Пока Фролов читал, все с интересом смотрели на Рылеева, который, побледнев, неподвижно глядел куда-то в пространство поверх голов.

Фролов замолчал.

Все повернулись в ожидании к Геракову.

Гавриил Васильевич сидел за учительским столиком, облокотись и прикрыв ладонью глаза. Он не изменил позы и после того, как окончилось чтение оды. Конечно, он чувствовал на себе взгляды класса и знал, что от него ждут решающего слова. Гераков широким картинным жестом отвел ладонь от глаз, поднял голову, встал, вышел из-за стола, поднял руку, как поднимал, когда читал стихи, и хриплым голосом — он волновался — сказал:

— Рылеев, поди сюда!

Рылеев подошел.

Гераков продолжал:

— Рылеев, я приветствую тебя как поэт поэта!

Он обнял Рылеева и трижды поцеловал. На его глазах блестели слезы.

То, что среди них объявился поэт, признанный Гераковым, книги которого все знали, наполнило кадет гордостью и обернулось бурной вспышкой желания сочинять.

На уроках и в свободные часы по разным углам сидели над тетрадями сочинители. Даже те, кто до этого терпеть не мог писать классные сочинения, теперь первым делом брались за них.

Учебные сочинения вроде «Письма маменьке от сына, живущего в деревне» или «Письма дядюшке, страждущему в болезни в день его ангела» под перьями кадет превращались в замысловатые рассказы, а обычные описания «Зима», «Лето», «Озеро» — в лирические повествования.

Геракову сразу прибавилось работы. Сначала он благосклонно одобрял всё, затем чаще и чаще стал поругивать:

— Смыслу не вижу! Жестко! Тебе чувства благодарности выразить надо, а ты пишешь про какую-то корову.

— Так я, пишучи письмо, представляю, что в окошко смотрю и вижу пасущуюся на лугу корову и пастушка, играющего на свирели.

— Так ты же с рождеством поздравляешь! По снегу, что ли, твой дурак пастух корову пасет?

Однако подобные неувязки не смущали неопытных сочинителей, и они в желании писать красиво, описывали «сияние солнца в полночной тьме», «дикого африканца, сидящего под елью», и прочие несообразности.

Всеобщее сочинительство продолжалось с месяц, затем утихло. Пишущих осталось всего человек десять, но интерес к их сочинениям со стороны товарищей не пропал.

Первым среди сочинителей был признан безусловно Рылеев. Ему несли на суд свои произведения остальные.

Не бросили писать Фролов и Боярский. Они сочиняли преимущественно стихи. Зато обстоятельный Боборыкин только прозу.

По примеру кадет девяностых годов решили составить тетрадь из лучших теперешних сочинений.

Открывалась она одой Рылеева «На погибель врагов» и его же «Посланием к Ф.» (по примеру журналов адресат послания был обозначен одной буквой). Фролов дал рассказ «Пришествие зимы», Боборыкин статью «Каким образом Россияне поступали во всех веках при нашествии врагов». Было еще несколько стихотворений, все хуже рылеевских, но их включили только ради того, чтобы не отпугнуть авторов от этого литературного предприятия, потому что Рылеев с Фроловым не намеревались ограничиться одной тетрадкой и предполагалось в будущем выдавать их регулярно наподобие журнала.

Корпусному увлечению литературой не остались чужды и многие родственники кадет. Теперь, приходя в корпус на свидание, они приносили не только гостинцы, но также последние номера журналов, и среди сообщаемых новостей не последнее место заняли новости литературные.

Однажды Фролову брат-чиновник принес сатиру на современных поэтов, ходившую по Петербургу в списках. Называлась она «Видение на берегах Леты» и приписывалась Ивану Андреевичу Крылову, но, как оказалось потом, необоснованно: эту сатиру сочинил молодой поэт Батюшков. Сатира высмеивала поэтов-староверов, считавших, что и ныне надо писать так, как писали полсотни лет назад, что современному уху казалось дико и нелепо.

«Видение на берегах Леты» настроило корпусных поэтов на сатирический лад. Рылеев написал свою сатиру на современных поэтов — «Путешествие на Парнас». В ней досталось тем же староверам, в том числе и Геракову.

Но, испробовав сатирический жанр, Рылеев не мог остановиться на одном «Путешествии». Ту же тему он продолжил в «Послании к Фролову». Фролов ответил ему тоже стихотворным посланием и сочинил басню «Мужик». Тогда Рылеев написал басню «Гусь и Змия». В соревнование вступил Боярский, он разразился тремя эпиграммами. Боборыкин пыхтел-пыхтел над подписью к портрету, но, не сладивши с рифмами, сочинил притчу в прозе. И затем басни, эпиграммы, послания, сатиры посыпались как из рога изобилия. Все окружающее вдруг повернулось к кадетам (или, вернее сказать, было повернуто ими) своей смешной стороной. Какой-то бес насмешливости и язвительности вселился в них: товарищи, преподаватели, случаи корпусной жизни стали поводом для неуемного заразительного смеха.

И даже самые тихие, самые благоразумные, самые робкие поддались общему настроению.

Умер старший повар Кулаков, много лет проработавший в корпусе. Рылеев сочинил шуточную поэму на его смерть, в которой изобразил, какими должны были бы быть торжественные поварские похороны: в его описании похорон за гробом сослуживцы-повара шли с кастрюлями и чумичками.

Поэма называлась «Кулакиада», и кадеты считали ее очень остроумной.

Заканчивалась она обращением к Боброву: