— В следующие каникулы, — сказал Дик, — мы приобретем другой револьвер, центрального боя, — те бьют гораздо дальше.

— В следующие каникулы меня уже не будет здесь, — ответила Мэзи. — Я скоро уеду отсюда.

— Куда?

— Не знаю. Мои опекуны писали мистрис Дженнет, что я должна воспитываться где-то, может быть, во Франции, — точно не знаю, но я буду рада уехать отсюда.

— Ну а мне это совсем не нравится. Меня, я полагаю, оставят здесь. Послушай, Мэзи, неужели это действительно правда, что ты уедешь, и эти каникулы я вижу тебя в последний раз? А на будущей неделе я должен вернуться в школу! Я хотел бы…

Кровь прилила к его лицу, а Мэзи срывала травинки и бросала их в желтую водяную кувшинку, покачивающуюся на воде тинистого озерка.

— Я хотела бы, — сказала она после непродолжительного молчания, — опять когда-нибудь увидеть тебя. Ведь и ты этого хотел бы?

— Да, но было бы лучше, если бы… если бы ты застрелила меня там, у свай…

Мэзи с минуту смотрела на него широко раскрытыми глазами. Неужели это тот самый мальчик, который десять дней тому назад украсил рога Амоммы бумажными фигурами и папильотками и выгнал ее в таком виде на улицу на посмешище публике? И она опустила глазки: нет, это не тот мальчик.

— Не говори глупостей, — наставительно сказала она и с чисто женским инстинктом свернула в сторону. — Видишь, какой ты эгоист! Ты подумай только, что бы было со мной, если бы эта проклятая безделушка убила тебя! Я и так уж достаточно несчастна!

— Почему? Потому, что ты уезжаешь от мистрис Дженнет?

— Нет.

— Ну, так от меня?

Долго не было ответа. Дик не смел взглянуть на нее. Он теперь живо чувствовал, чем для него были эти четыре года, и чувствовал это тем острее, что не умел и не мог выразить своих чувств словами.

— Не знаю, — протянула она, — но я полагаю, что так.

— Мэзи, ты должна знать! Я не предполагаю, я знаю!

— Пойдем домой, — слабым голосом промолвила Мэзи, поворачиваясь, чтобы идти.

Но Дик не согласен был отступать.

— Я никогда не умею сказать, что надо, — сказал он, — и мне ужасно жаль, что я дразнил тебя тогда с Амоммой. Но теперь совсем не то, ты меня понимаешь, Мэзи? И ты могла бы сказать мне, что ты уезжаешь, а не дожидаться, пока я сам узнаю об этом.

— Да ведь ты же и не узнал; я сама сказала тебе, но, Дик, что толку горевать?

— Пользы, конечно, никакой, но ведь мы с тобой жили годы вместе, и я не подозревал, что ты мне так дорога, я не знал этого.

— Я не верю, чтобы когда-нибудь была дорога тебе! — сказала она.

— Раньше ты и не была мне дорога, но теперь! Ты мне страшно дорога, Мэзи, — пробормотал он едва внятно. — Мэзи, милочка, скажи, что и ты любишь меня, скажи, прошу тебя!

— Да, да… право же, я люблю тебя; но что пользы в том?

— Как?

— Да ведь я уезжаю.

— Но если ты, прежде чем уехать, обещаешь мне… ты только скажи, хочешь ты? — Второй раз слово «милочка» уже легче соскочило у него с языка, чем в первый раз; хороших слов в домашнем и школьном словаре Дика было очень немного, но он инстинктивно находил их: точно так же инстинктивно поймал он маленькую, почерневшую от пороха ручку и удержал в своей.

— Я обещаю, — торжественно произнесла Мэзи, — но раз я люблю, то какая надобность обещать?

— Так ты любишь? — И впервые за последние несколько минут глаза их встретились и яснее всяких слов сказали то, что они не могли и не умели передать словами.

— О, Дик, не нужно этого! Прошу тебя! Это хорошо, когда мы здоровались поутру; но теперь это совсем другое!

Амомма смотрела на них издали в недоумении; она часто бывала свидетельницей ссор, но никогда не видела, чтобы ее госпожа обменивалась поцелуями со своим юным товарищем. Но желтая кувшинка на болоте была умней козы и одобрительно кивала своей золотой головкой. Как поцелуй, это был даже не настоящий поцелуй, но тем не менее это был первый, не похожий на те, какие даются по обязанности, и он открыл им новые миры… один прекраснее и лучезарнее другого, так что и чувства их, и думы, и воображение унеслись в неведомые, заоблачные страны, превыше всяких житейских забот и треволнений, особенно забот о вечернем чае, — и потому они сидели тихо друг подле друга, держась за руки и не говоря ни слова.

— Теперь ты уже не можешь позабыть, — сказал наконец Дик. — И что-то жгло теперь его щеку гораздо сильнее, чем пороховой ожог.

— Я и так ничего не забыла бы, — сказала Мэзи, — пойдем домой.

— Давай расстреляем сперва оставшиеся патроны, — возразил Дик и помог Мэзи спуститься с откоса зеленого вала форта к морю, хотя Мэзи свободно могла сбежать с него одна. Мэзи с не меньшей серьезностью взяла его руку. Дик неуклюже склонился над ее ручкой; она отдернула, а Дик густо покраснел.