— Что сталось с Амоммой?

— Она сдохла, Дик; не от проглоченных патронов, а просто объелась. Ведь она всегда была страшной обжорой. Не смешно ли?

— Да-а… нет… Ведь ты говоришь об Амомме?

— Да-а… но… как странно… скажи, откуда ты явился? Где ты живешь?

— Вон там, — он указал в сторону западной части города. — А ты?

— О, я, я живу в северной части, там, далеко, за парком. Я очень занята.

— А что ты делаешь?

— Пишу красками, работаю очень усердно. Больше мне делать нечего.

— Как? Что такое произошло? Ведь у тебя было триста фунтов годового дохода.

— Они и есть у меня. Но я занимаюсь живописью, вот и все!

— Ты разве одна?

— Со мной живет еще одна девушка. Не иди так быстро, Дик, ты сбиваешься.

— Так ты это заметила?

— Конечно. Ты всегда не умел идти в ногу.

— Да, это правда. Прости. Так ты все время занималась живописью?

— Ну, конечно. Ведь я же говорила тебе, что займусь этим. Я была сперва у Следа, затем у Мертона в Сент-Джон-Вуде, затем училась в национальной академии, а теперь работаю у Ками.

— Но ведь Ками в Париже!

— Нет, у него есть теперь студия в Витри на Марне. Летом я работаю у него, а зимой живу здесь в Лондоне. Я здесь держу квартиру и хозяйство.

— И много ты продаешь?

— Кое-что, изредка. А вот мой омнибус; я должна ехать, или мне придется ждать еще целых полчаса. Прощай, Дик!

— Прощай, Мэзи. Но разве ты не скажешь мне, где ты живешь? Я должен видеться с тобой, быть может, я сумею тебе помочь. Я… я тоже немного пишу.

— Я, может быть, буду завтра в парке. Обычно я иду от Мраморной арки вниз по аллее и обратно. Это моя обычная маленькая прогулка.

— Конечно, еще увидимся! — И она вскочила в омнибус и скрылась в тумане.

— Будь я проклят! — воскликнул Дик и пошел домой.

Торпенгоу и Нильгаи застали его на лестнице, ведущей в его мастерскую, сидящим на ступеньках и повторявшим эту самую фразу с неподражаемо серьезным видом.

— Вы и будете прокляты, трижды прокляты, после того как я разделаюсь с вами, — сказал Нильгаи, выдвигая свое тучное тело из-за спины Торпенгоу и помахивая перед ним листом свеженаписанной рукописи.

— А-а… Нильгаи! Вернулись? Ну, что на Балканах и во всех маленьких государствах? У вас, как всегда, одна сторона лица припухла.

— Это неважно. А вот мне поручили хорошенько пробрать вас в печати. Торпенгоу не хочет этого сделать из ложной деликатности, а я пересмотрел всю вашу мазню в мастерской и должен вам сказать, что это настоящий позор!

— Ого! Вот как? Но если вы думаете, что вам удастся проучить меня, то вы весьма ошибаетесь. Ведь вы и на бумаге-то неповоротливы, как баржа с грузом. И пожалуйста, поторапливайтесь, потому что я спать хочу.

— Хм… хм!.. Для начала я буду говорить только о ваших картинах; вот мой приговор: «Работа без убеждения, дарование, растраченное на пошлости, труд и время, убитые на то, чтобы добиться легкого, дешевого успеха у одержимой модой публики».

— Так-с! Это по поводу «Последнего выстрела» во втором издании… Ну-с, продолжайте.

— Все это неизбежно должно привести к одному только концу: к забвению, которому предшествует равнодушие и за которым следует презрение. И от этой участи вы, господин Гельдар, еще далеко не застрахованы.

— Ай, ай, ай, ай! — непочтительно воскликнул Дик. — Окончание неуклюжее и пошлый газетный жаргон, но тем не менее совершенная правда. А все же! — и он разом вскочил на ноги и выхватил рукопись из рук Нильгаи. — Вот что я вам скажу. Вы старый, развратный, беспутный и истрепанный гладиатор, вы, которого посылают, едва только где-нибудь разгорится война, тешить слепые, грубые, зверские инстинкты и вкусы британской публики, у которой нет теперь цирковых арен для гладиаторов, но взамен им дают специальных корреспондентов. Вы тот жирный, откормленный гладиатор, который выходит из боковой дверки и рассказывает о том, что он будто бы видел. Вы стоите на одной доске с энергичным епископом, любезно улыбающейся актрисой и разрушительным циклопом или с моей прекрасной особой, — и после того вы осмеливаетесь поучать меня, клеймить мои работы! Да я поместил бы на вас карикатуры в четырех газетах, Нильгаи, если бы это стоило того.

Нильгаи поморщился: о подобной возможности он не подумал.

— А пока я возьму вот эту мерзость и разорву ее на мелкие клочки — вот так! — И клочья рукописи полетели под лестницу. — А вы идите себе домой, Нильгаи, ложитесь в вашу холодную, одинокую постельку и оставьте меня в покое. Я тоже собираюсь лечь спать и проспать до завтра.

— Да ведь нет еще семи часов! — заметил Торпенгоу.

— Ну, а по-моему, два часа ночи, — сказал Дик, пятясь к дверям своей комнаты. — Я должен бороться с серьезным кризисом, и не хочу обедать.