Теперь Алек спрятал руку под стол и закрыл ладонью белые полосы.

— Я был эгоистом.

— А сейчас разве нет? — Ника осеклась. Лина сжала её руку и наклонилась к уху, что-то шепнула, Алек не расслышал.

— Зачем, Алек?

О чём спрашивала Маша, нельзя было понять. Прошлое и настоящее смешалось. Зачем он делал это тогда? Зачем рисковал сейчас? Он совершал ту же ошибку, красиво замаскировав её геройством и работой.

Хотел ответить: «Я должен». Кому? Владу? Так он мёртв, всё закончено. Лина также скажет. Будущим жертвам этого неизвестного маньяка? Но как Алек поможет расследованию, если станет следующим в этой веренице смертей и подозрений?

Он запутался. Он не знал, кому верить, чего ждать, что делать в конце концов. Последние несколько лет жизнь его текла ровно, предсказуемо. И ему нравилось это. На работе всё делилось на чёрное и белое, всё подчинялось законам логики. Но разве можно было объяснить логически или привлечь к ответственности эту проклятую тень?

Рука Маши ещё лежала на его руке. Алек следил, как кувыркается в его кружке солнечный зайчик, лунный зайчик. Но ведь луне свет даёт солнце. Зайчик этот прыгал и кружился, тонул и снова всплывал на поверхность. Алек поднял кружку. Не зайчик вовсе, простое кофейное зернышко, блестящее в лунном свете. Он коснулся губами горячего стекла. Зайчик прыгнул на нос и побежал по лицу. Алек запутался. Он уже и себе не мог верить.

— Тогда я… — Голос сорвался, — я ненавидел себя. Я не имел права этого делать. Сейчас я прав. Прости, Ника, но и ты меня не остановишь.

Уверенность появляется, когда меньше всего её ждёшь. Алек сомневался, метался, а говорил твёрдо. Даже убедительно, учитывая, как смотрела на него Маша — с благоговением и восторгом.

— Мы близко, — соврал Алек. Но соврал так убедительно, что нельзя было не поверить. — Мы возьмём его, это закончится.

— Что ты видел? — вдруг выпалила Маша и, испугавшись собственных слов, отшатнулась. Стул скрипнул. Ладонь скользнула с руки Алека. Маша хотела извиниться, но Алек не позволил.

— Ты же обо мне ничего не знаешь, — перебил он. Маша заинтересовалась. И Алек заставил себя продолжать. — История не длинная, так «сюжет для небольшого рассказа». Я не знал отца. Я видел, как забирали на скорой маму. Она умерла в больнице. Мне было десять, Нике едва исполнилось восемь.

Алек нарочно говорил сухими фактами, чтобы меньше вспоминать. Он рассматривал стол, и микротрещинки на кружке, и лунного зайчика на поверхности кофе. Только бы не видеть сочувствующих взглядов.

— Про детский дом нечего рассказывать. Кто не пережил сам, не поймёт. У нас захолустье, вечно всего не хватало. Всё одинаковое, серое такое, противное. После деревни. Я пока не вник во все порядки, возвращался в комнату с синяками, терпел насмешки и бродил один по двору. Понимаешь, там система. Там не жить, а выживать надо, дотянуть до выпуска. Просто свободы мало, любви нет, а все хотят и того, и другого. В общем, там я разучился плакать, доверять и жаловаться, научился драться, врать и стоять на своём и поклялся защищать Нику. И я знал, что учиться буду на полицейского. Выпустился, поступил, нашёл людей, которые оформили документы на Нику. Мне было восемнадцать, ей шестнадцать. И мы жили вдвоём. Зато именно жили. Потом Ника поступила. Мы перебрались в общежития. Я выпустился, работал три года. Нике предложили сюда ехать. Теперь здесь. И… — Алек осёкся, — я не жалею.

Он ни слова не сказал о сотнях ошибок, о слоях грязи на своих руках, о ребятах, которых доводил в детском доме, о шумных вечеринках молодости, о Майе, которую бросил там, оставил с глупыми оправданиями. Алек не рассказал о том что сам стал тем, кого презирал и ненавидел поначалу. Потом исправился, но такие сны не забываются утром.

— Эти шрамы… Мне было четырнадцать. — Как сухо, холодно звучал его голос, как отчеканил он возраст, словно время имело значение! — Я устал быть один, посмешищем, мальчиком для битья и переступил черту. Завоевал авторитет, вписался в одну нехорошую компанию. И да, я дрался, я пытался сбежать, я протаскивал алкоголь, курил и никого не подпускал к себе, кроме Ники. А потом щёлкнуло. Я понял, что творю со своей жизнью. Наверно, я просто устал…

— Поэтому придумал полицию и мечтал о выпуске. — Голос Маши прозвучал как продолжение его голоса.

— Это была надежда. И я стал сходить с кривой дорожки.

— Всё, хватит, давай не будем, — едва ли не крикнула Ника. Тема была закрыта. Маша не стала задавать вопросов. Только Алек, как назло, не мог забыть алых полос на руках.

Были и другие шрамы. Они скрывались под одеждой. На животе — неровный шов, след от ножа. Это в том же году Алек попал под горячую руку старших. На бедре почти незаметный шрам от ожога, неудачная шутка, таких было немало. Но один шрам Алек любил, крошечная белёсая полоска на колене от падения с велосипеда.

— Зачем ты уехал? — спросила вдруг Маша, когда они с Алеком, окружённые духотой и темнотой подъезда, спускались по лестнице.

— Я искал свободу, хотел чего-то большего. — Алек пожал плечами. Впрочем, всё равно в темноте не видно. — И ради Ники. Она хотела ехать.

— Ты не всё говоришь.

— Не всё. — И как Маша угадывала? Словно она заранее знала его мысли. — Я бросил там друзей… и девушку. И почему-то мне кажется, что я всё это любил.

Маша ничего больше не сказала, мотнула головой, когда Алек предложил подвезти, и скрылась за углом, растворилась в темноте. Руденко проводил её взглядом и залез в машину. Часы на панели показывали два.

Ночь была тёмной и тяжёлой. Машина с трудом прорвались сквозь неё. Фары разгоняли густую, вязкую темноту не до конца. Её обрывки кружили и при свете. Они казались живыми призраками, клочками теней. Их танец завораживал. И на пустых знакомых дорогах Алек мог смотреть не на них.

В квартире темнота сгустилась настолько, что в ней можно было утонуть. Алек включил свет везде, лишь бы прогнать ночь. Темнота ушла, густой, сдавленный воздух остался. Он лениво плыл от движений Алека. Или это запас сил медленно иссякал. В любом случае Алек твёрдо решил попытаться уснуть. Этой ночью он даже переоделся, закрыл шторы и, оставив гореть лампу над столом, выключил основной свет.