«Джоунси, Бивер, Пит, Генри».

Вопли приближаются, и Джоунси ощущает, как они вонзаются в голову, тупой нож, который мнет и крошит плоть, вместо того чтобы резать. У-У-У-У. По сравнению с плачем Даддитса локоть Генри кажется нежными объятиями. И тропический дождь льется по шее солеными потоками. Взгляд устремлен на две таблички над телефоном. Первая гласит: ограничьте время разговора пятью минутами, пожалуйста. На второй еще одна просьба: никаких непристойностей по телефону. Под ней кто-то нацарапал:

Но тут трубку берет Даддитс, и в ухо Джоунси ввинчивается ужасный громовой рев. Джоунси морщится, но, несмотря на боль, сердиться на Дадса невозможно. Здесь они вместе, все четверо, а он там один. До чего же все-таки странное создание! Господь покарал и благословил его одновременно, и при мысли об этом у Джоунси голова идет кругом.

— Даддитс, — говорит он, — Даддитс, это мы. Я Джоунси.

И передает трубку Генри.

— Привет, Даддитс, это Генри.

Трубка у Пита.

— Привет, Дадс, это Пит, не плачь, все хорошо…

Пит быстро сует трубку Биву, который опасливо осматривается, забивается в угол, вытягивая шнур на всю длину, прикрывает микрофон, чтоб старики у печки (не говоря уже о собственном старике) не расслышали, и поет первые две строчки колыбельной. Потом замолкает, прислушивается и, сложив в кружок большой и указательный пальцы, гордо трясет перед носами приятелей. И отдает трубку Генри.

— Дадс? — Опять Генри. — Это просто сон, Даддитс. Ничего такого не было на самом деле. Ладно?

Ничего не было и все кончено. Только…

Генри слушает. Джоунси пользуется возможностью, чтобы сбросить фланелевую рубашку. Футболка под ней мокрая насквозь.

В мире есть еще миллиард вещей, о которых Джоунси не знает: какого рода связь существует, например, между ними и Даддитсом, но одно ему известно точно — больше он не может оставаться в магазине Госслина. Джоунси кажется, что это его бросили в проклятую печку. Должно быть, у старперов, играющих в шашки, вместо костей лед.

Генри усердно кивает:

— Точно, как в страшном кино. — Прислушивается и хмурится: — Вовсе нет. И никто из нас тоже. Мы и пальцем его не тронули. И никого из них.

И тут Джоунси осеняет. Вранье. Трогали! Не хотели, конечно, но тронули. Боялись, что Ричи исполнит свою угрозу разделаться с ними, и поэтому достали его первыми.

Пит протягивает руку, и Генри говорит:

— Пит хочет потолковать с тобой, Дадс.

Он отдает трубку Питу, и Пит советует Даддитсу забыть обо всем и наплевать, будь спокоен, милый воин, они скоро вернутся и сыграют все вместе, вот уж повеселятся, на всю катушку, ну а пока…

Джоунси поднимает глаза к табличке, той, на которой просят ограничить время звонка пятью минутами. Какая идея, какая чудесная идея! Да и к чему разводить слюни. И так ясно, что ситуация с Даддитсом под контролем.

Но прежде чем он успевает вмешаться, Пит отдает трубку ему.

— Он хочет поговорить с тобой, Джоунси.

В первое мгновение он едва не бросается к двери. Черт с ним, с Даддитсом, черт с ними со всеми!

Но это его друзья, все они заражены одним и тем же сном, в котором сделали то, чего вовсе не хотели (врун, врун гребаный, сам знаешь, что хотели!) и их глаза удерживают его на месте, несмотря на жару, которая теперь сдавливает его грудь удушливыми тисками. Их глаза твердят, что он часть всего этого и не должен уходить, пока Даддитс еще у телефона. Так не по правилам. Не по правилам той игры, которую они ведут.

Это наш сон, и он еще не кончился, кричат глаза всех троих, и особенно Генри. Он начался с того дня, как мы нашли его позади «Братьев Трекер», на коленях и почти голого. Он видит линию, и теперь мы тоже видим. Пусть по-другому, но какой-то частью внутреннего зрения мы постоянно видим линию. И будем видеть, пока живы.

В их глазах светится что-то еще, неотступное, не дающее покоя, которое будет преследовать их до конца жизни и бросит тень даже на самые счастливые дни. Ужас того, что они сделали. Сделали в так и не запомнившейся главе их совместного сна.

Все это не дает Джоунси шагнуть к двери и заставляет взять трубку, хотя он изнемогает. Вялится, поджаривается, тает, мать твою.

— Даддитс, — говорит он, и даже голос пышет жаром. — Все хорошо, честное слово. Я сейчас отдам трубку Генри, здесь дышать нечем, хочу глотнуть свежего…

Но Даддитс прерывает его, неожиданно громко и настойчиво:

— Е ыыди! Оси, е ыыди! Ей! Ей! Итер Ей!

Они всегда понимали его лопотание, с самого первого дня, и Джоунси без труда разбирает: «Не выходи! Джоунси, не выходи! Грей! Грей! Мистер Грей!»