Но, как бы то ни было, я продолжала участвовать в этом забавном драматическом кружке, поскольку у меня обнаружили способности к перевоплощению, хотя я ни разу не упомянула имени Шерлока Холмса. Уж не знаю, как я, стеснительная интеллектуалка Мэри Рассел, ухитрилась стать главной героиней лучшей шутки года, но однажды в разгар летнего триместра я перевоплотилась в индийского магараджу (с тюрбаном на голове), обедая со студентами-выпускниками Балиол-колледжа. Чувство риска добавляло всему этому особую прелесть, хотя если бы нас раскусили, то наверняка бы выгнали или, в лучшем случае, оставили второй раз на тот же семестр.

Карьера Ратнакара Санжи в Оксфорде длилась весь май. Его видели в трех мужских корпусах, он участвовал в вечеринке у эстетов из Крайстчерча (где продемонстрировал изысканные манеры), его заметили на футбольном матче (где он выпил изрядное количество пива и исполнил две доселе неизвестные версии одной из хулиганских песен), и он даже выразил свое мнение в статье одной из университетских газет под заголовком «Мнение магараджи об Оксфорде». Конечно, в итоге все выплыло наружу. Впрочем, меня так и не поймали, поскольку если в паб заходил Ратнакар Санжи, то с черного хода выходила мисс Мэри Рассел. Университетские смотрители тщательно обыскивали все злачные места; несколько молодых людей, которые обедали или просто общались с Санжи, были строго предупреждены, но скандала не получилось, вероятно, потому, что никто так и не нашел женщину, которая, по слухам, играла во всем этом главную роль. Конечно, в женских корпусах были также произведены проверки. Вызывали Ронни, которую по темпераменту считали способной на такое, но когда вслед за ней по пятам вошла я, производившая впечатление тихой и начитанной, никто не принял во внимание мой рост и тот факт, что я носила очки, похожие на очки Санжи, и меня освободили от допроса.

Заговор оставил мне два последствия: несколько хороших друзей (ничто не объединяет так, как пережитая вместе опасность) и вкус свободы, который я почувствовала, приняв облик другого человека.

Все это вовсе не свидетельствует о том, что я совершенно забросила учебу. Я посещала лекции и семинары. Я проводила много времени в библиотеке Бодли, особенно до начала карьеры Санжи в мае, куда меня манили ощущение всего этого книжного богатства и даже запах книг. Оксфордские химические лаборатории были просто чудом современности по сравнению с оборудованием Холмса. Они освещались электрическими лампами, в них были радиаторы центрального отопления и даже – чудо из чудес – кран с водопроводной водой. Рукомойник в углу моей комнаты сделал возможным превратить и ее в маленькую лабораторию.

Увлекательные занятия и общественные нагрузки оставляли мне мало времени на сон. И в конце триместра, в декабре, я еле выбралась домой, опустошенная первыми неделями в университете. К счастью, проводник в поезде не забыл обо мне и вовремя разбудил к пересадке на другой поезд.

Второго января 1918 года мне исполнилось восемнадцать. Когда я подошла к двери дома Холмса, мои волосы были тщательно уложены, на мне было темно-зеленое бархатное платье, а в ушах сверкали бриллиантовые серьги моей матери. Когда миссис Хадсон открыла дверь, я с удовольствием заметила, что она, Холмс и доктор Уотсон были в строгих вечерних нарядах. Когда доктор Уотсон вывел Холмса из близкого к апоплексическому удару состояния, вызванному моей внешностью, мы пообедали и выпили шампанского, после чего миссис Хадсон вынесла торт со свечами и все трое поздравили меня с днем рождения и вручили подарки. Миссис Хадсон подарила мне пару серебряных расчесок для волос, Уотсон – чудесный письменный набор в маленьком кожаном футляре, состоявший из блокнота, ручки и чернильницы. В маленькой коробочке, которую положил передо мной Холмс, была простая скромная брошь из серебра с вкраплениями жемчуга.

– Это очень красиво, Холмс.

– Она принадлежала моей бабушке. Попробуй ее открыть.

Я стала искать застежку или кнопочку, но мои внимание и ловкость были притуплены количеством выпитого шампанского. В конце концов он взял ее из моих рук и, нажав на две жемчужины, сам открыл. Внутри был портрет молодой женщины со светлыми волосами и взглядом, который я сразу узнала, – взглядом Холмса.

– Ее брат, французский художник Верне, нарисовал ее в день восемнадцатилетия, – сказал Холмс, – ее волосы были очень похожи на твои, даже в старости.

Портрет помутился у меня в глазах, и слезы потекли по щекам.

– Спасибо. Спасибо вам всем, – выдохнула я и начала всхлипывать. Миссис Хадсон положила меня спать в комнате для гостей.

Среди ночи я проснулась под действием остатков алкоголя в крови, и мне показалось, что я слышала мягкие шаги у своей двери, но когда прислушалась, то услышала лишь тихое тиканье часов за стеной.

Я вернулась в Оксфорд через неделю. Зимний триместр мало чем отличался от предыдущих осенних недель. Теоретическая математика и догматы иудаизма постепенно становились моими главными предметами, причем они казались не взаимосвязанными только на первый поверхностный взгляд. Опять я с головой зарывалась в книги в моей любимой библиотеке Бодли, опять я участвовала в проектах Ронни Биконсфилд (на этот раз это была «Двенадцатая ночь»). К концу семестра опять возник Ратнакар Санжи, чтобы в следующий раз снова появиться уже в мае. И опять к концу триместра я почувствовала себя опустошенной, подобно выжатому лимону.

Смотрителями дома, где я жила, была пожилая чета Томасов. Когда я уезжала, мистер Томас помог мне донести вещи до кеба, который ждал на улице. Он с трудом поднял чемодан, нагруженный книгами, и я поспешила ему помочь. Он размял руки и осуждающе посмотрел на чемодан, а потом на меня.

– Конечно, меня это не касается, мисс, но я надеюсь, вы проведете каникулы не за рабочим столом. Когда вы приехали сюда, на ваших щеках цвели розы, а теперь от них не осталось и следа. Дышите больше свежим воздухом, и, когда вы вернетесь, ваш мозг будет работать намного продуктивнее.

Я очень удивилась, поскольку это была самая длинная фраза, какую я когда-либо слышала от него, но поспешила его уверить, что собираюсь проводить много времени на открытом воздухе. На станции я увидела свое отражение в зеркале и убедилась, что действительно выглядела изможденной, с темными кругами под глазами, и это очень меня расстроило.

На следующее утро после приезда домой меня разбудила непривычная тишина, в которой прозвучала трель какой-то птички. Я натянула свою старую рабочую одежду, перчатки, шерстяную шапку, поскольку март стоял довольно холодный, и отправилась на поиски Патрика. Патрик Мэйсон был большим, медлительным, флегматичным суссекским фермером пятидесяти двух лет с грубыми руками и сломанным носом. Он управлял фермой с тех пор, как мои родители поженились. Он был на три года старше моей мамы, и они когда-то вместе бегали по полям, и, мне кажется, он даже по-своему любил ее всю жизнь. Конечно, он почитал ее как свою госпожу. Когда его жена умерла, оставив ему шестерых детей, зарплата управляющего – это было все, на что он мог содержать семью. Когда самому младшему его ребенку исполнилось восемнадцать, он разделил свою землю и стал жить на ферме, которая теперь принадлежала мне. Вообще-то это была скорее его земля, чем моя, ведь это он трудился на ней и ухаживал за хозяйством.