает заказывать по интернету, не любя блужданий среди стеллажей супермаркетов, где вечно наберешь кучу лишнего и ненужного. Прошлым летом был эпизод, воспоминание о котором саднит до сих пор. Ехали группой автобусом на съемки под Тарусу, Ганна обычно предпочитала свою уютную, как домик, машину, но узнала, что с группой едет режиссер, это возможность пообщаться, — и присоединилась. Остановились у заправки, зашли выпить кофе, там и сценарист был, пожилой, седой и лохматый мужчина, он подсел к Ганне за столик и начал коряво с нею заигрывать, а за другим столиком устроились режиссер и актриса Лямова, ровесница Ганны, снявшаяся в трех подряд фильмах и двух сериалах, где играла одно и то же, блудливую героиню, запутавшуюся в связях, но, главное, она засветилась на телевидении в рекламе крупного банка и, еще главнее, висела на билбордах по всей Москве. И все, кто входил в кафе заправки, тут же ее замечали (она и одета была расчетливо-блудливо, в облегающее платьишко, дразня голыми загорелыми плечами), глазели, некоторые рискнули подойти за автографом. Сценарист хмыкнул и скептически заметил:

— Как это утомительно, когда тебя все узнают. Не хотел бы.

И из самой души Ганны вырвалось:

— Намного хуже, когда тебя не узнает никто!

Самое при этом обидное, что все Ганну хвалят, все уважают и любят, все ее мужчины говорили и говорят, что никогда не держали в руках такого идеального тела, никогда не было у них такого секса, как с Ганной, и ежемесячно, а то и еженедельно возникают проекты, где ей прочат центральную роль, она прекрасно показывает себя на кастингах, все в восторге, она почти у цели… В этом «почти» все и дело — вечное, роковое, фатальное почти! А ведь ей почти (опять почти!) тридцать пять, из героинь-любовниц скоро пора перейти в характерные, и все не случится то чудо, которое должно, просто обязано случиться.

И случилось! — позавчера был звонок, которого Ганна ждала всю жизнь: известный режиссер, из первой десятки, а то и тройки, позвонил, сказал скучным голосом, что снимает фильм, с главной героиней проблемы, актриса играет не то и не хочет или не может играть иначе, насколько занята Ганна, чтобы завтра же приехать и начать работать? Совсем не занята, заявила Ганна, у которой на три месяца вперед каждый день был расписан спектаклями и съемками, несмотря на эпидемию. И тут же, спохватившись, что отозвалась с неприличной готовностью, оговорилась:

— Но я ведь сценария не читала, и потом: вам надо меня попробовать. Кастинг, вроде того.

— Нечего пробовать, — сказал режиссер все таким же скучным голосом, будто стоял перед стойкой фастфуда и точно знал, что ему нужно. — Я видел ваши роли, вы сумеете. А сценарий сейчас пришлю, там чтения на час.

И тут же, просто сразу же после звонка у Ганны поднялась температура. К ночи залихорадило, утром Ганна поднялась через силу, приняла душ, вызвала такси — понимала, что машиной управлять не сможет, а в такси впала в бред, в горячку, таксист перепугался, отвез ее в больницу, несмотря на ее бессвязные и бессильные протесты, и вот она оказалась здесь, среди чужих и чуждых ей людей, несколько часов безудержно плакала, ей что-то вкололи, она впала в забытье, очнулась, увидела эту палату, этих баб болящих, дверь перед глазами, чуть не завыла от тоски, но опомнилась, приказала себе успокоиться: чем крепче держишь себя в руках, тем быстрее выздоровеешь. Хорошо, что она вчера позвонила режиссеру, объяснила, что случилось, он обещал подождать. И Ганна поверила. Она поверила, что кончается проклятое «почти», которое извело и измучило ее. Пройдет время, она найдет хорошего автора, который напишет пьесу или сценарий с названием «Почти», и Ганна блистательно сыграет саму себя в прошлом — свои мытарства, метания, и это жуткое ощущение всегда близкой и всегда пролетающей мимо удачи. (Рассказчик тут же ловит Ганну на слове, он готов стать таким автором, если она до него снизойдет) [11] .

Женщины с кварцевателем не вступали в спор, слушали, будто давали возможность всем высказаться. Может быть, они таким образом себя развлекали. И повернулись к Насте — только она еще ничего не сказала. Настя поступила мудро, она не собиралась тратить силы на обдумывание, вредно кварцевое облучение или полезно, она знала — кварцевать будут независимо от желания больных. Выгоднее персонал поддержать — не исключено, что это как-то дойдет до тех, кто будет совершать обход, и произведет благоприятное впечатление. Почему нет? — вернутся эти женщины в административную часть, скажут: в такой-то палате скандальные тетки оказались, только одна была вменяемая.

И Настя сказала:

— Насколько мне известно, от кварцевания никто не умер, а обеззараживать положено, зачем попусту спорить?

И было в ее голосе что-то, отчего все женщины примолкли. Ганна, Малола Файзуллоховна, Клава и сама Настя поднялись и вышли, а Эльвиру Антоновну и Юлию вывезли: у Юлию немного кружилась голова, а Эльвира Антоновна, чувствовавшая себя неплохо, не собиралась отказываться от услуг, которые ей гарантированы медицинским учреждением.