В отроческие годы он попытался решить первую часть задачи с помощью остроумного метода, более действенного, чем пилюли (слишком легкие приводили к недостатку сна, а слишком мощные средства усиливали яркость чудовищных видений). Найденный им метод заключался в умозрительном повторении с точностью метронома теннисных ударов в игре на открытом воздухе. Единственной игрой, которой он предавался в юности и в которую все еще мог играть в сорок лет, был теннис. Он играл не просто сносно, со своего рода легкой элегантностью (давным-давно перенятой у лихого кузена, тренировавшего мальчиков в той школе в Новой Англии, директором которой был его отец), но и разработал удар, который ни Гай, ни его шурин, даже еще более высокого класса профессионал, не могли ни повторить, ни отбить. В нем было что-то от искусства ради искусства, поскольку его нельзя было применить к неуклюжим низким мячам, он требовал идеально сбалансированной стойки (которую нелегко принять в спешке) и сам по себе ни разу не принес ему победы в партии. Этот Удар Пёрсона выполнялся жесткой рукой и сочетал энергичный драйв с цепкой подрезкой, которая следовала за мячом от момента его соприкосновения с ракетой до завершения удара. Соприкосновение (и это был самый чарующий элемент) должно происходить в верхней части ракетных струн, а игрок должен находиться на достаточном удалении от места отскока мяча и как бы тянуться к нему. Отскок должен быть достаточно высоким, чтобы головка ракеты захватила мяч нужным образом, без малейшего «скручивания», а затем пустила «прилипший» мяч по строгой траектории. Если «сцепка» была недостаточно продолжительной или если она начиналась слишком близко, в середине головки, то выходила самая обычная, небрежная, медленно изгибающаяся «галоша», которую, конечно, легко парировать; но при точном выполнении удар отдавался резким треском по всему предплечью и со свистом рассекаемого воздуха посылал мяч в идеально контролируемом, очень прямом скольжении в точку, близкую к задней линии. При ударе о грунт он так же, казалось, льнул к нему, как и к жилам ракеты во время самого удара. Сохраняя свою скорость неизменной, мяч едва отрывался от земли; собственно, Пёрсон верил, что непомерными, всепоглощающими тренировками можно было добиться того, чтобы мяч не отскакивал вовсе, а молниеносно катился бы по поверхности корта. Никто не способен отбить мяч без отскока, и в скором времени такие удары, разумеется, были бы запрещены как нелегальный прием, отравляющий удовольствие другим. Но даже в черновой версии его изобретателя он доставлял восхитительное удовлетворение. Ответный удар неизменно проваливался самым нелепым образом из-за того, что стелющийся мяч не поддавался захвату, не говоря уже о том, чтобы противник мог направить его должным образом. Всякий раз, как Хью удавался его «цепкий драйв», что, к сожалению для него, случалось нечасто, оба Гая бывали заинтригованы и раздражены. Он отыгрывался на том, что не говорил озадаченным профессионалам, пытавшимся воспроизвести его удар (и добившимся лишь слабого «спина»), что фокус не в резаности, а в цепкости, и не только в самой цепкости, но в определенном месте в верхней части струн, где происходит сцепление, как и в жесткости тянущегося движения руки. Хью годами мысленно лелеял свой удар, много позже того времени, как возможности его применить сократились до одного-двух случаев в каком-нибудь беспорядочном обмене. (Собственно, в последний раз он удался ему в тот день в Витте, в игре с Армандой, после чего она покинула корт и наотрез отказалась вернуться.) Он служил ему главным образом как средство самоусыпления. За время своих снотворных упражнений он его значительно усовершенствовал – к примеру, ускорил его подготовку (когда требовалось принять быструю подачу) и научился воспроизводить его зеркальную версию, удар слева («бэкхенд», кисть обращена к мячу тыльной стороной), вместо того, чтобы оббегать мяч, как дурак. Едва он находил удобное место для щеки на прохладной и мягкой подушке, как знакомая упругая дрожь пробегала по его руке, и он начинал громить одного соперника за другим. Наслаждение усиливали приятные дополнения – пояснение сонному репортеру: «Режь сплеча, но удерживай целым»; или выигрыш в тумане эйфории Кубка Дэвиса, наполненного до краев маком.

Почему он отказался от этого необычного средства против бессонницы, когда женился на Арманде? Уж не потому ли, что она раскритиковала его горячо любимый удар как оскорбительный и скучный? Была ли в том повинна новизна общей постели и присутствие иного мозга, гудящего поблизости и нарушающего уединение гипнотической – и довольно инфантильной – рутины? Возможно. Так или иначе, он оставил попытки, убедил себя, что одна-две бессонные ночи в неделю составляют для него безвредную норму, а в другие ночи довольствовался просмотром событий дня (автомат на свой лад), забот и miseres[31] обыденной жизни с редким и скудным павлиньим пятном, именуемым тюремными психиатрами «половым актом».

Он сказал, что помимо трудностей с засыпанием испытывал страдания во сне?

Страдания во сне, именно! В том, что касается повторения определенных кошмарных тем он мог бы затмить наибезумнейших сумасшедших. В некоторых случаях он мог произвести первый грубый набросок, с различными версиями, следующими друг за другом через равные промежутки времени, в которых менялись мелкие детали, шлифовался сюжет, вводились какие-нибудь новые омерзительные эпизоды, но каждый раз переписывалась одна и та же, иначе несуществующая, история. Перескажите-ка нам омерзительную часть. Что ж, один эротический сон, в частности, повторялся с идиотской настойчивостью в течение нескольких лет, до и после смерти Арманды. В этом сне, который психиатр (довольно странный тип, сын неизвестного солдата и цыганки) отверг как «слишком прямолинейный», ему предлагалась красавица, спящая на большом, украшенном цветами блюде, и набор инструментов, разложенных на подушке. Они различались по длине и ширине, а их число и набор менялись от сна ко сну. Они лежали в ряд, аккуратно выровненные: предмет с лиловой головкой из вулканизированной резины, длиною в ярд, затем толстый и короткий полированный стержень, затем снова длинная и тонкая штуковина, похожая на вертел, с чередующимися кольцами сырого мяса и полупрозрачного сала, и т. п. – примеры взяты наугад. Выбирать одно или другое – коралл, бронзу или ужасную резину – не имело большого смысла, поскольку, чтобы он ни брал, все меняло форму и размер и не могло быть как следует приспособлено к его собственной анатомии, обламываясь на пылающем кончике или переламываясь пополам между ног или костей более или менее расчлененной дамы. Следующий пункт он хотел бы подчеркнуть с самой полной и яростной антифрейдовской категоричностью. Эти онирические пытки не имели ничего общего – ни в прямом, ни в «символическом» отношении – с тем, что он испытывал в сознательной жизни. Эротическая тема была лишь одной из тем среди других, подобно тому как «Мальчик для утех» остался посторонним капризом по отношению ко всей беллетристике серьезного, слишком серьезного писателя, осмеянного в недавнем романе.

В другом, не менее зловещем ночном испытании он обнаруживал, что пытается остановить или направить струйку зерна или мелкого гравия из прорехи в текстуре пространства и ему всячески препятствуют паутинные, рассученные, волокнистые элементы, беспорядочные груды и полости, хрупкие обломки, расколотые колоссы. В конце концов он оказывался зажатым кучами отходов, и это была смерть. Менее пугающими, но, возможно, еще даже более опасными для рассудка были «лавинные» кошмары в момент пробуждения, когда их образный ряд превращался в сход словесных коллювиев в долинах Тосс и Турн, чьи серые округлые скалы, Roches etonnees[32], названы так из-за их озадаченной и как бы оскаленной поверхности, отмеченной кругами темных защитных очков (ecarquillages[33]). Сновидец – это идиот, не совсем лишенный животной смекалки; роковой изъян в его сознании соответствует невнятице, вызванной труднопроизносимыми фразами: «негодяи на риск скоры».

Как жаль, сказали ему, что он тут же не обратился к своему психоаналитику, когда кошмары усилились. Он ответил, что таковым не располагал. Очень терпеливо доктор возразил, что употребил местоимение не в притяжательном, а в расхожем бытовом смысле, как, например, говорят в рекламах: «Спрашивайте у своего бакалейщика». Обращалась ли когда-нибудь к аналитику Арманда? Если речь о миссис Пёрсон, а не о ребенке или кошке, то ответ отрицательный. В юности она, кажется, увлекалась необуддизмом и тому подобными вещами, но в Америке новые друзья склоняли ее пройти через то, что вы называете психоанализом, и она сказала, что, возможно, попробует, когда покончит со своей ориенталистикой.

Ему объяснили, что, упоминая ее запросто, по имени, его собеседник желал лишь создать непринужденную обстановку. Он всегда так делает. Вот только вчера он совершенно умиротворил другого заключенного, сказав: «Тебе лучше поделиться с дядей своими снами, иначе тебя могут поджарить на электрическом стуле». Замечал ли Хью, или, вернее, мистер Пёрсон, «деструктивные побуждения» в своих снах? – вот что еще не было выяснено до конца. Само понятие, возможно, следует прояснить. Так, скульптор мог бы сублимировать деструктивное побуждение, атакуя неодушевленный предмет зубилом и молотком. Прекрасные возможности для удовлетворения деструктивного побуждения открывает полостная хирургия: один уважаемый, хотя и не всегда удачливый практикующий врач признался в частной беседе, как трудно ему бывает удержаться, чтобы не вырезать каждый орган, попадающий в поле зрения во время операции. Всякого человека просто распирает от скрытых позывов, накопленных с младенческих лет. Хью не должен их стыдиться. Фактически в период полового созревания сексуальное желание возникает в виде замены желанию убивать, которое человек обычно удовлетворяет во сне; а бессонница – это просто страх осознать во сне свои бессознательные желания зверски убивать и совокупляться. Около восьмидесяти процентов всех снов, которыми наслаждаются взрослые мужчины, носят сексуальный характер. Ознакомьтесь с выводами Клариссы Дарк – она самостоятельно обследовала две сотни здоровых заключенных, тюремные сроки которых, разумеется, были сокращены на число ночей, проведенных в общей спальне Центра. И что же? У ста семидесяти восьми мужчин наблюдалась сильная эрекция во время фазы сна под названием «ГаРеМ» («Глаза Реагируют и Мечутся»), отмеченной видениями, вызывающими похотливое блужданье глаз, своего рода бесстыдное внутреннее глазение. Кстати, когда мистер Пёрсон начал ненавидеть миссис Пёрсон? Ответа нет. Может быть, ненависть была частью его чувства к ней с самой первой минуты? Ответа нет. Покупал ли он ей когда-нибудь свитер с высоким облегающим воротом? Ответа нет. Испытал ли он раздражение, когда она заметила, что ворот туговат?

«Меня вырвет, – сказал Хью, – если вы не перестанете донимать меня всем этим гнусным вздором».

17

Теперь мы обсудим любовь. Какие мощные слова, какое оружие хранится в горах, в подходящих местах, в особых тайниках гранитного сердца, за стальными поверхностями, окрашенными так, чтобы сымитировать крапчатость соседних скал! Но когда в дни недолгого ухаживания и брака Хью Пёрсон хотел выразить свою любовь, он не знал, где искать слова, которые могли бы ее убедить, тронуть, вызвать яркие слезы на ее жестоких темных глазах! И наоборот, что-то невзначай сказанное им и не предназначенное для выражения сердечной боли и поэзии, какая-нибудь банальная фраза, могло вдруг вызвать в этой по существу несчастной женщине со сморщенной душой истерически счастливый отклик. Сознательные попытки терпели неудачу. Если, как изредка случалось, в самый сумрачный час, не имея ни малейших постельных намерений, он прерывал чтение, чтобы зайти в ее комнату и, завывая о своем обожании, подобраться к ней на коленях и локтях, как восторженный, неизвестный науке недревесный ленивец, то хладнокровная Арманда приказывала ему выпрямиться и перестать валять дурака. Самые пылкие обращения, какие он только мог придумать – моя принцесса, моя душенька, мой ангел, мой звереныш, мой изысканный хищник, – просто выводили ее из себя. «Почему, – спрашивала она, – ты не можешь говорить со мной обычным человеческим образом, как джентльмен разговаривает с леди, почему ты не можешь обойтись без всего этого шутовства, почему не можешь быть серьезным, простым и достоверным?» Но любовь, отвечал он, это что угодно, только не достоверность, реальная жизнь это нелепость, простаки смеются над любовью. Он пытался поцеловать подол ее юбки или укусить складку на ее штанине, подъем ее ступни, палец ее разъяренной ноги – и пока он так пресмыкался, его немузыкальный голос шептал, как бы самому себе на ухо, сентиментальную, экзотическую, редкую, заурядную пустяковщину и всячинку, простое выражение любви становилось чем-то вроде деградировавшего птичьего ритуала, исполняемого одним самцом, без самки в поле зрения – длинная шея в прямом положении, затем в изогнутом, клюв опускается ныряющим движением, шея вновь выпрямляется. Все это заставляло его стыдиться самого себя, но он не мог остановиться, а она не могла его понять, потому что в такие моменты ему никак не удавалось найти подходящее слово, подходящую водоросль.

Он любил ее, несмотря на ее любовную непригодность. У Арманды было много раздражающих, хотя и не обязательно редких черт, всю совокупность которых он принимал как набор абсурдных подсказок в хитроумной головоломке. Она в лицо называла свою мать по-русски скотиной – не зная, естественно, что никогда ее больше не увидит после переезда с Хью в Нью-Йорк и смерти. Она любила устраивать тщательно спланированные вечеринки, и, независимо от того, как давно состоялся тот или иной утонченный прием (десять месяцев, пятнадцать месяцев тому назад, или даже раньше, до замужества, в доме матери в Брюсселе или Витте), каждая «парти» и тема разговора навсегда сберегались в гудящей морозильной камере ее опрятного сознания. В ретроспективном воскрешении эти вечеринки представлялись ей звездами на занавеске вздувающегося прошлого, а гости – кончиками ее собственной личности: уязвимые места, к которым отныне следовало относиться с ностальгическим уважением. Если Джулия или Джун между прочим замечали, что не знакомы с критиком-искусствоведом Ш. (кузеном покойного Шарля Шамара), в то время как и Джулия и Джун, согласно регистратору в голове Арманды, присутствовали на вечеринке, последняя могла крайне неприязненно, презрительно растягивая слова, осудить ошибку и добавить, извиваясь в танце живота: «В таком случае вы, надо думать, не помните и тех маленьких сандвичей от “Отца Игоря” (какая-то особенная лавка), которые вам так понравились». Хью никогда не сталкивался с таким подлым нравом, с таким болезненным amour-propre[34], с такой эгоцентричной натурой. Джулия, катавшаяся с ней на лыжах и на коньках, находила ее милой, но большинство женщин отзывались о ней неодобрительно, и в телефонных толках передразнивали ее довольно жалкие приемчики нападения и отповеди. Если бы кто-нибудь начал говорить: «Незадолго до того, как я сломала ногу…», она бы победоносно подхватила так: «А я в детстве сломала обе ноги!» По какой-то необъяснимой причине она прибегала к ироничному и в целом оскорбительному тону, обращаясь к мужу на людях.