Ладно, пора. На пороге кабинета комиссар останавливается, еще раз бросает взгляд назад. Происходит нечто странное: сам того не желая, он вскидывает руку, словно приветствуя эту комнату на прощание. Прощай… Смутное ощущение, догадка, которой комиссар Эшерих почти стыдится, — что он увидит этот кабинет не таким, каким его покидает. До сих пор он был чиновником, который охотится на людей, точно так же как другой продает почтовые марки, аккуратно, прилежно, по правилам.

Однако сегодня или завтра утром, вернувшись сюда, в кабинет, он, вероятно, уже не будет тем же чиновником. У него появится причина корить себя в чем-то, что нельзя забыть. В чем-то известном, вероятно, только ему одному, но тем хуже: он-то будет об этом знать и оправдать себя никогда не сможет.

Вот так Эшерих прощается с кабинетом и уходит, чуть стесняясь прощального жеста. Посмотрим, успокаивает он себя. Может, все обойдется. Сперва мне надо потолковать с Клуге…

Он тоже едет на метро, и, когда выходит на Ансбахерштрассе, уже вечереет.

— Не дождешься вас! — при виде его злобно ворчит Баркхаузен. — У меня за весь день маковой росинки во рту не было! Денежки мои принесли, господин комиссар?

— Заткни варежку! — бурчит комиссар, что Баркхаузен вполне резонно принимает за утвердительный ответ. Сердце у него опять бьется веселее: он предвкушает денежки!

— Где он тут живет, этот Клуге? — спрашивает комиссар.

— Да почем я знаю! — быстро и обиженно отвечает Баркхаузен, предвосхищая любые упреки. — Я же не могу ходить по всему дому и спрашивать про него, он ведь меня знает! Не-ет, но он наверняка живет в садовом флигеле, а где в точности, это вы сами выясняйте, господин комиссар. Я свою работу исполнил и хочу получить деньги.

Эшерих пропускает его слова мимо ушей, спрашивает, каким образом Энно теперь обретается здесь, на западе, и как Баркхаузен вышел на его след.

Тому приходится подробно обо всем доложить, комиссар делает пометки насчет Хеты Хеберле, насчет зоомагазина, насчет вчерашней сцены с ползаньем на коленках: на сей раз комиссар записывает все. Полным отчет Баркхаузена, разумеется, не назовешь, но можно ли требовать от него полноты? Кто может потребовать, чтобы человек признался в собственной промашке? Ведь если Баркхаузен расскажет, как получил деньги от Хеберле, ему придется рассказать и как он их лишился. Придется рассказать и о двух тысячах марок, которые сейчас едут в Мюнхен. Не-ет, такого никто от него требовать не может!

Будь Эшерих в несколько лучшей форме, он бы заметил в рассказе шпика кое-какие несообразности. Но мысли Эшериха по-прежнему слишком заняты другими вещами, и он бы с удовольствием прогнал этого Баркхаузена с глаз долой. Но пока что без него не обойтись, и комиссар со словами «Ждите здесь!» идет к дому.

Но не прямо в садовый флигель, а в передний дом, к консьержу, наводит справки. И лишь после этого, в сопровождении консьержа, направляется в садовый флигель и не спеша поднимается по лестнице на пятый этаж.

Консьерж не смог подтвердить, что Энно Клуге находится в этом доме. Он вообще-то имеет дело только с господами из переднего дома, а не с народом из садового флигеля. Хотя, конечно, знает всех тамошних жильцов, потому что распределяет продуктовые карточки. Одних знает хорошо, других похуже. Вот, к примеру, Анна Шёнляйн с пятого этажа, она вполне может приютить такого человека. Консьерж давно имеет на нее зуб, вечно у нее всякий сброд ночует, а делопроизводитель почтового ведомства — он на четвертом этаже живет — утверждает, что по ночам Анна Шёнляйн еще и заграничное радио включает. Утверждает пока что не под присягой, но намерен прилежно продолжать подслушивание. Да, консьерж давно собирался потолковать с блоквартом насчет этой Шёнляйн, но вполне может все рассказать господину комиссару. Первым делом надо ему зайти к ней, а коли выяснится, что там того человека вправду нет, можно и на других этажах поспрошать. Но в целом и во флигеле живут исключительно добропорядочные люди.

— Это здесь! — шепчет консьерж.

— Станьте тут, чтобы вас было видно в глазок, — шепчет в ответ комиссар. — Скажите, что вы от Народной благотворительности [31] насчет корма для свиней или по поводу «зимней помощи».

— Слушаюсь! — говорит консьерж и звонит в дверь.

Некоторое время ничего не происходит, консьерж звонит еще и еще раз. В квартире царит тишина.

— Нет дома? — шепчет комиссар.

— Почем я знаю? — отзывается консьерж. — Сегодня я Шёнляйн на улице еще не видал.

Он звонит в четвертый раз.

Совершенно неожиданно дверь открывается, хотя из квартиры не доносилось ни звука. На пороге стоит высокая худая женщина. Вытянутые на коленях, линялые тренировочные штаны, канареечная кофта с красными пуговицами. Лицо костлявое, с резкими чертами, в красных пятнах, как часто бывает у туберкулезных. Глаза тоже блестят словно в лихорадке.

— В чем дело? — коротко спрашивает она и ничуть не пугается, когда комиссар становится на самом пороге, так что дверь закрыть невозможно.