Того, кого мама ждала, она успела завещать Марине. Так и сказала: завещаю, мол, доченька, тебе его ждать. Верю, сказала, что придет; а ты, сказала, его сразу узнаешь, моей памятью. Тогда-то, сказала, все и переменится.

Одно это и держит; кабы не оно — на кой такая жизнь.

Спать, однако, хочется — сил никаких нет.

***

Пронзительно заверещала связная коробочка, дядей Сашей изготовленная. Марина рывком села на своей охапке, поднесла коробочку к губам, спросила, сипловато со сна:

— Что?!

Вызывала, кажется — коробочка хрипела почище Марины, — сестрица-подружка Ольга:

— Маришка! Вот же ты запропастилась! Снова на нулевом? Обыскались тебя, а там Веруня вроде как рожать начала!

Марина прокашлялась. Ответила уже ясным голосом:

— Бегу… Рано она что-то…

— Рано… — проворчала Ольга. — Ты бы больше на нулевом своем околачивалась, было бы вообще по самое никогда…

— Бегу, — повторила Марина.

Роды — дело для Местных нетрудное, но так уж укоренилось: всегда требовали врачею. Как бы ритуал сложился. Точнее, часть ритуала.

Сейчас наслушаюсь, подумала Марина, спустившись на уровень «раз» и помчавшись по коридору. Хорошо хоть, базовый медкомплект всегда при себе, не нужно крюка давать, время терять. Это мама так научила, да и в памяти засело — уж что намертво, то намертво: у врачеи неотложное должно быть при себе всегда и всюду.

Так, Веруня у нас на уровне «два». Да, точно, сектор «два-пять». Значит, сейчас, на площади Первых Встреч, налево, там лестница вниз, налево, еще раз налево, проспект Два, площадь Вторых Встреч, прямо, все прямо, потом направо…. Ух, и наверчено же в нашем граде! Ну, зато любой враг заблудится… Правда, какие тут нам враги… Разве что сами себе…

Поспешать, поспешать! Разродится-то сама в лучшем виде, да ведь Местные потом душу вынут попреками: мол, врачея, а опоздала, что ж ты, муданка, за врачея такая, одно слово — муданка… И пойдет-поедет, нуднее некуда.

Еще издали услышала заунывное, малоосмысленное, повторяющееся без конца:

Самосвал заряжай,

Колдуну угрожай,

Бодуна окружай,

В отчий дом заезжай,

Убирай урожай,

Сладку детку рожай…

Вбежала в нужный сектор. Пение стало оглушительным — целая толпа собралась возле Веруниного отсека, не продохнуть. И все поют. Тоже часть ритуала.

И подле самого ложа роженицы сгрудились. Та лежала голышом — этакая коричневая тушка со складчатой шкуркой и растопыренными лапками.

— Ну-ка, все вышли, быстро, кому сказала! — предельно высоким голосом прокричала Марина.

Чуть ниже тон возьми — не воспримут. В обычных условиях — шарахаются, но при родах перевозбуждены. А если так высоко — даже и в этих обстоятельствах замолкают. Вот и пение стихло, и отсек очистили.

— Как чувствуем себя, Веруня? — спросила Марина.

Вопрос дежурный, даже опять-таки ритуальный. Ибо яснее ясного: великолепно она себя чувствует.

— О-о-о-ойййй! — заверещала роженица.

Затряслась неистово, обе пары грудей всколыхнулись. Переигрывает, подумала Марина. Что ж, так у них положено, пусть. И подыграла:

— Тужься давай!

— Я вот тебе потyжусь! — неожиданным басом грянула Веруня. И понесла, повышая тональность до ультразвука, норовившего просверлить Маринин мозг: — Я тебе так потyжусь, что сама рoдишь! Ишь, разбрёхалась, нехристь белорылая, а еще в трухе вся в поганой! Стоит столбулиной, дрянь такая, сучка мерзявая!

Дойдя до максимума, визг оборвался. Из толпы Местных понеслось — сначала вразнобой, а потом слаженно и совсем бессмысленно, но хотя бы негромко теперь:

...Каравай обряжай,

Не тужи, не лажай,

Буржую угрожай,

Смольный флаг водружай,

Урожай занижай,

Робятенка рожай…

— Тужься, мамаша! — повторила Марина, теперь ласково.

Веруня вдруг взвыла, неестественно извернулась — и изрыгнула из себя нечто крохотное и мокрое. Марина споро приняла новорожденного, обтерла тельце, перерезала пуповину, не дав мамаше перегрызть ее зубами, подняла, посмотрела, объявила: «Мужик!», легонько щелкнула по хвостику — замяукал, — скомандовала: «А ну, села на лежанке своей, быстро!» — сунула детеныша Веруне в руки, извлекла из медсумки заготовленный шприц, воткнула в то, что у Местной можно назвать бедром, — та дернулась, но несильно — малец уже успел присосаться.

«Один? Боле не будет?» — громко поинтересовался кто-то. «У-у, ироды, вам бы все боле да боле! Обойдетеся!» — сварливо отозвалась Веруня. Перехватила младенца поудобнее, рыкнула: «Жри, прорва ненасытная!»

Посетовали: «Лизуня, бывало, троих приносила…»

— Да хорошо, что один, — сказала Марина. — Одного выкормить легче. И вообще, не лезьте!

А вот и папаша — робко так встал на пороке отсека. «Иди, дурень, знакомься с сынком», — загудели из толпы. Кто-то вякнул: «Горько!» — зашикали, обозвали матерно. Сквернословов тоже застыдили-зашикали. Раздался вопль: «Убери копыта, всю ногу отдавил!», в ответ раздалось: «Сам копыто!». Побранились еще немного, смолкли. Затянули, совсем заунывно, лишь привзвизгивать стали в конце каждой строчки: