— Слышите?

— Нет, а что?

— Петух! Прокричал петух!

В том месте, где мы находились, ответ был столь неожиданным, что мы прыснули со смеху при этой новой выдумке нашего компаньона. Представьте себе петуха, кукарекание которого слышно в глубине пещеры, находящейся на самом дне пропасти. Но Понс твердо стоял на своем: он слышал крик петуха. «Кстати, — добавил он, — петухи никогда не поют по одному разу, он обязательно прокричит еще». Оставалось только ждать и слушать. В конце концов мы прошли длинный и сложный подземный маршрут, давно уже потеряли направление, и вполне возможно, например, что наш грот был теперь отделен от наружного склона горы только тонким слоем камня. Может быть, над нами находилась какая-нибудь ферма селения Эспаррос.

И вот мы застыли в ожидании, тихо и несколько недоверчиво. Вдруг Понс опять поднял палец и призвал нас в свидетели: петух пропел вновь. Честно говоря, услышанный звук лишь очень слабо напоминал кукареку, но, несомненно, мы слышали отдаленный голос птицы.

— Должно быть, это сова, — уточнил Понс.

Заинтригованные, мы продолжали прислушиваться, избегая малейшего шума, малейшего шуршания. И опять послышалось приглушенное далекое пение птицы, на этот раз более явственно и долго. Мы все трое повернули головы в одну и ту же сторону, наклонились, и взрыв общего хохота закончил это происшествие: стоявшая в нескольких шагах лампа Гатте с засоренной ацетиленовой головкой, угасая, издавала странное посвистывание, которое и послужило поводом к недоразумению.

Мнимый петушиный крик стал лебединой песней для нашего исследования.

Весной 1928 года, через два года после открытия ледяного грота Кастере, я оказался один в массиве Мон-Пердю, и мне вдруг захотелось мимоходом вновь заглянуть в подземный ледник.

В это время года на такой высоте держится еще значительный снежный покров. Пройдя целый час по снегу, я позволил себе немного отдохнуть, прежде чем спуститься под землю при свете простой свечи. Я не хотел перегружать мой и так уж очень тяжелый рюкзак дополнительной тяжестью ацетиленовой лампы.

Я зажег свечу и вошел в грот, но буквально ничего не мог различить. Глаза, привыкшие к яркому солнечному свету, лишь постепенно приспосабливаются к темноте, и всем известно, что в таких случаях лучше всего двигаться очень медленно и осторожно, пока глаза не адаптируются. Но на этот раз я с удивлением и досадой замечаю, что обычной адаптации не происходит. Я довольно долго жду, еле-еле продвигаясь дальше, но мне все время кажется, что я двигаюсь в полной темноте. Пламя свечи продолжает выглядеть тусклым и желтоватым, я не различаю почвы под ногами, не говоря уже о своде, и моя слепота в конце концов совсем выводит меня из себя.

Я недоумеваю и начинаю уже беспокоиться, не ухудшилось ли вообще мое зрение за последнее время. Потом решаю, что, конечно, причиной моей слепоты является длительный переход по снегу при ярком солнечном свете.

Я присаживаюсь на камень, решив терпеливо ждать адаптации, которая теперь должна уже вскоре наступить. Но минуты проходят одна за другой, а я остаюсь слепым. Тогда я решаю, что сильное отражение света от фирна вызвало у меня снежную слепоту. Однако, сказал я сам себе, ведь я надел темные очки, и они должны были защитить меня. Дойдя в мыслях до этого места, я вскрикнул и одним движением вернул глазам обычную остроту зрения. Ведь я отправился под землю в дымчатых очках! Поскольку я носил очки постоянно, то, конечно, забыл о них и не снял, хотя они вовсе не годились для путешествия по подземным переходам.

Из всех людей, имеющих дело с пещерами, энтомологи больше всего нуждаются в хорошем зрении и хорошем освещении, чтобы различать крохотных насекомых, за которыми они ведут наблюдения и которых пытаются отлавливать.

Примерно в 1923 году один из моих друзей, страстный и уже известный энтомолог, решил навестить графа Сен-Пьера, который вместе с женой занимался раскопками первобытных стоянок в гроте Леспюг.

У моего друга были к этому две побудительные причины: ему было очень любопытно посмотреть статуэтку из бивня мамонта, недавно извлеченную знаменитым археологом из ориньякского очага, которая получила большую известность среди предметов доисторического искусства под названием Леспюгской Венеры, а кроме того, граф был не только специалистом по первобытной истории, но также выдающимся энтомологом.

Со своим обычным радушием господин и госпожа Сен-Пьер показали гостю место раскопок и бережно завернутую в вату, уложенную в коробку знаменитую фигурку, возраст которой определялся в 20 000 лет. В настоящее время она находится в музее национальных древностей в Сен-Жермене.

Граф показал также коллекцию пещерных насекомых, очень заинтересовавшую моего друга-энтомолога.

В находящемся поблизости гроте, где группа рабочих, сидя кружком на маленьких табуретках, разминала в руках и тщательно исследовала содержимое первобытных очагов, лежала в углу большая куча помета летучих мышей, изобилующая личинками и насекомыми, водящимися в гуано.

Археолог с женой и энтомологом в сопровождении верного фокстерьера пошли взглянуть на ловушки для насекомых, расстеленные над кучей гуано. Вдруг археолог вскрикнул и показал пальцем на мушку, перелетавшую с места на место.

— Муха с синей головой! — залепетал он. — Редчайшая муха с синей головой!

Все застыли, следя за причудливым полетом двукрылого.

— У меня нет с собой сачка! — застонал Сен-Пьер. — Нам ни за что ее не поймать!

Тогда мой друг предложил свои услуги. Его предложение было с трепетом принято, и началось преследование насекомого. Муха оказалась удивительно подвижной и неспокойной, в чем, по-видимому, был повинен свет ламп.