– А ваш-то чего смотрел… так дураков и учат.

Горкин сказал ему чего-то от Писания, он и проникся, Лёньку при нас и оттрепал. Говорю Горкину:

– А за поросятами на Конную, как же я?..

Поставим, говорит, корзиночку, и повезёшь.

Близится Рождество: матушка велит принести из амбара «паука». Это высокий такой шест, и круглая на нём щётка, будто шапка: обметать паутину из углов. Два раза в году «паука» приносят: на Рождество и на Пасху. Смотрю на «паука» и думаю: «Бедный, целый год один в темноте скучал, а теперь, небось, и он радуется, что Рождество». И все радуются. И двери наши, – моют их теперь к Празднику, – и медные их ручки, чистят их мятой бузиной, а потом обматывают тряпочками, чтобы не захватали до Рождества: в Сочельник развяжут их, они и засияют, радостные, для Праздника. По всему дому идёт суетливая уборка.

Вытащили на снег кресла и диваны, дворник Гришка лупит по мягким пузикам их плетёной выбивалкой, а потом натирает чистым снегом и чистит веничком. И вдруг, плюхается с размаху на диван, будто приехал в гости, кричит мне важно – «подать мне чаю-шоколаду!» – и строит рожи, гостя так представляет важного. Горкин – и тот на него смеётся, на что уж строгий. «Белят» ризы на образах: чистят до блеска щёточкой с мелком и водкой и ставят «праздничные», рождественские, лампадки, белые и голубые, в глазках. Эти лампадки напоминают мне снег и звёзды. Вешают на окна свежие накрахмаленные шторы, подтягивают пышными сборками, – и это напоминает чистый, морозный снег. Изразцовые печи светятся белым матом, сияют начищенными отдушниками. Зеркально блестят паркетные полы, пахнущие мастикой с медовым воском, – запахом Праздника. В гостиной стелят «рождественский» ковёр, – пышные голубые розы на белом поле, – морозное будто, снежное. А на Пасху – пунсовые розы полагаются, на алом.

На Конной, – ей и конца не видно, – где обычно торгуют лошадьми цыганы и гоняют их на проглядку для покупателей, показывая товар лицом, стоном стоит в морозе гомон. Нынче здесь вся Москва. Снегу не видно, – завалено народом, черным-черно. На высоких шестах висят на мочалках поросята, пучки рябчиков, пупырчатые гуси, куры, чернокрылые глухари. С нами Антон Кудрявый, в оранжевом вонючем полушубке, взял его Горкин на подмогу. Куда тут с санками, самих бы не задавили только, – чистое светопреставление. Антон несёт меня на руках, как на «постном рынке». Саночки с бахромой пришлось оставить у знакомого лавочника. Там и наши большие сани с Антипушкой, для провизии, – целый рынок закупим нынче. Мороз взялся такой, – только поплясывай. И все довольны, весёлые, для Рождества стараются поглатывают-жгутся горячий сбитень. Только и слышишь – перекликаются:

– Много ль поросят-то закупаешь?

– Много – не много, а штук пяток надо бы, для Праздника.

Торговцы нахваливают товар, стукают друг о дружку мёрзлых поросят: живые камушки.

– Звонкие-молочшие!.. не поросятки – а-нделы!..

Горкин пеняет тамбовскому, – «рыжая борода»: не годится так, ангелы – святое слово. Мужик смеётся:

– Я и тебя, милый, а-нделом назову… у меня ласковей слова нет. Не чёрным словом я, – а-ндельским!..

– Дворянские самые индюшки!.. княжьего роду, пензицкого заводу!..

Горкин говорит, – давно торгу такого не видал, боле тыщи подвод нагнали, – слыхано ли когда! «черняк» – восемь копеек фунт?! «беляк» – одиннадцать! дешевле пареной репы. А потому: хлеба уродилось после войны, вот и пустили вовсю на выкорм. Ходим по народу, выглядываем товарец. Всегда так Горкин; сразу не купит, а выверит. Глядим, и отец дьякон от Спаса в Наливках, в енотовой огромной шубе, слон-слоном, за спиной мешок, полон: немало ему надо, семья великая.

– Третий мешок набил, – басит с морозу дьякон, – гуська одного с дюжинку, а поросяткам и счёт забыл. Семейка-то у меня…

А Горкин на ухо мне:

– Это он так, для хорошего разговору… он для души старается, в богадельню жертвует. Вот и папашенька, записочку сам дал, велит на четвертной накупить, по бедным семьям. И втайне чтобы, мне только препоручает, а я те поучение… вырастешь – и попомнишь. Только никому не сказывай.

Встречаем и Домну Панфёровну, замотана шалями, гора горой, обмёрзла. С мешком тоже, да и салазки ещё волочит. Народ мешает поговорить, а она что-то про уточек хотела, уточек она любит, пожирней. Смотрим – и барин Энтальцев тут, совсем по-летнему, в пальтишке, в синие кулаки дует. Говорит важно так: «рябчиков покупаю, „можжевельничков“, тонкий вкус! там, на углу, пятиалтынный пара!». Мы не верим: у него и гривенничка наищешься. Подходим к рябчикам: полон-то воз, вороха пёстрого перья. Оказывается, «можжевельнички» – четвертак пара.

– Тёрся тут, у моего воза, какой-то хлюст, нос насандален… – говорит рябчичник, – давал пятиалтынный за парочку, глаза мне отвёл… а люди видали – стащил будто пары две под свою пальтишку… разве тут доглядишь!..

Мы молчим, не сказываем, что это наш знакомый, барин прогорелый. Ради такого Праздника и не обижаются на жуликов: «что волку в зубы – Егорий дал!» Только один скандал всего и видали, как поймал мужик паренька с гусем, выхватил у него гуся, да в нос ему мёрзлым горлом гусиным: «разговейся, разговейся!..» Потыкал-потыкал – да и плюнул, связываться не время. А свинорубы и внимание не дают, как подбирают бедняки отлетевшие мёрзлые куски, с фунт, пожалуй. Свиней навезли горы. По краю великой Конной тянутся, как поленницы, как груды брёвен-обрубков: мороженая свинина сложена рядами, запорошило снежком розовые разводы срезов: окорока уже пущены в засол, до Пасхи.

Кричат: «тройку пропущай, задавим!» Народ смеётся: пакетчики это с Житной, везут на себе сани, полным-полны, а на груде мороженого мяса сидит-покачивается весёлый парень, баюкает парочку поросят, будто это его ребятки, к груди прижаты. Волокут поросятину по снегу на верёвках, несут подвязанных на спине гроздями, – одна гроздь напереду, другая сзади, – растаскивают великий торг. И даже будошник наш поросёнка тащит и пару кур, и знакомый пожарный с Якиманской части, и звонарь от Казанской тащит, и фонарщик гусят несёт, и наши банщицы, и даже кривая нищенка, все-то, все. Душа – душой, а и мамона требует своего, для Праздника.