Там есть одно место, прямо под отхожим местом госпожи Изабель, и мне приказано особенно за ним следить. Я должен класть туда цветы, хотя вот уже целый год, как никто там не появляется. Никто там и не бывал, кроме госпожи Изабель. Оно было устроено специально для неё и поэтому должно было благоухать розами.

Людовик и брат Жан не улыбались, поэтому и остальные не улыбались тоже.

— Сегодня в том месте, где труба выходит в ров, я нашёл своего мальчика. Труба была достаточно большой, он бы и так прошёл — совсем не надо было его разрезать на куски. Я побоялся нести его домой. Я... я собрал его и спрятал в кустах. Затем я поцеловал его, чтобы проститься. И тогда заметил, что у него сеть ещё одна рана, давно зажившая.

— Помилуй нас, Господи! — прошептал брат Жан.

Крестьянин несколько раз ударил себя кулаком по лбу.

— Он оскопил моего маленького мальчика, чтобы голос его всегда звучал звонко и чисто, чтобы он никогда не стал мужским. Свинья, свинья! Но зачем было его убивать — я не понимаю!

— Безумие, — сказал брат Жан.

— Страх, — проговорил Людовик. — Я уже стоял у ворот. Ты получишь свою награду.

На закате солдаты дофина начали карабкаться по приставным лестницам, чтобы штурмовать западную стену замка. Лучи заходящего солнца слепили глаза защитников. Несмотря на освещение, которое помогало отряду дофина, защитники, уже познакомившиеся с его тактикой, ожидали очередного подвоха, поскольку именно в этом месте стены были достаточно высокими. Они распределились тонкой цепочкой по периметру всего здания, стараясь быть сразу всюду, перекликаясь и вглядываясь в каждую тень, не зная, с какой стороны начнётся главный штурм. К счастью для Людовика, ожидавшего более тяжёлых потерь, в результате этого его отряду довольно быстро удалось закрепиться наверху, а потом двинуться большими группами по чердакам и верхним помещениям замка.

Основной штурм шёл у главных ворот, за которыми время от времени раздавался какой-то непонятный шум и крики, когда кто-нибудь из защитников погибал от удара в спину.

Крестьянин провёл одну группу вдоль канализационной трубы, и вскоре они оказались в покоях Изабель. Однако покои оказались пусты. Великолепно убранные комнаты были тёмными, всё покрыто пылью и паутиной, на бархатных покрывалах кровати крысы устроили свои гнёзда. Рост Анри и положение Людовика не позволили им участвовать в этой вылазке, но и они позже узнали о запахе застоявшихся духов и свежей крови, которая, как считал крестьянин, принадлежала его сыну (хотя в тот день было совершено не одно убийство), и от чего он просто обезумел. Солдатам пришлось связать его и заткнуть ему рот, чтобы он своими криками не выдал их присутствия. Однако вскоре он пришёл в себя настолько, что мог вывести их из женских покоев и провести вдоль частокола, огораживающего внутренний двор, к главным воротам, затем скрылся.

У ворот солдаты Людовика набросились на часовых и уничтожили их. Прежде чем на помощь стражникам успели броситься люди графа, ворота были распахнуты и основная масса войска дофина ворвалась внутрь и бросилась в разные стороны во все помещения замка, поднимаясь вверх по лестницам, чтобы помочь своим товарищам, сражавшимся наверху, которым приходилось уже трудновато.

Довольно быстро солдаты Жана д’Арманьяка сложили оружие, но самого графа среди них не было; возможно, именно этим и объяснялась бестолковая оборона замка. Человек, официально признавший поражение и сдавший крепость Людовику, был старый мажордом.

— Вы найдёте графа Жана в подвале, — сказал мажордом. Сейчас он успокоился. — Вам понадобятся факелы. Хорошо бы, если бы туда мог спуститься и священник. Прошу вас, монсеньор.

Он говорил очень уверенно, с большим достоинством. Сначала брату Жану показалось, что это достоинство очень старого и поэтому переставшего уже чего-либо бояться верного слуги, хозяин которого потерпел поражение в бессмысленном мятеже. Старому слуге нечего бояться в переменчивых поворотах гражданской войны, равно как и солдатам графа, которые лишь выполняли то, что считали своим долгом перед хозяином, и теперь готовы отдать свою преданность другому. Но затем, когда мажордом заковылял вниз по ступеням, ведущим в подвал, брат Жан своим взглядом опытного лекаря с ужасом заметил в тусклом свете факелов сузившиеся зрачки мажордома, почувствовал в его дыхании запах травы, которую называли «травой забвения», большую, возможно, даже смертельную дозу которой, по всей вероятности, выпил мажордом. Её обычно выпивают согрешившие женщины. И его бесстрашие было бесстрашием человека, знавшего, что умрёт через несколько минут. Видимо, мажордом испытывал страшные муки, но лишь его бледность и выступившая на лбу испарина выдавали это.

— Я вам нужен, друг мой, и как лекарь, и как священник.

— Для меня ещё останется время, отец мой, но после всех остальных.

Подземелье, где вот уже год держал свою сестру граф Жан, некогда использовалось для хранения зерна и поэтому было достаточно сухим и не слишком опасным для жизни. Мажордом на мгновение замер перед кованой дверью, затем снял с пояса тяжёлый ключ, замок щёлкнул, и дверь отворилась.

— Я боялся, что с ней что-нибудь может случиться, — сказал мажордом, — поэтому я её запер, как обычно.

Им показалось, что они вошли в сад, поскольку здесь всюду пыли цветы. И запах цветов смешивался с запахом смерти, рождения и запахом «травы забвения».

Факелы высвечивали одну деталь за другой. Людовик почувствовал, как по спине прошёл озноб, глаза его сузились.

— Святая Матерь Божия! — с трудом проговорил он.

— Ora pro nobis peccatoribus nune et in hora mortis nostrae, — стал молиться брат Жан, поскольку принцу, священнику и лекарю оставалось только молиться.

Она сидела в цветах, на каком-то подобии трона — единственной мебели в этом подземелье, на шее её сверкало бриллиантовое ожерелье, на голове светился крупный рубин, на устах застыла лёгкая улыбка; она слегка наклонила голову, как будто задремала после того, как облачилась в своё роскошное платье для того, чтобы принять знатного Гостя. Её немигающий взгляд, устремлённый на вошедших, нёс в себе знак этого Гостя. У её ног на ложе из цветов лежало мёртвое, необмытое тельце мёртвого и преждевременно родившегося ребёнка. Суровые мужчины, только что без особых эмоций видевшие, как пушка дофина разнесла в клочья десятки солдат, окаменели от ужаса при этом жутком зрелище.

Внезапно Анри подошёл к её креслу и, наклонившись, осторожно закрыл ей глаза.

— Я просто не мог не сделать этого, — извиняющимся тоном произнёс он. — Она смотрела прямо на меня.

Иногда в те моменты, когда озноб пробегал по спине дофина, его чувства странным образом обострялись, ум его, казалось, тоже становился сверхъестественно гибким, самые неожиданные идеи могли приходить ему в голову в таком состоянии. Когда Анри склонился над мёртвой женщиной, ему показалось, что лицо капитана повторяет её черты. Людовик провёл рукой по глазам, опасаясь, что ему сейчас станет плохо. Однако когда он отнял руку, то увидел, что сходство не исчезло, это не было галлюцинацией. Его капитан Анри Леклерк и мёртвая женщина имели поразительное сходство. Когда-нибудь надо будет с этим разобраться.