С Татьяной Мирославовной мы, как было уговорено, встретились рядом с больницей. Она была безэмоциональна и немногословна. Шла неторопливо под зонтиком, и с ней – её сын, длинный, как она, с виду немного помоложе меня. Татьяна Мирославовна передала мне ключ от квартиры, сообщила адрес моих здешних аппартаментов и прошествовала куда-то мимо, в нужном ей направлении.

Фасад двухэтажного деревянного дома, в который вселяла администрация посёлка Просцово нового молодого доктора, по виду напоминал не прямоугольник, а слегка скошенный параллелограмм. Архитектура дома была чрезвычайно сомнительна: в мире домов он выглядел раритетно, был как бы подобен выжившему, но уже впавшему в глубокую спячку динозавру. Цвет досок, покрывавших его, был чёрно-чёрно-коричневым, не уверен была ли на нём когда-либо краска с самого момента воздвижения. Мой папа, увидев его, почесал в затылке и протянул как бы задумчиво: «А домик-то аварийный».

Маман, тем не менее, брызгала суетливо-прикладным оптимизмом. Вадимка молчал. Вчетвером мы довольно быстро перенесли мои пожитки в квартиру. Это было продолговатое помещение, где-то 3 на 6, перегороженное небольшой печурой. То, что являлось как бы кухней, было слепо. Хотя там было окно, но оно выходило в коридор, ведущий к туалету, и было снаружи заколочено наглухо досками и фанерой. Кухня освещалась лампой Ильича. Пространство по ту сторону печки выглядело более ухоженно и в чём-то казалось даже уютным. И там было окно, правда, с несколькими сквозными дефектами. Меня приковал вид из окна. Пока маман шустрила по еде, Вадим колдовал над печкой, а папа, как мог, закрывал дыры в стекле, я неподвижно, где-то около часа, стоял, загипнотизированный этой картинкой. Нет, я, конечно, отрывался, участвовал в общей суете, помогал то одному, то другому, поддерживал скупые разговоры, но этот вид из окна то и дело возвращал меня, лунатика, к окну, и я пялился, не переставая.

Эта картинка называлась: «Вот она, наконец, пресловутая взрослая жизнь! Долго она тебя ждала, грозила, что дождётся, и вот, дождалась, в конце концов!» Так, конечно, я думаю, лучше, чем в армии; но уж больно сверхнеобычно как-то. Кончилось баловство с женитьбами-переженитьбами (хотя оно и в процессе), с медицинской наукой общажнутой, с этим кричанием пьяных песен на поверхности моря между Судаком и Новым Светом, с этими играми в писателя и прочей романтикой. Теперь, вот оно! – покоцанное окно с видом на край света…

А между тем, картина была неожиданно довольно-таки идилличная. Вид на одну сторону (один ряд) деревенской улицы в некотором отдалении, за некрутым зелёным овражиком, с аккуратно подкошенной травой, и с недалёкой перспективой других подобных улиц на холмиках и в оврагах. Одинокая фигура женщины в платочке с козой, очевидно мало интересующейся тем, что за ней кто-то может наблюдать из окна второго этажа аварийного дома за оврагом. Больше никого, тихо. Мне вспомнилось: когда мы выгружались, невдалеке от нас покуривали два праздных мужичка. И один сказал другому: «Вон, приехал. Пацан городской!» – интонация желчно-горького злого презрения, причину которого я никак не мог уразуметь. Это было страшно. Вот тебе и приветливое слово добродушной деревенщины, предвкушением которого я себя успокаивал, когда ехал сюда в автобусе. Хотя это так.., мало ли злых дураков? Но осадок уже не денешь никуда. Что армия, что Просцово, – и то, и другое такое-себе удовольствие. Что тут скажешь? – взрослая жизнь.

За благоустройством моего нового скорбного обиталища день промчался быстро. Мама раздала внятные положительно-заряженные инструкции по хозяйству. Перекусили. Папа решил остаться на пару дней, чтобы дорешать отопительно-антисквознячные проблемы, а также по мере сил поддержать меня морально, по крайней мере, своим присутствием. Ближе к ночи Вадим с мамой уехали.

Я подошёл к окну. Чтобы снова лицезреть неумолимо-нереальный, чеканно-молчаливый, уродливо-жесткий Просцовский пейзаж. Завтра впервые в жизни на работу. А жизнь может оказаться долгой.

«Доколе ты, ленивец, будешь спать? Когда ты встанешь от сна твоего?» (Притчи 6:9, Синодальный перевод).

Моё новое жилище находилось в каких-то ста метрах от больницы. Я явился к восьми, и Татьяна Мирославовна повела меня на экскурсию. На первом этаже больницы находились кухня, прачечная, не функционирующая в настоящий момент лаборатория и пара-тройка каких-то подсобок. На втором этаже была уже знакомая мне ординаторская, вход в которую пролегал через сестринский пост (в ординаторской располагалась также кушетка с портативным аппаратом ЭКГ и шкафчик с наборами для оказания неотложной помощи), процедурный кабинет, столовая и 7 палат, одна из которых была двухместная и нарекалась изолятором. Самое яркое впечатление на меня произвела палата номер 4, на четыре койки, как раз напротив ординаторской. Заведя меня туда, Татьяна Мирославовна провозгласила: «А здесь находятся наши старожилы!» Я обнаружил, что на каждой койке располагалось по старушке, каждой с виду за 90; и очевидно было почему-то, что они здесь давно, чуть ли не со времён основания больницы. Выходило, что палата как бы выполняла функции дома престарелых. Иногда обитательниц палаты выписывали на пару дней, для порядка, после чего они возвращались снова. Остальные палаты мало чем отличались по виду от палат городских стационаров. Я заметил, что койки были заняты пациентами где-то на три четверти. В 5-й палате Татьяна Мирославовна обратила моё внимание на обилие грибка на стенах и вскользь посетовала, что власти не торопятся осуществлять в больнице ремонт.

Закончив экскурсию, мы вернулись в кабинет главного врача. Мы подписали некоторые документы, связанные с приемом меня на работу, после чего мне были даны более подробные инструкции о том, что от меня ожидалось и в каком порядке и как всё это выполнять. Также мне было объявлено, что после обеда в здании администрации меня ожидает мэр посёлка, Варфоломеев Станислав Николаевич, для знакомства и короткой беседы. Там же, в администрации, мне необходимо будет отметиться в бухгалтерии.

Татьяна Мирославовна закончила инструктаж. Пока я пытался вникнуть в дивные формулировки трудового договора, она встала и подошла к окну с видом на гараж. «Ну вот», – сказала Татьяна Мирославовна вполголоса после небольшой паузы, – «опять шоферы что-то хитрят». Из самой этой фразы и тех простодушных интонаций, с которыми она была произнесена, я извлек довольно много неожиданной для себя информации. Я понял, прежде всего, довольно отчётливо, что Татьяна Мирославовна отнюдь не была клиницистом, но до мозга костей администратором, и администратором въедливым, вредным, чуть-чуть напуганным, но никогда и ни за что не сдающим своих позиций. И эта её смешная война с пронырливыми шоферами была если не главной, то уж точно одной из главных её забот, как это ни казалось комично. Наверное, я уже тогда понял, что помощи и толкового руководства в лечебном деле от Татьяны Мирославовны мне ждать было бы наивно. Также мне вдруг стало отчётливо ясно, что заведение, в котором я оказался, не работает уверенно и слаженно; детали механизма не притёрты, заедают и прокручивают. И от этого как-то сразу делалось слегка не по себе.

А между тем, работа на две ставки, очевидно, была делом непростым. Как объяснила Татьяна Мирославовна, распорядок моего рабочего дня выглядел примерно так: с 8 до 9 оценка имеющихся проблем и задач и, по возможности, их быстрое решение (как выяснилось, во многом это было связано с формированием и отправкой машины по лечебным и хозяйственным делам в Т…), с 9 до 12 прием больных в амбулатории (в том числе отбор больных для стационарного лечения); с 12 до, приблизительно, 16 – обход, выписка, оформление историй болезни, коррекция назначений; после 16 обслуживание вызовов на дом (к счастью, часть из последнего часто передавали фельдшерам). От такого объема работы делалось страшновато. В интернатуре я обычно обслуживал одну – две палаты (по 6 человек) и то едва всё успевал за рабочую смену; а тут 25 коек да ещё вся амбулатория! Конечно, 2 ставки – это что-то значительно приятнее, чем одна в смысле зарплаты, но смогу ли я вообще сдюжить такую нагрузку?.. Кроме того, я имел довольно слабое представление об амбулаторной работе. В интернатуре на цикле поликлиники я предпочитал бегать к серебряному шарику или сочинять романы. Молодую женщину, которую я на 6-м курсе навестил на дому в эпидемию гриппа, приревновал муж; когда я пришел к ней с активным посещением, помимо катаральных явлений теперь у неё был синяк во весь глаз, а муж сидел рядом; этот муж скрестил руки на груди и очень внимательно и серьезно наблюдал за моими действиями (особенно за процессом аускультации грудной клетки), а пациентка сияла на меня неотразимой улыбкой сквозь фингал. Другой памятный визит был к пожилой даме, которая на мой обычный врачебный вопрос о том, что её беспокоит, усадила меня за стол и рассказала всю свою жизнь, а я целых полтора часа не знал, как от этого отделаться. Отделавшись-таки и выйдя на воздух, я подумал, что так-себе я, наверно, участковый терапевт; и побрел к серебряному шарику. А ещё, в конце 6-го курса, мы, вдвоем Толей Пешинковым, однажды пришли на вызов и сделали терапевтические назначения женщине, предъявляющей жалобы, похожие то ли на гастрит, то ли на ВСД, то ли на ОРВИ. После того, как мы покинули её дом, мы всё же решили вернуться и поменять назначения; придя же на кафедру, мы узнали от негодующего преподавателя, что оба варианта назначений были неверными, и нам пришлось возвращаться к той женщине в третий раз. Подобные воспоминания не придавали мне уверенности в том, что на поприще просцовского участкового терапевта я буду гордо нести свою айболитскую голову.