– Чеславна, я сегодня с вами ночую. – Я подхожу ближе и протягиваю старушке несколько мелких купюр.

– Как же так, деточка? – Чеся берет деньги, но смотрит неуверенно. – В таком вот состоянии?

Я подмигиваю ей, как делаю всегда. Это что-то вроде знака нашей договоренности. Она кивает. Пусть не одобряет мои решения, зато никому не рассказывает, не лезет в мои дела и искренне верит в ложь про зарисовки.

День тянется невыносимо долго до приезда маринистов. Мне становится хуже, но я жду. Ровно в час дня, как по расписанию, на лестнице раздаются шаги и крики Грымзы:

– Осторожнее с Айвазовским!

Сердце начинает биться чаще. Неужели сегодня я впервые увижу «певца моря»? Тело отзывается восторженным трепетом. Желудок скручивает от волнения, будто перед встречей с любимым. В каком-то смысле так оно и есть.

Эдика не стало два года назад, а я все еще жду его возвращения. Дергаюсь каждый раз, когда звонит телефон или раздается стук в дверь. Жду, что он войдет, как всегда красивый и обворожительный, с огромным букетом в руках.

Жизнь с ним напоминала фонтан с шампанским – она струилась и опьяняла. Я не работала все пять лет, что мы были вместе. Эдик брал все расходы на себя. Мы путешествовали, жили и наслаждались друг другом. С ним я побывала на всех лучших курортах мира: Канары, Бора-бора, Пхукет и даже Атлантис. Я пытаюсь убедить себя, что именно из-за количества поездок, я не помню, где мы с ним были в последний раз.

Меня от этого мутит, но я никак не могу вспомнить, где мы были. То ли на Бали, то ли на Гоа, то ли вообще где-то на Сейшелах. Я помню море: темное, буйное, шумное. Помню запах соли и вкус горечи во рту, который ощущаю теперь каждый раз, как пытаюсь вспомнить хоть что-то. Что случилось в тот день? Почему он оказался в море вечером один? Был шторм или он мне только приснился? Как он утонул? Разве мог утонуть человек, который плавал каждый день? Море было нашим домом. Как могло оно поглотить моего любимого?

Я не помню и похорон. Помню поход к психотерапевту перед ними, а потом еще сотню таких же сеансов, пока мои платежи не начал отклонять банк. Конечно, если все деньги спускать на путешествия, то будет нечего отложить на черный день.

Я толком не поняла, куда ушли все деньги, но в один день я вдруг осознала свою неожиданную бедность. У меня осталась квартира и дорогие подарки от Эдика, но у меня не было и мысли о том, чтобы продать нашу с ним память. Я слишком мало могла вспомнить. Я все еще надеюсь, что одна из таких вещей вернет мне память о том дне и об Эдике. А чтобы раздобыть денег, я достала из далекого ящика свой пыльный диплом по специальности «Музейное дело» и вышла на работу.

***

Уезжаю домой в три часа дня, а в одиннадцать вечера снова стою у дверей музея. По ночам Чеся открывает для меня заднюю дверь. Она открывается только изнутри и давно не используется. Я бы предпочла заходить в музей через главный вход, но Чеся очень волнуется, что кто-то может увидеть, что она пускает меня по ночам в музей, и она потеряет работу. Мне проще следовать выдуманным ей правилам безопасности, чем спорить.

Я не включаю свет. Иду по привычному маршруту, который преодолевала сотни раз: вперед по коридору, осторожно – у стены стоят шкафы со старыми архивными документами, дальше вниз к рабочим помещениям и складу. Иду направо. На металлической двери ввожу пин-код, такой же примитивный, как и Грымза: один, два, три, четыре. Захожу в святая святых музея.

Включаю фонарик на телефоне и опускаю его в нагрудный карман пиджака, чтобы он освящал комнату через ткань мягким светом. Здесь картины выглядят иначе, чем в зале музея. Шедевры превращаются в самые обычные вещи. Их покидает глубина и таинственность. Они разочаровывают.

Полотна стоят одно на одном в крафтовой бумаге, картоне или дереве. В левом верхнем углу маленькая белая наклейка сообщает, какая красота скрыта под уродливой упаковкой.

«Устье Темзы. Николай Досекин. 1896». Я отставляю ее в сторону сразу же. Хорошо помню эту картину. Море на ней слишком спокойное и светлое. Неинтересно. «Амстердам. Валентин Александрович Серов. 1885». В центре этой картины не море, а корабли. Она мне не подходит. Дальше картины Айвазовского.

Сердце трепещет от одного начертания гордой буквы «А». Я едва сдерживаюсь, чтобы не запищать от радости. Неужели я увижу его, гения, вживую и смогу пережить бурю вместе с ним? Мне попалось «Туманное утро» и «Ниагарский водопад». Интересные картины. Я могла бы ухватиться за одну из них, но если Грымза не обманула на счет Русского музея и охраны, то где-то здесь есть рыба покрупнее. Только где же она?

Проносится страшная мысль, обдавшая холодом плечи: «А вдруг его не привезли из-за слабой охраны? Вдруг он вообще не приедет?» Я машинально оборачиваюсь к противоположной стене и замираю.

Огромный, деревянный ящик, выше двух метров, возвышается надо мной, словно гора. Белые наклейки кричат красными буквами: «ОСТОРОЖНО! ХРУПКОЕ!» Это полотно не может быть ничем другим. Я сглатываю нетерпение, прячу его глубже и подхожу ближе.

«Иван Айвазовский. Девятый вал. 1850». Вот он. Шедевр моря и кисти истинного гения, запертый в бездушном, деревянном плену. Любой человек, зная, что скрывается под коробкой, захотел бы освободить великий шедевр, а я с надеждой в сердце, что картина станет ответом на мои вопросы, набрасываюсь на нее, словно внутри лекарство от яда, которым я сама себя отравляю вот уже два года.