Лаудсвильский закашлялся и засмеялся одновременно:

– Владетель Гоголандский уже закидывал удочку в сторону Кристин.

– Но ведь Арвид женат, а его сын Стиг ранен, и ему сейчас не до свадьбы, – удивился Отранский.

– Гоголандский ищет пути к сердцу Олегуна, а Кристин в этой ситуации ценный подарок.

– Не думаю, что Олегун нуждается в такой подпорке своему положению, уж скорее он женится на дочери гуяра.

– Не скажи, дорогой друг, каждый авантюрист, дорвавшись до трона, ищет оправдания прежде всего в своих глазах. А благородный Оле не какая-нибудь рвань.

– Думаешь, у Олегуна могут возникнуть нелады с гуярами?

Лаудсвильский вздохнул:

– Олегун честолюбив. Роль марионетки ему скоро надоест. Рано или поздно, он начнет свою игру.

– И ты хочешь воспользоваться этим?

– Я не хочу упускать ни малейшего шанса. А потом, гуяры ведь только на поле брани выступают монолитом, но вряд ли они столь же едины в обычной жизни. Честолюбцы есть везде, надо только подобрать к ним отмычку. Нам бы продержаться два-три года, а там что-нибудь наклюнулось бы.

– Все может кончится уже весною.

Лаудсвильский словно бы и не расслышал владетеля:

– Пожалуй, мне уже не дожить до светлого дня, но кое-что я еще в силах сделать и непременно сделаю.

– Что именно?

– Сыграю свадьбу.

Отранский с изумлением уставился на собеседника – похоже, последние события не прошли бесследно для здоровья благородного Рекина. Что, впрочем, и не удивительно. В его-то годы думать о свадьбе!

Лаудсвильский задребезжал мелким старческим смехом:

– Не пугайся, благородный Гаук, речь идет не о моей свадьбе. Мы обвенчаем Кеннета и Кристин, а потом Кеннет усыновит Бьерна.

Отранский тупо уставился на Рекина:

– Кеннет совсем мальчишка, ему не исполнилось еще и пятнадцати лет. Да и зачем все это нужно, о свадьбах ли нам сейчас думать?

– Если не подумаем сейчас, то потом будет уже поздно. Этим браком мы объединим все земли Лэнда. И сможем короновать Кеннета одной короной. С гуярами предстоит долгая борьба, в которой Лэнд должен выступить единым фронтом.

– Не знаю, – покачал головой Отранский, – по-моему, это уже не имеет никакого значения.

Лаудсвильский помрачнел и съежился, его иссохшее за последние месяцы тело почти утонуло в массивном глубоком кресле.

– Все может быть, Гаук, – сказал он глухо, – но пока у меня есть хоть капля надежды, я буду бороться. Для начала мы отправим посольство к гуярам.

– А они согласятся вести с нами переговоры?

– Другого выхода у нас все равно нет. Бес Ожский прав: война нас погубит.

– Поедем сдаваться?

– Не сразу, Гаук. Для начала попробуем поторговаться.

Нельзя сказать, что благородная Сигрид с ликованием восприняла предложение Лаудсвильского. В течение нескольких весьма неприятных минут Рекин имел возможность наблюдать прежнюю нордлэндскую королеву. Впрочем, запал у Сигрид быстро пропал. Она была нездорова, и владетель от души пожалел ее.

– Кеннет еще ребенок, – сказала она почти жалобно.

– Ему скоро будет пятнадцать, – не согласился Рекин.

– Мы изуродуем ему жизнь.

– Сигрид, – владетель старался говорить как можно мягче, – ты же знаешь, как я люблю Кеннета, но у нас нет выхода.

– Бес Ожский не согласится. – Она цеплялась за этого человека, как утопающий за соломинку, и уже в который раз он ее подводил.

– Я разговаривал с владетелем Ожским, он согласен с моими доводами.

Лицо Сигрид пошло красными пятнами:

– Этот человек смеет распоряжаться судьбой моего сына? Кто дал ему право? Как ты посмел его спрашивать, Рекин?

Лаудсвильский вздохнул:

– Я опрашивал всех владетелей, в том числе и его.

Сигрид вдруг заплакала:

– Я не хочу, слышишь, не хочу. Оставьте мне хотя бы Кеннета.

Рекин покачнулся и сел, морщась от боли в истрепанном сердце. Сигрид даже головы не повернула в его сторону.

– Я уже стар, Сигрид, – глухо проговорил Лаудсвильский, – мне осталось жить считанные недели. И тогда я оставлю в покое и тебя, и твоего сына. Боюсь только, что его не оставят в покое другие. Короля не спрячешь за юбками. Многие будут использовать этих детей в своих интересах. Они уже соединены невидимыми нитями – это судьба.