Защитник выражает протест против обвинения в сомнительной отговорке. И вообще, в речи очень даже можно ссылаться на то, что еще будет сказано, это всем известный ораторский прием, вызывающий интерес к предстоящему. Так, например, Марк Туллий Цицерон в своей знаменитой третьей филиппике…

Анна Квангель была забыта; теперь Отто Квангель с раскрытым от изумления ртом смотрел то на одного, то на другого.

Разгорелся жаркий диспут. Дождем сыпались цитаты на латыни и древнегреческом.

В конце концов суд снова удалился, а по возвращении председатель Файслер, к всеобщему удивлению (ведь за ученым диспутом большинство полностью запамятовало его повод), провозгласил, что адвокат обвиняемой повторно нарушил решение суда и потому лишен слова. Официальная защита Анны Квангель передается случайно присутствующему здесь асессору Людеке.

Седой защитник поклонился и покинул зал суда, причем выглядел озабоченнее прежнего.

«Случайно присутствующий» асессор Людеке поднялся и заговорил. Опыта у него было маловато, и слушал он не очень внимательно, изрядно робел перед судебной коллегией, а вдобавок как раз сейчас был сильно влюблен и не способен мыслить рационально. Говорил он три минуты, попросил смягчить наказание (коль скоро высокий суд не придерживается иного мнения, а в означенном случае он просит считать свою просьбу ничтожной) и опять сел, очень красный и смущенный.

Слово дали защитнику Отто Квангеля.

Тот встал, очень белокурый и очень высокомерный. В разбирательство он еще ни разу не вмешивался, не сделал себе ни одной пометки, стол перед ним был пуст. Во время многочасовых слушаний он только и делал, что легонько потирал и рассматривал свои розовые, весьма ухоженные ногти.

И вот он заговорил, мантия полураспахнута, одна рука в кармане брюк, другая скупо жестикулирует. Этот защитник терпеть не мог своего подзащитного, находил его мерзким, ограниченным, невероятно уродливым и прямо-таки отталкивающим. А Квангель, к сожалению, сделал все, чтобы антипатия защитника еще усилилась, ведь вопреки настоятельным советам доктора Райххардта отказался дать адвокату какие-либо сведения: ему-де адвокат не нужен.

И вот теперь адвокат доктор Штарк держал речь. Манера говорить — тягучая, в нос — резко контрастировала с резкими словами.

— Пожалуй, всем нам, собравшимся сейчас в этом зале, — сказал он, — редко доводится видеть картину столь глубокого человеческого падения, какое мы лицезрели сегодня. Государственная измена, измена родине, распутство, сводничество, аборт, скаредность — н-да, есть ли хоть одно человеческое преступление, каким не обременил себя мой подзащитный, в каком он не участвовал? Высокий суд, господа, я не в состоянии защищать такого преступника. В подобных случаях я слагаю с себя мантию защитника. Я сам, защитник, не могу не стать обвинителем и настоятельно заявляю: пусть восторжествует справедливость, самая суровая справедливость. Слегка изменив известное высказывание, могу лишь сказать: Fiat justitia, pereat mundus! [41] Никаких оснований для смягчения наказания этому преступнику, который не заслуживает называться человеком!

С этими словами защитник, к всеобщему удивлению, поклонился и снова сел, тщательно подтянув брюки. Бросил оценивающий взгляд на свои ногти и принялся тихонько потирать их друг о друга.

После короткого замешательства председатель спросил обвиняемого, желает ли он сказать что-либо в свою защиту. Но как можно короче.

Отто Квангель, придерживая брюки, сказал:

— Мне в свою защиту сказать нечего. Но я бы хотел искренне поблагодарить адвоката за его защитительную речь. Наконец-то я понял, что такое нерадивый адвокат.

И Квангель под бурный ропот остальных снова сел. Адвокат перестал полировать ногти, встал и небрежно заявил, что не станет выдвигать протест против подзащитного, ведь тот просто лишний раз доказал, что является неисправимым преступником.

В эту самую минуту Квангель рассмеялся, впервые после ареста, нет, впервые с незапамятных времен, рассмеялся весело и беззаботно. Его вдруг поразила смехотворность ситуации: эта преступная шайка всерьез норовит заклеймить его как преступника.

За неподобающую веселость председатель резко призвал обвиняемого к порядку. Хотел было назначить Квангелю еще более суровые наказания, однако вспомнил, что вообще-то уже наложил на него все мыслимые наказания, осталось только удалить его из зала суда, но, если оглашать приговор в отсутствие обоих обвиняемых, эффект будет слабоват. И он решил смягчиться.

Суд удалился для вынесения приговора.

Большой перерыв.

Большинство, как в театре, вышли покурить.

Согласно инструкции, двум полицейским, охранявшим Отто Квангеля, надлежало на время перерыва препроводить узника в небольшую камеру ожидания, предусмотренную для этой цели. Поскольку же зал почти совершенно опустел, а вести заключенного в падающих брюках по множеству коридоров и лестниц было весьма затруднительно, они решили закрыть глаза на это предписание и теперь разговаривали, стоя на некотором расстоянии от Квангеля.

Старый сменный мастер подпер голову руками и на несколько минут вроде как погрузился в полудрему. Семичасовые слушания, во время которых он ни разу не позволил себе отвлечься, измучили его. Призрачные картины плыли перед его взором: когтистая лапа председателя Файслера, которая то сжималась, то разжималась, защитник Анны, ковыряющий в носу, маленький горбун Хефке, пожелавший взлететь, Анна, которая, покраснев, сказала «восемьдесят семь» и глаза которой сверкали таким веселым превосходством, какого он никогда за ней не замечал, и множество других картин, множество… других… картин…