– Это сын цыганки, - говорили женщины.
– Он каждый день учится убивать. Змея до самой смерти останется змеей, а цыганка - цыганкой.

В том дворцовом крыле, где особенно часто бывала Кейт, не убивали козлов, не раздавались музыка и пение. Там жила брошенная махараджей и осыпаемая насмешками служанок Ситабхаи мать махараджи Кунвара. Ситабхаи, прибегнув к темному цыганскому колдовству (как говорили приближенные матери принца), а может быть, очаровав короля своей красотой и искусством любви (как пели льстецы в другом дворцовом крыле), отняла у нее все почести и все внимание, которые по праву принадлежали ей как королеве-матери. По восточным меркам она была уже пожилой женщиной; другими словами, ей перевалило за двадцать пять, и она никогда не отличалась красотой, а была всего лишь миловидна, как тысячи других. Ее глаза потускнели от слез, а в душе пустили глубокие корни суеверия и страхи - ежечасно, днем и ночью, ее мучили неясные подозрения и ужасы, рожденные одиночеством, заставлявшие ее вздрагивать при звуке случайных шагов. В те годы, когда она еще пользовалась благосклонным вниманием короля, она привыкла умащать себя благовониями, надевать свои драгоценности, заплетать волосы и поджидать прихода махараджи. Она и сейчас приказывала подавать себе драгоценности, наряжалась, как в прежние времена, и среди застывших в почтительном молчании прислужниц сидела всю долгую ночь напролет и ждала, пока тьма не уступит место рассвету и лучи поднимавшегося солнца осветят морщины на ее щеках. Однажды Кейт, явившись рано утром, застала бодрствующую королеву в ожидании мужа; должно быть, девушке не удалось скрыть своего удивления, потому что, сняв драгоценные украшения, королева просительным, заискивающим тоном умоляла ее не смеяться над ней.

– Вы не понимаете, мисс Кейт, - словно оправдывалась она.
– В нашей стране одни обычаи, у вас другие. Но все-таки вы женщина - и не осудите меня.

– Но вы же знаете, что никто не придет, - ласково отвечала ей Кейт.

– Да, знаю. Но - нет, вы не женщина, вы только фея, которая явилась из-за моря, чтобы помочь мне и моим близким.

Эти слова снова сбили Кейт с толку. Кроме того послания, переданного устно махараджей Кунваром, королева-мать больше никогда не упоминала об опасности, грозившей ее сыну. Кейт снова и снова старалась завести разговор на эту тему - чтобы уловить хоть намек на то, откуда следовало ожидать нападения.

– Я ничего не знаю, - обычно отвечала королева.
– Здесь, за занавесом, закрывающим вход в мои покои, никто ничего не знает. Да что там, мисс Кейт, если бы мои прислужницы лежали бы мертвыми под палящими лучами солнца, вот там, во дворе, - и она указала на видневшуюся внизу, за зарешеченным окном, мощенную мрамором дорожку, - я бы и то ничего об этом не знала. Да и о том, что я вам сейчас сказала, я ничего не знаю. Но, конечно же, матери позволительно, - ее голос снизился до шепота, - разве это не так, позволительно просить другую женщину приглядеть за ее сыном. Он уже такой взрослый, что считает себя мужчиной и думает, что может ходить повсюду один; но на самом деле он еще так мал, что и не подозревает, что кто-либо на всем белом свете может причинить ему какой-то вред. Ахи! Он такой умный - он знает в тысячу раз больше меня; он и по-английски говорит, как настоящий англичанин. Как я могу следить за ним - я, такая глупая и необразованная, хоть и любящая? Я прошу вас, будьте добры к моему сыну. Я. могу произнести это громко, могу даже, если понадобится, написать это на стене. Ничего плохого в этом нет. Но если я скажу больше, понимаете, даже штукатурка на этих стенах впитает мои слова, а ветер разнесет их по окрестным деревням. Я здесь чужая - раджпутка из Кулу, за тысячу косов* отсюда. Меня принесли сюда в носилках, чтобы выдать замуж, - целый месяц несли меня, и я сидела в полной темноте; и если бы кто-то из моих женщин не рассказал мне, я бы и знать не знала, в какую сторону дует ветер, который прилетает отсюда в Кулу. Что может чужая корова сделать в хлеву? Ничего - боги мне свидетели.

– И все же скажите мне, что вы об этом думаете?

– Я ничего не думаю, - ответила королева мрачно.
– Да и на что женщинам думать? Они могут лишь любить и страдать. Я сказала все, что могла сказать. Мисс Кейт, когда-нибудь и вы родите сыночка. Вы были добры к моему ребенку, так пусть боги будут добры к вашему, когда наступит время, и вы узнаете, что такое сердце, полное любви.

– Если я должна защитить его, мне надо знать все. Вы оставляете меня в темноте и неведении.

– Я сама живу в темноте, и эта тьма исполнена опасностей.

Тарвин довольно часто бывал во дворце, и не только потому, что хорошо понимал, что именно здесь он сумеет, приложив ухо к земле, узнать что-нибудь новое о Наулаке, но и потому, что тут он мог видеть, как Кейт приходит и уходит, и в случае опасности его рука всегда была готова схватиться за пистолет.

Глаза его следили за Кейт взглядом влюбленного, как, впрочем, и всегда, но он ничего не говорил ей о своей любви, и она была признательна ему за это. Ему казалось, что пришла пора превратиться в того Тарвина, который в давние времена носил ей воду, когда они жили, там, где кончались железнодорожные рельсы; пришла пора отступить в сторону, молча следить за ней, охранять ее, но не беспокоить.

Махараджа Кунвар часто попадался ему на глаза, и Тарвин всегда придумывал что-нибудь интересное, чтобы удержать его подальше от глаз Ситабхаи. Но время от времени мальчик все равно убегал, и тогда надо было идти за ним, чтобы убедиться в том, что ему ничего не грозит. Однажды вечером, после того, как он долго уговаривал малыша не ходить к Ситабхаи, и наконец вынужден был применить силу, что вызвало взрыв возмущения со стороны ребенка, они уезжали из дворца, и когда лошадь проходила под аркой, где велись ремонтные работы, двенадцатифутовая балка тикового дерева свалилась с лесов и упала прямо перед носом Фибби. Лошадь встала на дыбы и попятилась во двор, а Тарвин услышал где-то за ставнями шелест платья.

Он подумал о неисправимой расхлябанности местных жителей, обругал рабочих, присевших от страха где-то в глубине лесов, и поехал дальше. Та же самая небрежность была свойственна и тем, кто строил плотину. наверное, это у них в крови, подумал он. Старший рабочий в артели - кули, который, наверное, уже раз двадцать перебирался с одного берега Амета на другой, показал ему место, где можно было перейти вброд по протоке, заканчивавшейся плывуном. И как только Тарвин зашел в воду, лошадь завязла, и артель потратила полдня, вытаскивая Фибби на берег при помощи веревок. Они не могли построить даже временный мост так, чтобы лошадиное копыто не застревало между неплотно пригнанными друг к другу досками. Им, кажется, даже нравилось спускать тяжелые телеги с крутой насыпи, да так, что Тарвин получал неожиданный удар в поясницу, чуть только он поворачивался к ним спиной.

Тарвин почувствовал огромное уважение к британскому правительству, которому приходилось иметь дело с людьми такого сорта; он начинал понимать мягкую меланхолию Люсьена Эстеса и его вполне определенный взгляд на местное население и все острее сочувствовал Кейт.

И вот теперь, как он узнал, этот странный народ для полноты картины собрался совершить еще одну глупость - женить маленького махараджу Кунвара на трехлетней девочке, которую принесли с гор Кулу, затратив на это немало денег. Он разыскал Кейт в доме миссионера и увидел, что она дрожит от возмущения. Она тоже только что услышала о предстоящей свадьбе.