Сирье ходила по комнате в расстегнутом пальто — она его не сняла, ведь зашла-то на минутку…

— А вдруг ты его все-таки не любишь? — спросил Аоян, будто подзуживая ее.

Сирье подняла голову и посмотрела на него, раскрыв рот.

— Ох, и не знаю, — сказала она, тяжело опускаясь на стул. — Я не думаю о нем и даже почти не вспоминаю, но когда он рядом, я вся в его власти. Он такой представительный. С ним интересно. У них большая квартира… ужасно высокие потолки… и к ним можно подниматься на лифте… У всех квартир в их доме такие шикарные двери — резные, а вместо дверных ручек диски из зеленого стекла…

И еще Сирье любила ездить на машине, особенно в темные вечера, когда мимо проносятся вереницы огней. Прошлой зимой Олев довольно часто спрашивал у отца машину, и они отправлялись кататься. Сирье любила брать с собой и собаку. Сидя на заднем сиденье, она держала светло-коричневую собачку на коленях и гладила ее — сейчас собака была ее единственным другом и утешением; во время этих поездок Сирье становилась светской дамой — искательницей приключений, а Олев — министром внутренних дел какого-то крупного государства, да, либо канцлером, человеком, который обязан взвешивать каждый свой шаг; и вот Олев мчится с ней по пустынному зимнему шоссе, в ночь; на каждом перекрестке может выскочить машина с преследователями, но ради Сирье Олев готов пойти на самый отчаянный риск, потому что он без ума от нее…

— Его друзья мне тоже нравятся. С ними он разговаривает куда больше, чем со мной — со мной ему, в общем-то, и не о чем говорить. Мне нравится их слушать, я была с ними несколько раз в кафе, они говорят так непонятно: о Фишере и Карпове, о каких-то автопокрышках — не знаю, кажется о японских; о скольжении цен — в Венгрии, что ли. Я ничего не понимаю, но мне нравится быть с ними…

И еще: к тебе я прихожу как к себе домой, мне даже в голову не приходит мысль, что вдруг юбка испачкана в краске или вспотели подмышки. А когда я встречаюсь с ним, мне хочется выглядеть как можно лучше. У меня есть китайские духи, еще с незапамятных времен, от тети остались. В другое время я о духах и не вспоминаю. А если мы с ним куда-нибудь отправляемся, у меня уходит часа полтора на сборы. Отец потому и считает, что я от него без ума… И маме он нравился. Мне хочется поступать так, как это нравилось бы ей, — очень тихо, но уверенно произнесла Сирье.

— Кому ей? — переспросил Аоян. — Ведь решать придется тебе самой — мать теперь больше ничего не посоветует. Если бы она и могла чего-то пожелать, то только одного — чтобы т е б е было хорошо.

Сирье съежилась и сидела так некоторое время.

— Не знаю, — сказала она наконец, покачав головой, — я была так уверена, когда шла сюда. Ты как будто нарочно хочешь запутать меня.

— Запутать тебя я не хочу, — хмуро ответил Аоян. — Я был бы только рад, если б ты нашла мужа, который будет заботиться о тебе, а не только о себе. Мне хочется, чтобы ты чувствовала себя свободной, чтобы нашелся человек, который принял бы тебя такой, какая ты есть, который не пытался бы тебя непременно согнуть, переделать на свой лад… Любовь, конечно, вещь красивая, но что кроется за этим? Думает ли он о тебе, тот ли ты человек, который его интересует, или ты нужна ему только для того, чтобы самоутвердиться? А теперь иди, — добавил он поспешно, — и решай сама. Может, я и вправду хочу сбить тебя с толку, не хочу отпускать. Иди…

Как-то в субботу после обеда — была уже середина февраля — Олев повез Сирье кататься на машине. Это показалось Сирье странным, обычно по выходным Олев не просил у отца машину, тот пользовался ею сам. Но Олев сказал, что отец уже целую неделю находится в Москве.

— И мой отец уехал в Пайде, к Тынису, — сказала Сирье. — Сейчас у нас никого нет дома, — добавила она не подумав, и тут же ей стало стыдно, что она так сказала.

Олев взглянул на нее исподлобья и, ехидно усмехаясь, спросил:

— Так, может, нам и не стоит никуда ехать?

— Нет, поедем, — поспешно возразила Сирье.

— Куда? — спросил Олев, как заправский таксист.

Он смотрел в окно прямо перед собой; его левая рука спокойно лежала между коленями, пальцами правой руки он постукивал по баранке.

— Все равно куда, — произнесла Сирье.

— Тогда на дачу?

— Угу.

— Съездим, посмотрим, как там, — сказал Олев.

Походить на лыжах в этом году не пришлось; снег, выпав, тут же таял; время от времени стояли бесснежные морозы. И сегодня было холодно, ветер кружил лишь редкие снежинки.

У Каарлиской церкви Сирье вдруг подумала, что надо бы съездить на могилу матери.

Олев послушно повернул направо, чтобы по Морскому бульвару выехать на Нарвское шоссе.

Въезд на Нарвское шоссе преградила пышная похоронная процессия: на покрытом кумачом грузовике стоял внушительный дубовый гроб, со всех сторон обложенный венками, за ним следовали черные и вишневые служебные автомашины, большие и маленькие автобусы, светлые частные легковушки…

— Нам придется ехать за ними? — испуганно спросила Сирье.

— Некоторое время — да, — ответил Олев. — Они, наверно, свернут к Лесному кладбищу.

— Я не хочу, — прошептала Сирье.

— Чего же ты тогда хочешь? — спросил Олев без раздражения и без возмущения, весьма добродушно, словно для него ничего не значило, что он должен так вот кружить по городу.

И Сирье осмелилась попросить:

— Поедем все же на дачу.

Олев молча развернул машину.

Почему он не разрешил мне взять с собой собаку? — думала Сирье. Ах, он ведь сказал, что мать хочет сама погулять с ней…