Он отвинтил крышку с баночки из-под арахисового масла и плеснул кровью в середину пентаграммы.

В погруженном в темноту классе что-то произошло. Это трудно было объяснить, но воздух сделался каким-то спертым. Стало труднее дышать, в горле и в животе словно застряли обломки железа. Глубокое безмолвие наливалось чем-то незримым.

Он действовал так, как предписывал старинный ритуал.

Возникло ощущение, как на гигантской электростанции, куда он водил своих учеников, - будто воздух наэлектризован и вибрирует. Вдруг голос, неожиданно низкий и неприятный, обратился к нему:

– Что ты просишь?

Он и сам не знал, действительно ли он услышал этот голос или ему показалось, что слышит. Он коротко ответил.

– Невелика награда, - был ему ответ.
– Твоя жертва?

Джим произнес два слова.

– Оба, - прошептал голос.
– Правый и левый. Согласен?

– Да.

– Тогда отдай мне мое.

Он открыл складной нож, положил на стол правую пятерню и четырьмя короткими ударами отхватил себе указательный палец. Классный журнал залила кровь. Боли не было. Он переложил нож в другую руку. С левым пальцем пришлось повозиться, наконец оба обрубка полетели в сторону пентаграммы. Полыхнул огонь - такую вспышку давал магний у фотографов начала века. "И никакого дыма, - отметил он про себя. Никакого запаха серы".

– Что ты с собой принес?

– Фотокарточку. Полоску материи, пропитанную потом.

– Пот это хорошо, - в голосе прозвучала алчность, от которой у Джима пробежали мурашки по коже.
– Давай их сюда.

Джим швырнул туда же оба предмета. Новая вспышка.

– Это то, что нужно, - сказал голос.

– Если они придут, - уточнил Джим.

Отклика не последовало. Голос безмолвствовал... если он вообще не пригрезился. Джим склонился над пентаграммой. Фотокарточка почернела и обуглилась. Полоска материи исчезла.

С улицы донесся нарастающий рев. Рокерский мотоцикл с глушителем свернул на Дэвис-стрит и стал быстро приближаться. Джим вслушивался: проедет мимо или затормозит?

Затормозил.

На лестнице послышались гулкие шаги.

Визгливый смех Роберта Лоусона, чье-то шиканье и снова визгливый смех. Шаги приближались, теряя свою гулкость, и вот с треском распахнулась стеклянная дверь на второй этаж.

– Йо-хо-хо, Норми!
– закричал фальцетом Дэвид Гарсиа.

– Норми, ты тут?
– театральным шепотом спросил Лоусон и снова взвизгнул.
– Пупсик, ку-ку!

Винни отмалчивался, но на стене холла отчетливо вырисовывались три тени. Винни, самый высокий, держал в руке вытянутый предмет. После легкого щелчка предмет еще больше вытянулся.

Они остановились в дверном проеме. Каждый был вооружен ножом.

– Вот мы и пришли, дядя, - тихо сказал Винни.
– Вот мы и пришли по твою душу.

Джим запустил пластинку.

– А!
– Гарсиа подскочил от неожиданности.
– Что такое?

Товарный поезд, казалось, вот-вот ворвется в класс. Стены сотрясались от грохота. Казалось, звуки вырываются не из динамиков, а из холла.

– Что-то мне это не нравится, - сказал Лоусон.

– Поздно, - сказал Винни и, шагнув вперед, помахал перед собой.
– Гони монету, отец.

...уйдем...

Гарсиа попятился:

– За каким чертом...

Но Винни был настроен решительно, и если глаза его что-то выражали, то только мстительную радость. Он сделал знак своим дружкам рассредоточиться.

– Ну что, шкет, сколько у тебя там в кармане?
– вдруг спросил Гарсиа.

– Четыре цента, - ответил Джим. Это была правда - он извлек их из копилки, стоявшей дома в спальне.

Монетки были отчеканены не позднее пятьдесят шестого года.

– Врешь, щенок.

...не трогайте его...

Лоусон глянул через плечо, и глаза у него округлились: стены комнаты расползались, как туман. Товарняк оглушительно взвыл. Уличный фонарь на стоянке машин зажегся красным светом, таким же ярким, как мигающая реклама на здании Барретс Компани.

Из пентаграммы выступила фигурка... мальчик лет двенадцати, стриженный под ежик.

Гарсиа рванулся вперед и заехал Джиму в зубы. В лицо тому шибануло чесноком и итальянскими макаронами. Удара Джим не почувствовал, все воспринималось им как в замедленной съемке.

Внезапная тяжесть в области паха заставила его опустить взгляд: по штанам расползалось темное пятно.

– Гляди, Винни, обмочился!
– крикнул Лоусон. Тон был верный, но лицо выражало ужас - лицо ожившей марионетки, вдруг осознавшей, что ее по-прежнему дергают за ниточки.

– Не трогайте его, - сказал "Уэйн", но голос был не Уэйна - этот холодный алчный голос уже ранее доносился из пентаграммы.
– Беги, Джимми! Беги, беги, беги!

Он упал на колени, и чья-то пятерня успела скользнуть по его спине в поисках добычи.