Капитан Эндрихкайт тяжело опустился на скамью. Смахнул рукой пот со лба. Он – офицер и полицейский – отчетливо сознавал, что только что сделал. И что последствия его поступка не заставят себя ждать. Но тем не менее он ощущал себя свободным, словно избавился от тяжкой ноши. Пусть отдают его под трибунал, пусть расстреляют, если угодно, – разве это имеет значение! Всем находившимся сейчас в котле приговор так или иначе уже подписан и обжалованию не подлежит, какими бы праведными судьями ни воображали себя некоторые. Перед лицом смерти решения, вынесенные человеком, ничтожны; только вердикт совести имеет вес. А совесть капитана говорила, что он невиновен, и даровала прощение, также как он простил дезертира Лакоша.

Эндрихкайт встал и размялся. Тихонько хмыкнул. Незначительной и никчемной виделась ему в эту минуту судьба, внутри защекотало от радости, когда он представил, какую глупую физиономию скроит назавтра Унольд. Впрочем, кое-чего Эндрихкайт не знал, да и не мог знать: он даже не предполагал, что вынесенный им приговор касался не только Лакоша, это был приговор самой жизни и миру, в котором эта жизнь проживалась и от которого он оказался теперь, после того как сжег все мосты, отрезан.

Эндрихкайт подошел к двери и позвал обер-вахмистра Кляйнке – тот все еще топтался на улице, не понимая, что случилось. Они прошли войну вместе с первого дня. Рука Эндрихкайта тяжело легла на плечо товарища.

– Присядь-ка, Генрих! – молвил он. – Давай потолкуем маленько, только ты и я.

Свеча давно догорела. Но мужчины продолжали сидеть в темноте. Они говорили о Лакоше, задумавшем переметнуться к русским, чтобы спасти 6-ю армию, о войне, о справедливости и о том, как наступает конец. О всяких разных вещах, которые лезут в голову, когда подводишь под жизнью черту – капитан все больше углублялся в прошлое. Он рассказывал о детстве, о тишине и просторе мазурских болот… А еще о картине, висевшей в деревянном его домике, на которой рыцарь, бесстрашно выпрямив спину, скакал между Смертью и Дьяволом навстречу цели – неприступной крепости!

Носильщики-санитары с растерянным видом снуют туда-сюда. Руки у врачей трясутся, и то и дело звякают об пол инструменты. Надрывные голоса, крики, проклятия наполняют помещение, бред, хрипы и стоны тяжелораненых звучат еще тревожнее, чем всегда. Что стряслось? Что означал смертоносный огонь минувшей ночью?

День принес новые потоки раненых. Они рассказывают, и глаза их полны ужаса. Фронт разбит. Русские наступают!

После обеда с противоположных высот полетели первые бронебойные снаряды. Вечером звонок от начальника медслужбы корпуса:

– Снимайтесь немедленно и уходите!

Рука штабс-врача дрожит. Он едва удерживает трубку.

– Уходить? Но как… Куда уходить!

– Да куда-нибудь в тыл… Нет, не в Питомник, это бессмысленно… В Гумрак! Там еще есть место!

– В Гумрак… А как же техника, господин полковник… и горючее… У меня шаром покати! А нужно двадцать грузовиков, господин полковник… или пятнадцать, хотя бы десяток! Десять грузовиков, господин полковник!

– Дорогой мой, подумайте! Ну откуда мне их взять?.. Нет, извольте сами выкручиваться! Вам там на месте виднее. Как-нибудь справитесь!

– Но… господин полковник… господин полковник!

Все. Связь прервана. На другом конце повесили трубку!

Врач прыгает в кюбельваген и уносится в снежную ночь, летит вниз до Карповки, потом назад в полыхающую, выпотрошенную бомбами Большую Россошку. Пытает счастья в штабе полка и в штабе дивизии, бросается к обозам и базам снабжения. Но мир остается глух к его мольбам, никто даже не слушает. А если ненароком и проявит интерес, то только на секунду, которая неизменно заканчивается сочувственным вздохом. У всех свои заботы, и они совершенно иного свойства.

Врач попадает под бомбы “У-2”. Впереди, метрах в тридцати разрывает радиопередвижку. Из горящей машины они с водителем вытаскивают залитых кровью людей. Еще двое раненых в дополнение к шести сотням – единственный трофей, которым удалось поживиться после сегодняшней одиссеи.

На следующее утро дело как будто двигается с мертвой точки. Двенадцать грузовиков, пыхтя и дымя, причаливают к госпиталю. Пустая колонна, доставившая из тыла боеприпасы. Носильщики и врачи спешно выносят на улицу раненых, округа наполняется стоном и воем. Раненых укладывают в открытые грузовики, точно сигары в коробку. По тридцать-сорок человек, каждый укутан только в одно одеяло. Доберутся ли они до цели назначения? Да и какая это цель? Все же надежд в этой неопределенности куда больше, чем у тех, кто остался и осознавал свое положение с жуткой ясностью!

Пастор Петерс суетится, носит раненых, укладывает, пытается утешить, перевязывает. Пот заливает его лицо, хотя на дворе мороз. Он работает, чтобы забыться.

– День добрый, господин пастор!

Петерс с недоумением глядит в одичалое лицо.

– Мы уже встречались!.. В штабе дивизии… Лейтенант Харрас!

“Вот оно что – Харрас, тот самый элегантный Харрас!” Пастор безмолвно протягивает руку. Только теперь он замечает на руке офицера грязную пропитанную кровью тряпку.

– Господин пастор, а для меня не найдется местечка в грузовике?