О его частной жизни было очень мало известно, и только был он известен своей безупречной честностью и нравственной жизнью. Его недаром называли Неподкупным, и ни одно чёрное пятно не омрачало его общественной деятельности. Сначала он жил очень скромно на улице Сент-Онже в маленькой квартире и не только существовал исключительно на депутатское содержание, равнявшееся 18 франкам в день, но ещё посылал часть этих денег своей сестре в Арас. Потом он перебрался в дом старика Дюплэ на улицу Сент-Оноре близ Якобинского клуба. Вернее сказать, он не сам поселился в этом новом жилище, но случайно укрылся там от уличных беспорядков, а затем хозяин дома, пламенный его поклонник, почти насильно удержал его у себя, так как мог ручаться за безопасность трибуна в его доме. Его спартанская, чисто демократическая жизнь была известна всем и составляла тот пьедестал, на котором он возвышался над всеми.

Действительно, в настоящее время он стоял на недосягаемой высоте. Все великие вожди революции, его предшественники или соперники, исчезли, как Мирабо и Марат, жертвы своего крайнего энтузиазма, или Дантон и Демулен, погибшие по его обвинению. Когда таким образом он очистил свой путь от всех, кто мог ему мешать, он держал судьбы Франции в своих руках с помощью конвента, повиновавшегося его воле, и армии, вполне ему подчинённой. Но для всецелого господства над страной ему надо было устранить ещё одну преграду. Он чувствовал, что в Комитете общественной безопасности, который сосредоточивал в себе всю власть и членом которого он состоял, было враждебное ему подземное течение.

Таким образом, настала минута нанести последний удар и освободиться от тайного сопротивления в комитете. Затем он сделался бы всемогущим, непреодолимым. Способ для достижения окончательного торжества он видел в празднестве Верховного Существа, которое должно было произойти через несколько дней и в котором ему предстояло разыграть первую роль в качестве председателя конвента. Этого поста он добился именно с целью быть главою светской церемонии, долженствовавшей затмить все религиозные церемонии старинной монархии.

Он намеревался публично, при восторженных рукоплесканиях народа, установить культ нового божества, существование которого он только что провозгласил, — бога природы, заимствованного им у Жан Жака Руссо в его знаменитых страницах «Савойского викария». Диктаторские стремления Робеспьера находили полное удовлетворение р мысли, что он среди цветов и фимиама произнесёт те громкие, цветистые фразы, которые он теперь сочинял на том самом столе, на котором его великий учитель писал свои вдохновенные произведения. Он уже видел себя первосвященником республики; он уже слышал восторженные рукоплескания толпы. Тайна, скрывавшая его ежедневное существование, придавала ему в глазах толпы сверхъестественные размеры; он казался ей чистым источником, из которого среди девственных снегов вытекал величественный поток революции. А готовившееся торжество должно было окончательно увенчать его лучезарным ореолом, после чего уже никто не смел бы сопротивляться ему.

Вот каков был человек, мирно писавший в скромной сельской обстановке монморансского Эрмитажа.

Окончив первую свою речь (а он должен был произнести их две), Робеспьер перечёл её, исправляя слог, подыскивая грациозные фразы и подбирая эффектные эпитеты. Особенной силой дышало заключение, в котором он грозил своим тайным врагам: «Народ, будем сегодня предаваться под покровительством Верховного Существа чистой, непорочной радости, а завтра мы снова возьмёмся за оружие против тиранов и зла». Но ему ещё более нравилась фраза, в которой он говорил о присутствии Верховного Существа во всех радостях жизни: «Верховное Существо придаёт чарующую прелесть челу красавицы, осеняя её непорочной скромностью, наполняет материнское сердце нежной любовью, наполняет слезами счастья сына, прижимаемого матерью к её пылающему сердцу».

Перечитывая эти слова, он даже улыбнулся, так они показались ему музыкальны. Конечно, сам Руссо с удовольствием подписался бы под ними. Но при этой мысли он неожиданно нахмурил брови. Не были ли они перифразой какого-нибудь выражения из «Савойского викария»? Может быть, он привёл ту же метафору, как Руссо? Тогда его подняли бы на смех.

Робеспьер встал и подошёл к шкафу, в котором хранились все сочинения Руссо. Ключ торчал в замке, и стоило только повернуть его, чтобы достать необходимую книгу и развеять своё сомнение. Но, несмотря на все его усилия, он не мог отпереть шкаф. Он уже хотел сломать дверь шкафа, но это показалось ему святотатством, так как шкаф принадлежал великому учителю.

Он позвал садовника и сказал ему:

— Замок не отпирается, попробуйте.

Садовник также не мог сладить с непослушным ключом.

— Мне необходима одна книга из этого шкафа, — сказал Робеспьер.

— Я сейчас позову слесаря, гражданин, — отвечал садовник, — он живёт по дороге в лес.

Садовник поспешно удалился, и Робеспьер снова принялся за свою работу. Вскоре он услышал за собою шаги и не повернул головы, так как набрасывал на бумаге пришедшие ему в голову счастливые мысли.

— Я привёл слесаря, гражданин, — сказал садовник.

Слесарь перепробовал несколько ключей и наконец отпер шкаф.

— Готово, гражданин, — произнёс садовник.

— Благодарствуйте, — отвечал Робеспьер, не поднимая головы от своей работы.

Неожиданно он услыхал в саду голос, распевавший:

Это пел молодой слесарь, возвращавшийся домой, и громко пел. Робеспьер положил перо. Он где-то слышал эту мелодию, этот голос, но где и когда?