Но времени терять не приходится: я на колокольню. Лесенка узенькая, лезу вверх. Хорошо, я в валенках, от них никакого шума. Лезу на ощупь — темно ведь. Поднялся до половины и упёрся головой во что-то: ощупал руками — дверца, на замок заперта. Дверца крепкая. Нет дальше пути, хоть возвращайся.

Но возвращаться нельзя. Ведь если вернусь, не выполнив приказа командира, завтра опять сколько наших товарищей положит этот пулемёт.

Спустился я на один пролёт ниже. Там было маленькое окошечко, сквозь него карниз виднеется. Протиснулся я через это окошко, вылез наружу, огляделся. Метра на три повыше виднеется в колокольне ещё одно окно, но пошире и побольше. Добраться до него хоть и трудно, а можно: по всяким там украшениям, выступам и выемкам.

Чтобы удобнее было, скинул с себя шинель, оставил её на карнизе. Пробрало меня ветерком до костей, но тут уж не до тепла.

Винтовку я взял с собой. «Она, — думаю, — ещё пригодится».

Добрался с трудом до окна, влез в него, попал опять на лестницу, но уже по другую сторону запертой двери.

Лезу по лестнице выше. Вижу, впереди светлеет. Наверно, там и есть та самая площадка, на которой установлен пулемёт.

Вдруг совсем рядом слышу громкий храп, да ещё с присвистом…

— Сейчас будет самое страшное, — шепнул Антипка Серёже на ухо.

— Ну, соображаю, тут медлить нельзя, — продолжал дед Никанорыч, — надо действовать быстро, смело и наверняка.

Осторожно просунул голову в отверстие, через которое залезают на площадку.

Так и есть: пулемёт там. За ним лежит солдат ко мне спиной и смотрит в окно, наблюдает.

Рядом с ним второй прикорнул и спит. Мне их хорошо видно, потому что уже начало рассветать.

Тут уж я, такскать, и не помню, что подумал в эту минуту, только как будто подняло меня: скакнул на площадку, размахнулся и трах пулемётчика прикладом по голове! Он застонал. Я его ещё раз. Тот, который спал, проснулся. Спросонья, видать, не поймёт ничего, а понял — сразу руки вверх: «Сдаюсь, говорит, пощади…»

«Нет, — отвечаю, — проклятый, не будет тебе пощады за то, что ты стольких наших дорогих товарищей погубил».

Расправился я с колчаковцами — и к пулемёту. Пулемёт в полном порядке, честь по чести заряжен, у стены ящики с патронами. «Пусть сам в живых не останусь, думаю, но и беляков положу немало из их пулемёта их же пулями».

Лёг я за пулемёт. Уже совсем рассвело, видно стало далеко. Внизу село Бадьдор, крыши, дворы. Сразу за околицей окопы, и в них колчаковцы копошатся, а дальше — за полем — наши окопы. Мне сверху всё хорошо видать.

«Ну теперь держись, вражья свора. Теперь за всё расплатитесь, никуда не уйдёте!»

Прицелился я и давай строчить по колчаковским окопам.

Колчаковцы не поймут, откуда стреляют. Думали, с нашей стороны, бросились в атаку на наши окопы. А я им вдогонку. Тут наши заметили, что пулемёт с колокольни бьёт по колчаковцам, и поднялись в контратаку.

Видят белые, дело неладно, — повернули назад.

Сзади наши их гонят, спереди я их пулемётным огнём встречаю.

Между двух огней белогвардейцы совсем ошалели: бегают, мечутся, не знают, где спасенья искать.

А наши уж, вижу, в Бадьдор ворвались…

— Вы, дедушка, настоящий герой! — восхищённо воскликнул Серёжа.

Дед Никанорыч достал из кармана гребешок, аккуратно расчесал бороду и усы и только после этого заговорил снова:

— Уж не знаю, герой или не герой. А только когда после боя спустился я с колокольни, окружили меня красноармейцы, обнимают, целуют.

«Как же ты, Порошин, ухитрился завладеть колокольней?» — спрашивают.

«На то, — отвечаю, — я и красноармеец, мне положено смекалку иметь».

Потом вызвал меня командир. Обнял, пожал руку и говорит: «Объявляю тебе благодарность за отвагу и мужество, проявленные при освобождении села Бадьдор. А ещё возьми, Порошин, вот эту трубку от меня на память…»

Вот с тех пор у меня эта трубка…

Ребята ещё раз с уважением посмотрели на затейливую трубку Никанорыча. Серёжа хотел попросить деда дать ему подержать трубку, чтобы рассмотреть получше, но не решился: не даст Никанорыч в чужие руки такую драгоценную вещь.

— А мы тут не можем с каким-то ястребом сладить! — с досадой сказал Фимка.

— С каким ястребом? — спросил дед Никанорыч.

— Который на ферме кур таскает! Каждый день, тётя Глафира говорит, прилетает. Мы его сегодня сами видели! — наперебой заговорили Серёжа и Антипка.

— Так бы сразу и говорили, такскать, хищник колхозное добро ворует, — с озабоченным видом сказал дед Никанорыч. — А то пристали: был ли ты, дед, на гражданской войне, да расскажи, как воевал… Сразу бы надо сказать: ворует хищник колхозное добро. Надо, такскать, окоротить его. У меня на этот случай ружьё имеется.