«Господи, зачем столько препятствий? Как они все не могут понять, что единственное счастье для нас с Наташей быть вместе? А остальные соображения — пустяк, ерунда», — думал Рылеев, возвращаясь домой.

Матушка сначала не соглашалась на женитьбу, выставляя причиной, что он беден, чин невелик, что им с женой не на что будет жить, но в конце концов написала, что нужно: «Милый Кондраша! Если так сильна любовь твоя к Наталье Тевяшовой, даю свое согласие на брак с ней, ибо несчастие твое непереносимо материнскому сердцу… А уж как рада была бы видеть тебя, как занялся бы ты поправлением имения нашего…»

Поскольку Рылеев был уверен, что матушка не устоит перед его просьбами и в конце концов согласится и на женитьбу и на отставку, он, не дожидаясь ее формального согласия, подал рапорт об отставке. И пока шла переписка с Настасьей Матвеевной, его рапорт совершал обычный путь казенных бумаг по канцелярским инстанциям. Вопрос об отставке решали в Петербурге, в военном министерстве, и поэтому Рылеев не мог знать, в какой инстанции находится его рапорт и когда ждать ответа; опытные люди говорили, что может решиться быстро, а может и затянуться на долгие месяцы, тут уж остается только ждать.

Рылеев чувствовал себя уже отставным, поэтому особенно неприятным и обидным казалась теперь даже самая минимальная трата сил и времени на дела, связанные с военной службой.

Между тем именно сейчас в бригаде наступило горячее время. Вслед за приказом об изменениях в форме мундиров — теперь положено было иметь однобортный колет и вицмундир по образцу драгунских, с петлицами и красной выпушкой, а также иметь ледунку с золотой перевязью на манер гвардейской конной артиллерии — пришла эстафета, что через полгода царский смотр армии. Затем вдруг новый приказ: с 1 января будущего года бригаде назначено новое место дислокации: Рыльский уезд Курской губернии.

Перемещение батареи на новые квартиры и ликвидация дел на старых являлось довольно сложным и трудным предприятием, требовалось произвести взаимные расчеты с поставщиками и кредиторами, пополнить и обновить конный парк, который на постоянных квартирах бывал ради экономии полковых средств укомплектован только на две трети.

Хотя батарейный командир видел, что Рылеев уже отрезанный ломоть в батарее, он требовал, чтобы тот исполнял службу наравне с другими офицерами, и командировал его в Воронеж улаживать дела в интендантстве.

С шести утра и до наступавших в четвертом часу ранних зимних сумерек Рылеев мерз в комиссариатских лабазах, принимая, проверяя, наблюдая за упаковкой, погрузкой и отправкой обмундирования, фуража, продовольствия, дегтя, колес, упряжи. Только в это время он не то чтобы позабывал, но немного отвлекался от мыслей о Подгорном. В остальное же время он или писал письма в Подгорное, или сочинял стихи, обращенные к Наташе, или просто думал о ней, мечтал о близком счастье.

Каждое утро Рылеев заходил в штаб посмотреть свежий номер «Русского инвалида», в котором публиковались официальные документы военного министерства и в том числе приказы об отставке, и наконец, 14 января, в длинном списке прочел, что приказом государя, отданным 26 декабря в Санкт-Петербурге, конноартиллерийской № 12 роты прапорщик Рылеев увольняется от службы подпоручиком по домашним обстоятельствам.

— Ура! — закричал он. — За это можно выпить рюмку водки!

— Повышение получили? — поинтересовался молоденький прапорщик, оказавшийся рядом с Рылеевым. — Поздравляю!

— Отставку!

Прапорщик удивленно раскрыл рот. Рылеев рассмеялся.

— Не удивляйтесь, товарищ, в жизни бывает и так, что отставка выходит лучше повышения.

Рылеев удвоил рвение, теперь вокруг него все кипело, и через неделю, покончив все дела, он выехал из Воронежа в Белогорье.

В батарейной штаб-квартире уже знали о высочайшем приказе.

Сухозанет поблагодарил Рылеева, что он, несмотря на то что формально мог все бросить, не подвел батарею и выполнил поручение в самом лучшем виде.

Батарея на днях уже выступала в поход.

На какое-то мгновенье дрогнуло у Рылеева сердце при виде всей этой предпоходной суеты: как-никак, а все-таки есть что-то волнующее и манящее в предчувствии дальней дороги, неизвестности, в военной ясной и романтической судьбе, в праве сказать о себе: «Я не поэт, а только воин»… Дрогнуло — и успокоилось.

Как всегда, в самые последние дни обнаружились недоделки, прорехи, поломки, и все были переполнены этими заботами.

— Хорошо тебе, Кондратий, — позавидовал усталый Косовский, — для тебя уже не существует ни селитры смазной, ни фитиля палительного, ни пеньки, ни баклаг для мази, ни оглобель окованных и неокованных, чтобы черт их всех побрал!

— Выходи и ты в отставку, — ответил Рылеев.

— Мне нельзя. Да я, по правде сказать, все же статскую службу не предпочту военной. Послезавтра выступаем, а ты, значит, остаешься здесь, так сказать, на бессрочную гарнизонную службу.