— Что сатрап, ужо попил народной кровушки! Отольются тебе слёзки наших деток, морда твоя реакционная! Дави фараона, как он нас давил!

Нет, это не коммуникация, это просто бред. Смысл отдельных слов я понимал, но все вместе… помучавшись, я бросил бесполезные попытки понять речи этих людей, а вернулся, так сказать, а изучению визуального ряда. Ближе ко мне стоял и активнее всего, дышал мне в лицо ядреной смесью копченой колбасы и перегара, молодой парень с опухшим рябым лицом и в одежде, которую я опознал как морскую форму. Во всяком случае, чёрный бушлат и тельняшка присутствовала, а на сбитой на бок бескозырке имелось потёртая надпись золотистыми буквами «Гвардейский экипаж», только в конце слова «экипаж» присутствовал дурацкий твёрдый знак. Этот морячок больно тыкал мне в лицо огромным револьвером, и вид жёлтых пуль, уютно устроившихся в каморах барабана короткоствола, заставляли меня сильно нервничать. Парень казался абсолютно неадекватным. Я даже слов, который он выкрикивал, мне в лицо, брызгая слюной, не мог разобрать ни одного. Слева от меня кто-то громко и болезненно вскрикнул. Я сумел чуть-чуть повернуть голову влево и максимально скосив глаза, разглядеть, что, буквально в метре от меня, такая же толпа терзала пожилого мужчину лет пятидесяти, с худым лицом, главным украшением которого были длинные пегие от седины, вислые, как у Тараса Бульбы, усы. Мой товарищ по несчастью беззвучно шевелил губами, то ли молясь, то ли не имел сил произнести что-то в голос. Конец всему положил стоящий в задних рядах толпы солдат, облаченный в серую затасканную шинель и папаху из хренового серого каракуля. Подняв над, суетящимися в первом ряду, людьми длинную винтовку, боец старательно, как игрок в биллиард направляющий кий, приноровился и резко ударил прикладом в окровавленную голову моего товарища, по несчастью. Жертва повернула ко мне залитую кровью лицо, с одним, полностью заплывшим за огромной гематомой, глазом, и что-то прошептала. Как будто, внутри меня, в голове, сами собой сложили слова:

«Не поминай лихом Пётр.» «Прощай, Евлампиевич, на том свете встретимся» — не знаю почему, ответил я. Солдат — биллиардист нанес еще один резкий удар, голова Евлампиевича бессильно поникла, окрасившись новой струйкой крови, бодро побежавшей из разбитого виска. Толпа слева ухнула, мелькнул изодранный чёрный мундир, такого же сукна штаны и синие босые ступни. Я извернулся и вскрикнул- еще живого человека перекинули через чугунное ограждение моста, сбросив вниз, на белеющий лёд.

— Что фараон, обосрался?! — это были первые слова которые членораздельно произнести придурок с револьвером: — Сейчас ты тоже в воспаришь, аки херувим!

И тут мне стало весело. Это же сон, а во сне я могу творить все, что хочу, и никто меня ничем не попрекнет. Я вспомнил урода Злобина, чем-то похожего на рябого придурка с револьвером, наверное, такими же безумными глазами. А во сне умирать не страшно, тем более, что я уже один раз умирал, в том бесконечном полете с крыши здания. Что со мной будет во сне? Ничего плохого! Я выпростал свои руки из-под десятка цепляющихся за меня конечностей, поухватистей вцепился за толстую материю теплого и зашептал прямо в ухо задергавшегося морячка: — А полетели вместе, Федя! Люди вокруг дружно ухнули, дружно приподняли меня и бьющегося в моих объятиях «Федю», и под чей-то изумленный вопль и протестующий визг «Феди», мы и воспарили над чугунной обрешеткой моста, сначала вверх, а потом, в соответствии с законами физики, вниз. Я всегда любил быть сверху и в этот раз не изменил своей привычке, тем более, что сот то это мой. В коротком полёте мы Федей поменялись местами, и с серебристый коркой льда первый встретилась спина и затылок «Фёдора». Не скажу, что роль демиурга в моем сне мне сильно помогло при падении: от удара о тело моряка подбородком, коленями и животом, я думал, что опять уйду в перерождение — из меня выбило дух, в голове белой вспышкой родилась сверхновая звезда. Мне удалось встать на четвереньки, в голове снова вспыхнуло, но потом стало чуть легче, тем более, что холод и лет бодрили. Мой напарник по полету валялся по до мной, раскинув в стороны руки и надрывно хрипя. Его зрачки беспорядочно перемещались по окружности глаз, как это бывает у бессмысленных младенцев или тяжело травмированных людей. Наверное, второй свободных полёт подряд впрыснул в меня добрую порцию адреналина, или врачи, там, в реальном мире, добавили в мою капельницу витаминчиков. Во всяком случае я пребывал в условном сознании и даже мог двигаться. Я отжался от странно хрустнувший грудины моряка (как человек интересующийся медициной, я надеюсь, что сломанные рёбра этого убийцы проткнули ему лёгкие), с трудом поднялся сначала на четвереньки, а потом, преодолевая вновь нахлынувшую тошноту, сумел встать на ноги. Собравшись с мыслями, я подобрал валявшиеся рядом револьвер и «Федину» бескозырку, и, как мог, ускоряясь, побрёл- побежал, держась под мостом, в сторону дальнего от меня берега. К лежащему недалеко Евлампьевичу я даже не стал подходить — у живого человека шея не может быть вывернута под таким немыслимым углом. Двигаясь в тени моста и одновременно анализируй свои ощущения, я понял почему у меня время мёрзнут ноги. Я тоже был заботливо разут кем-то, и сейчас мои голые пятки чувствовали каждую острую грань заледеневший воды. Судя по неповторимым видам окружающего меня ландшафта, я продолжал пребывать в блистательном Санкт-Петербурге, чьи, одетые в гранит набережные сковали ледяное пространство, по которому я ковылял-бежал. Кое-где, из-за гранитных ограждений, виднелись многочисленные чёрные точки, очевидно, там было много людей, но я инстинктивно старался к людям не приближаться. Где-то позади, с моста, откуда я старался максимально удалится, громко звали какого-то Ивана. Наверное, в полёт со мной отправился Иван, а не Фёдор, но морячок с Федькой Злобиным имел что-то общее, объединяющее их, поэтому за ошибку я себя не виню. Добежав в тени моста до дальнего берега, я побежал в противоположную стороны от места падения, надеясь, что человек, выкрикивающий Ивана, и его соратники, не сразу меня заметят. Благополучно пробежав вдоль серой гранитной стены я достиг лестницы, спускающейся к воде и, оскальзываясь на нечищеных ступенях, на четвереньках, выполз на верх. Передо мной тянулся бесконечный ряд желтоватых питерских домов, метрах в трехстах от меня, на набережной, шумела громадная толпа. Я обернулся в сторону моста, с которого я так удачно эвакуировался. Несколько маленьких, на таком расстоянии, человеческих фигур, явно смотрели в мою сторону, потом с десяток человек побежали в сторону моего берега. Хотя этот сон мой, но я чувствовал, что ни с десятком человек, ни с многочисленной, громко шумящей толпой я не справлюсь, поэтому я побежал в противоположную сторону, чтобы тут же, буквально, через десяток метров, остановится. Из-за угла, на набережную, бодро выкатилась серая гусеница солдатского строя, над которым поблескивал частокол длинных штыков. Впереди строя пер, держа в вытянутой вперед руке обнаженную саблю, какой усатый тип в фуражке, а за его спиной торчал черный материи транспарант, на котором кривыми буквами был написан лозунг «Прибавку к пайку семьям солдат». Я остановился. Вряд ли тип — я осмотрел себя — в черном мундире непонятной принадлежности и такой же масти галифе, босой, но в бескозырке, пусть и с револьвером в руку, сумеет проскочить мимо строя, браво шагающих в мою сторону, сухопутных и голодных вояк. Это для шпаков я сверху был вполне моряк-моряком — весь в черном, в бескозырке и с большим револьвером, но солдаты в такого моряка не поверят. В мое время, такого моряка мимо себя солдаты бы просто так не пропустили, а тут, судя по моим приключениям, все намного жестче. Мне остался лишь один путь — найти щель и скрыться там на расстоянии трехсот метров, что отделяют меня от голосящей толпы и все еще бегущих по мосту, но явно моих, не будем тешить себя иллюзиями, преследователями, что жаждут спросить с меня за друга Ваню. Я метнулся вдоль бесконечного дома, ткнулся в одни ворота, в другие — все были заперты. До встречи с толпой оставалось метров сто, не больше. Я уже замедлил шаг, стараюсь оттянуть неизбежное, но увидел чуть приоткрытую калитку и с облегчением нырнул в подворотню, в которой поднажал уже из-за всех своих, последних сил. Пробежал мимо каких-то флигелей и дровяных сараев, все время меняя направление, надеясь сбить неизбежную погоню со следа, пока не уткнулся с разбега в огромного мужика в лохматым треухе, серым брезентовом фартуке, надетом на какую-то поддевку и с огромной деревянной лопатой в руке. От столкновения с неожиданным препятствием я обессилено сел задом в снег. Огромный мужик, похожий на дворника из детской книжки про старую жизнь озадаченно склонился надо мной.

– Степаныч, это ты что ли? — прогудел он низким басом.

Ты меня знаешь? — задушено просипел я.

— Ты что меня не признал? Я же Архип, Петров сын, дворник в доме, где ты квартируешь.

— Извини, Архип, меня по голове ударили и, кажется, не один раз. Сам себя не узнаю. — с трудом, продираясь через натужное дыхание, прохрипел я.

— Ну да. — глубокомысленно заметил Архип, разогнувшись и опершись на черенок лопаты: — сейчас время такое, свобода. Городовому по голове получить легче лёгкого.

— Архип, ты меня до моего жилища не проводишь, а то ноги совсем не слушаются? Только помоги подняться, пожалуйста. — попросил я, поняв, что в этом квесте, без посторонней помощи, я до финиша не дойду

— А что не проводить, можно и проводить. — Могучая рука легко и резко вздёрнула меня вверх, да так, что меня опять чуть не вырвало. Видя, что клиента повело в сторону, Архип обхватил меня за плечи и что-то негромко бормоча в густую бороду, куда-то повёл. Не сразу, но я разобрал, о чём он толкует.

— Только ты, Пётр Степанович, имей в виду — за тобой уже два раза приходили, эти, как их, свободные граждане. Я их во двор не пустил, сказал, что нет тебя на службу ушёл. Ну, если кто-то увидит и донесёт, сам понимаешь…

– Я тебя, Петрович, услышал. Спасибо тебе. Я только переоденусь и сразу уйду, где-нибудь пережду.

Мы наконец дошли до темно-серого дома, похожего на старую казарму, по лестнице, ведущей вниз, спустились и оказались в вытянутом полуподвальном помещении, куда выходило множество деревянных дверей. В этом коридоре было сыро, пахло кислой капустой, каким-то подгоревшим жиром, и ещё чем-то неприятным. Навстречу нам попалась толстая баба в мокром фартуке, с трудом несущая, прижав к животу, красными, распаренными руками деревянную кадушку, которые я раньше видел только в музее крестьянского быта при помещиках. Протискиваясь мимо нас с дворником, тётка зыркнула на меня как-то совсем не по-доброму.

— Вот твоя комната, Степаныч. — дворник остановился напротив одной из многочисленных деревянных дверей, выкрашенной мрачно-коричневой краской, как, впрочем, и все остальные двери в коридоре.

— Ключи-то с собой или мне дворницкую надо идти? — Петрович прислонил меня косяку и смотрел вопросительно.

— Сейчас, погоди минутку. — я зашарил рукой по карманам галифе и, к моему облегчению, рука извлекла наружу длинный ключ с крайне примитивными выступами бородки.

Ну всё, Степаныч, ты дома, а я побегу во двор, посмотрю, что да как. — рывком распахнул дверь мой провожатый подтолкнул меня вперёд: — Ты давай, поспешай. Лукерья не зря назад не идет, небось за рэволюционэрами побегла.

Я стоял на пороге, абсолютно не знакомым мне, небольшой комнатенки и не решался сделать следующий шаг. Обстановка была откровенно убогой — металлическая кровать с шишечками, заправленная серым одеялом и горкой подушек, накрытых белой кружевной накидкой выглядывали из-за массивного шкафа, делившего комнату на две части. Ближе к двери к стене был прибит примитивный умывальник в изголовье. В углу к стене был прибит примитивный жестяной умывальник «дачного» типа, с торчащим вниз соском и такого же пошиба раковина, слив которой уходи в ведро, приютившееся под раковиной. Тут же примостился небольшой круглый стол с парой потертых стульев с гнутой деревянной спинкой. В «красном» углу висела небольшая потемневшая икона с окладом светлого металла и висящей под ней, погасшей, лампадкой. За столом высился, в тон шкафу, буфет, под д стеклом которого стояла фотография типичная для дореволюционного времени. На фотокарточке, хорошей чёткости и с логотипом какого-то фотоателье, была изображена молодая пара— мужчина на вид 25, со строгим, типичным для того времени, скуластым лицом, в форме, как я понимаю городового, лычками старшего сержанта на погонах. Он сидел в красивом кресле, придерживая перед собой саблю в черных ножнах. За спиной мужчины, положив ладонь ему на плечо, стояла невысокая худенькая девушка, Одета девушка была по-городскому, в светлом платье, с рядом маленьких пуговок, застегнутых под горло, дурацкой темной шляпке с какими-то цветами и кружевном платке, накинутом на плечи. На обороте фотокарточки фиолетовыми чернилам была выведена надпись — седьмое августа одна тысяча девятьсот шестнадцатого года. Я шагнул к небольшому мутному зеркалу, что висела надо рукомойником. Было плохо видно, но сомнений не оставалось — из зеркало смотрел на меня мужчина, изображенный на фотокарточке, с небольшими, светлыми усами и коротким чубчиком на коротко-стриженной голове. Вместо того чтобы рыдать и ударится в истерику, я заметался по небольшой комнате, просматривая полки и ящики шкафа и буфета, скидывая всё ценное и полезное в темно- коричневый вещевой мешок, который я обнаружил висящим на вешалке у входной двери. Буквально через десять минут я был наскоро переодет, обут в юфтевые сапоги, вдетые в смешные кожаные галоши. Я понимал, что если еще раз пройти по комнате с более тщательным обыском, то количество полезных «ништяков» сильно увеличится, но мне не давал расслабиться злой взгляд давешней бабы, и боюсь, что о неприкосновенности жилища в данной местности не слышали, так что, за коричневой дверью комнаты долго не отсидишься. Но мысли мыслями, но организм требовал своего. Я сам не понял, как оказался на мягко скрипнувшей под моим весом кровати, голова обессиленно откинулась к, оклеенной бумажными обоями, стене, глаза сами прикрылись…