— Ложись, Реми. Завтра ты мне будешь нужен с самого утра. Короткий разговор с жеребенком принес куда больше облегчения, чем ожидал Ролан. Тупое ледяное оцепенение отступило, позволило вздохнуть — но вслед за вздохом пришла боль, принося за собой воспоминания. Арно, первенец. Этель, дочь. Казалось, что оба идут на шаг позади по темному коридору замка Грив. Ровный ритм шагов сына, торопливый перебор каблуков дочери. Двое призраков за спиной, и страшно оглянуться, увидеть, что и вправду — вот они, рядом, две немые тени, не нашедшие успокоения в погребальном обряде и храмовой земле, обреченные навеки быть пленниками места гибели… но — двое, не трое. Ролан шел к замковой часовне — сам не знал, зачем. Молиться он не мог; молитвы не слетали с губ еще на отпевании. Слова застревали в горле. Вспоминалась все та девочка из Тамера, и преступление брата, и наказание — для невиновных; к божеству, покаравшему невинных, к божеству, по чьему благословлению сбылось несправедливое обвинение, герцог Эллонский обращаться не мог. Знал бы, что поможет молитва о прощении — молился бы, звал, распластавшись у алтаря, всей своей силой, своей кровью, выжигая себя дотла; но молитва не могла помочь, ибо слово, сказанное Матерью — свято и непреложно. Да и не было бы в молитве искренности, ибо — невиновность своя въелась в плоть и кровь, и Ролан попросту не мог выговорить: «Прости!». В том не было гордыни, лишь удивление, доводящее до бессилия, до невозможности говорить, двигаться, дышать — словно у ребенка, наказанного за чужую вину. Что, помимо молитвы, он еще мог сделать? Вспомнить написанное едва ли не на первой странице Книги Сотворивших, в Книге Закона: «Кто повергнет извечного врага сущего, тому будет дана милость просить о чем угодно, и будь оно невозможным — исполнится, ибо нет невозможного для Матери и Воина!». Усмешка неприятно дернула губы. Где его искать, этого врага всего сущего, и как его повергнуть — силой оружия или молитвы? Или попросту сказать ему: «Сдайся мне, Противостоящий, чтобы я мог перекрыть слово — словом!» — то-то же потехи будет среброглазому насмешнику и его спутницам-воронам…

— За что? — спросил Ролан, снизу вверх глядя на две статуи из белейшего литского мрамора. — За что? Вы же знали, что я был невиновен, что все мы, кроме Эниала и маршала Мерреса, были невиновны! За что?! Почему Ты позволила? Почему Ты не остановил?! За что вы убили моих детей?.. Крик отразился от круглого свода, ударил вниз, словно молния. На миг Ролану показалось, что он получит ответ — и пусть ответом будет смерть за богохульство, но это лучше равнодушного молчания статуй, лучше слепых мраморных глаз, тупо и слепо глядящих мимо, через дерзкого оскорбителя, в неведомое. В пустоту. В пустоту, которую таил в себе камень, бессильный и глухой.

— За что?! — прошептал Ролан, потом осекся. Тщетно, все тщетно — кричать, молить, просить, да и сбросить с пьедесталов статуи… Это не боги, это лишь камень, равнодушный мертвый камень, который никогда не внемлет; да и сами Сотворившие — все те же камни, брошенные бездумно и наобум, поражающие случайных, невинных, непричастных…

— Зачем же Ты дала ей силу? — задал божественной прародительнице последний вопрос герцог Гоэллон. — Силу, убившую всех нас… О чем Ты думала, Ты, которую зовут Матерью? И почему Тебя так зовут? Разве Ты была матерью своему единственному сыну? Разве Тебе понять… «Я проклинаю тебя, тебя и твой род! Будет твоя кровь восставать друг против друга, пока не умрет последний! Я проклинаю тебя и всех причастных. И да будет так!» Почему именно в этот раз случилось все так? Почему не виновный? Почему — причастными оказались те, кто не знал, не подозревал, даже не мог воспрепятствовать?! Уж не потому ли, что со своих потомков боги взыскивают по другой мерке? Как в старину — за преступление главы рода казнят три колена его потомков и два колена предков: дабы не плодились бесчестные, предатели и изменники.

— Так, да? — шепотом спросил Ролан. — Пять колен? Статуи молчали. Под куполом едва слышно шелестело, должно быть, среди балок заблудилась летучая мышь или свили гнездо ласточки. В часовне было темно, пусто и холодно. Никто не собирался отвечать или карать, никого, кроме птицы или летучей мыши здесь не было. Ни богов. Ни ответов. Ни справедливости.

В ставни отчаянно барабанили струи ливня, щедро сдобренного мелким градом. Небо хлестало по сжавшейся серой громаде монастыря, словно галерный надсмотрщик по плечам нерадивого гребца. Лето 3884 года от Сотворения вело себя как буйнопомешанный, перемена настроения которого не могла быть понятна разумному человеку. Следом за необычной для Сеории жарой пришли проливные дожди, перемежавшиеся душными, жаркими пасмурными днями; их сменяли ясные и слишком холодные, с ночными заморозками, заставлявшими леденеть траву. В последнюю седмицу девятины святой Эро Алларской погода словно решила забежать вперед на добрую девятину. Лету оставались еще семь дней, но казалось, что уже давно настала осень. Ветер забрасывал дорожки Тиаринской обители пожухшей прежде времени листвой, зеленой, но скукожившейся; прибавлял работы послушникам и наводил тоску на всех остальных.

Араону, сжавшемуся на лавке в келье брата, все казалось, что в этом его вина. Это на него разгневались боги, это ему грозят, сотрясая небо огромными, от горизонта до горизонта, бледно-лиловыми молниями. Со дня государственного переворота прошли три седмицы, но страх не оставлял бывшего короля — достаточно было громыхнуть за окном, и он съеживался, пытался стать незаметным и невидимым…

— Дурачина, — брат-король сидел рядом, скрестив ноги, и вытирал полой шерстяного плаща мокрые волосы. — Гроза — это же здорово… Араон только уныло покосился на него — раскрасневшегося от ледяной воды, веселого и довольного. Тонкий золотой обруч с утолщением посреди лба, напоминавшим силуэт раскинувшей крылья чайки, светился в полутьме; светилось и лицо брата, словно отражая огонек единственной свечи на столе в центре небольшой комнатушки. Юноша поймал себя на том, что с самого приезда в Тиаринскую обитель это его больше не раздражает; не хочется думать о том, почему же брат красивее, сильнее, способней — просто приятно быть рядом, любоваться исподтишка, стесняясь быть замеченным, разговаривать. Засыпать вдвоем на узкой лавке, уткнувшись носом в спину Элграса, и понимать, что вот так — правильно, так тебя не достанет ни гроза, ни гнев всевидящих богов, ни прежняя темная одурь ненависти и зависти. В обитель его привез Фиор, только по надобности — хоть Араон и был самозванцем по факту, все же он считался коронованным королем Собраны и должен был подписать публичное отречение. Встречи с Элграсом бывший король боялся пуще смерти — боялся до судорог, до холодного пота по спине, но именно потому и поехал, не споря со старшим и ни единым жестом не выдав страха. Хотелось лишь одного: чтобы все скорее закончилось. Элграс же, увидав идущего перед Фиором самозванца, хулигански присвистнул, упер руки в бока и ехиднейшим голосом заявил:

— О! Наше величество пожаловало! Иди сюда, величество, уши буду отрывать… Вместо обещанного отрывания ушей брат за плечи притянул Араона к себе, положил тяжелую руку на затылок и заставил опустить голову, прижаться щекой к грубой серой ткани, а потом шепнул на ухо: «Ничего не бойся…». Бывший король тут бы и свалился — но некуда было, братское объятие оказалось крепким. Потом была чехарда двух подряд обрядов — отречения и коронации, множество чужих людей и редкие пятна знакомых лиц в толпе; этих Араон пугался сильнее, чем незнакомцев. Ненавидящий взгляд церемониймейстера, господина Кертора, обжигал сильнее горящей смолы; другие, знакомые лишь по коронации и недолгому пребыванию в доме Фиора — темноволосый племянник герцога Гоэллона и очень похожий на него спутник Реми Алларэ; здоровяк-алларец; пара эллонцев — тоже казались чужими, опасными, выжидающими возможности для удара. И только рядом с Элграсом это наваждение отпускало, казалось лишь мороком, воплощением угрызений совести… Брат отказался покидать Тиаринскую обитель; Араон лишь позже узнал, в чем причина. Бывшего короля разместили в соседней келье, хотя к обители был пристроен постоялый двор, позволявший принимать самых важных гостей — но Элграс сам остался в монастыре, и велел Араону оставаться там же. Первые дни Араона никто не беспокоил. В бедно обставленной келье все время царил полумрак — ставни были закрыты, а больше одной свечи зараз послушникам не полагалось. Тишина, словно в склепе, перебиваемая только грозами за окном, да шагами неприметных монахов в серых рясах, приносивших Араону еду и питье. Юноша был за это благодарен — он хотел только спать; просыпаясь, находил обед или ужин, скромный, но сытный и вкусный, ел, запивал травяным настоем и вновь ложился спать. Ему было все время холодно, но просить монахов о теплом одеяле не хотелось; как-то проснувшись, Араон обнаружил, что ему тепло, и что он укрыт тяжелым плащом с меховой подбивкой, должно быть, принадлежавшим самому архиепископу. Брат сидел на табурете рядом, болтал ногами и улыбался.

— Выспался, медведище? — спросил он. — Или ты береза? А весной почки на тебе не появятся часом? Араон только кивнул, стесняясь заботы и радуясь ей одновременно. После сна голова была тяжелой и пустой, ни страхов, ни связных мыслей в ней не осталось.

— Вот и хорошо, — Элграс подошел к столу, взял пирожок, откусил. — О, с капустой, мои любимые! Следующий пирожок шлепнулся перед носом Араона.

— Жуй и рассказывай, — приказал король. — Все и сначала. Рассказ сначала получился путаным и невнятным; юноша боялся сказать что-то такое, в чем проявилась бы давняя — и самому теперь удивительная — обида на Элграса, отца, герцогов Гоэллона и Алларэ. Постепенно он все же разговорился, сумел, как ему казалось, объяснить, в чем было дело. Элграс слушал со странным выражением лица. Он порой касался золотого обруча, едва заметного в пышных волосах, потом отдергивал руку и чинно клал ее на колени поверх правой. Дослушав, он брезгливо скривил губы.