"Фантастика 2023-127" Компиляция. Книги 1-18

Аннотация

Очередной 127-й томик "Фантастика 2023", содержит в себе законченные циклы фантастических романов российских авторов. Приятного чтения, уважаемый читатель!

 

Содержание:

 

ИНФЕРНО:

1. Макс Острогин: Бог калибра 58

2. Макс Острогин: Мертвецы не танцуют

3. Макс Острогин: Большая Красная Кнопка

4. Макс Острогин: Икра будущего

5. Макс Острогин: Здравствуй, брат, умри

 

ДЕМОН:

1. Александр Иванович Седых: Посланец хаоса

2. Александр Иванович Седых: Игра хаоса

3. Александр Иванович Седых: Проводник хаоса

4. Александр Иванович Седых: Магистр хаоса

 

ПОВЕЛИТЕЛЬ:

1. Александр Иванович Седых: Новый путь

2. Александр Иванович Седых: Новый мир

3. Александр Иванович Седых: Новая империя

4. Александр Иванович Седых: Новый метаморф

 

ИМПЕРАТОР ИЗ СТАЛИ:

1. Сергей Александрович Васильев: Император из стали

2. Сергей Александрович Васильев: Сталь императора

3. Сергей Александрович Васильев: Стальная империя

4. Сергей Александрович Васильев: Стальная хватка империи

   

                                                                        

 

Макс Острогин БОГ КАЛИБРА 58 Глава 1 Жнец Я увидел рюкзак. На дороге. Лежал одиноко. — Может, он все-таки убежал? — спросил Ной. — Скинул груз, оторвался. Бывало ведь… — По асфальту-то? — Сбросил рюкзак, опять свернул… Я помотал головой. — Нет, он мертв. Ты считал? Ной кивнул. — Сколько? — Три пятьдесят. — У меня три двести, — сказал я. — Гомер выстрелил где-то на пятьдесят первой минуте. То есть на пятьдесят первой минуте его и догнали. Если бы жнец не приблизился, Гомер бы не стал палить. Так? — Так, — согласился Ной. — После выстрела он, конечно, сбросил штуцер, ушло четыре килограмма. Возможно, он пробежал еще метров двести-триста. И все. Гомер мертв. Ной хлюпнул носом, вытер соплю рукавом. — Может, мы неправильно считали? Ной старался заглянуть мне в глаза, ненавижу эту его привычку. — Я иногда сбиваюсь. — Ной продолжал утираться. — Секунду не за два шага считаю, а за три. Пять минут ведь всего… Могли и просчитаться. Я никогда не ошибаюсь. То есть не считаю секунду за три шага, всегда за два. Этому меня сам Гомер учил — это ведь жизненно важно, чуть просчитался — и все, вынос. А Ною очень хотелось, чтобы Гомер остался жив. Потому что он виноват, Ной. Руки чесались сказать ему об этом. И по шее. Хотя мне и самому желалось верить, если честно. — Может, и просчитались. Посмотрим. Надо с торбой разобраться. Дай брезент. Ной расстелил брезент, я вытряхнул на него содержимое рюкзака. Три пластиковые бутылки с порохом — самое ценное. В каждой на пятьсот зарядов. Тысяча пятьсот выстрелов. Настоящее сокровище. Одну бутылку Ною, две мне. Потому что я сильнее. Хотя нет, ему нельзя порох доверять, все мне. Пулелейка. Пулелейка нам совсем ни к чему. Гомер пользовался старым винтовым штуцером, мы гладкоствольными карабинами. Штуцер четыре килограмма, карабин два. Разница. К тому же Гомер был очень удачным — я имею в виду рост и силу. Еще старая генетика. А мы новая. Захудалая. Немочь. Особенно Ной. И не вырастем больше. Так что штуцер нам не уволочь. — Может, продадим? — спросил жадный Ной. — Да кому она нужна? У всех свои калибры… и тяжелая еще. Я столкнул пулелейку с брезента на асфальт. Запасной нож В ножнах. Рукоятка красивая, наборная, из дерева и из меди, зверь какой-то вырезан. Лошадь с рогом. Вытянул из ножен. Нож был в желтоватой смазке, я вытер лезвие об рюкзак. На медном кольце вырезано имя. Кира. Никаких Кир я не знал, размахнулся, разрубил пулелейку на две блестящие части. — Ого! — восхитился Ной. — Вот это да! Булат? Я посмотрел на лезвие, полюбовался узором, оценил на пальце центровку, выкинул в придорожную канаву. — Булат. — Ты что! — возмутился Ной. — Им же можно гвозди рубить! — Ты когда-нибудь рубил гвозди? — спросил я. Ной промолчал. — Вот и я не рубил. Он же затупится мгновенно. А просто так его не наточить, точило особое нужно. Ты будешь с собой точило таскать? И точить два дня? И смазку варить? — Зачем тогда его Гомер держал? — Откуда я знаю? Может, память какая. Только он почти полкило весит, зачем нам такой нож? — Не знаю. Острый… Острый. Такой острый, что не заметишь, как пальцы себе отрежешь. И ржавеет. Абсолютно ненужная вещь. Смазывай его, точи, снова смазывай, да еще сам берегись. А хватит на три удара. Да и ударять кого? Пули. Почти сотня. Обычные, свинцовые. Тоже ни к чему. У нас хороший запас, и пули, и дробь, и картечь, и пулелейки есть на всякий случай, тяжесть долой. Я собрал пули в горсть и выкинул в кусты. — Ты что все выкидываешь? — с недовольством спросил Ной. — Все может пригодиться… — Заткнись лучше, — посоветовал я. — Чем меньше вес — тем шибче скорость, ты это знать должен. Аптечка. Тут, конечно, я ничего выкидывать не стал. Шприц забрал себе, бинты, батарейки и спирт честно поделили пополам. Патроны. Две пачки. Пять сорок пять. В зеленой маслянистой коробке. — О! — застонал Ной. — Патроны! Их тоже выкинешь?! Я думал. Патроны вещь, конечно, не совсем бесполезная. Да в походе от них особого толку нет. Потому что тяжелые. Каждый грамм веса — это лишние секунды выносливости, лишние сто метров бега. А это решает все. С другой стороны, патроны можно обменять, Гомер говорил, что у Кольца они ценятся. Там люди по подземельям сидят, в дальние походы не ходят, там патроны в цене. Если, конечно, оружие осталось в исправности. Пять сорок пять, частый калибр. — Давай я понесу, — вызвался Ной. — Патроны. А что, я легко… Жадность — грех. Так говорил Гомер. Я снял с пояса складень, вытянул плоскогубцы. — Нет… — прохныкал Ной. — Не надо. Свернул с патронов пули, высыпал порох в рожок Хотел отковырять капсюли, но поопасался. — Я не могу, — Ной почесал голову. — Ты все не так делаешь, ты… — Заткнись, — еще раз посоветовал я. — Теперь я старший, теперь ты меня слушайся. Ной пробормотал что-то недовольное. Блохоловка. Почти новая. Ной сразу на нее принялся смотреть хищно. — Интересно, почему он ее не носил? — спросил Ной. — У него две всегда было, — ответил я. — Одну носил, другая отдыхала. Очень блох не любил, культурный человек… — Как делить будем? — По справедливости, как же еще… Я расстегнул ворот, достал цепочку с блохоловкой. У меня плохая, не очень эффективная, из старых портянок, смазанных жиром. Блохи на нее, конечно же, лезут, но тут же и соскакивают, приходится часто доставать, стряхивать. Другое дело Гомера блохоловка — настоящее произведение искусства, полет разума, что говорить. Поэтому я свою сразу выкинул подальше, а эту, круглую и хорошую, надел. Ной надулся. — А ты что думал? Тебе, что ли? Недостоин ты. Радуйся, что вообще жив. Это из-за тебя Гомер погиб. — Да я не смог… — Смог не смог — теперь уже поздно гадать, Гомера не возвернешь. Но что-то мне подсказывает, что он бы вряд ли тебе ее оставил. — Откуда ты знаешь? Но я уже закрючил куртку на вороте и вступать в дальнейшие споры о блохоловке был не намерен, я и так ее судьбу уже определил. Продолжили разбирать рюкзак. Тюбики. Белые. Разноцветные. Некоторые пустые, я их сразу отшвыривал, своих пустых полторбы, в других были мелкие вещи. Нитки-иголки — оставил, спички — долой, белые шарики — какие-то неизвестные лекарства, попробовали по штуке, капсюли — поделили. В красном тюбике пиявочный порошок, я его сразу по запаху узнал, полезная вещь. Если вдруг тромб зацепишь, только это и спасает, сразу пол-ложки нужно глотать. Поделили. В желтом тюбике обнаружился мед. Горький и сладкий одновременно. Мы его съели, сожрали, не подумав, и я вспомнил. Чревоугодие. Тоже грех. Смертельный. То есть смертный. Через чревоугодие, пресыщение плоти своей без удержу многие люди, даже из великих, попрощались с жизнью. Вот и наш Гомер тоже. Правда, пресыщал не он, а Ной, но какая здесь разница? Ибо распространяется грех не только на грешника, но и на всех, кто подле, как сыть, как поганый микроб, выедающий мозг. Так все было. Восьмой день мы продвигались на юг. Сначала через привычный лес, потом начались руины, Гомер так и сказал: — Запомните, это руины. Настоящие. Руины были похожи на свалку. Ну, только не совсем, какой-то порядок в этих руинах наблюдался. Квадратного много. Гомер рассказал, что раньше тут стояли города. Только города, никакого леса, никакой воды, вся вода под землей, в трубах. А если надо, то краник открываешь — она и течет. Потом случилась Мгла, и все перемешалось. В окрошку. У нас, кстати, тоже руины есть, рядом со станицей все-таки город, хотя и маленький. Но нашим руинам с этими не тягаться. Через руины пробираться оказалось нелегко. К тому же сам Гомер не спешил, все прислушивался да принюхивался, не отрывался от бинокля, сидел много, думал. На Папу поглядывал. Папа недовольно лежал в своей клетке, бурчал. Ной дразнил его соломиной, тыкал в нос, Папа ярился, выдвигал сквозь прутья лапу, шипел, старался Ноя загрызть. Это было смешно, но мы не смеялись. Позавчера Иван посмеялся, теперь его нет. Вообще, Ною нельзя было с нами идти — он же не чувствует ничего, калека, отброс, ему коврики вязать с бабами, траву кроликам собирать… Но сталось так. Вряд ли Ной был рад нашему походу. Особенно на третий день. И на пятый, ближе к вечеру. А на восьмой день нас осталось всего трое: я, Гомер и Ной. Из шести. С утра нам попался еж. Пробирались через эти самые руины, а потом вдруг раз — и бор, все деревья сгорелые, но так и растут. И маленькие, и большие. Шагали, как всегда, не спеша, слушали, и вдруг Папа у Гомера на спине зашевелился. Зашевелился, зашевелился, забурчал утробой — верный признак, что впереди еда какая-то, он до еды жаден. Так и оказалось, прошли еще немного и увидели болотце. Нормальное, не хлябь и не хмарь, камыши вокруг растут, лягушки квакают. Спрятались за кочкой, Гомер стал в бинокль смотреть и увидел ежа. Еж на змей охотился, наверное, думал их семейству своему нести. Много наловил, штук пять, наверное, взял их всех в пасть и поволок Идет, а змеи болтаются, а тут Папа, мы его специально выставили. Ну, еж Папу увидал, пасть раззявил и прямиком к нему. А Гомер его острогой! С тридцати метров, Гомер мастер острогу метать. Убили мы этого ежа, почистили от шубы и давай жарить. Давно уже мяса не ели, не помню уж и когда в последний раз. Насадили ежа на палку, над углями поворачиваем, а он жарится, жирком потрескивает, отличный ежара, два дня есть можно. Пожарился, разделили, мне нога досталась, стали есть. Как положено, не спеша, маленькими кусочками, пережевывая. А я еще сразу заметил — Ной что-то раздухарился — и чавкает, и косточки обсасывает, и мурчит, как Папа. Но значения не придал — а надо было, надо. Подумал, что с Ноем все мне, в общем-то, понятно. Все понятно. То, что он на нос тугой, сразу стало ясно, с детства еще. Вот его хорошо и не кормили, какие с него перспективы? Охотник из него без носа никакой, для потомства он тоже не очень — а вдруг это хлюпанье и дальше передастся? Так что мясом в жизни Ной был не избалован — а тут целый еж! Он и не удержался, проявил нетерпение. Хотя мы все хорошо поели, и Гомер, и я тоже. И даже Папе перепало, целая ежиная голова, он ее лапой уцепил, морду в прореху выставил — и как зажрал! Только слюни в разные стороны полетели, Папа вообще любит пожрать. И охотиться умеет. Днем его в лес вынесешь, поставишь на пенек, и он охотится. На белок. Смотрит на белок, а они сами к нему идут от любопытства. Ценный у нас Папа, если очень в обжорстве свирепствует, так за неделю может на шубу белок наловить — шкуры-то он не жрет никогда. Правда, жирный уже — в клетку не влезает. Гомер его голоданием лечил — клетку в специальный чехол, чтобы не приманивал никого, только воды давал и клизмы ставил. Можете представить — голодный Папа, да еще на клизмах? Страшен. Однажды прогрыз в чехле дырку и стал смотреть и гудеть. А рядом как раз бабы толокно толкли, так он одну подманил и чуть палец ей не отгрыз. И сейчас обожрался, а сытое брюхо для слуха глухо, так еще раньше говорили. И мы обожрались. Угли притушили, разморило что-то. Гомер карту стал промерять, записывал, потом на небо смотрел. Говорил, что совсем скоро уже, правильно идем, вон оно, шоссе, простирается. Гомер указывал направо. Правильно идем. И до Кольца день пути, может, два, если не торопиться. А у Кольца всегда кто-то есть. Всяким торгуют, оружием, снарягой, лекарствами. И тем, что нам надо тоже. А нам всего ничего надо, штуки две-три, на порох поменяем. Пороху у нас много, Гомер всю зиму экономил, рыбу добывал. Я поглядывал на Ноя. Вообще, все удачно пока получилось. Вышло нас много, а осталось двое, Гомер не в счет, он уже старый, ему уже все равно. Я, конечно, первым выбирать стану. Я закрыл глаза и представил, как я стану выбирать. Вот подойду, посмотрю и скажу… Дальше почему-то совсем не представлялось. А Гомер уже рассказывал. Про то, как раньше жили, до Мглы, до Воды. Даже по воздуху летали, даже за воздух, в космос прямиком. А потом он вообще от еды опьянел — возраст, тридцать лет все-таки, уже совсем не молод — и стал истории травить. Про то, как он в юности — ну, вот как в нашем возрасте совсем — два раза ходил за Кольцо. Не к границе, а за нее прямо, в город. И чего он там только не видел… Я эти истории раз восемь уже слышал. Про все эти хождения, но все равно слушал. — Хляби там — совсем не такие, как у нас, — рассказывал Гомер. — У нас что, ну, ноги лишишься — и то навряд ли, ну, подумаешь, кожа слезла. А там… Вот стоит только чуть дотронуться — так сразу весь сгораешь. Как порохом посыпанный. А с неба дождь иногда идет. Но не простой! Гомер грозил пальцем. — Не простой дождь — кровавый! С глазами. И стены там тоже — кровью плачут, сам видел. Вот вроде бы стена как стена, белая или, допустим, кирпичная. А если приглядеться — то кровь из нее сочится. И к такой стене лучше не подходить, лучше от нее совсем подальше держаться. А демоны? Они живут в самом центре. Я уж врать не буду, не видел их. Но говорят, страшнее нет ничего на этом свете. Не спастись. Их никто не видел, но иногда находят кожу, содранную с еще живых. Ной хлюпнул. — А тех, в чьем сердце живет зло или страх, демоны убивают сразу, — подмигнул Гомер. — Или жадность. Или гордыня. Или чревоугодие — это все грехи. И если есть грех на человеке, то демоны это чуют. И судьба грешников горше полыни. Демоны отнимают у них душу, тело же уродуют до неузнаваемости, так что у некоторых скелет становится наружу, а голова смотрит назад, за плечи. И там везде норы. Под землей то есть. Есть туннели, по которым раньше поезда бегали, в них теперь тьма. Есть кротовни — их прорыли адские кроты. Они всегда там роют — чтобы совсем все подрыть — тогда весь город прямиком в преисподнюю провалится, и вместо него останется только кипящая смола. А есть особые туннели, самые глубокие, железные, в них неизвестно что, я только шахты видел, которые под землю опускаются. И шахтеров. Они уже давно не люди. А совсем внизу, подо всем этим, оно и лежит. В этом месте Гомер всегда делал паузу, и кто-то из присутствующих должен был непременно спросить: «Что лежит?» — Что лежит? — спросил Ной. — Оно, — зловеще ответил Гомер. — Московское Море. Гомер насладился заслуженной тишиной и продолжил: — Или Мертвое Море. Или Море Мертвых. В самых темных недрах, ниже всех труб, ниже шахт, ниже железных подземелий, под гранитной плитой оно и есть. Вот откуда Мертвые Ключи появляются, как вы думаете? От него. Потому что хочет Мертвое Море вырваться вверх. Старые люди давно говорили — не надо туда лезть, ибо предсказано — Ад, он там. Гомер указал пальцем вниз. — Говорили же умные — не открывайте это море, ибо в нем спит Дракон, поверженный во тьму самим Георгием, Дракон и все его поганство. Но не послушались любопытные, просверлили дыры, вот все поганое и поползло, разлилось по миру, разбежалось, и стал Потоп, и Пепел, и Хлад, и Мор, и Железная Саранча, и Спорынья, все, как раньше и предписывалось. И наступил Предел Дней, ибо Дракон уже порвал почти все оковы и сдерживает его лишь последняя Печать, но и она скоро падет, потому что четыре Ангела уже протрубили… Мне стало, как всегда, не по себе — очень уж хорошо все Гомер рассказывает, правдиво. И про Хлад, и про Мор. А что правдиво, Хлад я и сам помню немного. Помню, темно всегда, а воду из сосулек добывали. А Мор он то и дело случается, сейчас вот тоже Мор, Спорынья разная. Оттого и идем. — Карабины проверяем, — неожиданно сказал Гомер. Есть у него такая черта. Воспитательная. Рассказывает что-нибудь, или просто жрем, или даже спим — а он разбудит — и заставляет. Много у него разных тренировок. То на одной руке висишь, а другой карабин перезаряжаешь — не очень удобно, приклад коленями зажимаешь, пулю скусываешь с воротника, порох из рожка зубами насыпаешь, а шомпол вообще лбом забиваешь. И чтобы в минуту два выстрела, не меньше. Или дыхание вот задерживаем. Сидим друг напротив друга с красными рожами и не дышим. Или приседаем — и не дышим. Я, если приседать, могу две минуты не дышать, а так хоть пять. Упражнение, кстати, полезное. Вот четыре дня назад — у Фета противогаз разошелся, пока он его вулканизировал, два раза успел пыльцы вдохнуть. Вроде ничего, обошлось, а на следующее утро нашли мы Фета в одной стороне, а его легкие в другой. Гомер даже хоронить запретил. А еще вот закапываемся, тоже наша любимая штука. У каждого маленькая лопатка, Гомер свистит в гильзу, а мы закапываемся. Тут самое главное верхний слой снять ровно и саму почву утоптать — чтобы никаких холмиков, чтобы все одинаково. Шнорхель, опять же, аккуратно — чтобы неприметен был. И не глубже чем на метр — иначе не вылезти. Закопаешься и сидишь, ждешь, пока Гомер знак подаст. А он может и не сразу подать, я вот однажды два дня пролежал, чуть в землеройку не переделался. А кто последний закопается, тот идет пиявок ловить — ничего в этом хорошего. Все в пользу, говорил Гомер, легко в обучении — тяжело в лечении. — Карабины проверяем, — приказал Гомер. И мы тут же проверили карабины. Плотно ли капсюли сидят, пули не выкатились ли, дульные пробки покачали. Все было в порядке, и удовлетворенный Гомер продолжил. Про День Гнева, конечно. — Печать треснет, Дракон выскочит, и вот тогда-то он и наступит, — с удовольствием сказал он. — День Гнева. Уже совсем скоро. Совсем-совсем. Вода, Хлад, Мор. Огня лишь дождаться. И все сойдется в кулак. — А зачем мы тогда премся? — сыто спросил Ной. — Если все равно все умрем? — Болван, — тут же ответил Гомер. — И так все умрем, никто вечно не живет. Но это неважно. А важно, как ты жил. Если ты жил как человек, с добром в сердце, то ты потом возродишься, Владыка своих не бросит. Если мы не вернемся с успехом, зло умножится и окрепнет. А если вернемся, то наоборот. К этому должно стремиться! Мы кивнули. Я вот очень хорошо представлял это все. — Если сделать много добра, то оно сольется в одно большое Добро — и тьма скорее сгинет. Понятно? — Понятно, — сказал Ной. — Добро — есть свет, свет есть Бог, только добро имеет вес на Великих Весах. — Верно, — Гомер выковырял из зуба кусок ежа, выплюнул, отбросил иголку. — Все совершенно верно. Если тебе дадут выбирать — совершить зло или сгинуть — выбирай сгинуть! Потому что потом поздно будет считать! Никаких примирений! Зло сюда пришло не примиряться, оно сюда за нами пришло. Чтобы всех уничтожить! А мы должны сами его истребить! Мы истребители! Тот, кто падет в бою за други своя, будет тут же зачислен в Облачный Полк! А это… Гомер замолчал. И посмотрел на Папу. Мы тоже уставились на Папу. Папа хрипел животом, извивался и пульсировал, лапа крючилась, бешено скребя по полу клетки, глаза вылезли и, казалось, выставились на коротеньких палочках, шерсть поднялась дыбом, и Папа стал совсем как недавний еж — Жнец, — определил Гомер. — Две минуты. Отсчет. Дальше я действовал по правилам, быстро и аккуратно. Снял с пояса кружку-термос, литр теплой воды с марганцовкой. Два широких глотка, два поворота влево, два вправо, три прискока, пальцы в глотку. Жареный еж неопрятной дымящейся жижей вывалился на землю. Еще два глотка, и повторение процедуры. Все. Чист. Ввернулся в рюкзак, приладил ремни. Карабин. Попрыгал, не звенит. — Минута, — сказал Гомер. Он поднял клетку с Папой и приладил ее поверх моего рюкзака, притянул веревками крест-накрест. Я попрыгал. Тихо. — Сорок секунд. Я застегивал последние пряжки комбинезона, а Гомер уже стоял передо мной, готовый и бодрый. Мы бы успели. Если бы не Ной. Ной, опустившись на четвереньки, пытался вывернуть желудок. Засунул себе в глотку почти руку, но ничего не получалось, его, Ноя, натура была слишком жадна и себялюбива, она не желала выпускать наружу уже захваченное мясо. Я подскочил к Ною, схватил его поперек туловища и попытался надавить на живот, ничего не получилось, Ной крякнул и обеда не выпустил. — Двадцать секунд, — Гомер уже подпрыгивал, подгоняя детали. — Не могу… — простонал Ной. — Не лезет… — Так побежишь, — сказал я. — Растрясешься, сблеванешь через километр. Собирайся! Я схватил рюкзак, надел на Ноя, затянул все ремни. Подсунул под них карабин, плотно, до приклада. Перехватил веревкой. — Все, — сказал Гомер. Мы должны были бежать. Есть твердое правило. Кто не успел — тот опоздал, опоздавших не ждут. Обычно опоздавшие погибают, но случается и по-другому. Смотря у кого какая воля к жизни. Я опаздывал два раза и пока себе вполне жив. Гомер должен бежать первым. Но Гомер не побежал. Может, потому, что нас осталось всего лишь двое. Молодых. Он стал помогать мне собирать Ноя, и потратили на это еще почти тридцать секунд. Когда мы двинулись, я уже слышал. Похрустывание, посвистывание, перекатывание гаек, и тоненький, почти крысиный писк, все то, что сообщает о приближении жнеца. Мы побежали. Сначала не быстро, разогревая связки, чтобы выйти на рабочий ритм где-то минут через пять. Шансы оставались, причем немалые. Во-первых, нас трое. В одиночку очень сложно убежать от жнеца. Страшно, а страх отбирает силы. И думать начинаешь, а тут думать совсем не надо, бежать и бежать. Во-вторых, местность. Руины. Проросшие кустарником и кое-где деревьями. Жнецы не очень любят такое. Я начал считать. Вообще к нам жнецы редко заглядывают, может, раз в месяц. И мы уже знаем, как от них избавляться. Надо сразу в лабиринт, жнец там быстро путается, он по прямым любит, иногда наискосок А тут, пока шли, уже четвертого встретили. От первого оторвались, от второго нет уже, Алекса догнал. И снова вот. Жнец преследует ровно пятьдесят шесть минут, это давно замечено. Если цель переходит барьер в пятьдесят шесть минут, он отстает. Рассказывают поразительные вещи. Как жнец уже почти догонял человека, какие-то метры оставались, но тут наступала пятьдесят седьмая — и он сворачивал в сторону. Отставал. Причем навсегда. Запоминает, что это не цель, и если потом спасшегося встретит, то уже не нападает на него. Некоторые даже краску с собой носят — метить жнецов. Чтобы потом от знакомых уже не шарахаться. Уходили. Ной первым, я за ним, Гомер последний, как полагается учителю. Старались выбирать места повлажнее, жнецы влагу не уважают. Не очень спешили, силы надо было рассчитывать на непредвиденные обстоятельства — вдруг еще какой поганец выскочит? Жнец, само собой, не отставал и даже, напротив, приближался — я слышал его все отчетливей, стрекотанье это, пощелкивание железное. Но в этом ничего страшного, жнеца можно подпустить поближе, у него скорость всегда одинаковая, он в рывки не уходит, организация не такая. Даже на видимость подпустили — я оглядывался и иногда замечал его среди деревьев, видел, как сверкала в дикой пляске черная смертельная сталь, противостоять которой не может ничто. Жнец похож на… Трудно сказать, на кого он похож. То ли круглый, то ли оранжевый. Да, вот так именно. Иногда они вроде как угловатые, а иногда как сдутые книзу мячи. Совершенно смертельные. Я видел, как двое спрятались в бронемашине, думали отсидеться, так жнец через эту бронемашину прорезался, как пуля сквозь бумагу. Гомер считал, что жнецы — это и есть Железная Саранча, неумолимая и посланная в устрашение. Это уж точно, неумолимости жнецу не занимать, ничем его не собьешь. Мы бежали, и все было хорошо. Нормально. Дышали, местность благоприятствовала, руины пологие. Немного совсем оставалось по минутам, оторвались бы. И тут еж. Еж, которого Ной не смог выблевать. Ной спекся. Кровь прилила, ноги ослабели, я досчитал до двух тысяч трехсот восемнадцати. Я увидел, как он стал проседать, увидел, как он перепугался. Как зрачки расширились, и ужас в лице появился, какой только перед самой безнадежной смертью приключается. Гомер тоже заметил, наверное, еще раньше меня, он опытный человек был. Сверхдальновидный, ни одного такого в жизни не встречал. Гомер все понял. Потом я думал — а что бы я сделал, если б догадался, что собирается предпринять Гомер? Не знаю. Я оглянулся. Жнец был уже совсем недалеко. Двигался. Задевал сосны своими лезвиями, в разные стороны щепки летели. — Вперед! — рыкнул я на Ноя, но он сдох уже совсем, стал отставать. Это страшно. Когда тебя преследует жнец и когда тот, кто рядом, начинает отставать. Или подворачивает ногу. Ты смотришь на него и понимаешь, что все. Смерть. Сделать ничего нельзя. Сделать ничего было нельзя, Ной сдавал, смерть дышала ему в затылок. Я думал уже ускориться — не хотелось всего этого видеть… И вдруг Гомер тоже стал отставать. Сразу и на несколько шагов. Я не понял, хотел притормозить, а Гомер улыбнулся. Подмигнул даже. И для меня прояснилось — он знает, что делать. Он всегда знал, именно поэтому он был нашим учителем. — Прибавил! — я ткнул Ноя в шею. — Прибавил! Ной все-таки прибавил, мы врезались в кусты, распугав перепелок, и вылетели на дорогу. Асфальт. Довольно хорошо сохранившийся, даже с белыми полосами кое-где. Машин мало и распиханы по сторонам, середина дороги свободна. Дорога, асфальт, опасная зона. Потому что по ней не удерешь — на ровных поверхностях жнец серьезно прибавляет в скорости. Дорогу следовало пересечь как можно быстрее, мы так и сделали, поперек, в канаву, потом вверх по насыпи. Оглянулся. Гомер выскочил на дорогу. Гомер побежал по асфальту. На двух тысячах шестидесяти трех. Ной пискнул что-то, но я треснул его по шее, и мы побежали дальше. Я считал. Лучше считать, чем думать о том, что случилось. Или вот-вот случится. Выстрел. Он все-таки выстрелил. Три четыреста двадцать. Я досчитал. На всякий случай досчитал до трех пятисот. И остановился. Приводил в порядок дыхание. Рядом в обнимку с осиной сидел Ной. Плакал. Потом мы возвращались вдоль дороги по насыпи, не разговаривали, думали, что да как, спустились вниз. На асфальте четко виднелись следы жнеца. Царапины, проедины. Торба, я ее первым увидел. Лежала на дороге одиноко. Делили вещи. Гомер — после рюкзака мы стали встречать Гомера. Он лежал на дороге. В разных местах. То, что от него осталось. Мало осталось, жнец поработал, а потом еще зверье растащило. Так что непосредственно от Гомера остались только высохшие красные лужи на асфальте и руки — они пропахли порохом, и зверье их есть не стало. Ной поморщился. — Чего морщишься? — спросил я. — Это все очень хорошо. Следы видишь? Ной кивнул. — Росомаха, кажется. Точно, росомаха… — Вот видишь — росомаха, ничего поганого, чистый зверь. Гомер был бы доволен. — Все равно… — То, что его звери сожрали, — значит, что Гомер правильно прожил, — сказал я. — Хороший был человек, настоящий. Звери ведь всякую дрянь есть не станут. Ты видел когда-нибудь, чтобы они мреца жрали или кенгу? Ной помотал головой. — Запомни, — назидательно сказал я. — Это лишнее доказательство — Гомер прожил праведно. Настояще прожил, настояще умер. А мы его помнить будем. Ной почесал нос. Кажется, он хотел заплакать. — Не вздумай, — сказал я. — Чего ты плачешь? Наоборот, радоваться надо. Гомер уже на небе сейчас, там. Я указал пальцем. — Его уже в Облачный Полк, небось, записали, выдали паек и вечные заряды, все как полагается. Смотрит он на нас и дружеский привет посылает. Сказал я, и как-то так сильно представил, как Гомер нам посылает привет с облака, весь уже целый, а не по ошметкам, в блистающей стальной кольчуге, что не удержался и посмотрел наверх. И Ной посмотрел. Но там была только весенняя синева и редкие утренние тучки, пахло росой, новым днем, солнышком. — Просто… жаль… — Ничего и не жаль, — возразил я. — Я тебе говорю — Гомер правильно пожил, славно зачистил территорию, не у каждого так получается. Настоящий истребитель. Мы должны брать с него пример. — А руки что? — Ной кивнул на руки. — В каком смысле? — Может, себе оставим? На память… Идея мне понравилась. Я бы хотел иметь руку Гомера, наверняка она принесла бы мне удачу. Но в походных условиях это было затруднительно. И потом, руку сначала надо правильно приготовить — высушить, натереть можжевеловым маслом или другими какими растворами, — чтобы она быстро не испортилась. Высушить медленно. Не получится. — Руки мы закопаем, — сказал я. — Зальем их маслом и спрячем. На обратном пути заберем, а когда к себе вернемся, то там их сделаем реликвией. А пока пусть полежат. Я взял руки и понес. По дороге, уже не таясь, не очень выбирая направление, до первого грузовика. Ной залез под него, но масла не нашлось, и нам пришлось дойти до третьего. Я вырезал из фургона брезент, свернул из него кулек, затянул проволокой, положил внутрь руки. Ной добыл масла, и мы залили руки, и спрятали их под кривым запоминающимся деревом. На всякий случай я вырубил топором на дереве заметную букву Г. Наступит время, и мы сюда вернемся. Похороним Гомера, поставим памятник, великим людям всегда надо ставить памятники, а Гомер — единственный великий человек, которого я знал. Вернемся обязательно. Потом мы возвращались. Шагали вдоль дороги, петляли, путая следы. Ной молчал. И я молчал, потому что говорить ничего не хотелось, все уже сказали. Мне уши ему отрезать хотелось, и Ной это понимал. Потом Ной все-таки стал хлюпать, ныть и истекать соплями, но я не собирался его утешать. Шагали до темноты, спускались к югу, даже на ужин не остановились, хватит уже, наобедались. А потом стемнело, пора было закапываться, но я увидел подходящие трубы, сваленные в гору. Трубы проросли травой и мелкими деревцами, я обошел вокруг. Залиты нефтью или какой-то черной дрянью, на которой не выросла трава, видимо, из-за этой черноты сюда никакая погань не сунулась. Во всяком случае, следов я не заметил. Залезли в трубу, еле втиснулись, но и жнец не залезет, больше всего его боялись. Хотя так редко бывает, чтобы жнец в один день сразу двоих убил. Но на всякий случай я выставил в трубу оба наших карабина. Если кто сунется… Да и не сунется, я накапал вокруг скунса, эту вонь мало кто может вынести. Но все равно не спали. Я все думал о том, что нам делать дальше, а Ной вместо плача громко дышал ртом. Наступила ночь, звезды выставились, и мы с Ноем остались совсем одни. Ной все хлюпал и хлюпал, и в темноте это слышалось совсем уж громко. Хотел повспоминать Гомера, но он не вспоминался, потому что я его не успел еще хорошенько забыть, да и поверить до конца не мог. Думал, что дальше делать. Весь отряд погиб, от Ноя пользы ждать не следовало. Невест не добыли. Смысла возвращаться без невест я не видел. Значит, поход следовало продолжать. К тому же мы почти уже добрались. Судя по указателям на шоссе, до города оставалось совсем немного. Восемнадцать километров. День пути, а там посмотрим. Так и не уснул. Глава 2 Сыть Когда все закончилось, Гомер собрал оставшихся на вече. Восемнадцать человек. Утром. Город тонул в тумане, мы сидели на крыше и смотрели вниз. На кладбище. Оно не просматривалось через туманное молоко, но оно было там, я даже это как-то чувствовал. Гомер всегда говорил, своих нужно хоронить. Для поддержания человечности. Если, конечно, остается, что хоронить, руки, например. Мы хоронили. После сыти, кстати, как раз руки и остаются. Пальцы особенно. Десять пальцев. Был человек, бегал, пчел выслеживал, мречь зачищал, а осталось десять пальцев. Эти самые пальцы мы складывали в бутылки и хоронили. Там клумба как раз раньше помещалась, цветочки желтенькие, вроде тюльпаны как. В эти тюльпаны мы народ и хоронили, с табличками, как полагалось совсем. Весной нас было двести девять. Сто восемьдесят три мужчины и двадцать шесть женщин, включая Старую Шуру. Почти сорок ей, Шуре, могучая, в прошлом году лося убила и сама приволокла. Мы были самым крупным кланом на севере и собирались прирастать. Осенью, после урожая и хорошей охоты. Старая Шура выжила. Из-за организма. Не взяла ее сыть, побила уши, на лице ямки — все, остановилась. Кроме Шуры из женщин больше никого. Остальные мужчины. Не все крепкие, но сыть не дожевала. Сыть занесли с востока. Отправились туда за черной смолой, вернулись все живые, повезло, редко так. Смолы набрали, хорошо. Заразу приволокли только. Мы так и не узнали, где они вляпались, наверное, это Джохан, он всегда во что-то влезал. Во всяком случае, уши у него у первого отвалились. Но он хитростью отличался, уши сжег тайно, под покровом глубокой ночи, а сам в шлеме кожаном ходил, а из-под него ничего и не видно. А потом, я как сейчас помню, утром одним, вылез Джохан к котлу за полбой, голодный, ложкой по миске стучит, улыбается, а через щеку зубы видно — за ночь проело. Спохватились, забегали, да поздно — за ушами загнило уже почти у половины. Сыть неизлечима, это известно. Гомер, конечно же, пытался, он никогда не отступал. И пороховой настойкой, и уайтспиритом, и хирургией — уши отрезал, язвы фосфором присыпал, а не помогло. Все сгнили, много-много. Только пальцы остались да ногти. Пальцы в бутылки складывали и сверху битумом запечатывали, и на полку, а ногти расти продолжали. Лежат себе в бутылках, растут, зрелище, однако, жуткое, а Ной врал, что они скреблись там даже, по ночам. Восемнадцать человек выжили, Гомер собрал нас на крыше. А станицу сжег. Все-все сжег, ничего не осталось, лес вокруг — и тот сжег. Имущества у нас никакого не осталось, только оружие да собственные вещи. Мы торчали на крыше и смотрели вокруг. Город заливал туман, из которого кое-где выступали крыши, на многих росли деревья, лес продолжал захватывать мир. Над тем местом, где располагалась станица, поднимался слоистый черный дым, похожий на призрака. Мне было грустно, я успел привыкнуть к станице, трудно терять дом. Я думаю, все чувствовали приблизительно то же, многие старались на этот дым вообще не смотреть. — Погибли все женщины, — сказал Гомер. — Это конец. Старая Шура хмукнула, дала понять, что женщины погибли далеко не все, но Гомер на это внимания не обратил. — Погибли все женщины, — повторил он. — А без них никакой клан существовать не может, сами знаете. Это точно. Девочек рождается вообще гораздо меньше, чем мальчиков, и ценятся они выше. Девочек берегут, защищают, а когда клан входит в силу, у соседей отвоевывают. Ну, или меняют на что-нибудь полезное, на коз, например. Гомер говорил, что тут все дело в природе, она сама знает. Мальчики гораздо больше расходуются — на охоте, в походах, в стычках с соседними кланами, до тринадцати лет один из десяти, наверное, доживает. А до двадцати и того меньше. Клан, у которого нет женщин, будущего не имеет. — Нам нужны невесты, — сказал Гомер. — Надо найти. Хотя бы… несколько. Мы все промолчали. Найти невест. Это сказать только легко, а так… Где их найдешь? — Есть другой путь, — Гомер поморщился. — Можно разойтись. Все переглянулись. — Я буду откровенен, — продолжал Гомер. — Разойтись — это шанс. Мелкие группы в свободном походе могут выжить. Если в отряде больше четырех человек, то для выживания ему требуется станица. Мы можем разделиться на шесть-семь отрядов и разойтись. Гомер поглядел на дым. — Но это путь в тупик, — сказал Гомер. — Надо держаться вместе, люди поодиночке не живут — выживают. Только вместе, кланом. Лишь клан может защитить человека от зла, лишь клан может бороться со злом по-настоящему. Клан, ну, то, что от него осталось, вздохнул. — Я понимаю, о чем ваши мысли, — Гомер кивнул. — Вы хотите спросить, почему это произошло с нами? Это испытание. Мы жили давно. Мы боролись с поганством и побеждали… Возможно, мы впали в гордыню. И нам послали испытание. Чтобы проверить. Дым уже совсем растворился в утреннем свете, стал похож на зловещий череп со скошенной челюстью. Испытание. Давно мы уже жили, и у нас все время случались какие-то испытания. То зима холодная, то лето жаркое, то лемминг уродится, жрет все подряд, а то и ураган снесет кладбище какое — а мы потом ползимы мречь по кордонам отстреливаем. Или голод вот еще, тоже бывает. Попадет в погреба плесень, протравит запасы, сидим потом в землянках, кипяток на хвое настаиваем, пьем. Но все равно станица у нас хорошая, закордонено все накрепко. С одной стороны болота, а в них торф горит, подземные ямы образовывает. Сверху вроде земля как земля, даже мшанка, а ступишь — и все, ничего не спасет, подумать не успеваешь. С другой стороны еще удачнее, лес. Он сначала выгорел, затем ветром его в разные стороны повалило — не проскребешься. Жнец не поскачет, мрец не пролезет, а чтобы всякая мелкая погань не покушалась, мы там еще шиповника насажали вперемешку с чертополохом. Третья сторона, правда, открыта, лес там тоже рос, но не густой, а прогулочный, парк вроде. Тут пройти, конечно, легче, но лучше даже и не пробовать. Заминировано. Всякие мины, и большие, и маленькие, и такие, что жнеца могут подорвать. И ям мы там волчьих нарыли. И капканов поставили. И проволоки колючей напутали. Так что тихо, спокойно. Иногда, конечно, что-нибудь да прорвется, но дозорные ведь тоже не балалайничают… Не помогло. Сыть растяжкой не остановишь, сыть… Женщины, кстати, последними погибли, выносливость у них сильнее развита. — Мы должны выстоять, — сказал Гомер. — Перенести трудности с достоинством. А для этого нам нужны невесты. — И как мы их раздобудем? — спросил Фет. — Поменяем, — сказал негромко Гомер. — На что мы их поменяем? — пробурчал Михал. — Все сгорело, ничего не сбереглось… Остальные согласно замычали. Правильно, конечно. На что сейчас невесту выменяешь? Меньше коровы не попросят или коз несколько. Или добра. А нет ничего, ни коров, ни добра. — У меня есть порох. Кто-то присвистнул. Порох — ценный продукт. Старого пороха вообще не осталось, новый варим сами, не очень хороший, дымит, осекается. Патроны приходится перезаряжать. На порох можно поменять, наверное, даже невесту. — Три банки, — уточнил Гомер. — На одну бабу хватит, — ухмыльнулся Михал. — Как делить будем? — Сначала добудем. — И где мы их добудем? — осторожно поинтересовался Гаврик. Осторожно очень так — Возле Кольца. Теперь уже выдохнули. А мне неприятно стало, в животе червячок повернулся. На моей памяти к Кольцу ходили два раза. Первый раз за оружием, я еще маленький был, меньше колеса, но помню. Потому что тогда в поход отправился мой отец. И Гомер. И еще какие-то другие люди, все молодые. Отец дал мне рябиновую пастилу и сказал, что принесет винтовку с оптическим прицелом и золотистые патроны. Их было шестеро тоже. Вернулись двое, Гомер и еще один парень. С оружием. Нарвались на шейке — ров, трое погибли сразу, а мой отец отстреливался долго, почти час, а потом подорвался на гранате. Чтобы не доставаться. Тогда Гомер подарил мне карабин. Сказал, что он еще лучше винтовки, и стал учить. Как правильно настроиться, как прочитать нужный тропарь, как не бояться и жить в правде, как стрелять без промаха — попадать в летящую стрекозу. Когда мне исполнилось двенадцать, ходили к Кольцу во второй раз. За козлом. Коз держали, а козла не было, а какой толк от коз без козла? Ходили на север, но там своих козлов мало, тогда Гомер, который стал старшим, сказал, что у Кольца можно найти все, что угодно, а козлов там изобилие. Я к тому времени уже хорошо стрелял и вызвался, рост только вот помешал — все еще ниже колеса. Меня не взяли, и из шестерых в тот раз вернулись уже трое. С козлом. Рассказывали, как тащили этого козла, как он брыкался и вредничал, кусался и сыпал пометом, как наткнулись на жнеца и Гомер взвалил козла на плечи, бежал с ним почти час. Козел на самом деле оказался превредный. И вонял. Козлиный дух стоял над станицей, нарушал аппетит и привлекал волкеров — каждый день парочка попадала в капканы и подрывалась на минах, остальные же гадко выли издалека. В конце концов Гомер придумал мудрое — велел собрать клетку — примерно как у Папы, только больше, посадил в нее козла и привесил к сосне, ввысь поднял. Так что вонь теперь распространялась над и людей не задевала. А козел умудрился и сверху гадить. Мочился на проходящих и мерзко блеял, привлекая ненужную погань. Пришлось его спустить и хорошенько поучить хворостиной. Помогло, но ненадолго. А потом этого козла волкер все-таки уволок, один поводок остался и рога. — Там, — Гомер указал пальцем в сторону юга. — Там территория вечного зла. Земля боли, разодранная на кровоточащие куски безжалостными бандами и адскими культами. Сатанисты, маньяки и людоеды, погань и перхоть, восставшая из ада. Поклоняются демонам, вершат жертвоприношения, только и ждут, чтобы вырвать из твоей груди сердце и скормить его своим тварям. — А праведники? — спросил кто-то. — Праведники там есть? — Разумеется, — вздохнул Гомер. — Господь не оставит землю свою без держания. Есть там и праведники. Но очень мало. Ибо тяжко поддерживать свет Добра средь праха и в терниях. Праведники там стонут под пятой падших. И только и думают, как бы спасти своих дщерей из ада. Я подумал, что Гомер, наверное, несколько преувеличивает. Может, они там, конечно, и стонут, но чтобы отдавать своих девчонок… Они что, дураки совсем? Наоборот, беречь их надо. Я бы и за порох не отдал. За весь. И за корову, наверное, тоже. — А как? — спросил Ной. — Как же нам отличить праведника от поганого? — По делам, — Гомер знал ответы на разные вопросы, это мне в нем очень нравилось. — По делам их отличите. Праведник никогда в вас не будет стрелять. Праведник вас никогда не обманет. Праведник никогда не бранится черным словом. Так что вы легко отличите чистое от поганого. И если видите поганое — то не размышляйте — или стреляйте, или бегите. Остальное узнаете по пути. Кто со мной — шаг вперед. Мы вернемся и начнем новую жизнь. Вперед шагнули шестеро. Всего. И Старая Шура. Остальные молчали и глядели в сторону. Шестеро, от пятнадцати до восемнадцати, если не считать Гомера, конечно. Старую Шуру мы, конечно, не взяли. Глава 3 Дмитровское шоссе Проснулся рано, проверил карабин, порядок. Прочитал Пробудительный тропарь. Мне он особо нравится — прочитаешь его, раз — и сразу сил прибавляется, только читать надо особо, как бы внутренне подпрыгивая. Хотя, конечно, непонятно в нем много — например, мрецы в норах не живут, а ведьмы никак уж в кожуре не прячутся. Я тогда у Гомера про это спросил, а он покраснел вдруг так, и сказал, что у искусства свои законы, и вообще, надо не спрашивать, а верить и заучивать наизусть, и вообще он лучше знает. А у меня память хорошая, я все двенадцать тропарей еще в пять лет запомнил, сам даже потом мелких учил. Вот и сейчас. Тоже. Прочитал, как бы внутренне подпрыгивая, настроение сразу увеличилось, захотелось немедленно, вот прямо тут кого-нибудь поганого успокоить. Но я не торопился, прислушался. Все вроде как надо. Сердце ровное, секреция в норме. Пальцы чешутся. На правой. Посмотрел. Наросла кожа. На безымянном, среднем и указательном. Нехорошо. Вынул скребок, принялся сдирать. Пальцы должны оставаться чувствительными — а как еще стрелять-то? Показалась кровь, остановился. Хватит, когда назреет новая тоненькая кожа, я буду чувствовать спусковой крючок тонко, стачивать пальцы — это такой старинный обычай у всех настоящих стрелков. Для проверки взвел курок и немножко погладил крючок, он играл под пальцем, механизм был уравновешен и настроен идеально. И смазан — настоящим самолетным жиром, нежным и прозрачным. Карабин пребывал в порядке и готовности, я выглянул наружу. Уже было видно солнце, оно висело в белесой небесной мгле и выглядело чумазым, с левого края темнела видимая заедина, отчего казалось, что солнце ухмыляется, смешно ему, как мы тут выворачиваемся, а вообще плохая примета. Протер глаза. Ничего, нормально, жрать хочется. Оставались сушеные караси и немного морковных корней, но я решил оставить их на случай непредвиденных обстоятельств. Выбрался, огляделся, послушал воздух. Вокруг все вроде спокойно, чуть вдалеке и вправо старые, проржавевшие до широких дыр вагоны, еще правее вышка. Люди раньше любили вышки ставить, Гомер говорил, что через них связь осуществлялась. Хорошая вышка, метров, наверное, сто в высоту, поросла каким-то мхом, наклонилась и походила на заскорузлейший ведьмин палец. Слева холмы, на них поломанные, как зубы, стены. Подсолнухами поросли. Спокойно вроде. Утром всегда спокойно, поганство после ночи отдыхает в логах, поэтому после восхода некоторое время можно чувствовать себя в безопасности. Ну, разве что жнец пробежит, но от жнеца в дупло не спрячешься. — Ной, — позвал я. — Ну… Показался Ной. Заспанный развинченный, я удивляюсь, как он вообще до сих пор жив. Столько народу перемерло, а он ничего. Наверное, тоже праведник. — Сиди здесь, — велел я. — Карабин проверь. И жди меня, я за пожрать схожу. Понял? — Ну… Ной принялся отряхиваться от налипшей за ночь разности, от пластмассовых пузырьков, бутылок, прелых веревок, даже парочка мышей, пригревшихся ночью, из него вывалились. Я отправился к подсолнухам. Холмы, цветы, в таких местах всегда с едой легко. Тетерки-перепелки, а повезет, так и змею витаминную зацепишь — потом неделю можно не есть — и все время бодрый и радостный дню. Путешествовал я по неглубокой траве и как раз думал про такую вот змею, но встретил кролика. Возле холма, видимо, тут у них как раз гнездовище подземное. Кролик занимался своими травяными делами, рылся, шевелился и горя себе не знал, по поводу утра пребывал в беспечности. Я приблизился на достаточное расстояние и коротким движением метнул колотушку. Колотушка — первое оружие, которому обучается человек. С восьми лет. С обеих рук. Кидать надо предплечьем, резко. Кролик ничего, конечно, не заметил. Брыцк — и готов, упал. Лежал, белый на зеленом. Я поглядел в небо — нет ли кречета или сокола — они любители перехватывать добычу. Но небо было чисто, воздушные хищники не разогрели еще свои сердца. Кролика требовалось подобрать, я сделал движение… и остановился. Ужин лежал совсем недалеко, метрах в десяти всего лишь, протяни руку. Не знаю уж почему, но я продолжал стоять. Кролик показался мне слишком белым. Нет, белые кролики встречаются, это не редкость, их много. Но этот кролик выглядел уж как-то очень бело, как самый первый утренний снег, не испорченный следами. Я стоял и смотрел. Минут десять, не меньше, так что даже подтянулся Ной. — Что там? — спросил он. — Бобра убил? — Не… Кролика вот. — А чего не берешь? Жрать охота, пожарили бы, вона какой жирный… Ной облизнулся и шагнул к кролику. Я поймал его за шиворот, оттащил назад. — Ты чего? — удивился Ной. — Жрать охота… — Тебе бы все жрать! — прошипел я. — Уже все прожрал. — Можно подумать, ты не жрешь, — обиделся Ной. — Кролик большой, в нем мяса, наверное, килограмма два! Чего боишься-то? — Мухи не садятся, — сказал я. — Что? — Мухи не садятся. Кролик мертвый, лежит, кровит, а мухи не садятся. Я сунул Ною трубу, Ной смотрел долго. — Да, не садятся. И что? Я покачал головой. — Что, не понимаю? — Тут много мух. Вот на тебе даже мухи есть. — Нет на мне мух! — огрызнулся Ной. — На тебе есть, потому что ты воняешь. И на кролике должны. Мухи чуют. А нет их. Почему? Ной злобно плюнул. — Почему-почему, я тебе могу тысячу причин назвать почему! Может, этот твой кролик в газойль вляпался. Или еще куда. Знаешь, муха не на каждого ведь еще и полезет… — Это точно. Но не знаю… Крутом полно всякого зверья голодного, а никто пока не явился. Подозрительно. Ной недовольно пнул землю. — Давай решай скорей — подозрительно — не подозрительно. Или берем, или уходим. Вон вышка как ведьмин палец совсем, грибов накопать, туда пойдем. Я кивнул. Под ведьмиными пальцами грибы на самом деле растут. С помощью Папы можно найти, у него нюх хороший. — Ладно, пойдем, — сказал я. — А колотушка? — А, — махнул я рукой, — другую вырежу. Или… — Давай Папу попробуем, — предложил Ной. — Привяжем к веревке и туда кинем. Посмотрим. — Я тебя лучше кину! — разозлился я. Хотя идея была неплохая. Папа чует, пусть кролика прочует. Я взял у Ноя клетку с Папой и направил его в сторону кролика. Папа сидел спокойно. Ворочал глазами, нюхал воздух, шевелил лапой. Никакого беспокойства не проявлял, сидел себе, фырчал, дышал. — Вот видишь, — сказал Ной. — Кролик как кролик… Кролик поднялся. Сначала сел, потом принялся мелко прыгать. — Да… — ухмыльнулся Ной. — Рука не тверда, да? Промазал. — Я не промазал, — сказал я. — Никогда не мажу. На самом деле не промазал ведь я, слышал, как колотушка его по башке стукнула. Наверное, оглушил только. — Ну-ка… — Ной снял с плеча карабин. — Сейчас я… Ной быстро прицелился, выстрелил. И это по кролику-то. Пулей. Дурак все-таки. Кролика разорвало на две части. Белые комки разлетелись далеко друг от друга, Ной радостно вскрикнул, порадовался удачному выстрелу. Хотел рвануть вперед, я его снова удержал. — Перезарядись, — велел я. Ной принялся медленно — на пять секунд дольше, чем я, — и неумело — руки дрожали — заряжать. Я смотрел на кролика, неприятное чувство не отпускало. Кровь. Совсем никакой крови. Белая шерсть. И все. А потом… — Ах ты… — ругнулся Ной. — Вот погань… Кролик полз. Задняя часть. Медленно, еле-еле. Ползла к передней. — Уходим, — я тоже сдернул карабин. Ной уже пятился. Я глядел на Папу — спокоен, вроде дремлет. А кролик сползается. Разрубленный пулей кролик сползался, я такого никогда не видел. Погань. Настоящая погань, наваждение. Я испугался. Вот сползется, срастется — и случится что-то страшное. Обязательно. С неба протечет кровь, земля же непременно разверзнется и выплеснутся всякие уроды, мрецы и прочее вурдалачье растрепанное, и все провалится и рассыплется. — Что это? — прошептал Ной. Я выстрелил. Половинка кролика отлетела в подсолнухи. Перезарядил карабин. Стали отступать, стараясь держаться к востоку, что было нелегко — началась трудная местность — вросшие в землю вагоны и железные бочки, и вообще много железа, превращенного в настоящий лабиринт. Иногда встречались автомобили, и я на всякий случай для интереса проверял аккумуляторы. Нигде не было целых, пригородные банды все уже давно расковыряли и расплавили, ничего не осталось. Потом началась сгоревшая земля, в которой очень сильно разрослась волчанка, и все вокруг было синее и нарядное, даже жить захотелось. Волчанка — очень полезное растение. Если много собрать, высушить и выварить, то можно сделать отличное противоядие против мреца, например. То есть если мрец тебя покусает и ты быстро выпьешь противоядие, то можешь и не заразиться. У нас она мало растет. Гомер даже думал как-то собрать семян волчанки и рассадить ее вокруг нашей станицы. Я достал карту и отметил полезное место. На всякий случай. — Может, останемся? — предложил Ной. — Поживем, пособираем. Наварим микстуры, а? — Нет, пойдем дальше. Тут лучше не останавливаться. — Почему? — Так. Подозревается что-то. — Ну да ладно. Слушай, а что это там? Что за погань-то? Никогда такого не видел… Кролик, он как приманка, что ли? За кроликом полезем, а оно нас и цап… — Зверобой, может, — предположил я. — Не, — помотал головой Ной. — Зверобой не такой… Я и сам прекрасно знал, что зверобой не такой. Зверобой я однажды видел, далеко, на севере. Золотой корень как раз искали, на Дальних Озерах. Шли по лесу и вдруг увидели. То есть сначала почувствовали. Вонь. Такая сильная, что глаза зачесались. Думали, что скунс там сдох, обрадовались — дохлый скунс — это клад вообще, но как поближе подошли и увидели, что не скунс. Поляна, копытце, только вогнутое чуть внутрь, как муравьиный лев делает, только большой совсем. Но не лев, там вокруг твари разные лежали, ближе к центру коровья порода, лось, козы, косули, кенга, а потом уже вперемешку, и волкер, и медведка, и пара росомах. Все дохлые, но совсем необъеденные, протухшие только. Зверобой. Папа был тогда еще совсем маленьким, забился в клетке, а мы поспешили подальше. Зверобой точно не такой. — Это людобой какой-то, — сказал я. — Такого не видел. Пойдем. Через час остановились. На насыпи. Крутой и высокой. Когда-то по ней тянулись рельсы и туда-сюда ездили поезда, а сейчас рельсы вспучились и выгнулись вверх, это потому что летом жарко — зимой холодно, теперь висели в метре над землей. А то и выше. Очень хотелось по рельсам, но это опасно, вообще надо держаться поближе к земле и останешься цел. Солнце возвысилось до полудня. Достал по карасю, и Папе одного, стали есть, потом воду пили с солью. После обеда Ной разделся, достал пороховую настойку и принялся осматривать вериги. У него все время что-то воспаляется. Зажимы всегда гноятся, ему Коваль даже серебряные сделал — для антисептики, — но не помогло. И зажимы-то слабенькие, но все равно. Гниет. Вот и сейчас, снял куртку, рубашку крапивную засучил до пояса, вериги показались. Простые такие, детские, струбцинки обычные, винтовые, все регулируется, не то что мои пружинные — раз и сразу до крови. Но Ною и винтовые не в корм, здоровье наследственно ослаблено. Вериги убрал. Кожа под ними была красная, а под одной совсем нехорошая, белая и протухшая. — Мерзко, — сказал Ной и поежился. На самом деле мерзко. У меня как-то тоже воспалялось, правда, пятка, не верига, ходил с трудностью. Гомер тогда мне пятку разрезал и все вычистил, потом бегал как новенький. Тут тоже надо. Резать. Или жечь. — Жечь надо. Ной поморщился. — Надо. Я достал рожок. Вообще, в веригах сплошные достоинства. Во-первых, повышается болевой порог, во-вторых, вырабатывается суровость характера, в-третьих, укрепляется иммунитет, в-четвертых, учишься спать неподвижно, как бревно, — чтобы не уколоться, в-пятых, смиряется дух… Одним словом, без вериг тяжело, человек вырастает неженкой и плохо противостоит трудностям мира. У меня вот их три — две на левом боку — плоские, пружинные крабы, и одна в треугольной мышце, булавчатая, каждое движение левым плечом отдается, уже несильно, я уже почти привык. Гомер, тот вообще проволокой колючей опутывался, специальной такой, нержавеющей. В пять витков, а иногда, для повышенного смирения, и в семь. — Без вериг в жизни — что в походе без блохоловки, — говорил Гомер, стягиваясь своей проволокой. Это точно, без блохоловки в походе трудно. Спишь то в земле, то на земле, налезают. Дома, конечно, циклоном протравишься — красота, а в дороге… Я как-то спросил Гомера — а может, мы зря с блохами боремся? Они ведь тоже, как вериги, только маленькие, кусают, боль причиняют. Блохи — не есть ущемление, ответил Гомер, блохи — всего лишь нечистота телесная. А где нечистота телесная, там рано или поздно и душевная нечистота заводится, грязь преклоняется к грязи. К тому же блохи на мрецах базируются, переносчики вредных инфекций, посему с ними надлежит неукоснительно бороться. — Надо прижечь. Кусай руку. Ной вцепился в ладонь. Белая кожа сгорела, Ной зашипел. У меня в рюкзаке оставался золотой корень, я сунул ему. — Жуй. Ной стал жевать. — Хорошенько разжевывай, а то не подействует. Оставалась еще смола, для самых важных ран, несколько тюбиков, я размял смолу, затем разжевал, приложил к обожженному мясу, притянул тряпкой. — Дальше. Мы двинулись вдоль насыпи, но через километр Ной побледнел и сел. Его трясло. Он стучал зубами так громко, что я решил отдохнуть, поспать. Вернее, даже не поспать, а отоспаться как следует. Досыта. Во сне организм лечит все недуги, сопротивляется. Когда нет нормальных лекарств, следует спать. И пить воду. И есть. Я вытащил карася, дал Ною. И флягу тоже. — Жуй. Он принялся жевать. Я стал копать колыбели. Под насыпью, между кочек. Земля была мягкая, но упорная, я преодолевал ее с трудом. На колыбели ушло почти два часа, долго. Я сунул Ноя в яму, отдал свою подстилку. — Спи, — сказал я. — Утром будешь новеньким. Вытянул шнорхель, замаскировал в кочке. Затем закопался сам. Я себя тоже не очень чувствовал. Страшновато: так далеко забрались, до самого города. До самого Кольца почти. Одиноко. Оторванно. Но я не могу долго думать о неприятном, у меня в голове все бороздки прямые. Я уснул, и мне приснился Гомер. Он сидел возле костра и молчал, а потом у него вдруг отвалились руки, и он стал их с грустью рассматривать. Откапываться всегда тяжело. Просыпаешься в полной темноте. К утру земля почти всегда оседает, и на тебя наваливается тяжесть, на грудь, на живот, дышать становится тяжело, заглядывают пугающие сны. Вообще, устроить колыбель правильно — искусство, сколько народу погибло, задохнувшись во сне, скольких волкеры отрыли… Я год учился правильно колыбель копать, вокруг нашей станицы все окрестности перекопаны. Как над нами Гомер только не издевался. Копали колыбели одной рукой, с завязанными глазами, конечно, копали, чуть ли не зубами их копали. Научились. Все-таки Гомер великим человеком был, никто с ним не сравнится. И так глупо умер. Хотя почему глупо, наоборот. Он учителем был. И умер, спасая своих учеников. Наоборот, здорово. Принял решение за несколько секунд, оставался тверд до конца. Настоящий праведник из праведников, вечная ему память, такого в Облачном Полку сразу в стратиги производят. Дышать стало тяжело, Папа приглушенно пыхтел — верный признак, утро. Я перевернулся на живот, уперся руками и стал подниматься. Земля неохотно поддавалась, но я был силен и выбрался на поверхность. Огляделся. Все спокойно, туман, необычного такого желтого цвета, переваливался через насыпь как живой. Стал откапывать Ноя. Он лежал нехорошо, на животе, перевернул. Ной был жив. Спал. Похрапывал. Я побрызгал на него водой, Ной открыл глаза. — Чего? — Пора. Ной вылез из колыбели, проверил ожог. Рана подсохла, неприятная краснота вокруг рассосалась. — Идем. Ной что-то пискнул о сушеной рыбе и о необходимости хорошего питания в походе, но я его не стал слушать. Стоило поторопиться, Гомер говорил, что вся торговля начинается с утра, менялы, бартерологи и трейдеры, они слонялись вдоль Кольца и предлагали свой товар по утрам. Товар они брали за дорогой, а по эту сторону сбывали его с интересом. С той стороны поступало оружие, старые лекарства, сахар, разные полезные мелочи, с этой еда. Гомер говорил, там, за Кольцом, всегда с едой плохо, так плохо, что иногда тамошние жители даже землю жареную едят. А иногда торговцы торговали невестами. Ну, это так называлось, что торговали — на самом деле девчонки сами хотели оттуда по-быстрому убраться, потому что там с женихами туго, а те, что есть, неспособны к жениховству из-за воздуха. Так что торговцы на самом деле только помогают познакомиться, все по-человечески, без нарушений. Мы шагали по насыпи, через туман. У меня было странное чувство, казалось, в жизни начинается что-то новое и большое. Наверное, это из-за того, что я приближался к городу. От городов, даже небольших, такое случается. Наверное, там действительно какие-то ненормальности с воздухом. А этот город и вообще большой. Потянуло запахом с окрестного болота, ветерок разогнал поверху мглу, и я сказал: — Пришли. — Что? — вздрогнул Ной. — Смотри, — я указал. Из тумана торчали крыши зданий, небольшие вышки и одна большая. Она поднималась из тумана и была похожа на шприц, втыкающийся в небо. Возле шпиля околачивались мрачные облака, казалось, что они болтаются на невидимых нитках. — Это самое высокое место в мире, — сказал я. — Вышка. Оттуда видно все. Даже то, что Земля круглая, видно. — Мы туда? — Туда не пройти, — сказал я. — Там Дорога Птиц, через нее живому нет пути. Будем ждать, тут торговцы часто появляются. Они вокруг ходят, меняются. Мы тоже поменяемся. Тут недалеко уже… — А как торговцы проходят? — спросил Ной. — Не знаю. Они пронырливы очень, вот и проныривают где-то. Мы постояли немного и двинулись к югу, через полчаса набрели на столбик с цифрами, а затем уже и на дорогу. Дорога оказалась весьма и весьма удачная — весь асфальт расколот на большие неровные куски, жнецу по такой дороге трудно, а нам ничего. Продвигались спокойно, потом началась какая-то ерунда — блестящие тележки с колесами, много, в некоторых еще барахло сохранилось, тряпки, банки консервные, травой поганой проросло. Пробираться через это железо было тяжело, и мы сошли в сторону, вдоль брели, по канаве. Хляби опять начались, и пришлось снова на дорогу. Местность постепенно менялась. Лес другой. Не знаю как, но лес другой сделался. Мертвый. Ненастоящий. Обычно то птички поют, то кузнечик стрекочет, мертвяки там хрустят или еще какой звук дребезжит. И движение. Все время движется что-то, мелькает на фоне, туда-сюда, макаки по соснам прыгают. А тут ни звука, ни движухи, даже листья не падают. Страшно, неприятно, все время слушаешь и глазами шевелишь. И дома. Высокие, и растут прямо из леса. Кроме домов вышки, вышки, вышки, железные, на рогатки похожие, и усы с них свисают, во люди раньше были… Километра четыре шагали, затем увидели. Над дорогой на ржавых решетчатых фермах крепился широкий железный щит. На нем блестящими белыми буквами было написано: ДМИТРОВСКОЕ ШОССЕ. МКАД, 0.5 КМ. Под щитом на длинной веревке болталось что-то непонятное, мне показалось, что змея. Вытянутое что-то, от щита до земли почти. И покачивалось так на ветерке. Остановились. — Что за погань? — спросил Ной. — Не знаю… Вряд ли животное, зачем его вешать, стараться? Значит, человек. — Живым повесили, — сказал Ной. — Долго висел, вертелся, оттого и вытянулся. — Не протух почему-то, — сказал я. — Ядовитый, наверное, вот и засолился. Зачем его повесили-то? Я пожал плечами. Просто повесили. Хотя я не стал бы стараться — лезть на щит, веревку, много возни. Мы немного подумали, что следует делать, и решили продвигаться дальше, через пятьсот отмеренных поняли, что этот повешенный значил. Увидели Птичий Путь. Дорога пробегала чуть внизу, широкая, с разделителем посередине. Машины. Ржавые, смятые, разорванные, некоторые приплюснутые, большие и маленькие, разные совершенно. Опасно она не выглядела, но я знал, что это совсем не так. Единственная дорога, которую нельзя пересечь. — И что? — с разочарованием спросил Ной. Я его вполне понимал. Я сам ожидал увидеть здесь что-нибудь необычное, такое… Не знаю какое. Гомер говорил, что дома здесь должны быть до неба и стекла целые, много целых стекол. Деревьев никаких. Все блестит. Полно погани. То есть куда ни посмотри — везде одна погань. И на каждом шагу хмари. И хляби. И даже в воздухе хмари. В стенах домов. Настоящий ад. А здесь все… Скучно. Хотя, может, так оно и есть, ад — это скука. — Это и есть… — Ной кивнул на дорогу. — МКАД, — сказал я. — Это он, Путь Птиц. — И куда теперь? Где эти торговцы? Где невесты? — Ждать. Они сами приходят. Надо только местечко найти… Рядом располагался дом. То есть скелет дома, его построили, а стены нет. Мы поднялись на второй уровень. Там оказался настоящий лес, мох, низкорослые деревья и, к моему совершенному удивлению, черничник. Мы залегли в мох и стали ждать. Чернику ели. Сладкая, даже Папа сжевал пару ягод, что говорило о том, что черника вполне съедобная, ядов нет. Удобное местечко, интересно, что там дальше наверху растет? Может, клюква, а может, даже и женьшень или травы какие полезные. Потом сходить надо, посмотреть… Не знаю, сколько мы там пролежали, Ной уснул даже, я его будить не стал, все смотрел и смотрел. Отсюда было неплохо видно ту сторону, за дорогой. Дома, да. Они выступали из разросшейся зелени. Некоторые выглядели как новенькие, только без стекол, другие были разрушены и оплыли, словно свечи, еще некоторые проросли зеленкой, как тот, в котором сидели мы, от третьих не осталось почти ничего, только высокие железные столбы, вокруг которых болтались тросы и какая-то дрянь, развевающаяся по ветру. Домов стояло много, выглядели они мертвыми и неприятными. Трубы еще торчали, покосившиеся и полосатые, а вдалеке, в западной стороне, возвышались расплывчатые громады, касающиеся небес, непонятные и тревожные, и Вышка, переливающаяся малиновым цветом. Я достал подзорную трубу, намереваясь приблизить даль и убедиться… Наверное, я так и рассматривал бы этот город, но заметил движение внизу. Старик. Так мне показалось. Человек передвигался слишком медленно для молодого и был увешан множеством мешков, коробов и корзинок. Торговец, Гомер говорил, что они выглядят именно так, обвешанные все. Ткнул Ноя. Невест видно не было. Но я подумал, что он их наверняка прячет в схронном месте, где-нибудь в недоступности, поскольку товар слишком ценный. — Сиди здесь, — приказал я Ною. — Не высовывайся, если я только не подам знак. Ясно? — Ясно. А почему не высовываться? — Потому что я знак не подал! — прошипел я. — Все. — Послушай… — Я вернусь, — перебил я. — Ну да, — уныло пробухтел Ной. — А можно… — Нет. Я осторожно стал отползать через мох. Не спеша, чтобы не брякнуло ничего, чтобы не спугнуть, Гомер говорил, что торговцы очень пугливы. Так же осторожно, почти на цыпочках, сбежал вниз. Старик оглядывался. Возможно, он меня уже почуял. Я улыбнулся самой доброжелательной улыбкой и вышел из здания с поднятыми руками — старинным жестом приязни. Старик дернулся, но я улыбнулся еще дружественнее. — Привет! — сказал я. — Ты торговец? Старик стал пятиться. Смотрел и пятился, глаза у него выкатывались, причем страшно. Я начал медленно приближаться к старику, стараясь его не спугнуть. Продолжая показывать безоружные ладони. Старик остановился и вдруг быстро зашагал мне навстречу. Схватил за руку, заглянул в глаза. — Я хочу меняться, — произнес я как можно внятней. — Разными вещами. У вас есть полезные вещи? У меня есть порох. Вам нужен порох? — Порох… — выдохнул старик. — Кровь… Тебе нужна кровь? — Нет, мне не нужна кровь, нужна… — Кровь! — скрипнул зубами торговец. — Я не торгую кровью! — Успокойся… Он прошептал что-то, я не расслышал — Чего ты говоришь? — спросил я. — Скажи погромче… — Беги, — произнес старик громче. — Куда? — глупо спросил я. — Беги! Беги! Беги! Старик шарахнулся, я огляделся. Ничего. Мир. День. Воздух. Выстрел. Автоматическая винтовка, только она стреляет так сухо. Пуля попала в ногу, торговец упал и завыл, я прыгнул в сторону, спрятался за вросшим в землю колесом, и тут же в резину ударила очередь. Кучно. Метко. Торговец попытался спрятаться в какую-то щель, но щель оказалась мелкой, он не влезал, хотя и старался. Второй выстрел. Вернее, вторая винтовка, более глухо сработала, наверное, с компенсатором. Пули вжикнули по металлу. Двое. Неплохо бьют. И патронов не жалеют, значит, патронов много. Стреляли в старика, зачем? Правильнее было бы в меня, почему тогда… Через секунду я получил ответ на этот вопрос. Пуля чирикнула рядом с рукой. И тут же еще. Стреляли из-за спины. — Лежи смирно! — крикнули. — Дернешься — пристрелим! Все. С разных сторон, со спины тоже. Даже если я и дернусь, то не успею. Надо схватить карабин, перевернуться… Нормальный стрелок меня пять раз продырявит. Ной. Он мог помочь. Стрелок он, конечно, никудышный, но позиция у него отличная, слепой попадет… Ной молчал. Не стрелял. Если бы он убрал хотя бы одного, этого, кто зашел ко мне со спины, я бы рискнул. Толкнулся бы вправо, с разворотом, и попытался… Не исключено, что за спиной двое. Один стреляет, другой прикрывает. Так что, может, Ной и правильно делает, что не высовывается. Нечего тут высовываться, беречься надо. Если он объявится, меня тут же пристрелят. А потом его. Лучше прятаться. — Лови! Рядом со мной звякнуло железо. — Голову не поднимай, это наручники! Я не поднимал голову, не дурак. — Ружье оттолкни! — приказал этот заспинный. Я отодвинул карабин. — Руки в разные стороны — и поворачивайся. Метров двадцать. Судя по голосу. Топор. Кидать неудобно, и вряд ли попаду. Так что лучше не пытаться. Убивать не собирались, значит… — Поворачивайся! Я не спеша повернулся. Так и есть — двое. С винтовками. Магазины удлиненные, много зарядов. — Руки! Я показал руки. — Наручники! Я нацепил наручники. — Поднимайся. Подниматься на ноги в наручниках не очень удобно, пришлось упираться лбом. Но я поднялся. Огляделся. Ноя не видно, молодец. Интересно, что бы я стал делать на его месте? Не знаю… Еще двое. Мало отличались друг от друга. Пулеметные ленты. Четверо. Всего четверо. Возможно, где-то еще посадили снайпера. Стали сходиться. Целиться не переставали. Правильно сходились, чтобы в случае чего друг друга не перестрелять. Бывалые, а со скованными руками бегать неудобно. — На колени! Для впечатления выстрелили. Рядом с моей ногой. Я опустился. Они приблизились. Один схватил меня за шиворот и повалил на спину. Довольно больно, когда тебя роняют вот так, ступни выворачивает, можно и сухожилия порвать. Затем его товарищ засунул мне винтовочный ствол за шиворот, а первый перекинул руки за спину и замкнул наручники на ключ. Все. Они отбросили меня и занялись стариком. Старик перекатился и попытался удрать, но не получилось, его схватили за шкирку и выдернули на ноги и стали бить. У него не было оружия. Это меня удивило. Первый раз я видел человека без оружия. Сумасшедший, подумал я. Не торговец, сумасшедший. Иногда они и к нам заходили, обычно весной. Их никто не прогонял, даже кормили, даже селили в отдельной палатке, а они за это пели по вечерам песни и рассказывали стихи с выражением, играли на бубне. Раньше сумасшедших много водилось, они бродили стаями, распевали частушки и богохульствовали на все лады, потом их стало гораздо меньше, потому что сумасшедшие не могли сопротивляться погани, и вот их почти совсем не осталось. Наверное, это был последний, правда, я никаких инструментов не видел, может, он играл на гармошке губной. Вообще, у нас в сумасшедших никто не стреляет… Эти стреляли. Этим вообще было на все плевать. Грешники. Явные. Наверное, сатанисты, они все так поступают. Падшие. Главный — я легко определил главного, по глазам, Гомер учил нас определять — сказал: — Старик не нужен. И тот, что надел мне наручники, тут же выстрелил в торговца. После чего они принялись за меня. Били. Не знаю, зачем. Старика вот взяли и убили. Падшие души, лишенные спасения. Он им ничего плохого делать не собирался, а они раз — и убили. Падшие, у них на лицах это написано, знаки присутствовали в изобилии. Злоба, пороки разные, мерзкая сыпь и омерзительные прожилки, гной глазной и гниль зубная, и вонь и вообще. Пусть будут прокляты. Избили крепко. По ногам старались не бить, видимо, берегли. Зато старались по телу. Пусть будут прокляты. Хотя они и так уже прокляты. Глава 4 Нулевой километр — Эй, как там тебя, Дэв… Пожрать что-нибудь есть? Старший Рябой — рожа как дробью мелкой стрельнули, Молодой еще, тот самый, который мне руки сковал. Двух остальных я не знал как зовут, но негодяи и сущая дрянь, это понятно. Еще был Плешак. Плешак сидел неподалеку от того места, где взяли меня. Прикованный к высокой железной рогатке. Меня тоже приковали рядом с ним, руками к ферме, причем руки задрали так высоко, что я висел как на дыбе, плечи выворачивало, Плешаку было гораздо лучше, он просто сидел на земле. Некоторое время мы молчали, потом Плешак завелся и уже не затыкался. Болтал, болтал, болтал. В основном про то, что нас тут не просто так приковали. Во-первых, мы можем быть приманкой. Тут неподалеку болото, а это много о чем говорит. Там могут водиться коркодилы, а коркодилья желчь — ценнейший продукт, особенно от суставных немочей. Во-вторых, тут опять же неподалеку болото, и не исключено, что там водится Демон Вод, Ульху, которого как раз пришло время задобрить свеженькой человеческой жертвой… При этом Плешак с поганеньким радостным сочувствием поглядывал своими хитренькими глазками, видимо, на эту жертву я как раз и предназначался. Во всяком случае, по его мнению. Где-то через час Плешак проговорился. Оказывается, Демон Вод Ульху был очень брезгливым демоном — поскольку в водах обитал, а в водах не то что на суше, чисто. И вот, когда Демон покажется из своей трясины и приблизится с плотоядными намерениями, следует немедленно обгадиться. Чудовище почует вонь и побрезгует засранцем. Так что он, Плешак, чувствует в этом отношении себя вполне уверенно. Плешак с превосходством улыбнулся. Дело в том, что он дальновидно не ходил по нужде уже три дня, создав тем самым необходимые для отражения посягательств демона припасы. Конечно, рассуждал Плешак вслух, тут возникают определенные сложности — чтобы таким образом отпугивать Демона, нужно что-то употреблять в пищу, вот он и спрашивает, нет ли чего пожрать… Даже если у меня и было что пожрать, то все равно достать я бы не смог — руки-то задраны. Но Плешак на это никакого внимания не обращал. Банда явилась часа через три, к этому моменту у меня уже затекли запястья и плечи. Но я терпел, вернее, почти не чувствовал боли, потому что Плешак болтал, никак не унимался, это действовало крепче белены, еще чуть — и у меня из глаз потекла бы кровь. — Лучше с ними не разговаривай, — советовал Плешак, пока они приближались. — Это рейдеры, они всех убивают. Нас тоже наверняка убьют, завтра или послезавтра. Или через три дня… — Зачем? — Зачем убьют? Да мало ли… Человека можно много для чего использовать, кожа, например, очень хорошая… Я хотел напомнить — совсем недавно Плешак утверждал, что нас припасли для Демона Вод и надо этому всеми силами желудочных отделов организма противостоять, но не стал. К тому же Плешак убеждал, что лично он охотников за кожей не опасается — он уже загодя повсеместно испещрил свое туловище язвами, шрамами, кратерами от фурункулов и прочими кожными напастями, так что с этой стороны у него тоже все в порядке, гораздо хуже будет, если… — Если туда продадут, — продолжал Плешак — Там, — он кивнул на запад, за Кольцо, — там много охочих до человечинки… И вообще к вечеру этого дня я немного пожалел, что падшие меня не пристрелили. Пух — и все, я уже поднимаюсь по хрустальной лестнице в сияющие чертоги Облачной Канцелярии. А тут… Плешак оказался настоящим чудовищем, хуже волкера. Он все время болтал, то есть рассказывал о своей прошлой жизни и немного о будущем, в прошлом ему жилось весьма хорошо, в обозримом будущем он должен был сдохнуть, но это ладно, плохо, что пожрать ничего нет. — Я говорю — мы точно сдохнем. У тебя есть что пожрать? Если есть, то этим не говори… — Нет, — ответил я. — Я так и знал. Я так и знал, а я уже совсем немолод, чтобы голодать… Слушай, дружочек, ну, может, в карманах, у тебя так много карманов… Уже подходят, это рейдеры, они всех убивают… Появились рейдеры. Избили немного, затем нагрузили добром и повели на юг. Я отметил, что карабин, и рюкзак, и спальник, все мои вещи они не выкинули, сохранили. Даже Папу оставили. Плешак тоже это отметил. — Это правильно, что они кошака твоего не выкинули, — сказал он. — Смотри, какой он жирный, мы потом его сожрем… Плешак был уже совсем стар, лет, наверное, около сорока, удивительно, как он до такого возраста дожил. Вот Гомер, он тоже немолодым умер, но Гомер от этого Плешака здорово отличался. Худой такой, твердый, как из веревок железных скрученный. А у этого брюшко, щеки, колени распухшие, как он так протянул? Плешак сам рассказал как. Как счастливо он жил на юге, в какой-то очень удачной трубе. Труба была забрана мелкой решеткой, и никакая крупная дрянь сквозь решетку не проникала, сама же труба находилась рядом со старицей, чрезвычайно богатой лягушками. Как за много лет такого житья Плешак приобрел прочные навыки охоты на этих самых лягушек и никогда не голодал. Он чрезвычайно точно метал камни, ловил лягушек сетью и накалывал на особую пику, связанную из острых спиц. На зиму он вялил лягушек, с запасом вялил, и нанизывал на проволоку такими стогами, и всю зиму питался ими с большим удовольствием, жир нагуливал. Никуда особо не ходил, предпочитая прятаться в трубе. И так бы и продолжалось, но весна выдалась морозной и в старице вымерзла вся икра. Некоторое время Плешак держался на старых запасах, но потом ему пришлось вылезти. Он совершенно не умел охотиться, не умел ловить рыбу, не умел искать грибы, но ему повезло — забрел на заросли мышиного гороха, обожрался и уснул. А проснулся уже в наручниках. Ничего, в наручниках тоже жить можно, особенно такому полезному человеку, как он. Вот они вчера проходили мимо канав, в них наверняка есть лягушки, отличные, упитанные, он может набить лягушек и зажарить их на решетке, он умеет подманивать лягушек особым звуком. Плешак тут же стал изображать горлом, как он этих лягушек подманивал, и заквакал довольно мерзко и тошнотворно. Меня точно затошнило, однако на помощь пришел Молодой и избил Плешака, после этого он совсем плохо стал ходить. Но не заткнулся. Вспоминал свое детство да свою молодость, как там все по-другому было, и все время тыкал мне в спину. Увидит что-нибудь, и тычет. — Это Медведково. Северное. Тут медведки жили, во множестве, ги-иблое место. Мне папа рассказывал, они на медведок ходили. Лютые звери. Лютые. Медведково меня не особо удивило, от другой местности оно не очень отличалось — разрушенные дома, вот и все Медведково. — А это Большая Размычка. Тут раньше китайцы жили, они со стороны Ярославля бежали, говорят, все дороги от них чернели, вон там… Большая Размычка больше всего походила на огромную кучу мусора, на муравейник такой, метров двадцать в высоту. Но не из иголок и не из песка, а из разной дряни, даже машины кое-где торчали. Дороги вообще никакой, прямиком простиралась растительность. А про Ярославль я вообще плохо знал, Гомер рассказывал, что там народ жил особенно яростный, и когда из Китая рванули беженцы, они держали оборону до последнего человека. — Тогда еще через МКАД можно было перебраться, — рассказывал Плешак. — Вот все внутрь и перли, думали, что жизнь там самая хорошая сохранилась. Рвались, рвались как ненормальные. Ну, чтобы они не рвались, дорогу ядом и залили. ВиЭксЗет, самый страшный. До сих пор к дороге нельзя подойти. Это точно, к дороге подойти нельзя, правильно Гомер говорил, огорожено зло ядовитым кольцом, и нет ни входа туда, ни выхода. Зато вдоль можно. И тропки протоптаны, видно, что народ туда-сюда шастает. Хорошие такие — легко идти, мне совсем не нравились эти тропки. Из-за погани — она всегда в таких местах подкарауливает. Кенга вот, зароется в мусор, глаза выставит — и ждет. Хоть неделю может ждать, ей что. А как ты появишься — она сразу раз — и все. Из-за жнецов. Жнецы по всяким таким тропкам с большим удовольствием передвигаются. Я вот представлял — идем мы, идем, а тут из-за поворота жнец. Новенький, оранжевый, блестящий. И что делать? Куда я с этим пузатым прицепом побегу? Не получится. А рейдерам все равно и даже очень удобно — нас бросят — и врассыпную, успеют оторваться, пока он нас будет в лапшу переделывать. — А это Синие Корчи. Тут землю корчило, прямо изнутри… Похоже. Будто под землей взбесилось сразу много гигантских червей, и все они тут извивались. Поломанные дома, дорога сама скорченная, извивается горбом, сразу видно, нехорошее место, непонятно, почему Синие? И воняет. Какой-то горечью. Нет, не нравилось мне это путешествие. Гнали нас, как баранов, подгоняли, и так два дня уже. Шли извилисто, я следил за Вышкой. Сначала она приближалась, так что иногда даже без трубы можно было разглядеть свисающие с нее тросы, похожие на щупальца. На второй день она стала смещаться и оказалась по правую руку, затем Рябой — вожак рейдеров свернул к востоку, и Вышка осталась за спиной и вскоре исчезла. А еще она все время меняла цвет, от синего до фиолетового, много разных. После Синих Корч, через километр, началось горячее болото, которое случается на месте большой свалки, к небу курились дымы, стало жарче, и Рябой повел свою банду в обход. Мы оказались в лесу, сквозь который немного просвечивала старая жизнь, и блуждали в нем сложной тропинкой. Лес был явно мреческий, я такие хорошо отличаю, на деревьях там поломанных веток много и клоки свисают — оттого, что мрецы приходят спины расчесывать — у них из хребтов щетина лезет, от этого чесотка. Я бы в такой лес и не совался, но этим падшим все нипочем. И все кончилось, как и должно было кончиться, — откуда-то, я даже заметить не успел, выскочили три здоровенных мреца и, растопырившись, кинулись на нас. Папа завыл, а Плешак завизжал еще больше и потащил меня к ближайшей сосне. — Карабин! — крикнул я. — Карабин дайте! Но никто мне, конечно, ничего не вернул, ни карабина, ни топора. Мрецы перли на нас, ускоряясь в своей манере, как это у них водится, вприпрыжку. Зубами уже прищелкивая, чавкая и хрумкая. Плешак визжал уже совсем неприлично, а я сделать ничего не мог, руки за спиной. Рейдеров же не очень мрецы испугали, способ общения с мречью у них был свой, особый. Автоматические винтовки. Облезлые. Когда-то черные, теперь все протертые, пегие. Однажды Яков нашел такую, снял с трупа, и вот тоже такая же ситуация случилась. Правда, не мрецы, кикимора выскочила, понеслась, Як вскинул винтовку, давай стрелять, а она не стреляет. И все, нет Яка. Но эти с винтовками обращаться кое-как умели, едва мрецы приблизились на расстояние поражения, открыли огонь. Широко, патроны не экономили, хотя стреляли все-таки не очень. Грому много, толку мало — мрецов отбрасывало назад, но они не останавливались. А мрецу надо бить в шею. В туловище бесполезно, ну или, по крайней мере, зарядов двадцать выпустить, чтобы позвоночник разбить. В голову тоже толку попадать особого нет — там вместо мозга пузыри зеленые, если только картечью с короткого расстояния. В шею надо. Чтобы снести позвонки. Тогда мрец останавливается. А эти били по корпусу в основном, на каждого мреца почти по магазину потратили. Мрецы в хлам рассыпались, а я сделал выводы. Что у рейдеров есть базы. Вдоль Птичьего Пути. Потому что таскать с собой столько патронов нельзя. Эти справились. Количеством пуль. Хохотали потом, видимо, героями себя чувствовали, до вечера рассказывали истории про то, как они в одиночку расправлялись с целыми мертвечиными стаями. В ночь мы остановились в каком-то безымянном поселении, кирпичные домики с проваленными крышами, вокруг черепица, и колотая и целая, полезли в погреб. Хитрый такой погреб, скрытный, с виду и не скажешь, что есть. Внутри нары, запасы в ящиках, большие баки с водой. Для нас никаких спальных мест не нашлось, пришлось на полу. Ночью я собирался найти какую-нибудь проволоку и вскрыть наручники, но Молодой замкнул на браслетах навесной замок. Карту еще у меня отобрал, сжег, гад. Следующий день минул без особых происшествий. С утра зарядил дождь, причем, судя по всему, кислый, во всяком случае, из погреба мы вылезать не стали. Рейдеры валялись на нарах, а мы на полу, очень скоро по стенкам потекла вонючая вода, и нам с Плешаком пришлось сидеть на корточках. Рейдеры от скуки играли в кости. Конечно же, они играли на нас. На меня и на Плешака. Ставки делали и пробивали ушники. Иногда мне, но чаще Плешаку, он, видимо, был неудачником, через час такой игры я почти ничего уже не слышал, а у него из правого уха потекла кровь. Наверное, если бы еще час играли, я оглох бы, но тут Рябой что-то почуял и погнал меня наружу, прицепил на трос и выгнал. Проверить степень кислотности. То есть, если я расплавлюсь, кожа сползет, волосы выпадут, то выходить нельзя. А там, снаружи, красиво было. Над головой тучи, жирные, но не желтые, как при кислоте, а вполне себе сизые, нормальные. И дождь нормальный, я это сразу почувствовал, языком лизнул на проверку. А над городом, там, за Дорогой Птиц, никаких туч, небо светлое, и солнышко сверху течет, а на границе тучи смешиваются со светом и клубится бешеная радуга. Красиво. Я стоял, смотрел и смотрел, как ведьмой сглаженный. Мне хотелось еще, даже несмотря на дождь, нагло сбегавший мне за воротник, но из погреба дернули, и я вернулся. Игра там разворачивалась уже серьезная, Рябой ставил зуб Плешака, я появился, и Молодой поглядел на меня с интересом. Но не повезло Плешаку. Рябой направился к нему, Плешак стал упрашивать не вырывать коренные, вот тут спереди у него есть подходящий… Рябой его не послушал. Он был вроде как главным, но в кости ему не везло, к вечеру Плешак лишился еще нескольких зубов, причем заглавных, для жевания. Так что ночью к вою погани снаружи добавлялись жалобные всхлипывания Плешака, у которого болели десны. Он даже причитал немного. О том, что теперь у него зубов мало и по этому случаю надо искать мясорубку, потому что лягушки как назло сейчас пошли жесткие, не то что раньше. Утром нас разбудили пинками и дали завтрак. Жилы. Сушеные, скрученные в жгуты, желтые и по виду подозрительные, одну мне, другую Плешаку. Я принялся жевать, но Плешак тут же заныл, что вчера он лишился многого, и прямо-таки выхватил кушанье, заявив, что я еще молодой, а ему требуется питание для восстановления. Это меня на некоторое время разозлило, но я быстро взял себя в руки, успокоился и стал наблюдать, как этот лягушатник обедает. Жевал, чавкал, не забывая напоминать о том, что лягушки не в пример вкусней. Особенно коричневые, зеленые все-таки горчат, а коричневые — в самый раз, и даже самые что ни на есть. После завтрака нас вытолкали на поверхность и погнали вдоль дороги, к югу. В этом месте дорога шла невысоко, и можно было видеть, что случается с теми, кто пытается пробраться поверху. Несколько волкеров, кенга, мрецы, много других тварей, которые сгнили до степени полной неопределяемости. Птиц. Птиц больше всего валялось. Самых разных, от маленьких, вроде как рыжих воробьев, до совсем непомерных, которые могли, наверное, ребенка утащить. Сила Дороги распространялась вверх, птицы пролетали и падали. А другие подлетали, привлеченные видом гнили, и тоже дохли, умножая количество смерти. Много птиц, понятно, почему Дорогой Птиц называется. Мы пробежали, наверное, километра три, и Рябой скомандовал остановку. — Ну вот, — радостно сказал он. — Все, пришли. Он указал пальцем. Раньше я никогда такого не видел, Дорога Птиц расходилась в разные стороны, вздымалась вверх и закручивалась в плоский узел, так что в воздухе пересекалось сразу несколько дорожных лент, вокруг валялось много машин, ну, тут везде машины были. Дорога под этим узлом выглядела вполне проходимо. — Нулевой километр! — с каким-то восторгом прошептал мне Плешак. — Здесь можно пройти, я слышал! Это Горькое шоссе! — Почему Горькое? — спросил я. — Много народу передохло, — ответил вместо Плешака Молодой. — Самое гиблое место. Развязка. Молодой провел рукой по шее. Мне все сразу стало понятно. Развязка. Нехорошее слово, на самом деле. Рейдеры оживились, все эти конченые души пришли в возбуждение, зашевелили губами и стали на нас поглядывать с повышенным вниманием. Я стоял спокойно, даже расслабленно. Падшие закурили, Папа закашлялся, и тогда один из тех, что был мне незнаком именем, выпустил в клетку густую струю. Они заржали, и этот Плешак тоже захихикал, мне и его стало жаль. Садисты, так вроде. Садисты будут строго наказаны, очень строго. Так учил Гомер. И я в этом не сомневался. Добро да возвысится над злом. Непременно. — Туда пойдем? — трусливо спросил Плешак и кивнул на дорогу, ведущую под эту развязку. Я бы не пошел. Вроде чисто, но не пошел бы. И эти не пошли, Рябой повел вправо, вдоль насыпи, и это мне совсем уже не понравилось. Плешак начал вонять, самым настоящим образом, мне показалось, он все-таки обделался. Отпугивал своего Ульху. А может, это от дороги воняло так, там падаль много лет собиралась. От развязки совсем недалеко оказалось, метров сто, и увидели лаз. Дыру в земле, прокопанную довольно неаккуратно. Знак еще рядом. Не старый знак, какие встречались еще кое-где, не облезлый кирпич, не белая стрелка и не паровоз с рельсами, а улитка. Улитка, обычная улитка в перевернутом треугольнике. — Мама… — прошептал Плешак. Не знаю, чего уж он там испугался, то ли лаза, то ли улитки, но задрожал так отчетливо, что я почувствовал. И завоняло сильнее. Солнце светило совсем сверху, я сощурился и увидел. Лаз выходил в тоннель. В небольшой такой туннель, который вел на ту сторону дороги. Удобно. А вокруг лаза цветы разрослись, какие-то незнакомые совсем, непонятного цвета — ярко-ярко-зеленого. — Вот мы и дома, — сказал Рябой с удовольствием. Плешак дернулся. Рябой наставил обрез. — Что? — спросил я. — Туда. Он указал стволами в сторону туннеля. — Зачем? Молодой не ответил, ткнул в зубы стволами, передний выбил, тут я все окончательно и уяснил. Что им надо было, почему они меня не прикончили сразу. Огляделся, но тут и все остальные на меня оружие наставили. Отобрали карабин. Я все равно не мог им воспользоваться — из-за наручников, рюкзак и спальник тоже отняли. Про Плешака они забыли, и если у него сохранилось бы хотя бы с горошину ума, он бы побежал. Но он смотрел на это с подобострастной и одновременно сочувствующей улыбкой. — Вперед, — Рябой подмигнул мне. — Иди, не бойся. Я понюхал. Из дыры ничем не пахло. Но что-то там явно было. Что-то вроде зверобоя. Только хуже. Явно хуже. — Может, скажете все-таки? Видимо, шанса никакого. — Шагай. Молодой прицелился мне в голову. В таких случаях полагается молиться. Просить отвести беду, отвести зло. Но в голове почему-то ничего не всплывало. И ничего, никаких чувств. Еще несколько минут назад я чувствовал страх, сейчас ничего. Ничего. Я не умру в этой дыре. Совершенно точно. Я знал почему-то. Молодой прищелкнул языком, и я шагнул в сторону прохода. Идея возникла — рвануть через этот туннель. Пока эти спохватятся, я уже с той стороны. Конечно, без оружия, без припасов, без Папы… — Погоди-ка, — сказал Рябой. — Погоди, у меня тут мысль. Давайте плешивого… — Зачем рисковать? — спросил Молодой. — Пусть идет один щенок, лысый нам все равно потом понадобится. — С лысым проблем меньше, — подтвердил один из рейдеров. — Он покладистый. Плешак согласно покивал. — Он всегда забирает лишь одного, — спокойно произнес Рябой. — Всегда. А мы не доиграли. Давай так — ты ставишь. Все. И я все. Если он заберет щенка, то ты выиграл. И наоборот. Все по-че- стному. — Давай. — Нет… — прошептал Плешак. — Не надо… Не надо! Тут он окончательно обделался. Меня затошнило. Рябой ударил его прикладом винтовки в колено, так, чтобы чашечку подцепить, а затем еще в живот. Падшие негодяи. Все верно, все, как говорил Гомер. Чем ближе к Кольцу, тем страшней люди. Ничего святого, ничего. Готовы толкнуть ближнего в пасть. Но не страшно. Совсем. Почему-то. Я был безоружен и на шаг от возможной смерти, но при этом я чувствовал, что они все в моей власти. И я сделаю с ними все, что захочу. Наверное, это и была Правда. Сила — в Правде, так всегда Гомер говорил. Кто прав — тот и сильнее, тот и побеждает. — Двигайте! — Рябой тряс своей винтовкой. — Двигайте, зря мы, что ли, сюда вас тащили?! Лезьте, один все равно останется! Плешак упал на колени. Тоже понял. Понял, что пробил урочный час, что стрелки сошлись. Негодяи принялись хохотать. Плешак ползал на коленях, обещал показать тайные места, обещал научить на лягушек охотиться… — Вперед! — заорал Молодой. Плешак трясся и первым идти не хотел, падшие принялись щелкать затворами, и первым полез я. Через лаз пробрался легко, протиснулся в расковырянный бетон и оказался в проходе. Небольшой туннель. Низкий потолок, две лестницы, направо-налево, света много. И с той стороны, и из пролома. — Поторапливайтесь! — крикнули снаружи. Тут же мне в шею задышал Плешак — Давай направо! — зашептал он. — По лестнице… — Бесполезно. Сунемся туда — пристрелят сразу. — И что же?! — плаксиво спросил Плешак. — Надо вперед. Это единственный шанс. — Знаю, — Плешак всхлипнул. — Это единственный… Знаю, знаю. Я слышал про такие места, еще раньше. Тут живет кто-то… Погань тут живет, я был в этом больше чем уверен. — Она всегда только одного жрет, — сообщил Плешак — Такие повадки… Давай, шагай. Лягушечник кивнул в сторону света. — Почему я? — А почему я?! Я старый, у меня нога болит… Ладно. Он старый. И нога. И еще. Я вспомнил тропарь, защищающий от зла. Обычно я его ночью читал, ну, если вдруг что-то пойдет не так, закопаться не успеешь, то можно его почитать. Помогает. Прочитал и сейчас. Вслух, но негромко. Плешак смотрел сначала с удивлением, потом стал слова повторять. Я закончил и двинулся по переходу. Обычными шагами, спокойными. Плешак за мной. Не отставал, прилип, стучал за спиной зубами, привизгивал. Как крысеныш. А еще меня щенком называли. Переход. На стене красная стрелка. Тихо. Обычно я неплохо чую опасность, не как Папа, конечно, но все-таки. А здесь… Ничего. Просто туннель. Чистый, никакой травы. Пол… Под ботинками захрустело. Как горох сухой. Я остановился и поглядел вниз. Сначала так и подумал — горох, потом пригляделся. Зубы. Человеческие. И передние, и коренные. Много, весь пол усыпан. Блестят. И не пройти никак, только по зубам. Плешак всхлипнул. — Эй, Дэв, — позвал он. — Дэв, оглянись! Я не оглянулся. Оглядываться в таких местах нельзя, это же известно. — Кто тебе имя такое придумал, а? Дурацкое… Знаешь, что оно означает? Злой дух, вот что. Повелитель огня. Ты вот взял бы… Я шагал дальше, зубы продолжали хрустеть. Смотрел вперед. До выхода оставалось совсем недолго, ко мне по полу уже тянулись солнечные лучи. Плешак дышал хрипло. Перестал. И зубами хрустеть перестал. Очень, очень захотелось оглянуться, но я знал, что оглядываться не стоит. Я спокойно дошел до конца перехода, порадовался свету и все-таки оглянулся. Никого. Пусто. Лягушатник исчез. Вот только что дышал за спиной, и нет больше. Тихо совсем. А я остался. Я не боялся, и это меня, наверное, спасло, вот я как думаю. Вся погань чувствует страх, они его любят, они его жрут. Гомер ничего про это не говорил, но я думаю, что страх — это тоже грех. Страх открывает двери. Бесам. Лягушатник боялся — и стал пищей нечистого. Тварь насытилась и закрыла глаза на всех остальных. Я оказался по другую сторону Пути Птиц. Ничего тут не было, то же самое, что и с другой стороны. Такой же лес, такие же дома, только, пожалуй, выше. А так… никаких различий. Пока не видно различий. Отродий сатанинских тоже не видать, хотя нет, видать — из прохода показались рейдеры. Четверо. Все целые. С оружием. Мои вещи тоже были с ними, у одного на плечах мой рюкзак, у другого на боку клетка с Папой. Папа жив, сидит, шерстью взъершил ся. — Знал, что ты не убежишь, — ухмыльнулся Рябой. — Куда бежать? Без оружия, без жратвы. Молодец. Держись нас. Ну да, подумал я, держись. Вам ведь еще назад возвращаться. Тварь в переходе проголодается. — Так уж получается, — Рябой кивнул на переход. — Пытались собак запускать, так оно собак не жрет. А ты ничего, смелый. Держишься. Похвалил меня Рябой, тошно мне стало от этой похвалы. — Тут народ тоже встречается, — сказал он. — Ты какого-нибудь захвати. И его вместо себя в дыру сунь. Слышь, щенок? — Слышу, — ответил я. — Вполне. Глава 5 Бодяга Это был третий дом. Два предыдущих разграбили уже до нас. То есть до них. А может, и они сами. Высокий, я посчитал, сорок уровней. При строительстве такие дома обделывали красным кирпичом, теперь он совершенно осыпался и дома выглядели ободранно и сиротливо. Первый уровень оказался занесен густым илом, видимо, с Воды, пробиться к дверям не получилось, мы добрались до третьего. Там Молодой принялся вышибать кувалдой замки, после чего меня заталкивали внутрь жилища и смотрели, сожрут или нет. На меня никто не нападал, дом был пуст. Сначала я думал как-то освободиться — Гомер учил нас избавляться от наручников и веревок, но наручники у рейдеров оказались хорошие, двух-замочные. Я не мог ни сбежать, ни защитить себя, я устал, но духом не пал. Читал про себя тропарь Выдержки и ждал. Я не верил, что со мной случится что-то нехорошее, час мой не пробил. Гомер всегда говорил, у всех людей есть Предназначение. И Владыка забирает в Облачный Полк лишь тех, кто готов к этому, кто достоин. Вот Гомер погиб, выручая нас. Меня и Ноя. А до этого он нас научил выживать, истреблять мречь и погань, приближать Свет, бранить тьму. Видимо, его Предназначение заключалось в этом. Я же в жизни не совершил еще ничего великого, не выучил никого, никого не спас, то есть встать в ряды Облачного Полка я пока был недостоин. Рано мне еще помирать. Мало я еще территории зачистил. Поэтому я не боялся особо. Другое дело, что такое положение меня весьма и весьма угнетало, да и неприятно, честно говоря, ходить вот так — с руками за спиной. Но я терпел, не хотел радовать этих негодяев видом своей слабости. Жилища, которые мы осматривали, выглядели достаточно одинаково. Высохшая кривая мебель, будто в один страшный миг она ожила, затем так и застыла в искалеченных образах. Плесень, проросшая через стены, ковры, съеденные молью. В некоторых жилищах моли встречалось так много, что туда было опасно даже заходить. В некоторых мы встречали людей. То есть скелеты, конечно. Где много скелетов, там есть чем поживиться. Потому что люди делали запасы. Судя по тому, что многие запасы были не израсходованы, людей погубил совсем не голод. Видимо, болезнь. А многие не дожидались, когда их пережует тогдашняя древняя сыть, и сами решали это дело, некоторые скелеты висели под потолком в толстых веревках и при прикосновении рассыпались в легкий белый прах, другие лежали в постелях и за многие годы в эти постели прорастали, так что отличить, где кончается человек и начинается одеяло, не представлялось возможным. Интересно. В нашем мире скелетов не остается никогда, а тут… Изнутри человек выглядел очень хрупко. Тонкие косточки, никаких защитных приспособлений. Что неудивительно — лучшее защитное приспособление человека — это мозг. С помощью головы человек может сделать все. А другие стрелялись, и тогда рядом лежало оружие. Впрочем, оружие это все было обычно неподходящее — либо двуствольные охотничьи ружья, либо сгнившие дешевые пистолеты. Но где оружие, там и патроны. Молодой расшвыривал шкафчики, искал боеприпасы. Иногда находил, а чаще из шкафов вываливались совершенно непонятные предметы, в современной жизни совсем не применимые. Я думал, что люди раньше очень любили вещи, окружали себя ими в ненормальном изобилии, видимо, это их как-то успокаивало, что ли. Иногда, впрочем, попадалось и полезное. В маленьких помещениях, которые назывались кухнями. Там хранились ножи и припасы. В большинстве своем ножи встречались дрянные, гнулись при первом же ударе, но некоторые клинки были хорошие, толстые и закаленные. Топоры еще. Короткие топорики с широкими прямоугольными лезвиями, такие наверняка хорошо метать. Я тоже хотел бы такой, возможно, позже. Кроме ножей, в кухнях хранились запасы. Не все запасы после многолетнего хранения годились к использованию, но кое-что еще сохранялось. Масло в пластиковых бутылках, спирт в стеклянных, сахар в пакетах. Все это собиралось рейдерами в мешки. Наверняка награбленная подобным образом снедь составляла основу их питания. Да еще на других людей нападали, отбирали запасы, вряд ли возделывали что или охотой жили. Сахара им много попалось, кажется, на седьмом уровне. Разодрали пакет и прямо из дырки сыпали в рот, жевали, запивали водой, смеялись. Мне тоже хотелось, я сахар всего один раз пробовал, нашли в перевернутом грузовике целую пачку, и каждому из нашей станицы досталось по ложке. Сахар — самое вкусное вещество в мире. Мне и сейчас хотелось сахара, с удовольствием сахаром бы похрустел. Но мне ничего не перепало. Так мы добрались до одиннадцатого уровня. Устали все. Молодой, тащивший кувалду, наверное, больше других. Он шагнул в коридор первым, с руганью выбил все двери, затолкнул меня в номер сто сорок восемь. От других он мало отличался. Сначала я увидел зеркало, а в нем себя. Себе я не понравился, слишком старый. Это от усталости. Пыль свисала с потолка страшными полотнищами, я разорвал ее и вошел в большую комнату. Ничего особенного я там не встретил, диван и на нем два скелета. В углу непонятный предмет, похожий на пень, только с гладкой поверхностью, я подумал, что стул. В противоположном углу у стены располагался высокий железный ящик, в котором обычно прятали оружие. Я этим ящиком заинтересовался, в постели лежали наверняка самоубийцы, а в железном ящике хранилось оружие. Конечно, со скованными руками я ничем воспользоваться не сумел бы… Краем глаза заметил слева движение, обернулся. Ничего. Комната продолжала оставаться в недвижимости, видимо, морок. Морок. Бывает, если глаза переутомляются. Или… Комната как комната. Я снова повернулся к ящику, и тут воздух колыхнулся. Я повернулся резко, как только мог. Ничего. Но два раза мне не кажется. В этой комнате было что-то не так. Я быстренько оглядел ее еще раз и обнаружил, что именно. У обоих скелетов, лежащих на диване, сломаны ребра. Их грудные клетки вообще были сплющены. Я представил, каким образом они совершили такое странное самоубийство, и понял, что никакого самоубийства тут не произошло. Поздно только понял — странный предмет в углу уже менял очертания. Не пень, а… Существо. Лобастое, с костистой головной костью. С низкими плечами и длинными до пола руками. Серовато-синего цвета. Мерзкий уродливый карлик. Поганый — по морде видно — никакого лица у него не наблюдалось, да и морда тоже не блистала правильностью — пасть стекла вниз, к самому подбородку, вместо носа три дырки, уши книзу. Все это пошевелилось, сначала с некоторой вялостью, затем подняло голову и взглянуло на меня. Глаза у него тоже ползли к подбородку, широко поставленные, мутные и гниловатые. — Эй… — позвал я. Существо вдруг резко выпрямилось и с силой метнуло себя через комнату. Головой вперед. Сшибло. Причем с такой мощью, что я пролетел через всю комнату и ударился в мебель. Рассыпалась. Я сам едва не рассыпался, ударился всеми костями, руки едва не вывернул, почти сломал. Подниматься на ноги со скованными за спиной руками — занятие неудобное, и я не стал этого делать. Потому что этот карлик уже приближался ко мне, набычившись. Я отползал вдоль стенки. Тварь прыгнула еще. В этот раз она целилась мне в голову, собиралась ее расплющить, я оттолкнулся ногами, и поганец ударил в стену. Стена не выдержала, наверное, она была построена из сыпучих материалов, рассыпалась, лобастая тварь проперла почти насквозь. Я перекатился на спину, напрягся, притянул ноги к груди, продел ноги в руки. Руки освободились, то есть теперь они у меня не за спиной были, а как положено. Поднялся. Рейдеры не спешили. Этот лобач пытался пробиться с той стороны, долбил башкой, а рейдеры не торопились. Стена треснула, развалилась, показалась синяя лысина. Эта самая лысина навела на мысль. Своей гладкостью. Я кинулся на кухню, там должны быть ножи. И топоры. Почти везде. На этой кухне топора не оказалось, серьезных ножей тоже, какие-то бесполезные только, с закругленными лезвиями, такими не зарежешь. Принялся искать, выдергивать ящики, в них ничего убойного не находилось, посуда вся легкая, некоторая даже из пластика. Судя по шуму в соседней комнате, погань туда уже почти прорвалась. В углу кухни возвышался серый грязный шкаф, тоже железный. Я дернул за ручку. Посыпались разноцветные цилиндрические банки… Оружие. Весьма странное. Лезвия длиной в метр, узкие, острые, закручивающиеся спиралями, с кольцами на конце, шесть штук Сталь на вид выглядела мягко, но другого я не нашел. Я вернулся в комнату. Лобач стоял напротив, выставив вперед тяжелую голову. Интересные повадки — забадывать врага, не слыхал о таких. Вполне, кстати, убойная техника, крепко бодается, бодяга. Бодяга прыгнул. Я успел выставить перед собой лезвие. Оно воткнулось в башку, однако серьезного ущерба не причинило, как я и предполагал, согнулось пополам. Успел отодвинуться влево, лобач снес косяк, развернулся. Лезвие торчало в его башке загогулиной, бодяга, не теряя времени, скаканул снова. Тут я действовал уже осмотрительнее. Удар такой башкой мог не только ребра поломать, но и позвоночник. Он бросился. Снова в тишине. Бодает молча. Молчун. Я увернулся и всадил шпагу в туловище. И снова бодяга не издал никакого звука, развернулся и кинулся на меня. Как заводная игрушка, как-то раз видел такую, прыгает, пока пружина не распрямится. В этом тоже наверняка скрывалась пружина, адская пружина зла. Он бросался и бросался, с каждым разом все медленнее, каждый раз уворачиваться мне было все проще и проще, и все пять оставшихся лезвий я вогнал в его туловище. После пятого он закачался. Тогда я снова кинулся на кухню, схватил тяжелую сковородку. Бодяга сидел на полу. Бормотал что-то, шевелил ручками, всхлипывал. Но я его не пожалел. Погань ведь. Показались рейдеры. — Это что тут? — спросил Рябой. — Дедушку своего встретил, — ответил Молодой. — Рыбу не поделили. Они все принялись гоготать. — Я такого не видал еще. — Рябой указал пальцем. — Это что ж получается? Ты ему что, башку сковородкой разделал? — Он его еще шампурами истыкал! — Может, он луком его еще истыкал? И снова гоготать. — Что за дрянь вообще? — Рябой отсмеялся и ткнул стволом винтовки бодягу. — Никогда такой гадости не видел… — В маленькой комнате окно разбито, — пояснил один из рейдеров. — Стекла обычные, не пластиковые. Стекло разбилось, а его ветром закинуло. Забодал здешнее семейство и в спячку впал, вот и все. — А этот… — Рябой кивнул. — Герой, однако. — Уходить пора, — сказал Молодой. — Мало ли тут таких… Как напрыгнут, никаких сковородок не хватит. Да и поздно уже, пора на лежку. — Пить хочу, — сказал я. — Потом попьешь. Они поволокли меня вниз, два раза падал. На улице нагрузили добычей. Пошагали быстро. Ругались между собой. Рябой был недоволен, он намечал побольше домов осмотреть, а осмотрели всего ничего. Молодой предлагал остаться еще на ночь, Рябой сквернословил и скрипел зубами, что он дольше одной ночи тут никогда не оставался и оставаться не намерен. Они спорили и вели себя громко. Я все ожидал, что вот-вот откуда-нибудь вылетят поганцы в большом количестве, поскольку Гомер говорил, что здесь ими пропитан каждый километр, так что в некоторых местах даже воздух кровью пропитан, но тут их что-то не наблюдалось, наверное, они вглубь откочевали. А может, ночи ожидали. Ночь тем временем приближалась. Свет стал разжижаться, солнце терялось за домами, а тени приобрели неприятный бордовый оттенок. Местность оживала. Движение, отмеченное краем глаза, шорох, обвалившиеся камни, звуки. Неприятные звуки, дикие. Поганые. Остальные тоже волновались. Винтовки то и дело поглаживали, озирались. Потом Рябой, шагавший первым, остановился, и я увидел домик Из красного кирпича, без крыши, два уровня, даже не домик, а строение, вряд ли в нем раньше кто-то жил, наверное, просто для всяких нужд старинных. Подвал с торца, под железной лестницей. Справа высокий дом, завалился, лежит на другом. — Ну вот, — усмехнулся Рябой. — Успели… — Еле успели, — поправил Молодой. — Но успели. Рябой поглядел на меня. — Давай, лезь туда, — указал на подвал. — Зачем? — глупо спросил я, будто не знал, зачем. — Затем. Надо ночевать, посмотришь, все ли там тихо. Как обычно. — А что там может быть? — Да хоть что! — рявкнул Рябой. — Может, там големы. Или залива натекла. Давай, иди. Пошуруй там везде и нам крикнешь потом. На втором уровне погляди повнимательнее, там часто… — Что часто? — спросил я. — Ничего. Шагай, ночь скоро. — Руки освободите, — напомнил я. — Без рук не пойду… Рябой и Молодой переглянулись, Рябой кивнул. Ко мне приблизился Молодой, снял наручники. Я потер кисти, посжимал кулаки — восстановить кровообращение. — Торопись, — Рябой ткнул мне стволом, и снова в шею, что за вредная у него привычка. Когда тебя тычут в шею, по всему телу пробегают колючки. Я огляделся. Рябой направлял на меня штурмовую винтовку, Молодой тоже целился, остальные с удовольствием наблюдали, стоя чуть поодаль, они, наверное, садисты. Молодые люди, садисты. Мне их всех было жалко. Действительно жалко, потому что я знал, что они скоро умрут. Они погрязли в грехах и беззакониях, и терпение Его подошло к концу, и руки мои уже налились праведным гневом. Для них не оставалось уже никакой надежды, а отсутствие надежды — это ужасно, даже для таких. С другой стороны, заслуживали ли они надежды? Подкарауливали путников, захватывали их в плен, использовали в смертельном деле безо всякой жалости. Они были виноваты, они упорствовали до конца. Падшие, одно им слово. — Я просто так туда не пойду, — сказал я. — Почему это? — спросил Молодой. — Там совсем опасно, — я кивнул на домик. — С чего ты решил? — Тут везде, — я обвел пространство рукой, — тут везде большие, высокие дома, они все разрушены, а этот уцелел. Только стекла вылетели. — И что? — Мне нужен карабин. Они засмеялись, но Рябой вдруг сказал: — Он прав. Там может быть опасно. Это опасный дом ужасов, дом сорока трупов, Молодой, дай пушку. Молодой поднял карабин и сунул его Рябому. — Ого! — Рябой взвесил оружие. — Вот это штука… Он поднял оружие и выстрелил в стену. Кирпичи разлетелись мелкими брызгами, в стене осталась дыра величиной с кулак. — Да… — Рябой потер плечо. — Безусловно, это смертельная вещь. После чего он кинул карабин мне. И я убедился окончательно — это было явным подтверждением того, что терпение Его истощено, как земля, забывшая про дождь. — Вперед! — приказал Рябой. — Давай, иди! — Если кого увидишь — стреляй! — велел мне Молодой. Остальные двое засмеялись. Я вдруг понял, что не знаю, как их зовут. Я повернулся. — Как тебя зовут? — спросил я и указал на парня, у которого был пулемет. — А тебе что? — усмехнулся пулеметчик. — Он Хирург, — ответил Рябой. — А тот, — указал Рябой, — тот Болт. — Меня зовут Дэв, — сказал я. — Здорово, — сказал Рябой. — Вот и познакомились. У нас уже был один Дэв, сейчас его, наверное, мухи доедают. — Рожок дайте, — попросил я. — Рожок, пули, топор хотя бы… — Может, сразу застрелиться? — усмехнулся Молодой. — Или зарубиться? — заржал Рябой. Я повесил карабин на плечо и двинулся внутрь дома. Я не очень люблю невысокие здания, в них пахнет крысами. Двери не было, я вошел в холл, свернул во вторую комнату налево, сел на пол. Напротив меня было окно с весьма удачными осколками стекла. Надо подождать. Такие, как они, нетерпеливы, терпение подразумевает спокойный дух, а дух падших не спокоен. Руки у них чешутся. Я ждал. Сидел, размышляя о разном. О том, что далеко дом, место, где я жил, в такие минуты лучше думать о простых вещах. Потом Молодой не выдержал, крикнул: — Эй, выходи! Он кричал еще и еще кричал, а потом они начали кидать камни в окна. Наверное, на самом деле нуждались в этом доме, в подвале у них было убежище. Когда они перестали швыряться камнями, я понял, что пора. Освободил пружину на прикладе, сдвинул в сторону серебряную накладную планку. Последний вдох. Тайничок, специально для такого случая. Гомер велел сделать. Пользоваться мне им пока еще не приходилось, вот пришлось. Три заряда. Противников четверо, но меня это не очень волновало, я примерно представлял, как все произойдет. Зарядился. Услышал шаги. Молодой. Он чуть приволакивает ноги, это от легкого плоскостопия. — Эй! — позвал Молодой. — Ты где? Я выглянул в коридор, прицелился, выстрелил. Попал в бедро, как и хотел. Больно, но не смертельно, заживет через месяц. Молодой заорал и вылетел на улицу, и дальше он орал уже не умолкая. Остальные тут же принялись вопить и стрелять, но почти сразу перестали, я услышал, как Рябой кричит, призывая не тратить патроны, а бить прицельно. Продолжал выть Молодой, уже как-то хрипло. Просил помочь, но никто, видимо, ему не помогал. Я перезарядил карабин. Не спеша, тщательно. Один опять заходил с тыла. Я не видел этого, но прекрасно знал, что так оно и есть, у них подлые повадки. Такие типы всегда действуют по принципу стаи, окружают и дерут с разных сторон. Один, скорее всего Хирург, попробует запрыгнуть в окно, застать врасплох. Поэтому я прислонился спиной к стене, сел покрепче и стал ждать. В окне должна была появиться гнусная морда негодяя, я готовился в нее выстрелить, но так не случилось — из-за окна послышался крик. Очень неприятный. Судя по всему, тот, кто хотел зайти ко мне с тыла, вляпался в хлябь. Или в хмарь. Вляпался во что-то. Во всяком случае, кричал он больно, когда сломают ногу или еще что, так не орут. Сейчас эти побегут его выручать. Так оно и оказалось, я услышал, как под окном страшно заругался Рябой, тот, другой, стал кричать громче и страшнее, будто его стали выдавливать из кожи, затем послышался выстрел и крик стих. И теперь слышались только стоны Молодого. — Молодец! — крикнул Рябой. — Как ты нас… Это он, видимо, мне. И тут же в окно влетела граната. Я вскочил, рванул в соседнюю комнату и успел — в стену ударило, сбило с ног. Видимо, Рябой очень разозлился, если потратил на меня гранату. С потолка осыпалась мелкая белая взвесь, стало тяжело дышать. Выстрел. Молодой замолчал. Этих осталось двое. Я один. Наверняка они стояли возле стены, в мертвой зоне. Ждали. Что я выйду. А я ждал, что они войдут, ситуация тупиковая. Хотя… Они могли и рискнуть. Рябой знает, что на перезарядку мне требуется время. То есть, если они ворвутся вдвоем, у одного будет неплохой шанс. Только вот вряд ли Рябой захочет рисковать. У него не будет выбора. Скоро, уже совсем скоро стемнеет, и тогда им придется искать новое место. Значит, он пошлет Хирурга. Или Болта, я не определил, кто там погиб под окном, пошлет дурака, а сам следом. Я в дурака пальну… Так, в общем-то, и оказалось. Показался Болт. Я осторожно глядел из-за угла, лежал на полу и глядел. Шагал Болт медленно, на цыпочках, зыркал туда-сюда, поводил дробовиком, винтовку оставил. Дробовик помповый, полезное оружие, особенно если куча мрецов прорвется. Дробовик как раз подходил, ведь большинство гладкостволов звучит одинаково. И Болт мне подходил. Дурак, трус и негодяй, такие невыдержанны и любят стрелять. Когда он приблизился на должное расстояние, я выставился, скривил злобную рожу, заорал. Этого оказалось достаточно, Болт выстрелил. Один раз и почти сразу же второй, вдогонку. Промазал — первый заряд в стену, второй почти что в потолок. Рябой клюнул. После второго выстрела он влетел наперевес со своим автоматом, мне ничего не оставалось, я выстрелил ему в плечо. Рябого швырнуло на стену, он стукнулся головой, сполз на пол. Болт несколько секунд стоял с открытым ртом, смотрел на меня. Карабин у меня был разряжен, но Болт про это забыл. — Беги! — рявкнул я. Болт ойкнул и побежал. Я победил. Вышел на воздух. Болта уже не было, скрылся. Первым делом поднял Папу. Последние два дня его совсем не кормили, Папа не сильно отощал, но набрался злобы и кровожадности, я поднял клетку, и Папа тут же попытался меня цапнуть своей хищной лапой. Я взял рюкзак, он валялся у крыльца, отряхнул его от их вони, достал карася, разломал вдоль и вставил в прутья. Папа с мурчанием набросился на пищу. Рюкзак надел, сразу стало как-то теплее и веселее. Перезарядил карабин, стало еще веселее. Стал разбирать трофеи. Если честно, мне не хотелось брать ничего у этих, противно. С другой стороны, я вполне имел право, ведь если бы они меня завалили, то все бы срезали, даже шкуру — для барабана. Поэтому я рассудил, что щепетильность стоит оставить на обочине. К тому же я их предупреждал. Еще сразу, с начала, что их образ жизни их до добра не доведет. Осмотрел Молодого. Рюкзака у него не нашлось, небольшая сумка. В ней патроны, их я выкидывать не стал — распотрошу на порох. Бинты оставил. Длинные куски вяленого мяса выкинул, неизвестно, что за мясо. Запасные ботинки, тоже выкинул, размер не мой. Огниво, часы на проволоке, механические, штук десять — не меньше. Часы взять хотел, были и хорошие — с толстым стеклом-нецарапкой, затертого цвета, как раз. Завел, послушал. Тикали слишком громко. Если я слышу — то погань всякая и подавно услышит. Пришлось выкинуть, хотя в другой обстановке я, наверное, часы бы взял. Там, за Кольцом. Выменял бы. А здесь их вряд ли на что-то поменяешь. Книга еще, без обложек, одно нутро. Словарь. Один наш язык, другой нет. Забавно. Молодой изучал язык… Впрочем, возможно, что книжка ему понадобилась совсем для другого, папиросы, может, крутил или на пыжи расстегивал. Больше в сумке не нашлось ничего, а сама сумка мне понравилась — она чрезвычайно удобно вешалась на шею и болталась под рукой. Осмотрел Рябого. Рябой был предводителем, обычно у предводителя водился более богатый скарб. Я не прогадал. Инвентарь у него на самом деле оказался серьезный. Длинная хорошая веревка и к ней набор приспособлений — крюков, петель и штырей, для чего все это предназначалось, я не понял, веревку взял. Патронов много, причем разных калибров, на всякий случай я все эти патроны оставил. Лекарства, желтенькие и синенькие, выкинул. Сахар. Какой-то подозрительно розовый, выкинул. Нашлась бутылка, зеленого стекла, с этикеткой, на которой был изображен дядька в дурацкой красной шапке. Открыл. Спирт. Оставил. Кроме этого в ранце и в карманах Рябого встретились портянки, носовые платки, ножи разные, в том числе и метательные, карты и россыпь мелких предметов, в которых мне совершенно не хотелось разбираться. Нашлись ключи. Много ключей, нанизанных на шнурок. Ключей маленьких, кривых, медных и вообще разных. Я пожалел, что успокоил Рябого совсем, было бы интересно спросить — зачем ему? Липкая лента. Старая, но в хорошем состоянии, липнет, целых два кругляка. Шарик еще. На первый взгляд, синяя стекляшка, но какая-то подозрительно тяжелая, из-за тяжести хотел выкинуть, но потом подумал, что шарик не простой. Сунул его в пустой пластиковый пузырек, спрятал в рюкзак. Надо было осмотреть еще Хирурга, но потом я решил, что не стоит. С ним что-то нехорошее произошло, наверняка… Видеть не хотелось. Да и опасно. И темнело слишком быстро, и я стал готовить ночлег. Закапываться поздно, да и не закопаться здесь, вокруг асфальт, пусть и проросший. Можно устроиться на втором уровне, но сейчас останавливаться там просто глупо — слишком много вокруг крови и на эту кровь кто-то обязательно явится. Уходить тоже поздно. Подвал. Я вынул из рюкзака венчик, намотал на него промасленную дерюгу, сделал медленный факел. Дверь в подвал оказалась железной. Я подергал за ручку, дверь не открывалась. Замок навесной, большой и тяжелый, попытался вскрыть его ножом, бесполезно. И вдруг я услышал свист. Вернее, присвист, возможно сопение. Кто-то сопел. Я не люблю всяких сопел, как-то раз у нас завелось такое сопело. Сопело — сопело, Гомеру это надоело, он снарядил четырехстволку и одним вечером выстрелил. На следующее утро мы нашли то, что от этого сопела осталось, и мне эти останки совсем не понравились. Существо передвигалось на двух ногах, но человеком не было. Короткие лапы, тяжелая голова с квадратной зубастой пастью, Гомер долго смотрел на него и весь день думал. А потом, уже весной, мы нашли в лесу гнездо с костями. Такие же твари, только маленькие. Сейчас сопело примерно так же. Я снова попытался раскусить замок ножом, лезвие слишком широкое, не пролезало. Когда засопело еще в одном месте, я несколько заволновался. Зубы у тех сопел были что надо… Порох. В рюкзаке у меня хранился порох, вынести эту дверь легко, но дверь мне нужна невредимая. И вдруг я вспомнил про ключи у Рябого. Вернулся за связкой. Темнело уже не быстро, стремительно. Солнце почти спряталось за развалины, наступила почти уже настоящая ночь, хотя небо еще немного шевелилось красным. Я вернулся к двери и стал перебирать ключи, один за другим, исключая самые мелкие. Нужный ключ был девятый, изнутри дверь закрывалась на засов. В подвале стояла вода. По колено. Протухшая и еще что-то, в нос ударило тяжелой посторонней жижей. Я опустил факел пониже и обнаружил, что в воде плавают крысы. Дохлые, вверх лапами, довольно крупные. А в углу… Крысиный король. Однажды я встречал такое. Гомер вскрыл старую канализацию неподалеку от станицы — крысы стали одолевать, гадили в воду, кроликов воровали, и не вытравить никак. Гомер сделал крысу-убийцу и запустил ее в трубу, но все равно не получилось, тогда Гомер сказал, что в трубах завелся крысиный король, и никак его не выкурить — надо лезть. Полезли. А потом я не спал долго, потому что снилось. Сначала через трубы лезли, потом через водоток, и в самом низу нашли. Сорок восемь крыс, сросшихся хвостами, головами и лапами. Размером с корову. Тварь защищало целое крысиное воинство, наши карабины оказались там бесполезны, но у нас был газ и огнемет. Сначала пустили газ, затем выжигали огнеметом. Я никогда не слышал такого визга, король визжал, пока Гомер не кинул в него гранату. Я потом крыс не мог полгода есть, в горле этот запах стоял и стоял. А крысы ушли. Не то что их меньше стало, просто ушли, видимо, этот запах их отпугивал. Здешние крысы покрупнее. И морды длинные. Король же… Штук тридцать крыс, сбившихся в кучу, проросших друг в друга хвостами, лапами и кое-где уже спинками. Мерзкое зрелище. Покачивался на воде. Хорошо хоть дохлый. Но даже рядом с дохлым оставаться не хотелось. В другом углу стопкой валялись матрасы, прогнившие и проеденные чернотой, кроме матрасов стул, и все, я обследовал подвал и нашел, что ничего, кроме крыс, матрасов и стула, в подвале и нет. Вода еще, это да. Спать над крысами мне вовсе не хотелось, один раз я спал сидя, и на следующий день у меня болела шея. Человек должен спать лежа, он не лошадь — так всегда говорил Гомер. Я поглядел вверх. Под потолком тянулись толстые трубы, и я решил устроить висячую колыбель. Закрепил ремни, развернул в них спальник, рядом рюкзак повесил. Уже забрался, но вспомнил про крыс. Спать над крысами я не мог, не знаю почему, что-то в этом присутствовало ненормальное, поэтому я закрепил факел под потолком и долго сгонял крыс к противоположной стене, где они собрались в гадский серый остров. Папе, кстати, в подвале тоже не понравилось, он ворочался и сверкал глазами, я забрался в мешок и устроил Папу рядом с собой. Факел догорал. Мне было не очень уютно, даже как-то грустно. Я вдруг понял, что очень хочу к себе, в леса. Пусть там никого и не осталось, но я туда хочу. Потом факел, само собой, догорел. Я застегнул спальник и спрятался в нем с макушкой, отгородился от подвального мира, попытался уснуть. Обычно я хорошо засыпаю почти в любых условиях. Под землей, на дереве, если особо подготовиться, то можно даже под водой — шнорхель выпусти — и спи себе, только прохладно, и чтобы паразитов не залезло. Вообще, под водой и под землей хорошо — конечно, скунс отпугивает комаров, однако некоторые особенно упертые пробираются. Блохи изнутри, комары снаружи — не очень весело. Но вообще я могу спать и с комарами. А здесь спать не получалось. Сначала мне представлялись крысы. Что они подбираются ко мне. Есть же мрецы, получаемые из человеков, почему же не быть крысиным мрецам? Конечно, раньше я таких вообще не встречал, но мало ли что тут заведется? И сразу же я стал думать — а с чего это вдруг все эти крысы передохли? С какой такой причины? Собрались, значит, в отдельном месте и сдохли. Хотя, может, они тут объединились в этом самом подвале — и дружно совместно утопились. Да, утешил я себя, скорее всего, это крысы-самоубийцы, такое случается. Король им приказал — и они самоубились. Или вот года три как тому назад — эпидемия среди дятлов была. Собирались в стаи и с высоты о землю расшибались. Вокруг станицы все в перьях было — никогда не думал, что в нашем лесу изобилие дятла. А еще раньше лоси. Лось — зверь устойчивый, его или медведь может убить, или если на жнеца вдруг напорется, или люди добудут, а так ему никакой смерти нет, даже от волкеров убегает. А тогда началось. Стали лоси забадываться. Выбирали дерево потолще, разбегались — хлоп — и готово. Дурили, короче. Мы таких самозабоданных лосей и не ели, неизвестно, что там у них за зараза такая бодучая, вдруг человеку передается? Может, так бодягой и становишься, кстати… В дверь ударили. Звук получился железный и долгий, я вздрогнул. Ударили еще. Несильно. Кто-то снаружи хотел до меня добраться. Зашипел Папа. Ударили еще. Я сжал покрепче карабин. Дверь вроде бы крепкая. Крепкая, определенно крепкая, железо толстое, не пробить. А вот стены… Я начал вспоминать — какие там стены. Кирпич. Белый толстый кирпич, дверь держится на толстых железных шпильках, с виду прочно. В конце концов, железные двери делают не для того, чтобы их ломать. Я немного успокоился. Конечно, уснуть под это стучание не получалось, я пытался представить, кто там может так стучать, и ни одна поганая тварь, которую я знал, так стучать не могла. Да и не стала бы. У стучалыцика имелся значительный запас терпения — в дверь стучали всю ночь. Иногда звуки прекращались, и я успокаивался и закрывал глаза, но они тут же возобновлялись снова. То с равными промежутками, то вдруг чуть быстрей и чаще, а то совсем редко. Когда стук прекращался, я слышал другой звук — точно кто-то терся о дверь острой проволочной шубой. Ночь тянулась бесконечно, к утру, наверное, это случилось все-таки поутру, я заснул, утомленный опасностью мозг отключил сознание. Глава 6 Лед Разбудил меня само собой Папа. Котовасился, мурчал и требовательно икал, елозил по клетке. Я расстегнул мешок, засветил факел. Подвал не изменился. Крысы опять распространились, и, как мне показалось, даже несколько собрались ко мне, недаром Гомер всегда говорил, что крысы тянутся к человеку. Король покачивался на месте. Я спрыгнул в воду. За ночь она остыла, было неприятно, я, стараясь не смотреть на крыс, побрел к выходу. Засов прогнулся. Толстенный такой засов, не открывался. Пришлось выбивать топориком, получилось не сразу. Утро уже, наверное, даже позднее. Свет резал глаза, я прожмурился и поглядел на дверь. Железо вполне заметно прогнулось, остались глубокие следы. Дверь явно собирались процарапать. Надо было полить дверь скунсом, забыл. Да и жаль, вряд ли тут, внутри Кольца, можно достать скунса, это у нас-то редкость, а здесь, наверное, всех их давным-давно слопали. Рейдеров тоже. От тел ничего не осталось, бордовые разводы. Я быстренько собрался, перекусил карасем, накормил Папу и двинулся в путь. Обратно. Домой. Возвращаться было не очень весело — поход ведь не удался. Хорошо если Ной остался жив и вернулся, а если нет? Я один, получается. С другой стороны… Нет, лучше домой, как под дорогой пройти, придумаю потом. Домой. Возвращаться по той же дороге, так быстрее. С другой стороны, примета поганая самая, лучше выбирать новые дороги. И я выбрал новую. Чуть южнее. Стараясь держаться подальше от слишком густой растительности и слишком кучных обломков. Через пару километров наткнулся на холм, бугор такой. Холм явно опасный и ненастоящий, не природного происхождения. Мне он напомнил чирей, нарыв, вздувшийся из земли. На этом нарыве когда-то, видимо, находились здания, теперь они все разрушились, распустились по сторонам, как серый каменный цветок, сохранились только две полосатые трубы, наклонившиеся, но окончательно не обрушившиеся, тут вообще много этих труб. Конечно, мне захотелось на холм. Так вот вдруг, увидеть, что там наверху, глупое и бессмысленное желание, мгновенная блажь, заскок. Но, конечно, я бы туда не пошел — от всевозможных непонятных и необычных мест стоит держаться подальше, это первый закон выживателя, точно не пошел, если бы не следы. Свежие и человеческие, они складывались во вполне прохоженную тропинку, которая вела к вершине. По звериным тропам разгуливать не стоит, и хотя следы выглядели вполне по-человечески и Папа тоже не волновался, но по самой тропинке подниматься я не стал, у мрецов тоже человеческие следы. Если же решаешь по звериной тропе прогуляться, то держаться нужно чуть сбоку, чтобы не наткнуться, я так и поступил. Подниматься не по тропе оказалось довольно трудно, холм зарос мелкой, но удивительно жирной травой, которая лопалась под подошвами в зеленую жижу и крайне затрудняла продвижение. Так что в конце концов я плюнул и стал подниматься по тропке и скоро добрался до вершины. В земле чернела дыра. Достаточно глубокая, во всяком случае, свет быстро терялся во тьме, вероятно, эта дыра вела прямиком в геенну. Следы же принадлежали падшим, которые за свои злодеяния отправлялись вот именно здесь в преисподнюю на вечную муку, вот оно, доказательство! Пахло, кстати, соответствующе — горячим асфальтом, и воздух тоже колыхался. Звуков, правда, не раздавалось, видимо, ад располагался достаточно глубоко, звуки не долетали. Немного смущали самодельные мостки, тянувшиеся вокруг ямы, и веревки, свисающие прямо в чернеющую глубь, непонятно было зачем? Страшное место. Я отыскал камень побольше и запустил его вниз, с надеждой, что он попадет сатане прямо в лоб, а затем еще плюнул вдогонку. После чего внизу что-то крякнуло и наверх вытекла порция неприятно теплого воздуха. Я испугался и поспешил с холма спуститься, а спускаясь, увидел вдалеке еще кое-что интересное. Огромное здание, невысокое, с плоской синей крышей, чуть промятой в нескольких местах, будто на ней резвились развеселые великаны. В промятинах этих скопилась вода и поселились утки, плавали группами, вели себя тихо и осмотрительно, но я все равно их заметил. Мне вдруг захотелось утки. У нас возле станицы стариц много, уток тоже, осенью все выходят на охоту, бьем, затем коптим в бочках, иногда на три месяца хватает. Утки вкусные, особенно если чесноком их натереть хорошенько. Утку надо уметь готовить, я умею. Вблизи здание выглядело еще большим. Было построено из железа и стекла, еще кое-где сохранившегося. Над входом красовались буквы «Р» и «О». Перед ними раньше тоже висели какие-то буквы, но теперь они исчезли, осыпались. Я осмотрел в трубу окрестности. Движухи никакой, все вроде спокойно. Медленно пошагал по склону. Утки продолжали плавать, и я даже издали чувствовал, что они жирны. Перепрыгнул канавку. Началась асфальтированная площадка, забитая автомобилями. Видимо, тут раньше торговали. Гомер рассказывал, что раньше все, что нужно, можно было купить в одном месте. Приходишь — и все тебе есть, как на складе. И вот это здание располагалось передо мной. Конечно, я не дурак, понимал, что там вряд ли внутри что-то полезное осталось, наверняка все давно растащено. Вот утки — это другое. Я пробрался через автомобильную площадку к лестнице на крышу. Подпрыгнул, полез. Медленно, чтобы не брякнуть и не спугнуть. Не спугнул, осторожно выставился над крышей, перекладывая карабин под руку. Пнул ботинком в железную стену. Утки не взлетели, я пнул хорошенько. Ничего. Видимо, слишком жирны. Тогда я выскочил на крышу и нагло направился к ближайшей воде. Утки сначала ничего не поняли, затем все-таки подорвались. Тяжело, упитанно, не осень, а они уже нагулялись, тучные птицы прошлого. Не попасть мог лишь слепой. Я вскинул карабин. Дробь выбила двух, они хлопнулись на железный потолок, две отличные тяжелые утки, мясистые, я направился к ним… Папа зашипел. Необычайно яростно и энергично, как шипел только в двух случаях — когда он чувствовал волкера и когда он чувствовал пса. Папа не ошибся, Папа редко ошибался — на крышу высыпались собаки. Все примерно одинаковой крупности, не великие, но и не мелкие, с овцу. С прямоугольными мордами и с очень неприятными челюстями. Стая. Собак я вообще не очень люблю, опасные существа. Одни из самых опасных. Куда уж кажется опаснее — мертвяк, или жнец, или волкер, но нет — собака. Действуют стаями, с определенными правилами — если людей больше двух, никогда не нападут. Да и на двух, если честно, редко, обычно работают по одиночкам. Одни виснут на руках, другие в ноги вцепляются, третьи в горло. Все. Хорошо, что редко встречаются. А эти псы меня сразу удивили. Вместо того чтобы с яростным лаем кинуться всем собачьим стадом, они разделились на две группы. И эти группы стали меня окружать. Спокойненько, уверенно, мелкими шагами, стараясь в глаза мне не смотреть. Много, штук пятнадцать, наверное. Я потянулся к карабину. Собаки не обратили на это совершенно никакого внимания. Забавно… У нас все по-другому, мы псин в страхе держим, на расстоянии, их нельзя распускать. Чуть какая собачатина показывается, так сразу и стреляем. И они понимают, и стоит мне потянуться к оружию, как сразу растворяются. Эти не испугались. На всякий случай я протянул руку второй раз, чтобы увидели. Собаки окружали. Не спеша. Не делая резких движений. И вдруг я догадался! Они меня от лестницы отсекают! И план их понял — не только от лестницы отделяли, но еще загоняли в весьма хитроумную ловушку. Прижмут к краю крыши — и я прыгну, или они сами меня столкнут, а потом сбегут вниз — и славно отобедают. Все жрут друг друга, такой у нас нынче мир. Утки в качестве приманки. Умные твари, присмотрели местечко. Наверняка сюда вот такие дураки влезают, а псы их и подкарауливают, вон их сколько развелось, собак этих… Возможно, это порода какая-то новая выработалась, особо умная. Может, они телепаты — общаются друг с другом мыслями и все знают, что делать наперед. Пора было действовать, а то я что-то раздумался. Поднял карабин и… Бить в вожака. Вычленяешь в стае вожака, и в глаз. Но тут вожака не находилось. Собаки струились серым потоком, я не мог вычислить старшего. Ничего не оставалось, я выбрал первую собаку справа, выстрелил. Пес споткнулся, упал. Остальные ускорились, понеслись ко мне галопом, несколько секунд — и я был окончательно окружен, собаки разошлись полукольцом и отрезали отступление. И тут же несколько замедлились, разом прижали голову и стали приближаться. Чудище пятнадцатиголовое. Успею еще разок перезарядиться, успею еще одного пса уложить, вопроса не решает. Ловушка идеальна. Секунду я думал — не отвлечь ли псов Папой. Неплохой шанс, можно запустить Папу в клетке, собаки все-таки собаки, не исключено, что они забудут про меня и набросятся на Папу. Но Папа мне дорог, с ним мы выживали уже несколько лет вместе, и бросать его псам мне не хотелось, выкинул из головы эти мысли. Несколько секунд потратил на обдумывание прыжка. Если бы внизу была земля или хотя бы асфальт, я бы, наверное, рискнул. Но внизу лежали ржавые машины. Много. А я совсем не был дятлом-самоубийцей, я жить хотел, дел много. Поэтому я скинул рюкзак, вытряхнул бутылку с порохом, факел. Факел у меня всегда приготовленный, на всякий случай. Вставил факел в ствол карабина. Конечно, это совсем не то, оскорбление оружия, но иного выхода не было. Порох. Пороха жаль. Выхватил нож, вспорол бутылку вдоль по брюху. Надо спешить, собаки собирались атаковать, заволновались, шерсть на загривках зашевелилась. Я выгребал из бутылки порох горстями и швырял вокруг, стараясь накидать побольше по левую руку, побольше. Собаки приблизились на расстояние прыжка. Чирканул огнивом, подпалил факел. Псы зарычали. Я прыгнул вперед, выставив факел перед собой. Несколько собак шарахнулись, и я тут же сунул огонь в россыпь пороха. Порох полыхнул. Гомер варил хороший порох, злой, дымный. Меня окружило огненное кольцо, слева полыхнуло сильнее. Ожгло. Некоторым опалило морды, некоторым лапы, шарахнулись в стороны, а те, что были слева, завизжали — вполне по-собачьи завизжали — и отскочили от края крыши. Два пса задымились, принялись кататься по железу, рычать злобно. Мой шанс. Вдоль края крыши освободился проход, неширокий, но достаточный. И я рванул. Оставив рюкзак, бросив карабин, налегке, для скорости. Псы замешкались. Огонь, пороховая вонь, не ожидали такого. И я успел. Я сбил их привычный план, они не знали, как действовать дальше, и из хитрых голодных тварей сразу превратились в свору, которая рванула за мной с яростным лаем. Преимущество в несколько секунд осталось за мной, я несся к продавлине, несся к воде, псы догоняли. Но не догнали. Влетел в воду с брызгами, быстро добрался до глубины, выхватил топор. Мой расчет себя оправдал — псы были совсем недлинноноги, атаковать меня на глубине они уже не могли, вода уравняла скорость и степень реакции, я даже получил преимущество — я стоял твердо на ногах, а им приходилось работать лапами. Тем не менее несколько тварей не смогли укротить ярость погони, с рыком бросились в воду и, щелкая зубами, поплыли ко мне. Я ждал. Подняв топор повыше. Троих убил сразу, раз-два-три, две успели одуматься и развернуться, но я их догнал. Всего пять. Остальные остались на суше. Лаять перестали, смотрели. Пересчитал. Восемь штук — Ну что? — спросил я. — Кто-нибудь еще хочет перекусить? Псы глядели исподлобья. Одинаковые. Совсем. Так мы стояли довольно долго, час, наверное, во всяком случае, солнце по небу переместилось изрядно. Псы думали, что дальше делать, я ждал. Пытался их поддразнивать, чтобы вызвать на бросок, но они быстро учились. Гибель товарищей произвела впечатление. Не знаю, сколько бы так продолжалось, но у меня стали мерзнуть ноги. Стоять в воде мне совсем наскучило, и я двинул на собак. Размахивая топором и ругаясь, придумывая проклятья на их головы, на головы их потомства и на головы всего собачьего рода. Я старался ругаться как можно более хозяйским голосом, потому что в собаках, пусть даже в диких, есть память о тех днях, когда они жили с человеком. Собаке хочется подчиниться, в этом собачья природа. Я явил силу хозяина, теперь мне надо было явить волю хозяина. Наступал, орал, ругал их последними словами, грозил и строго хмурил брови, и это дало результат — сначала одна поджала хвост, затем вторая, затем они все поджали хвосты и стали отступать, окрысившись, повизгивая и юля мордами. — Вон пшли! — рявкнул я. Собаки развернулись, побежали и быстро убрались в крышу через щель. Я остался один на крыше. Почувствовал усталость. Что-то навалилось на меня, слишком густо, не привык жить в такой скорости. Слишком много стрельбы, слишком много пороха потрачено, город быстро перемалывает людей, снаряжение и припасы, вот уже и пороха нет одной бутылки. Нет, пора обратно. В леса, в глуши, в этом году грибы будут, и зайцев много, и, наверное, уток понавылупляется, еды полно, сытая зима. А тут самого чуть не слопали. Неоднократно уже. Пора убираться. Я зарядил карабин, надел рюкзак, присобачил Папу сверху и направился к лестнице. Вниз. Подумал еще — а не заглянуть ли внутрь этого приземистого железного здания, посмотреть — как там да что, вдруг полезное что-то, но передумал. Внутри вполне могло располагаться гнездо, а лезть в собачью берлогу… Одним словом, я решил гулять подальше, выбрал для ориентира дом повыше и побрел в его сторону, стараясь держаться от стен на расстоянии. Стены — вражеская территория, если есть возможность выбирать — шагать через поле или красться вдоль стены — выбирай через поле. Так ты, конечно, на виду будешь, но зато никто на загривок не прыгнет. А погань, она тебя что на поле, что у стены — услышит, падка она на людской дух. Если, конечно, скунсом не измазаться. Но целый день скунсом вонять тоже тяжело, зрение от вони начинает портиться. Так что лучше без маскировки запахом. И через поле. Кажется, я немного отклонился к востоку, запутался, Гомер предупреждал, что тут, за Кольцом, все время путаются, так специально улицы проложены — путано, чтобы враги терялись. Я заблудился вполне. А может, мутант где засел, мутит себе, радуется. Вообще, конечно, мутанты твари безобидные, они, кажется, листьями питаются. Только вот голову сбивают очень сильно. Руины начали сгущаться, наверное, раньше тут было очень много домов, потом их все разрушили, и остался плохопроходимый каменный лес, проросший лесом настоящим. Наверняка там полно опасностей, но делать крюк хотелось еще меньше. Поэтому я двинул напрямик. Не спеша, стараясь не свернуть ноги в крошеве из красных кирпичей и толстых корней. В некоторых местах было забавно — деревья сплетались над головой в зеленую крышу, сквозь которую солнце почти не пробивалось. Еще деревья росли вбок, другие причудливо перекручивались и вязались в узлы, некоторые росли плашмя, пробивая оставшиеся кирпичные стены. Видимо, поганская сила над этим местом хорошо поработала. Живности опять же никакой не встречалось, то ли погань всю пережрала, то ли сроду она тут не водилась. Змеи только. Небольшие, черные, грелись на камнях совершенно нагло, при моем появлении даже не прятались. Никто, видимо, тут за ними не охотился. Потом тростник, обогнул его справа и увидел очередной провал. Свежий — не успел зарасти зеленкой и наполниться водой. Довольно глубокая яма, на дне разорванные толстые трубы, железные конструкции, толстые кабели, все выглядит как поломанные кости и порванные жилы. Странное вообще это место город, под кожей другая жизнь, и, где ни копни, обязательно чего-нибудь увидишь. Провал разделял дом, невысокий по здешним меркам, в пять уровней. Дом казался разорванным пополам, можно было видеть, как там все внутри устроено, некрасиво выглядело. После провала проходимость местности еще ухудшилась, из земли выставились ржавые штыри, много, точно выросли, опасно. Впрочем, я не особо удивлялся, тут могло и железо из земли расти. Поворачивать не хотелось. И тут не в приметах дело, хотя приметы, ведь они не просто так. Любое существо оставляет след, человек тоже. И рано или поздно на этот след кто-нибудь пристраивается. Поэтому возвращаться всегда опасно, лучше через штыри. Пришлось пробираться на цыпочках, аккуратно, все равно комбез подрал. Затем стало идти уже проще, руины расступились, и я увидел необычное. Круглую, вернее, овальную площадку, блестящую, почти сияющую. Лед. Прямо здесь, посреди жары. Смешно. Ненормально. Я поднял камень, швырнул. Камень заскользил по поверхности. Быстро, действительно как по льду, только лучше. Здорово. Мы у себя тоже катались, когда зима случалась особенно злая, болота кое-где подмерзали, и по ним вполне можно было скользить. А в морозный год даже по некоторым речкам. Осторожно потрогал. Теплый. Значит, не лед вовсе, другое. Потрогал сильнее. На зеркало похоже или на стекло. Теплое. Постучал пальцем. Непонятно… Осмелился, попробовал встать. Лед держал. И тут вдруг накатило опять. Захотелось. Прокатиться. По этому стеклу. Встал и второй ногой. Сделал шажок. Покатился. Оттолкнулся чуть посильнее, покатился дальше. Третий раз оттолкнулся и упал. На этом надо было бы мне и остановиться, но взял азарт, такое со мной бывает. Вроде бы серьезный человек, а иногда выкину… Детство играет. Я поднялся ото льда, оттолкнулся посильнее. Неожиданно повело вправо, попытался затормозить, прижал ко льду подошву, но это только увеличило скорость. Я несся к центру площадки. Конечно, я уже понял, что в этом нет ничего хорошего. Что это опасно. Спохватился, раззява, болван надувной, да поздно. Успел сорвать кошку, размахнулся, швырнул. Кидал в деревья, кошка вцепилась в ветви, веревка натянулась, меня увело вперед, ноги дрыгнулись, и я снова упал. В этот раз менее удачно. Шлем у меня хороший. Пуленепробиваемый. Внутри особый материал, мягкий и вязкий. Если бы я ударился затылком об это стекло без шлема… Короче, очнулся я. Солнце висело уже почти в самом небе, то есть высоко. Когда я выкатился на это поле, оно еле-еле взбиралось часов на одиннадцать, а сейчас… Лежал на твердом. Папа пронзительно мяукал рядом. Я попытался повернуться на бок, не получилось, остался лежать на спине. Левой рукой попытался нащупать веревку от кошки. Вокруг простиралась твердая гладкая поверхность, никакой веревки. Попробовал сесть. Не получилось. Странно. Попробовал еще, и снова безуспешно. Я извивался на спине, стараясь сесть. Нижняя часть уходила вперед, зад проскальзывал, сесть не получалось. Теплый лед был скользок. Хотя, конечно, подо мной был не лед. И не застывшее стекло, на стекле я кое-как бы удержался. Это была непонятная поверхность, настолько гладкая и скользкая, что ни сесть, ни перевернуться на ней не получалось. Решил подумать о сложившейся ситуации спокойно, оглядеться. Веревка от кошки висела на кустах, можно забыть. Справа мычал Папа. Он откатился от меня метров на десять и теперь пытался приблизиться, высунул лапу и старался грести. Но поверхность поля не поддавалась когтям, Папа тоже барахтался, фырчал, одним словом, бесполезно старался. До меня начинал доходить смысл всей этой поляны. Сюда попадали всевозможные твари, живые и даже, возможно, мертвые, то есть поганые. Они вкатывались в центр этой ловушки, где скользкость стекла была просто необыкновенной. И застревали. Сначала они пытались вырваться, били конечностями, визжали, щелкали зубами и царапали когтями, одним словом, проявляли волю. Но постепенно эта воля начинала скисать, попавший в ловушку зверь сдавался и медленно умирал. После чего прилетала какая-нибудь голодная воздушная пакость, подбирала останки и блестящая поверхность была снова чиста и готова. Я нащупал нож Лезвие не воткнулось, не зацепилось, поверхность подо мной оставалась неприступной. Так… Поразмыслив, я решил опробовать другое, я не садился, я старался перевернуться на живот. Наверное, через час это получилось. Теперь я лежал на пузе. Особых, впрочем, преимуществ это мне не принесло. Я попробовал грести руками, как в воде… Подгребал очень сильно, плечи разболелись, при этом я не сдвинулся ни на сантиметр. Солнце палило все жарче и жарче, и лежать становилось все неприятнее. Неожиданно мне пришла в голову интересная мысль. Я с трудом выцарапал из-за спины карабин, направил его в сторону берега и выстрелил. Отдача отбросила меня в сторону, и я немного сдвинулся, метра на полтора. Поскольку иного выхода не было, то я решил действовать. Стрелять до тех пор, пока отдача не прибьет меня к берегу. Тридцать выстрелов, примерно, за тридцать выстрелов я должен выбраться. Конечно, в восторг это не приводило. Потратить тридцать зарядов только для того, чтобы дотянуться до земли… Но другого выхода я не видел. Я выстрелил второй раз и еще немного подвинулся. Перезарядился. Надо было прочитать тропарь, но я никак не мог решить, какой именно следует употреблять в таком положении. Поэтому вместо тропаря я выстрелил. Третий выстрел подвинул меня еще немного к цели, воодушевленный, я перезарядился снова. Четвертый все испортил. Я выстрелил. Видимо, я немного не рассчитал с направлением. Заряд ушел в сторону, и меня вместо того, чтобы подвинуть, развернуло. Причем очень здорово, я принялся вертеться, как детский волчок К счастью, я лежал на животе. Через минуту верчения меня вывернуло, а еще через минуту это произошло второй раз. На спине наверняка бы захлебнулся. Я вертелся. Вернее, я чувствовал, что мир вертится вокруг в вялом тошнотворном хороводе. Остановиться я не мог долго. Когда это, наконец, случилось, я с трудом смог поднять голову. Некоторое время лежал, стараясь отдышаться. Да не старался даже, потому что сил никаких не осталось. Стрелять бесполезно, это ясно. Глупо. Я расслабился и растекся по стеклу. Хотелось спать, и я стал спать. Иногда лучше спать. Не знаю, я проспал, наверное, часа полтора. Во всяком случае, солнце сместилось не сильно. Открыл глаза. Теперь хотелось пить. Смертельно. Дотянулся до бутылки. Попил. Голова болела, во рту перекатывался мерзкий привкус. Папа поскуливал. Никогда не слышал, чтобы он скулил, а сейчас вот да. — Тихо! — прошептал я. — Тихо, могут прийти… Папа послушался. Во всяком случае, подвывать перестал. Я снова стал думать. Положение получалось кислое. Кошку я использовал, стрельба не помогала, клея, чтобы приклеиться к стеклу, а затем оттолкнуться, тоже не находилось. Оставалось подыхать в этой подлой ловушке. Подыхать не хотелось. Во всяком случае, так. Я подышал на ладони и попытался прилипнуть ими. Я поплевал на ладони. Я попробовал скрести ногтями. Не получалось. Идея явилась неожиданно. Я решил выстрелить в лед. Может, хоть поцарапаю. Оттолкнуться от царапины — достойное занятие. Достал жакан. Гладкий, с тупым обтекаемым конусом. Ножом пропилил в нем зазубрины. Зарядил. Теперь следовало вымерить угол. Привязал к спусковому крючку проволочку, установил карабин вертикально, обнял ствол. Наверное, это выглядело идиотски со стороны, но выбора особого не было, я закрыл глаза и за проволочку дернул. Карабин грохнул, пнул стволами в щеку. Я открыл глаза. Царапина имелась. Сантиметра два в длину и с волос толщиной. Да, от такой царапины можно легко оттолкнуться. Если бы я был муравьем, я бы так и сделал. Оттолкнулся бы и поехал, только ветер в ушах. Есть там у муравьев уши, не знаю, зато мои уши заложило крепко. Я стал думать, что оглох, но слух почти сразу начал возвращаться, зазвенело, запело где-то там в вышине. Дурак. Дурак. Хотя если рассуждать трезвомысленно… Здесь без мутанта явно не обошлось. Мутант, вполне может статься. В здравом уме я не полез бы на эту площадку. А погань эта замутила, голова вскружилась от детской восторженности, вот я и всунулся. Вообще, надо было раньше мозгом ворочать, мутанты эти любят возле таких вот мест ошиваться. И возле болот. Я вспомнил, как возле наших болот мутанты селиться обожали просто. Заманивали, каждый год человека два в трясину попадало. После этого обычно устраивалась массовая зачистка. Брали дымовые шашки, выкуривали мутоту, в бочку железную, а потом жгли. А они так трескали и взрывались в разные стороны, совсем как блохи, только веселее. А некоторые даже из бочки продолжали мутить. Я зарядил карабин дробью. Обнаружить мутанта без дыма почти невозможно. Сидит себе где-нибудь сейчас в развалинах, смотрит, веселится. Весело ведь я тут корчусь, смех один, да и только. А если их тут еще несколько… Тогда шансы мои совсем невелики. Если одного убьешь, остальные не выпустят. Ждал. А что мне оставалось? В рюкзаке хранилось немного рыбы, если экономить, хватит на неделю, даже больше. Воды чуть, но на этот счет я совсем не беспокоился. Поверхность гладкая, значит, роса должна оседать хорошо. То есть я мог сидеть в этой ловушке почти сколько угодно. Не один месяц. Постепенно слабея от голода, сходя с ума от солнца и безнадежности. И, что самое плохое, с ума я буду сходить долго. Я очень нормальный, спокойный, свихнусь уже совсем перед смертью, и безумие затянет последние часы существования мерцающей пеленой. Солнце опускалось, и я вдруг обнаружил еще один подлый секрет этого места. Ледяное поле представляло из себя вовсе не ровную площадку — оно понижалось к центру. В результате чего получался очень плоский конус, так что все, оказавшееся на этом поле, рано или поздно скатывалось к середине. Весело. Небо на востоке чернело, из оставшихся домов и от развалин выползли неприятные ломаные тени, кое-где заухало, завыло, заверещало, погань вступала в свои сумеречные права. Я ждал ночи. Вот о чем думал. Сегодня было жарко, и вполне могло статься, что от этой самой жары этот лед загладился, приобрел повышенные катательные качества. Вечером начнет холодать, лед остынет, и, возможно, проявятся другие свойства. Проходимость какая-никакая. Хотя, конечно, если у меня и получится добраться до берега, то ночью без укрытия шансов немного. Продержаться с карабином и топором против всей той пакости, которая тут же возжелает мной перекусить, вряд ли удастся. Но шанс — мое любимое слово — шанс есть. Если подтянуться к берегу, допустим, на расстояние метра в три и как-то на нем закрепиться, например, с помощью ремня от карабина, то, возможно, ночь переждать получится. Шанс. Стемнело быстро. Я продолжал лежать на животе, но поскольку поверхность была почти зеркальной, прекрасно видел, что происходит на небе. Звезды зажигались. Некоторые зеленые, другие красные, третьи синие, холодные. Складывались в созвездия, справа в небе висела комета с длинным хвостом, до сих пор висела, говорили, из-за нее все и началось. Спутники, маленькие тусклые точки, пробирающиеся через тьму. Говорили, что на некоторых из них еще летят люди. Что вроде бы на спутниках есть механизмы, которые позволяют поддерживать жизнь, правда, люди там уже другие, потому что в космосе невесомость, и из-за этого они уже не вернутся. Гомер всегда смеялся, считал все это ерундой. Что если на спутниках когда-то и находились люди, то они давным-давно уже померли, одни скелеты остались да компьютеры. Я представлял, как спутники вертятся вокруг планеты, скелеты сидят в креслах, а компьютеры продолжают смотреть вниз, выполнять свои никому не нужные задания — оценить их старание все равно некому. Глупо. Бессмысленно. Бесцельно. Вот если бы там спутники летали, которые могли погань прямо из космоса выжигать, другое дело. А еще в небе кроме спутников висела луна с острыми рогами, раньше на ней тоже сидели люди. А еще вроде как многие китайцы спаслись на луне. А еще прямо передо мной высоко и далеко над землей горел огонек. Не звезда, вообще непонятно что. Наверное, на какой-нибудь из вышек. Лампа. Или костер жгут. Только что-то уж высоко. Зеркальный лед постепенно остывал. С каким-то высоким поющим звуком. Я чувствовал, как вместо тепла от него начинает исходить ощутимая прохлада. Сначала мне это нравилось — за день я успел пережариться и пропотеть, немного остудиться не мешало. Однако очень скоро почувствовал, что охладился уже достаточно и даже стал замерзать. Тогда достал спальник, засунул под пузо, и спальник и коврик. На некоторое время это помогло. С помощью карабина подтянул клетку с Папой, пристроил его рядом, Папа был, конечно, шерстист, но холод от льда исходил по-настоящему ледяной. Тень. На секунду она проскочила между мной и луной, я успел заметить. Что-то с широкими лапами. Блестящая шкура. Двигается быстро, не то что мрец. Погань. Видимо, эта погань тут и кормится, возле этого катка. А я добыча изрядная, два дня жевать можно. Проверил карабин, зарядил крупную дробь, думал, шугну — поганец осторожный, судя по всему. Сразу нападать тварь не собиралась. Я заметил, как она кружит по развалинам, примериваясь. Пару раз я слышал шипение — верный признак того, что тварь нюхает воздух. Это навело на мысль. Сбрызнуться скунсом. Дотянулся до пузырька… решил подождать. Все-таки скунс — это серьезно, одно дело брызгать вокруг, другое дело на себя. Поэтому я капнул чуть в сторону. Вонь наполнила воздух, Папа заворочался в клетке, у меня заболело горло и нос. Как-то раз, еще задолго до сыти, наш Кузя решил сделать сгущенного скунса. Наловил скунсов в лесу, выдавил в бутылку и стал это добро вываривать. Обычный скунс просто делается, выдавливаешь скунса, смешиваешь со спиртом — и хватает, ночью к тебе мало кто решится подойти. А Кузя хотел настоящий скунсовый яд приготовить, чтобы все шарахались. Вываривал он их, вываривал, а потом как взорвалось у него все, разлетелось. Пришлось из станицы на месяц уходить, пока не выветрилось. Листья в тот год не позеленели, все лето желтые висели. Воняло так, что у многих зрение даже отключалось. Скунс — мощная штука. Вот и сейчас глаза зачесались, пришлось использовать на промывку последнюю воду. И только прополоскал я очи свои, как гляжу — лезет. Черное, как почти все ночные твари. Человекообразной формы, руки-ноги, голова, все как полагается. Только раскорячено, на четвереньках и двигается медленно, с лося размером, ноги толстые. Знает, что мне не убежать, не торопится. Остановилось. Метрах в трех. Смотрело. Глаз у него не видел, но оно смотрело, я точно знал, чувствовал взгляд. Перевернулся на спину. Это далось нелегко, несколько минут я кувыркался на зеркальном льду, но все-таки перевернулся, оказалось, эта тварь еще ко мне немного приблизилась, так, на полметра. Выстрелил. Картечь рассвистелась по сторонам. Непробиваемый для картечи, попробуем пулькой… Зарядил пулю. Разрывную, по таким тварям только разрывными стрелять. В голову не целил, у погани головы крепкие, трудно- пробиваемые. В ногу, в колено. Выстрел. Раскоряка вздрогнул. Не знаю, добралась ли пуля до его кости — явного знака он не предъявил, постоял немножко, затем начал продвигаться дальше. Пуля, скорее всего, завязла в сале. Ясно. Оружием его не прошибешь. Надо что-то придумывать. Срочно. Срочно. Я распотрошил рюкзак, вытряхнул содержимое на лед. Порох. Порох, драгоценный мой порох, можно подорвать. Не обязательно подорвется, можешь и сам подорваться вполне, кинешь бутыль, а она к тебе обратно соскользит… Раскоряка остановился и вдруг резко плюнул в мою сторону. Чем-то длинным, вроде как языком, есть такие ящерицы, на мух охотятся. Только язык этот в полете у нее развернулся в зонтик с крючковатыми цеплялами, я с трудом увернулся. Так. Значит… Оно плюнуло еще. Вцепилось языком в ногу. Поволокло, легко я так покатился, понял, что это вот, скорее всего, язычник. Гомер про них рассказывал. Хуже язычников только сатанисты. А этот знатный язычник, крепкий у него язык, я топором его хрясть по языку — только тогда и отпустил. И тут же топор у меня вырвал — и в пасть. Опасный язычник, но вполне безмозглый — топор проглотил. И вот когда он топор сожрал, тогда я и придумал. Смола. Несколько пузырьков. Смола — крайне полезная вещь. Выдавил на лед сразу из трех. Густая, зернистая, пахнет лесом. Слепил в комок, стал разминать. Вообще, смолу быстро не разомнешь, к рукам она прилипает и вообще ко всему вокруг, но с этим зеркальным льдом было проще — стал катать по нему. Скоро образовалась плоская лепешка, я свинтил крышку с бутылки и щедро насыпал на лепешку порох, горкой. Затем слепил края. Топор вывалился у язычника из пасти, поехал ко мне, невкусный. Сам поганец стоял, размышляя, что делать, недолго размышлял, почти сразу плюнул языком, едва успел ноги задрать. Сделал колобок Липкая лента, не зря все-таки у Рябого ее позаимствовал. Липкая лента — то, что надо… Язычник стал обходить сбоку, примеривался, как поудобнее уцепиться. Чтобы получился взрыв, надо выжать воздух. Потискал колобок, обмотал его лентой. Теперь поджиг. У меня несколько, еще давно сделал из старых мелкокалиберных патронов. С помощью такой штуки можно костер хоть под водой разжечь, мы их специально для болотных походов делали. Язычник примеривался. Я торопился. Нож, огниво, чирк Поджиг зашипел. Он секунд пять горит, не больше. Вообще-то я рассчитывал на языческую глупость. Если он схватил топор, значит, схватит все, что движется. И язычник оказался совершенно глуп. Я медленно запустил в его сторону дымящийся шар. Язык метнулся к бомбе, обхватил ее, сжал и жадным движением препроводил в желудок — На здоровье, — сказал я. Бумкнуло. Язычник подпрыгнул. Как-то сразу в разные стороны, подпрыгнул и опустился на растопыренные лапы. Из пасти задумчивыми струйками выбирался дымок, а затем стало вываливаться что-то, похожее на кишки. Много и с хлюпаньем. Черные дымящиеся внутренности, которые тут же застывали на ледяном зеркале. На всякий случай я выдавил смолы, свернул еще колобок. А вдруг сестричка заявится? Мало ли? Местечко удобное, прикормленное… Горячие кишки вывалились на ледяную поверхность, и она потрескивала. Явно потрескивала, как замерзшее стекло, в которое льют кипяток. Я пригляделся и обнаружил, что по зеркалу разбегаются трещинки. Уже не очень тонкие. Вторая хорошая мысль посетила меня за эту ночь. Раскатал из смолы червячка, замкнул его в колечко и положил на лед. Чтобы не поехало, удержал его кончиком ножа. В колечко засыпал пороху, поджег. Порох выгорел зеленым огнем, и я услышал треск погромче. Сдвинул смолу. Трещина. Глубокая, нож удалось вставить почти по рукоять. Лезвие сидело крепко, я подтянулся на нем обеими руками. Меньше, чем полметра, гораздо меньше. Я нашел способ, чтобы выбраться. Через четыре часа я был уже близок к спасению. Я старался. Еще через два часа возникли сложности. Солнце поднималось. Я карабкался к берегу. Колечко — порох — нож. Колечко — порох — нож. Главное — успеть вытащить клинок из одной трещины и загнать его в другую. Получалось. Несколько сантиметров за каждый раз. Берег медленно приближался. И солнце, оно всползало выше, зеркало разогревалось. Теперь для каждой трещины мне требовалось больше пороха. Пороха было жаль, но подыхать здесь тоже не очень хотелось. И я полз. Чем ближе я подбирался к берегу, тем трудней становилось. Последние три ножа я почти вбивал. Трещины затягивались очень быстро, края срастались, зеркало восстанавливалось, до берега оставалось совсем чуть. Приготовил последний заряд, подпалил, зеркало хрустнуло, загнал нож, рванул… Лезвие обломилось у самой гарды. Я вцепился ногтями в обломок, стараясь удержаться, чувствуя, что начинаю сползать. Ногти, конечно, сломались. Тогда случилось что-то невообразимое. А может, лед по краям этой поганой ловушки был просто не таким гладким. Одним словом, я дернулся. Как-то всеми мышцами, всей душой, всей кровью и сухожилиями. И поднялся на ноги. Ненадолго, может, на пару секунд. Ноги ушли вперед, и я с размаху хлопнулся на спину. Затылком об лед. Шлем не помог. Глава 7 Алиса — Кис-кис. — Бурчание. — Кис-кис-кис… Шипение. Сдавленный мяв. — Ах ты, гадина… Я открыл глаза. Сначала подумал, что это мусорная куча. Вдруг ожила. В этом проклятом месте все может быть. Люди исчезают в подземных переходах, подвалы крысами забиты, меня пыталась забодать табуретка. Возможно, это какой-то помойный человек. Хотя Гомер о таких не рассказывал, с другой стороны, он мог всего и не знать. Тут такое изобилие погани, что узнать каждую в лицо возможности не представляется. По делам ее узнаем, по следам кипящей серы. Гомер говорил, что тут есть такие огромные дома, что если ходить по уровням и заглядывать в каждую комнату, пропустишь жизнь. Мусорная куча повернулась ко мне, улыбнулась, и я окончательно понял, что это не мусорная куча, а человек. Девчонка. Лет, наверное, шестнадцать. Хотя трудно сказать, лицо перемазано. Сейчас в людях вообще сложно возраст определять. — Я Алиса, — сказала девчонка. — Я тут живу, в Москве. А ты? Живой или притворяешься? Я был жив. Осторожно пошевелил руками, затем ногами. Левая нога болела. Не сильно, но если растяжение… Ладно, после разберемся. — Живой… — ответил я, а то еще пульнет с испугу. — Где живешь, живой? — спросила Алиса. — Чьих будешь? Забыл, что ли, чумазый? — Да… — ответил я. — Забыл, кажется… Головой ударился… — А что это в клетке у тебя? Кот, что ли? Да… Странный у тебя кот, бешеный. Слушай, а почему у него трех лап нет, а? И хвоста… Ты что, сожрал их, что ли? — Почему сожрал, не сожрал… Просто… — Ясно, что просто. На четырех лапах он от тебя давно бы смылся, — заключила Алиса. — Вот ты его и обрезал. Хитро. Зачем ты его с собой таскаешь? Друг твой, что ли? Смотри, опасно это — с котом дружить. Как говорится, с котом жил, с котом и помрешь! Алиса хмыкнула. — А что это воняет от тебя? — спросил она. — Я еще там заметила — вонь страшенная. Ты что, немытик? — Это скунс. — Сушеным скунсом посыпаешься? — Нет, это так называется просто. Из скунса жидкость выдавливается, а сам он отпускается… — Сейчас меня стошнит, — сказала Алиса, — не рассказывай дальше. Вот. Она достала откуда-то из недр своего костюма пузырек, взболтала, побрызгала на меня. Пахло сильно, но не противно. — Чесночный сок, — пояснила Алиса. — Отбивает вонь, отгоняет труперов. — Ага. — Ага-баба-яга, — передразнила Алиса. — Я тебе жизнь, между прочим, спасла, целый час тебя из пади вытаскивала, а ты мне ага. — Спасибо, — я стал думать, чем мне отблагодарить эту Алису и ничего придумать не мог, зря, наверное, тот гомеровский кинжал выкинул, девчонки любят холодное оружие. — Спасибо… — поморщилась Алиса. — Не спасибо, а на руках меня носить должен. — Я… — Ладно, не надо, — отмахнулась она. — Обойдусь. — Благое дело сделала, — сказал я. — Тебе зачтется. — Ага, зачтется… — зевнула Алиса. — Спасай вас тут, делать мне больше нечего, как всяких вонючек вызволять… Я лежал в каких-то очередных руинах, разрушенные стены, какое-то кривое высокое сооружение, похожее на фонарь, кругом желтые цветы. На фонаре болтался в петле мрец. Мы их тоже вешаем частенько, считается, что если одного повесишь, другие забоятся. Иногда на самом деле помогает, месяц не подходят. Тут, наверное, такие же порядки. Во всем мире одинаковые порядки, все любят вешать. Второй повешенный мне встретился. — Ты голема завалил? — спросила Алиса. — Кого? — Голема. Ну, голого, шкура черная, на лапах присоски? Там, на пади. Язычник, понял я. — Я. — Ясно. Големы всегда возле падей вьются. У них на лапах блямбы, они могут по стенам лазать, по любым гладким поверхностям. А желудок выпрыгивает. Желудок выпрыгивает, подумал я. Хорошо. Очень удобно. Вот, значит, что за дрянь у него из пасти простиралась. Бродячий желудок. Неплохое приспособление. А я ему в это приспособление бомбу. Чтоб глоталось веселее… — Ага, выпрыгивает, — Алиса выставила язык. — Ложишься спать, а просыпаешься уже в желудке у голема! Алиса рассмеялась. — Почему там так скользко? — спросил я. — Где, в желудке у голема? Ну, я точно не знаю, ты это у самого голема спроси… Хотя ты же его убил безжалостно. — Да нет, на этом катке. Скользко очень… — Это же падь, — объяснила Алиса. — Там все падают. Там и должно быть скользко. — Да уж… — Ага. Алиса указала в сторону ледяной ловушки. — Это сверхпроводник вроде. Наверное, у меня получилось очень глупое лицо. Сверхпроводник… Что такое сверхпроводник, я не знал. Видимо, это озерцо куда-то кого-то провожало. И с большим успехом. Например, на тот свет. — Ты что, темный? — спросила Алиса. — Сверхпроводник — он сверхгладкий. И сверхскользкий. На него лучше не заходить. Ты чего туда полез? Я не знал, как ответить. Замутило, вот чего. — Ясно, — вздохнула Алиса. — Ты рыбец. Рыбец из Рыбинска, я слышала про такое. Сюда зачем притащился? — Так… — Через Нулевой? — Да вроде бы. — Там слизень. Он жив еще? — Слизень? — Ну да, — Алиса зевнула. — Слизывает. Идут люди, все вроде ничего, потом раз — одного нет. Слизнули. Он всегда одного жрет, а потом зубы выплевывает. Жив? — Жив. — Отлично! — обрадовалась Алиса. — Из слизня можно… Ладно, не твое, рыбец, дело. — Я не рыбец, — возразил я. — Рыбец, — еще зевнула Алиса. — Я тут в твоем ранце покопалась. Алиса показала сушеного карася. — Ты уж меня извини, не удержалась, все-таки я тебе жизнь спасла… Ты точно рыбец. Рыбье мясо ешь, рыбью кровь пьешь, в рыбий мех одеваешься, и сам как рыба. Но ты, вроде бы, парень. Значит, рыбец. Я подумал, что спорить не стоит. Пусть. Эта Алиса явно местная, глядишь, поможет мне. Ну, в смысле, невесту на порох. — Я слышала, — у всех рыбцов есть вот такие. Она указала на Папу. — Вы их рыбой кормите, а они вам песни поют. А мне не поет. Я ему рыбу давала, а он молчит. Может, ты ему скажешь? — Что сказать? — Чтобы спел что-нибудь. У меня воробей жил, он пел. — Это Папа. — Папа? Алиса расхохоталась. — Папа, — подтвердил я. Папа услышал свое имя, зашевелился. — Смотри-ка, действительно Папа. Алиса принялась дразнить Папу, опускала на веревочке ему в клетку желтое кольцо, пыталась стукнуть по носу, отчего Папа приходил в злобу и ярость, мурчал. Я, кстати, в людях давно такую привычку заметил — любят Папу дразнить. — Действительно, поет, — Алиса спрятала кольцо. — Тебя как зовут, говоришь? Калич? — Дэв, — сказал я. — Почему Калич? — Я слышала, там всех у вас Каличами зовут. Ладно, Калич так Калич, хотя имя странное. Наверное, потому, что нога у тебя болит. Как вы там живете? За МКАДом? — Хорошо… Алиса опять расхохоталась, задорно, с душой, я отметил, что весь этот мусор, из которого состоял ее костюм, совсем не гремел. Тихий костюм. — Хорошо, да… — Алиса надула щеку, хлопнула ладонью. — Рыбой питаетесь, дикари… Она подняла карабин, приложила к плечу, стала целиться в фонарь. — А зачем у тебя лопата? — Алиса опустила оружие. — Ты ее метаешь? — Куда метаю? — не понял я. — Ну, куда-куда, в голема, например. Он идет — а ты метаешь? — А ну да, метаю. Но не в голема. В мреца, например. — Куда? — В мреца. Я изобразил лицом и жестами. — Это трупер, — угадала Алиса. — Трупер, а никакой не мрец, ну ты Рыбинск. А вообще, я гляжу, ты нормально собран. Все для жизни, противогаз даже. Для чего тебе противогаз, рыбец? Я объяснил. Алиса продолжила смеяться. Заливисто, беззаботно, даже вороны сорвались с развалин. Или мыши летучие, как-то странно для ворон они летели. — Нет, ну и жизнь у вас там в Рыбинске! В земле ночуете… — Это если в походе… — попытался объяснить я. — В походе вы спите, зарываясь в землю, а так, наверное, на деревьях. Как гориллы! Как макаки! Слушай, рыбец, может, у тебя хвост есть, а? Я промолчал. Если тебе вдруг сразу хочется кого-нибудь убить… ну, просто так убить, не в целях самообороны или для пищи, а просто, в целях душевного спокойствия, то не торопись. Прочти про себя тропарь Терпения и взгляни на мир по-другому. Я стал читать. Алиса тем временем продолжала копаться в моем имуществе, нагло и беспрепятственно. Девчонка. Я терпел, их терпеть надо. — Вот это вещь! — Она подняла топорик. — Класс. А! Это что вообще? Томагавк? — Топор, — объяснил я. — Топор? А я думала, секира. Его кидать нужно? — Можно и кидать, если хочешь. А вообще он для разных целей служит. Построить что-нибудь, дрова рубить… — Построить? — не поняла Алиса. — Зачем что-то строить — и так всего полно, башку рубить — это да. Слушай, вот если у тебя был топор, что же ты в пади-то барахтался? Я не понял. — Топор, — повторила Алиса. — Можно же с помощью топора выбраться! — Как? Лед крепкий, не рубится совсем. — О, рыбец из Рыбинска! — Алиса хлопнула в ладоши. — Кто же этот лед рубит?! Не так надо. Нож ведь у тебя был? Я кивнул. — Надо так было делать. Разрезать одежду на тонкие полоски, из них плести веревку. Веревку к топору привязываешь — швыряешь. Так и вытягиваешься, все просто. На самом деле просто. А я не додумался. Это из-за мутанта, точно там мутант был… — Я один раз тоже так попала. Правда, у меня топора не было, пришлось «Хека» кидать. — Кого? — не понял я. — «Хекклер и Кохлер», автомат, у вас в Рыбинске нет, наверное. Она кивнула на мой карабин. — Вы там все из фыркалок стреляете, лук и стрелы в почете, да? Правильно, макакам в автомате не разобраться… Я начал разворачиваться — не хватало, чтобы еще какая-то там девка надо мной глумилась, но Алиса пригрозила: — Но-но, не очень. Грохнешь меня, потом отсюда не выберешься, тут ловушки кругом. Сиди спокойно. Слушай, как ты из этого стреляешь? Она снова подняла карабин. — Тяжеленный… Убогое оружие. Скорострельность нулевая, пули выкатываются, все понятно. Понятно все с тобой, рыбец. Ты тут со своей пукалкой и дня не протянешь. — Оружие — это не то, из чего стреляют, — сказал я. — А что же? Вроде как стреляет не пулемет, а пулеметчик? Знаем мы эти басни. Во, гляди — оружие. Алиса положила карабин и подняла странную, какую-то игрушечную винтовку. Состоящую из синих огоньков, железных и пластиковых трубок, проводов и счетчиков. — Кого хошь убить можно, — она прицелилась в меня. — Смотри… Алиса направила винтовку в стену ближайшего дома, нажала что-то сбоку. Оружие пискнуло, негромко лязгнуло и как-то подобралось, точно не оружие это было, а живой организм. — Сейчас я… Алиса нажала куда-то еще, и из оружия вылетел луч, обозначивший на стене дома алую точку, видимо, туда должен был попасть заряд. Она опустила свою винтовку и снова взяла карабин. Стала целиться в болтающегося мреца. Недолго. Булк Отдача ударила в плечо, Алиса уронила карабин, плюнула. Мрец оборвался. Попала в веревку. С первого выстрела, однако. — Что он так бабахает-то! — Алиса пнула карабин. — На весь город! Сейчас сюда слетятся, тут крематорий рядом… Она принялась нюхать воздух. — Кто слетится? — спросил я. Кто может слететься из крематория? Мрецы, что ли? Строка? — Если не свернемся, скоро узнаешь. Алиса надела свой рюкзак. — Что сидишь? — спросила. Я отвернулся. — Ты, Калич, как хочешь, а я пошла. — Я не Калич… — огрызнулся я. — Ты Калич, и на это есть две причины. Первая такая — у тебя подвернута нога. Вторая причина еще проще. Ты воняешь, как… Алиса плюнула. — Идешь? — Сама иди! Сидел. Упрямство какое-то накатило. Не хотел я с ней никуда идти, все время дразнится… Шутки шутит. Не, терпение, конечно, терпением, но все равно. Не похожа. На наших, тех, что раньше. Волосы светлые, блондинка, кажется. А у нас все черненькие. Были. — Значит, сидишь до конца? — осведомилась Алиса. — Смерти дожидаешься? — Не твое дело. — Ну и сиди! — рявкнула Алиса. — Сиди сиднем! Рыбец чертов! Сколько раз зарекалась этих диких не спасать — нет, опять спасла… Я все время кого-то спасаю… А ну тебя. Она закинула на плечо свое игрушечное оружие и направилась прочь. Не спеша. Я дождался, пока она скроется среди руин, и поднялся. Левую ногу дернула боль. Сделал шаг. Ничего, ходить смогу. Собрал рюкзак, закинул на спину. Карабин. Нащупал топор на поясе. Потянулся за Папой. Папа рычал. Дыбил шерсть, трясся, выказывал все признаки приближающейся опасности. Я прицепил клетку на пояс. Скорее всего, жнец. Папа корчился так только от него. Жнец. Бежать. Я попробовал побежать. Левую ногу немедленно свело судорогой. Бежать я мог, но не очень быстро. И не очень долго. Окрестности. Деревья. На дереве от жнеца не спрятаться, он любое дерево подточит. Фонарь. С мрецом. Глупо, фонарь он за пять минут срежет. Развалины. Забраться на развалины. Повыше. Конечно… И тут мне придумалось дикое. Не фонарь, не развалины. Падь. Надо вернуться на падь. Посмотрим, как будет себя вести жнец. Есть у него мозги или нет. Я захромал к пади. Недалеко, метров триста. Бесславно опираясь на ствол карабина, оглядываясь и распространяя скунсово-чесночную вонь, кому-кому, а жнецу наверняка на все эти запахи плевать. Успел. Падь вынырнула неожиданно, почти как в первый раз, точно в засаде сидела, совсем как живое существо. Вообще-то не близко, как эта Алиса меня дотащила? Да еще через эту разруху? Сильная… Голем там так и стоял. Присосавшись ко льду. С вывороченным желудком. На спине у него сидели здоровенные птицы красноватого цвета, перекусывали. Мое появление их не очень смутило, обед продолжили. Падь блестела. Призывно, как некоторые озерки у нас на севере. Блестит-блестит, а подступишься — сразу коркодил оприходует. А раньше, Гомер говорил, никаких коркодилов особых не было. То есть совсем давно водились, а когда человечество вступило в силу, то нет уже. А теперь снова развелись. С севера лезут, с Онеги, с Волхова, там у них гнездовища. Я осторожно приблизился к берегу. На сам лед я ступать не спешил, вот что намеревался сделать — дождаться, с какой стороны покажется жнец — и попробовать заманить его в центр пади. Пусть там побарахтается. Я слушал. После давешней стрельбы в ушах немножечко свистело, но я набрал воздуха, задержал дыхание и восстановил слух. Железный шелест. Кошмар любого живого существа. Жнецы, кстати, и мречь истребляют, только она страха за отсутствием души не знает. Показался. Выкатился на гору перемолотого кирпича, заметил меня, направился равномерной уверенной поступью. Между нами лежало зеркало. — Сюда! — крикнул я. — Давай сюда! Но жнец оказался не дураком. Через падь он ко мне не пошел, остановился возле края, секунду размышлял, двинулся в обход. Положение ухудшилось. Нормального прохода вокруг катка не было, камни, железки, кусты. Жнецу, конечно, неудобно, скорость особую не разовьешь. Но он железный. А вот я… На больной ноге вокруг всех этих коряг не проскачешь. Но скакать пришлось. Жнец отставал от меня на полкруга, я старался это расстояние поддерживать. И считал. Через десять минут я сбросил спальник и рюкзак. Стало полегче, и я смог продержаться еще десять, хотя расстояние между нами уменьшилось. Еще через три минуты я оставил карабин, против жнецов он был совершенно бесполезен. Сброс карабина позволил мне даже отыграть минуты три, наверное. Я понимал, что жнец меня рано или поздно, конечно же, догонит. Когда между нами останется метров двадцать, я прыгну в падь. А потом посмотрим. А пока я сжимал зубы и хромал. Через боль, через вспухающие сухожилия. Считал. Оставалось недолго. Недолго… И положение ухудшилось снова. Из кустов вывалился другой жнец. Точно такой же, как первый, только зеленым соком перемазанный. Никогда двух сразу не видел… Один за спиной, другой передо мной. В голове зазвенела дурацкая мысль — как они делить-то будут? Если оба настроились уже… У жнецов таких мыслей не возникало, оба уверенно продвигались ко мне. Тут уже размышлять было некогда, я осторожно ступил на лед и оттолкнулся. Несильно, чтобы не уехать к центру. Жнецы встретились. Мне бы очень хотелось, чтобы они встретились и начали истреблять друг друга. Чтобы в разные стороны полетели железные клочья, чтобы поганая их черная — наверное, что черная — кровь расплескалась по сторонам. Но чудес не бывает, я, во всяком случае, не видел ни одного. Они остановились. В нескольких метрах друг от друга. Не прекращая всего этого смертоносного вращения железа. Затем повернулись в мою сторону. Ступать на лед они явно не собирались, но тут земля под зеленым жнецом поползла, осела, он подвернулся и грохнулся на зеркало. Я крикнул. Это выглядело смешно — жнец старался подняться, у него не получалось. Очень быстро выяснилось, что радовался я совершенно рано — жнец бил по сторонам своими секирами, размахивал конечностями. При этом он медленно сползал ко мне. Я же застрял почти в центре пади и выбраться из нее не мог никак. Второй жнец остановился, замер на камнях, смотрел на нас. Не знаю, может ли он там смотреть, наверное, чем-то может. Думал. Перемазанный зеленым соком приближался. Между мной и жнецом оказался голем. Жнец сползал, два поганца встретились, голем со своим шаловливым желудком распространился в мелкорубленые удобрения, некоторые вполне мерзкие куски попали на меня. До жнеца было совсем уже близко, и что делать, я не знал. Разрезать одежду на полоски, сплести из них веревку и привязать ее к топору времени уже не оставалось. Да вообще времени не оставалось — минуты через три жнец сползет ко мне окончательно. И опять я не испугался. Не знаю почему, не испугался. Тропарь решил прочитать. Напоследок. Тропарь Победы, он мне сильнее нравится. Особенно где погань, раздавленная сияющим железным сапогом Света, отступает в панике и захлебывается собственными испражнениями. Начал читать про себя, затем разошелся и пустился выкрикивать, обращаясь к жнецу и всей погани, своими смрадными дыхалами ухудшающим качества нашей атмосферы. Да, я не пугался, но в смерть почему-то в этот раз верил. И ее близость не добавляла мне хорошего настроения, поскольку я волновался, что не успел еще заслужить себе место в Облачном Полку, и из-за этого меня отправят в какой-нибудь второстепенный гарнизон, где дожидались своего часа праведники второй категории. Жнец разрубил прилепившегося ко льду голема, последними в разные стороны полетели конечности. Оставалось совсем ничего, и я уже думал перехватить покрепче топор и встретить жнеца достойно, погибнуть в бою. Но произошло непонятное. Что-то вжикнуло, из развалин к жнецу протянулась огненная полоса. Она пробила жнеца насквозь, ударила в лед и срикошетила в кусты. От удивления я едва не выронил топорик. Жнец на секунду замер, все его смертоносное железо остановилось, лезвия и секиры распластались в разные стороны, он собрался и начал двигаться снова, и тут же его ударило еще одно огненное копье. На этот раз оно не вылетело с противоположной стороны, а застряло внутри, жнец забился сильнее и тут же взорвался. Превратился в круглый огненный шар, в разные стороны брызнула сталь, ножи, и оранжевая плесень, и огонь, густой, прилипчивый. Второй жнец не успел отступить, в него тоже ударила пылающая стрела. Этот взорвался сразу. Точно так же, как первый, громко, рассыпав искры и разметав железо. Четвертый выстрел ударил между руинами. Все. Из зарослей напротив выбралась Алиса. Ее игрушечное оружие дымилось, сама Алиса выглядела вполне довольно. Спасла меня второй раз. Здорово. Нет, в этом месте все наоборот происходит. Это я должен ее спасать, а не она меня. Ладно, освоимся. — Нет, я все-таки не понимаю, ты псих или из Рыбинска приехал? Я промолчал. — И то и другое, — заключила она. — Все понятно. Первый раз тебя не убедил, и ты решил попробовать еще разочек. Ну как? — Об косяк, — ответил я. — Да еще и злой. А что ты там кричал, а? Кто там должен в собственных какашках захлебнуться? Слышала, как я читал тропарь. И теперь надсмехается. — Кто должен — тот захлебнется, — заверил я. — Ты сомневаешься? — А ты удачливый, — не ответила Алиса. — Сразу трех рубцов подманил. Я их давно уже не видела, они забавные. Забавные? Жнецы забавные? — Знаешь, я люблю по ним пострелять, только в последнее время они редко встречаются, истребили всех. Понятно. Они тут на них ради развлечения охотятся, а жнецы не дураки, я убедился, они в нашу сторону все переправляются. Им через этот их МКАД перебраться ничего не стоит. — Ну что? — задорно спросила Алиса. — Будешь там сидеть или ко мне все-таки? — Все-таки, — сказал я. — То-то. Иди ко мне, глупый Калич, и будешь жив, сыт и здоров. Я не стал с ней спорить. Усталость чувствовал. Алиса кинула мне веревку, я уцепился, и Алиса легко вытащила меня на берег. — Отлично выглядишь, — она бродила вокруг меня, трогала пальцем. — Весь в навозе. Хотя тебе, наверное, не привыкать… Слушай, там я третьего прожгла, он, кажется, не взорвался. Посмотри. Вон там. Под обрушенной стеной лежал жнец. Распоротый на две половинки, я успел заметить, что внутренности у него черные, как полагается у погани. С вьющимися серебряными нитями, с красными сгустками и с гроздьями чего-то бледного и на вид живого. — Нож у тебя есть? — спросила Алиса. — Нет уже, сломал. — Радуйся, Калич, теперь у тебя будет лучший нож во всем мире. Надо секиру подобрать. Давай, иди. Вблизи жнец выглядел тоже не очень. Ободранно. Меня затошнило. Давно не ел, к тому же я прекрасно помнил, что случилось с Гомером. Не люблю поганых жнецов. — Ладно, вали отсюда, — Алиса схватила меня за шиворот, отшвырнула от жнеца. — Я сама. Она сняла с пояса длинный, чуть загнутый нож и принялась ковыряться в обломках-останках, разбрасывая куски и железки по сторонам, рассуждая о моем, в основном безрадостном, будущем. Что тут все не так, в сто сорок раз опаснее, некогда карасей разжевывать, в оба надо смотреть — иначе раз — и ку-ку, даже кляксы не останется. Что даже опытные люди то и дело гибнут, потому что все постоянно меняется, сегодня проход свободен, а завтра в нем тридцать три затяга. Что нечего мне было, бестолковому, сюда и соваться, а если уж сунулся, то имей мозги слушаться опытных товарищей… Ну, и так далее. Иногда, между этими причитаниями Алиса поглядывала на меня. Сначала я думал, что просто так, потом уловил интерес. Что-то нужно. Недаром она вернулась. И я решил сделать первый шаг. Пусть думает, что я чувствую себя обязанным. — Может, ты меня тогда и проводишь? — спросил я. — Ага, — фыркнула Алиса, — сейчас! Распровожалась вся! Делать мне больше нечего, всяких там Каличей провожать… Я вздохнул. Алиса быстренько моргнула в мою сторону. — У меня есть порох, — растерянно сказал я. — Жуй свой порох, никому он здесь не нужен… Я шмыгнул носом, поглядел на Папу. — Вшига твоя тоже не нужна, — предупредила Алиса. — Совсем-совсем. Сделала вид, что задумалась. Сделал вид, что расстроен. — Ну, ладно, — брезгливо поморщилась Алиса. — Так и быть, я тебе помогу. Древние говорили, что если угораздило тебя спасти чью-нибудь никчемную жизнь, то и дальше тебе придется с ним возиться. Ладно. Только куда тебе? В какое-то определенное место, или просто заглянул, погулять? — Да я не знаю куда… — Зачем пришел-то? — За невестами. Алиса замерла с открытым ртом. А потом принялась смеяться. Глава 8 Улица Уткина — Так каких тебе, говоришь, невест требуется? Мне бы хоть каких, хотел сказать я. Можно даже не совсем первого сорта. Можно одну — с чего это я вдруг об остальных заботиться должен? Они струсили и не пошли с нами, а Ной вообще, предал меня почти. Себе невесту найду — и в леса. Будем жить-поживать, заслужил. Пусть не очень красивую, все равно. Я осторожно взглянул на Алису. Ничего. Даже очень. И стреляет здорово. Хотя у такой, наверное, уже жених есть, не один даже, а она выбирает. — Какие? — повторила Алиса. — Хорошие. Умные. Чтобы без оспы, зубы нормальные, не чесались чтобы. Стреляли бы метко… — Ну, тогда я подойду, — подмигнула Алиса. — Не, ты не подойдешь. — Почему это? — Алиса вперед забежала. — Почему это я не подойду? — Болтаешь много. Алиса хмыкнула. — Ну да, много. — А тебе что, глухонемая нужна? Сразу скажу — у нас таких нет. Ирина, к примеру, тоже болтает. Но зато пироги печь умеет. Ты пироги хоть раз в жизни пробовал? Нет, можешь и не отвечать. Так что тебе с болтовней придется смириться. К тому же ты тоже не без недостатков. — Это каких? — спросил я с улыбкой. — Да у тебя их не сосчитать! Вот смотри, — Алиса принялась загибать пальцы. — Ты тупой — иначе в падь не попался бы. Ты очень тупой — иначе ты из пади бы выбрался. Ты воняешь — с тобой даже стоять близко тяжело. Ты уродливый, смотреть неприятно. И вообще — ты рыбец, этим все сказано. Она девушка, которая пироги умеет печь, а ты рыбец! Видишь! Алиса показала сжатый кулак. — И не поглядывай, — Алиса сплюнула. — Не про тебя, вонючего. Я промолчал. — И молчать так не надо! — тут же разозлилась Алиса. — Тоже мне, молчун нашелся. Давай, шагай. Я шагал. Алиса рассуждала. — Я вообще очень сильно сомневаюсь, что все это получится. Мне кажется, мы зря идем. Хотя мне все равно по пути, провожу тебя, так и быть. А ты зря рассчитываешь, что у тебя получится невесту на порох поменять. Не, порох у нас не в цене… — А что в цене? Алиса пожала плечами. — Не знаю. Это Москва, тут все есть. Так что придется тебе как-то отработать. Отработать. Я был готов и отработать. Если Алиса не врет и у них там на самом деле восемь девушек на выданье, то я готов отработать. Это легко. Год. Или два. — Отработать, — кивала Алиса. — Туннели расчищать, канализацию дренажить, да мало ли? Ты, рыбец, в канализацию, наверное, здорово ныряешь, привяжут к ноге веревку и в трубу, а ты расчищай, расчищай… Или тебя на Запад пошлют, у нас многие туда ходят. Алиса улыбнулась. — Многие ходят, немногие возвращаются. И не в полной комплектации, кто без руки, кто без ноги. Ничего, мы им потом работу всегда находим, мы же не дикие, не Рыбинск… Меня все эти рассказы не очень пугали. Врет Алиса. Ну, про канализацию. Хотя даже если и канализация, я работы не боюсь. Отработаю. — Но это ты не со мной договариваться будешь уже, мое дело препроводить. — Далеко? — Сколько нужно, — огрызнулась Алиса. — И вообще… Кажется, уже… Я проследил за взглядом Алисы, прочитал: — Улица Уткина. И кто такой Уткин? — Уткин — это Уткин, — ответила Алиса. — Герой, наверное. — Герой? — Ага. А ты что думаешь, в честь кого попало улицы называют? Нет, Калич, нет. Вот твоим именем никогда не назовут не то что улицу, но и переулок Хотя это неплохо бы звучало — Переулок Калича. Или еще лучше — Тупик Калича. Но не рассчитывай. — Твоим именем тоже ничего не назовут, — сказал я. — Разве что помойку. Помойка имени Алисы. — Моим именем уже куча всего названа. Вот смотри. Алиса извлекла из своего костюма книжечку. Изрядно обугленную, и без страниц. В книгах я почти не разбираюсь, у Гомера несколько штук было, и, кажется, он их даже читал. И нас учил читать, читать я выучился, но к самому чтению страсти не испытывал. На книжке было написано «Алиса в Зазеркалье». — И что? — спросил я. — В каком это ты Зазеркалье была? — Это не я, рыбец, это моя бабушка. Ее тоже Алисой звали. А в том Зазеркалье все было гораздо хуже, чем в этом. Вот почитай… Я почитал немного. Там были какие-то королевы, шалтай-болтаи и единороги, одним словом, довольно мрачная книжка и в стихах написано, как тропари. — Той Алисе все приснилось, пока падало яблоко, — сказал я. — А тебе что, тоже снится? — А может, и снится. Я сплю, а кругом такие, как ты. Проснуться собираюсь, всю руку себе уже исщипала, а не могу. А вы все смотрите, смотрите… — Далеко нам еще? До подземелий твоих? — Сколько надо. Идти по улице Уткина было не очень приятно. Много машин, видимо, жители улицы Уткина пробовали сбежать, и я отметил, что сбежать они пытались в восточную сторону. То есть они удирали из этой самой Москвы, но не удрали, возник затор, и они все застряли и исчезли. Никаких скелетов. — Проходимы только широкие улицы, — рассказывала Алиса. — Дома тут строили кое-как, друг на друге, и все разные, и старые, и новые. Потом как началось… То Вода, то Трясь, то вымораживает… Все рассыпалось. Чуть свернешь — заблудишься. Или нарвешься на кого. А по улицам еще можно. Ну, и парки еще, площади. По рекам еще ходят. — По рекам? — не понял я. — Ага. Реки высохли… то есть вытекли. Так что можно. Только если в полдень, в остальное время тяжеловато. Да и то… Короче, где хочешь, тут не побродишь. В ту сторону… Алиса указала пальцем. — В ту только до Третьего Кольца. За ним Граница, туда вообще лучше не соваться. Но туда тебя пошлют. Слушай, я не поняла толком — зачем вы сюда шли? Вам что, в Рыбинске плохо? Неужто на самом деле за подружками? Да не, у вас просто рыбы в этом году мало. Икра засохла, нерест не удался. Зачем тебе, хромому, подружка? Кстати, о хромом. Нога у меня почти не болела, наоборот, я ощущал в подвернутой ступне приятную упругость, которая обычно наступает перед самым выздоровлением. Быстро что-то… — И потом, у тебя уже есть подружка, вон она, зовут Барсик. Я не удержался, взглянул на Алису сурово. — Ладно-ладно, не сердись, извини, рыбоежка. Знаю, вы там у себя камни гложете, а нас ненавидите, старая песня, — трещала Алиса. — Кошек мучаете, вы известные кошачьи издеватели. Знаешь, у нас был один псих, он как раз любил кошек мучить, представь себе — в Рыбинск уехал… Алиса замолчала и напряглась. Я взглянул на Папу. Спокойно сидел. — Что? — Показалось. Тут мостик, нам на ту сторону, рядом. Поперек улицы шла трещина. Асфальт был разорван провалом метров в семь шириной, я думал, что увижу внизу бушующее адское пламя, ну или серу какую, но там ничего не было. Только туман. И воняло чем-то гнилым. Все равно на всякий случай туда плюнул. Мостик. Через провал перекидывался мостик из двух ферм, между ними лежали доски, потрескавшиеся от солнца, разбухшие от влаги, проточенные короедом. — Земля расходится, — Алиса кивнула на провал. — Ясное дело, — согласился я. — Чего тебе ясно? — Что земля трещит. Это же понятно. Алиса слегка подбоченилась. — Что тебе понятно? — Грешников здесь много, — сказал я. — Падших. Вот земля и не выдерживает их тяжесть. Земля, она не для грешников делалась, а они расплодились. Алиса постучала по лбу пальцем. Думает, что я темный человек с севера. — Дрянь всякая расплодилась, вылезла неизвестно откуда. Но мы это исправим… — Кто это мы? — тут же прицепилась ко мне Алиса. — Люди. — Ну, конечно, люди… Кто бы сомневался. Знаешь, Калич, людей с каждым годом все меньше и меньше, а тварей все больше и больше. Это они все исправят. — Нет. — Сколько вас в прошлом году было? — спросила Алиса строго. — Двести. — А сейчас? Я промолчал. — Вот видишь. Да кого ты можешь истребить из своей фыркалки? Зайца? Ящерицу? То-то и оно. Давай, вперед. Мы перебрались через яму. Неприятно. Доски скрипели, провалиться мне вовсе не хотелось, рано еще. — Тут нельзя торопиться, — болтала Алиса, — тут надо потихоньку. Думать головой. Поскольку тут много чего есть. Неожиданного. Идешь, казалось, все спокойно — и вдруг — бамц! Кирпич на голову. И все. Вот тут к нам как-то раз один из Рыбинска пожаловал… И чего она к этому Рыбинску прицепилась? Я в нем и не был никогда. Если у меня в рюкзаке караси, то что, я из Рыбинска обязательно? — …Одна нога здесь, а другая там, — говорила Алиса. — А туловища вообще никакого. И головы. А все от неосторожности. Ах ты… Она толкнула меня в сторону. Я довольно неуклюже свалился в камни, попал в пустое жестяное ведро, оно брякнуло. — Что?! Но Алиса схватила меня за руку, заволокла в дом. Забежали на второй уровень, сели на пол. Я не успел ничего заметить, что или кто, или как там вообще. — Кто там? — спросил я. — Погань? — Ага… Хуже. Бомберы. — Рейдеры? — Бомберы. А ты не мог не греметь этой посудиной?! Они и услышать могли. — А ты не могла осторожнее дергать?! — Не могла! — буркнула Алиса и принялась возиться со своим оружием. Я проверил карабин. Осторожно выглянул в дыру — стены были почему-то дырчатые. Никого. Ясно видел мост, тропинку, виляющую между машинами и стенами домов, вообще улица Уткина была как на ладони. Никакого движения. Замерло все. — С чего ты решила, что кто-то тут есть? — спросил я. — Чую гадов, — отозвалась Алиса. — Вот просто чую. Они как- то меня поймали, хотели ноги отрезать… — Зачем?! — поразился я. — Они всегда так делают. Если человека поймают, ноги ему сначала отрезают. А потом к стене приколачивают. Считают, что без ног ты не сможешь добраться до бомбы. — До какой еще бомбы? — А, есть одна легенда… Потом расскажу. Я залег возле дыры, наблюдал. Никого. — Может, ошиблась? — спросил я у Алисы. — Не, — помотала она головой. — Я на людей редко ошибаюсь. Только если они специально прячутся. А этих чую за двадцать километров. Вона, гляди… Показались люди. Алиса была права. Вдалеке множественная движуха. Отряд. Приближался. — Мне кажется, они нас не заметили, — сказал я. — Может… — Ты сиди, я посмотрю. Я зарядил жакан. На втором балконы, заметил еще с улицы. Аккуратно так выполз, выставил ствол между железными прутьями. По улице Уткина шагал отряд. Довольно многочисленный, человек десять. Я такого количественного не видел никогда, обычно больше шести не собирается никто. А здесь… Вооружены. Винтовки, копья. Еще… У каждого на поясе или за спиной висели головы. Разных поганых тварей. Мрецов, кикимор, еще там, тошнотворное зрелище. У некоторых не по одной голове, висят вокруг пояса. Цепочкой шагали. Не понравились мне эти бомберы. Все это было бы хорошо, почти истребительный отряд — много тварей перебили, видно. Охотники вроде как… Но потом я увидел их вожака. Вожак не шагал первым. В голове отряда пер здоровенный мужик, вооруженный спаренными штурмовыми винтовками и устрашающим шипастым топором. Вожак шел третьим. Я отличил его по… Сначала глазам не поверил — думал, что не человечьи все-таки. Мрецы думал или другое что. Но в глаз разглядел. Головы. Две. Свежие, привязанные к поясу. Так не должно быть. Иногда человек убивает человека. В целях самообороны. Хороший плохого. И то не хорошо, не правильно. А здесь… Убивать человека, чтобы привесить к поясу его голову… Даже если это нехороший человек — Тише сидим, — прошептала Алиса. — Не заметят, глядишь. Собаки. Крепкие псы, примерно такие же, с которыми я на крыше повстречался. Псы — это опасно. Вынюхают меня, затем Папу вынюхают, да и убежать трудно — пустят по следу. Четыре штуки. — Они вроде как на западе живут, — рассказывала негромко Алиса. — Сюда редко заглядывают. Так что тебе повезло, сначала жнецы, потом бомберы. Везучий ты, рыбец. — Это точно. Везучий. Сходил за невестушкой. Что ни день, то убить собираются. А иногда еще пару раз на дню. Дома вон как хорошо, спокойно. Раз в неделю тебя стараются убить, да и то какая-нибудь мелочь вроде мреца козерогого. А тут… Темп жизни совсем иной, вряд ли тут кто до сорока дотягивает. Банда бомберов стала переходить через мост. Сначала могучий наперевес с топором — проверял крепость настила. За ним двое каких-то украшенных перьями негодяев, четвертым двинулся вожак Пуля попала ему в голову — бамц. Как-то я даже подумать толком не успел, палец сам надавил на крючок, такое иногда бывает, не успел подумать, а уже стрельнул, праведный палец, ничего не поделаешь. Вожак взмахнул руками и полетел вниз. Без крика, как безвольная резиновая кукла. Прямо в пасть дьявола. На вечные муки вообще. — Ты что! — Алиса схватила меня за ногу, вытащила с балкона. — Ты что творишь?! Тихо. Даже псы не лаяли. Они уже вовсю должны были орать, завывать, рваться с поводков. Тишина. И выстрелов нет. Я думал, сейчас на нас должен обрушиться злобный свинцовый ураган, но этого не произошло. Настоящие убийцы, значит. Скорее всего, залегли и ищут, откуда стреляли. — Я тебя убью! — прошипела Алиса. — Идиот! Я перезаряжал карабин. — Стрельни пару раз, — я кивнул вниз. — Для острастки. — Придурок! Я не могу в закрытом помещении стрелять! — Ладно, тогда я. Я высунулся. Так и есть. Банда залегла между машинами. Не шевелились. На виду лишь псы, нюхают воздух. Выстрел. Пса подбросило, в воздухе повисла кровавая радуга. Много я здесь стреляю, никакого пороха не хватит… Я тут же упал. В балкон ударил залп, полетели куски бетона, завжикали пули. — Уходим! Алиса поволокла меня прочь из комнаты. — Бегом! Туда! Давай! Алиса еще что-то кричала, в панике скатываясь по лестнице. По-моему, она этими воплями бомберов только привлекала. Мы вывалились во двор. Правильно Алиса говорила, свободно можно только по улицам ходить. Здесь мешанина из тяжелых блоков, точно кто-то построил из бетонных карт домик, а потом неудачно его обвалил. Алиса нырнула в щель, я за ней, тут же бетон стали грызть пули. Заряды тут, видимо, не экономили, стреляли щедро и бестолково. Гомер всегда учил — один выстрел — один труп. Все, что не так, — плохая стрельба. Эти по нам выпустили не меньше сотни, и не попали. Широко живут. Надо спросить у Алисы, где столько пороха для патронов берут. Алиса уверенно пробиралась по бетонному лабиринту. Виляла, поворачивала, перепрыгивала, подтягивалась и подныривала, я еле за ней успевал. Дорогу она, наверное, знала. В противном случае у нее так бы ловко не получалось. А может, инстинкт. У некоторых такие мощные инстинкты, что они каждый свой следующий шаг знают. В тупик мы, во всяком случае, не разу не уткнулись. Лабиринт открывался выходом в поляну, заросшую невысокой, наверное, по колено травой. Я сунулся было в эту траву, но Алиса остановила и двинулась первой. Почти сразу стали попадаться заточенные из арматуры колья. В рост травы, невысокие, издали совсем не различимые, много. На кольях лежала широкая и толстая доска, Алиса запрыгнула на нее и перебежала лужайку. Я перешел. Доска хоть и широкая, но наткнуться на заточенную арматурину мне совсем не улыбалось. — Скорее ты! — подгоняла Алиса. — Еле шевелишься! Давай, рыбец, поторапливайся! Мы укрылись за бурой машиной. Алиса пошарила внутри корпуса, вытянула толстый металлический трос с рукояткой. Из лабиринта показался бомбер. Я собирался стрельнуть, Алиса поймала меня за руку. Бомбер огляделся, заметил наши следы, двинул в траву. К нему присоединились еще двое. Нашли доску, поперли. Теперь я понял. Идея была неплоха. Очень. Когда бомберы добрались до середины доски, Алиса дернула. Гигант зарычал, размахнулся и швырнул в нашу сторону топор. Не попал. Тогда поднял еще и свои винтовки. Но выстрелить уже не успел, свалился лицом в землю, загорелся. — Поджарила, — с удовольствием сказала Алиса. — В расчете теперь. Они ноги мне отрезать собирались, я тебе говорила? — Да. — Будут знать… — Алиса плюнула в сторону мертвых. — Оружие бы взять… Пистолеты… — А вдруг он притворяется? — спросил я. — Кто? Этот чудовищнец? Нет, вряд ли. С дырками не побегаешь. — Все бывает… Из лабиринта показались собаки. Три оставшиеся. Сразу вокруг штырей побежали. Широкими такими шагами, с хаканьем. Три пса, и прямо на нас. Метров пятьдесят оставалось, я понимал, что перезарядиться не успею, спрятал карабин за плечо, схватил секиру от жнеца. Неплохая штука, твердая и острая, я остроту чувствую прекрасно, острота звенит. Эта секира звенела, почти пела, я поднялся навстречу собакам, стараясь следить, чтобы из бетонного лабиринта не вылезли оставшиеся бомберы. Собаки приближались. В три удара. Надо было разобраться с ними в три удара, не тянуть, раз, два, три. Псы ускорились. Один прыгнет, двое попытаются вцепиться в ноги. Сейчас… Но псы не кинулись. Они будто воткнулись в прозрачную невидимую стену, завязли, поджали обрубки хвостов, заюлили и начали пятиться. Я оглянулся, испугался, что за спиной какая-нибудь совсем уж страшенная пакость вылезла, но никого. Пряталась за машиной Алиса, дальше горы проросшего лебедой мусора, тоже с виду не опасные, ничего. Трусливые какие-то псы… — Сюда иди! — позвала Алиса. Я вернулся в ложбинку. Послышался рев. Оставшиеся в живых бомберы проклинали нас громким страшным криком. Псы тоже лаяли, но как-то не очень уверенно, с сомнением в голосе. Аписа выглядела довольной. Ухмылялась. — Псы испугались чего-то… — я кивнул на мусор. — Может… — Да это ты их перепугал, — хохотнула она. — От тебя воняет, как от… Не знаю. Воняет так, что глаза слезятся. А собаки очень чувствительны. Удивительно, что они по следу вообще пошли. — А бомберы? Вряд ли они станут нас догонять. Я бы не стал. Вожака нет, великана нет, отряд разгромлен. При наличии хоть капли разума следует отступать. Они и отступили. Поорали еще, постреляли и все. — Я же говорила, — сказала Алиса. — Не полезут, не дураки. Можем уходить. Я тут знаю одну тропинку… Тропинка оказалась вовсе не тропинкой, а узким проходом между двумя уцелевшими наполовину зданиями. Я бы не полез. Но здесь Алиса не опасалась засады, шагала уверенно, только головой вертела. Я предположил, что тут тоже есть ловушки и маячки, Алиса сверялась с ними и определяла, что путь безопасен. Блуждали долго. Некоторое время я пытался запомнить дорогу, считал повороты, но скоро сбился и старался следить лишь за солнцем, я даже не понял, что мы пришли. Здание походило на… Да ни на что не походило. Все дома, и здесь и у нас, они все похожи, ну вот как гильзы. Одни потолще, другие повыше и подлиннее, стекла почти везде выбиты. Гомер говорил, что раньше все дома строились разными, и по форме, и по цвету, но время все подровняло. И теперь все дома одинаковые, ободранные, как кролики. Мы пролезли в узкую щель в стене, поднялись на третий уровень. Коридор, жилища, ничего необычного. Откуда-то Алиса достала ключ, открыла железную дверь. Жилище. Наверное, они так и должны были выглядеть. Раньше. Коврик, стульчик, кровать. Другая мебель сохранилась. Стулья и даже штука, в которой можно было сидеть развалясь и при этом покачиваться, — кресло с круглыми ножками. Алиса тут же уселась в это кресло и принялась покачиваться. Оружие и рюкзак с поясом сбросила в угол, взяла на руки игрушечную резиновую тварь, похожую на вставшую на дыбы ящерицу и на кенгу одновременно, стала ее жулькать, тварь верещала. В другом углу я обнаружил такой же покачиватель. — Садись, — разрешила Алиса. — Чего уж… Я сел и оттолкнулся. Кресло принялось медленно двигаться, совсем как живое. Алиса поглаживала резиновое чудовище, я продолжал разглядывать помещение. Больше всего в комнате было игрушек. Разных, по виду некоторых даже сказать было сложно, что это игрушки. Например, машинки. Маленькие, но совершенно как настоящие. Лучше. Блестящие, с колесами и со стеклами, настоящих сейчас таких и не встретишь, а эти сохранились. Или самолеты. Все белые, с широкими и длинными крыльями. Когда-то они по небу летали, а теперь вот к потолку подвешены, поворачиваются медленно в воздухе. Корабли. Танки. Другие машины на гусеницах, с ковшами, чтобы не ломать, чтобы строить. Зверушки разные, их больше всего. Мишки, собачки, котеночки. Рыбы синие, было две большие рыбы, с острым клювом и плоским плавником. Редкие животные, слоны, я таких и не видал даже вживую. Волк один. Не волкер, а обычный вполне волк, серого цвета. Улыбается, и глаза такие веселые. И погани никакой. Только настоящие живые животные. То есть неживые уже почти, они мало где сейчас сохранились, те же кошки, в дикой природе их уже почти и нет. — Зачем так много игрушек? — спросил я. — Не знаю, — зевнула Алиса. — В последнее время я их почему-то собираю… Тебе не нравятся игрушки? Я пожал плечами. Я игрушками не играл, точно помню. Настоящими. У меня была гремелка, сделанная из просверленных гильз, и я ею гремел. У меня была свистелка, выточенная из стреляной гильзы, и я в нее свистел. Вот и все игрушки. В голову мне вдруг пришла мысль интересная. Что вот это, наверное, правильно все. Надо сохранять и собирать. Сохранять — чтобы потом, когда все это закончится, люди посмотрели и поучились, как правильно надо жить. Спать в койке, есть за столом и при встрече не стрелять, а спрашивать: как живешь? Собирать тоже надо. Вот игрушки. Их же не осталось почти, никто внимания не обращал, жизнь спасали. А их, наверное, вот так собирать надо. Игрушки, посуду, инструменты. — Я люблю игрушки, — Алиса прижалась к резиновой ящерице. — А ты чего любишь? Я растерялся. Чего я люблю… Карабин, наверное. Но это не то, конечно. Надо что-то большее любить. — А, забыла, — зевнула Алиса. — Ты же рыбец. Ты рыбу любишь. И кот твой рыбу любит, вы все там рыбу любите. Сидите, рыбу жуете и жуете, а потом зубы у вас у всех выпадают. А еще невесту ему подавай… Я терпеливо промолчал. — Я тебя научу, что надо любить, — Алиса вытряхнулась из раскачивалки, подошла к стене. — Смотри. На стене висело что-то большое, два на два метра, занавешенное зеленой тряпкой. Алиса дернула за веревку, тряпка отъехала. — Это что нарисовано? — спросил я. У нас был один парень, Трофим… Но это, конечно, выглядело в сто раз лучше. Город. Нарисовано как бы сверху, с высоты. Дома. Высокие, блестящие, наполненные воздухом и высотой. Маленькие дома, старинные вроде как, с красными крышами и колоннами. Башни легкие и прекрасные, висячие сады. Мосты над реками, зелень, разливающаяся по берегам, облака — таких красивых я и не видел никогда. Толстые, надутые белизной. Простор, воздух, по улицам люди нарядные бродят, разноцветные, без оружия, без ком- безов. Звери какие-то, в рост человека, с косами длинными. Лошади, кажется. Свободно, легко, хорошо. Жить хочется. Не то что у нас. Нет, хотя у нас тоже жить хочется, но лучше бы жить там, а не здесь. — Ну как? — спросила Алиса. Я кивнул. — Ничего ты не понимаешь, Калич. Это конец. Жизнь была такой, а стала такой. Я вообще собирала… Собираю. Ну, как все раньше выглядело. Сейчас ведь не мир, даже не отражение… Пепел. Человек опустился на колени, он ждет последнего удара… — Не будет такого, — сказал я. — С чего это? — С того. Четыре ангела вострубили, и после этого должно случиться… — Жрать охота, — довольно нагло перебила Алиса. — Сиди тут, ангел чумазый… Алиса сходила на кухню и притащила еду. Какие-то палочки, упакованные в красные целлофановые обертки. Воду в бутылках. Палочки были очень сухие, Алиса показала, как их есть — ломать плоскогубцами, затем замачивать в чашках с водой. Я наломал почти полную чашку, палочки скоро разбухли, и их стало можно жевать. Они оказались вкусными. Сладкими, чуть вязкими, резиновыми и очень сытными — наверное, оттого, что продолжали разбухать внутри. И вода после них оставалась вкусная, тоже сладкая. — Раньше все так ели, — сказала Алиса. — Все. Это называлось ириска. А еще были бананы, их прямо из Африки присылали. Знаешь, раньше много чего… — На мед похоже, — сказал я. — Его жарить можно, а потом сушить, получается похоже. Вкусно. Ты здесь живешь? — Нет. Я же тебе говорила, я в убежище живу, под землей, туда мы идем. Это так, перевалочный пункт. У нас несколько таких, но это лично мой, я сама его завела, никто не знает. Нам отдохнуть надо. Выспаться нормально. Завтра с утра дальше пойдем. Сейчас принесу спальники. Алиса вышла. Я открыл шкаф. Там тоже оказались игрушки. Мягкие. Уложены плотно, не уложены — забиты, впихивали их сюда, запинывали, наверное, если открыть дверь, то они тут по колено все заполнят. Странное качество — Алиса игрушки любит. Кто в наши дни любит игрушки? Да кто их хотя бы знает? А она вот любит… Осторожно закрыл шкаф. Явилась Алиса с двумя полосатыми тюфяками. Внутри сухие листья, ароматные и достаточно мягкие, я думал, Алиса на кровати уляжется, но на кровать Алиса не легла, стала устраиваться возле стены на матрасе. Я расположился возле другой стены. Не очень удобно мне было здесь. Спрятаться бы. Я залез в свой спальник, накрылся этим тюфяком. Спать не хотелось. Вернее, хотелось, но не спалось. И Алиса не спала, дышала слишком тихо. Я решил спросить: — Те, кого мы сегодня… Бомбисты… — Бомберы, — негромко поправила Алиса. — Бомберы. Ты говорила, что они всех убивают… — Ты же сам видел. Бомберы. Это банда. — Секта, — теперь уже я поправил. — Сатанисты. Бандиты — они просто грабят, а сектанты еще Поганому поклоняются. У них же головы припасены… Алиса махнула рукой. На меня и вообще. — Может, и секта, кто их знает. Их всегда сто три. Вот мы сегодня шестерых убили, теперь они шестерых захватят и произведут их в бомберы. Их всегда сто три, почему, никто не знает. Они считают, что спасутся только они, Истинно Верующие. Точно секта, подумал я. Людей к стенам прибивают гвоздями. — Они спасутся и наследуют мир, — рассказывала Алиса. — А остальные сгинут. И чтобы этот момент приблизить, они ищут бомбу. — Какую бомбу? — Сверхбомбу. Ходит слух, что здесь где-то есть база. Секретная, никто даже чуть-чуть не представляет, где эта база. А на ней бомба. Но не простая, а такая, что может все вообще уничтожить. — Что все? — Все, — показала руками Алиса. — Город, МКАД, то, что за МКАДом. До вашего Рыбинска долетит. Хотя, может, и не долетит. Так вот, после взрыва этой бомбы останутся только бомберы. Поэтому они ее и ищут. Бродят туда-сюда, ищут. — Они что, огнеупорные? Почему это они сами не взорвутся? Алиса пожала плечами. — Это они верят, что не взорвутся. А на самом деле взорвутся, конечно. Но они психи, ничего не понимают. Я видела, как в бомберы попадают. Берут они какого-нибудь дурачка, ну вот рыбца вроде тебя. И отваром начинают поить. А от этого самого отвара мозг выгорает. Видел того? С топором? Я ему все кишки вынесла, а он ничего, бежал вперед. Это от травы. А потом им начинает казаться, что они всю жизнь бомбу искали. Это Москва, Калич, Москва… — Москва… Интересно, а другие такие города остались? — Мы как-то поймали одного этого бомбера, хотели расспросить, так он язык себе откусил, так кровью и захлебнулся. У них нет ни мозгов, ни вообще… Они не люди почти. Вот сегодня мы убили шестерых, а между прочим… Мы сегодня успокоили шестерых. Меня опять затошнило. От нервов. Я человек твердый, и нервы у меня железные, но сегодня… Я встречаюсь со смертью чаще, чем хотелось бы. Сыть вот. Сыть у нас сожрала почти всех. Но она медленная. А тут быстро, много и в клочья. А может, уставать я стал. Что-то много смертей в последнее время. Ну, ничего. Мы все это изменим. И никто умирать не будет. Как раньше, все сделаем. А эти шестеро… — Это называется геноцид, — сказала Алиса. Она сидела на лестнице, смотрела перед собой. — Что? — не расслышал я. — Геноцид. Когда убиваешь людей — это геноцид. Старое слово. — А если погань людей убивает? — спросил я. — Геноцид — он всегда геноцид, — сказала Алиса. — Без разницы кто, главное, что людей. Людей все меньше и меньше… Она поморщилась. — Скоро совсем не останется никого. Я не стал спорить. Я не верил, что скоро совсем никого из людей не останется, такого не случится. Просто это… Испытание. Испытание для всех, кто сумеет, тот выстоит. — Никого, — повторила Алиса. Глава 9 Туннель На стене туннеля белели числа. Семнадцать, одиннадцать, пятьдесят два. Последнее четырнадцать. Алиса приписала «23» и стрелку. — Можно идти, — сказала она. — Только мазер ты тащи. Она сунула мне оружие. А мазер оказался не таким уж тяжелым, наоборот, раза в два легче карабина. Был выполнен из легкого материала, удобно устроился под мышкой, одно неприятно было — я помнил, какие дырки он проделывает, опасная штука. Мы двинулись. Туннель походил на ребристую полукруглую трубу. Когда-то по стенам этой трубы пролагались тяжелые кабели, сейчас вместо них болтались черные неопрятные ошметки, скорее всего, кабели переплавили на медь и свинец. С потолка свисали бороды паутины, колыхавшиеся как живые. Попадались прилепленные к бетону гнезда летучих мышей и еще какие-то гнезда, похожие на осиные, только сложенные из какого-то блестящего вещества. Алиса запустила в гнездо камнем, и просыпалась мелкая железная пыль. — Это строка, — пояснила Алиса. — В Рыбинске есть строка? — Есть. Но мало… — Да у вас там вообще всего мало. Подземки нет? Нет, конечно, какая там у вас подземка. А я не люблю подземку, — рассказывала Алиса. — Мне тут трудно. Я каждый день на поверхность выхожу, подышать. — А остальные? — спросил я. — Остальные живут в туннелях? Они… — Это называется метро, — перебила Алиса. — Почему? — не понял я. — Не знаю. Просто называется, и все. Метро. Но только в Верхнем Метро никто не живет. Все в глубоком живут. В Нижнем. Оно там. Алиса указала пальцем вниз. — Сначала построили Верхнее Метро, — рассказывала она. — Вот это. На нем просто ездили — туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда. А потом решили построить Нижнее. Оно ниже. Совсем ниже. И мало кто знает, как в него попасть. Там живут. Но не все. — Зачем еще одно метро? — не понял я. — Вот уж не знаю. Но оно есть. Только там в туннелях не поезда ходили, а еще одна труба проложена. Даже не труба, а такая толстая проволока. У нас был один дядька — потом его голем сожрал, так он говорил, что этой толстой проволокой от расползания стягивали. — Что стягивали? — То ли город, то ли землю вообще. Что-то стягивают. Не знаю, может, правда. В той трубе все время электричество есть, там светло. — А эти? Ну, големы, слизни? Они туда забираются? — Редко. Алиса остановилась, стала балансировать на одной ноге, пояснила: — Загадала — если до пятисот дошагаю — пятьдесят лет проживу. Она поймала равновесие и двинулась дальше. — Им там не нравится. Хотя, конечно, свои есть, другие. В основном вся дрянь в Верхнем обитает. И на земле еще, а в глубину не добираются. Да туда ходы вообще мало кто знает. Ты в карты играешь? — Нет… Как в карты можно играть? — А ну да, забыла. Ты же праведник из Рыбинска. Я тебя научу. Как дойдем до Южного порта, там Соня будет, он в карты любитель, в прошлый раз все гайки у меня выиграл… Все гайки выиграл. В Южном порту. Хорошо живут. — Я тебя научу как, мы его всего обыграем, без штанов домой отправится. Алиса бодренько шагала по рельсу, я отметил, что чувство равновесия у нее идеальное, даже руками не размахивает. — Куда этот туннель ведет? — спросил я. — Кто его знает… — пожала плечами Алиса. — К Цао, наверное. Все дороги ведут к Цао, так раньше еще говорили. — Что такое Цао? — спросил я. — А, так… Говорят, китайцы тут раньше жили. Как Китай Водой накрыло, так их много сюда перебежало. Цао, Вао, Сяо — тут много таких названий. А потом китайское бешенство — раз — и все китайцы озверели. Их много было, ни жнецы, ни строка справиться не могли. Цао — в центре. Там Сердце Тьмы. Да не, туда мы не пойдем, конечно, — успокоила Алиса. На стене показался столбик цифр, и Алиса опять нарисовала «23» и стрелку. Рядом с цифрой «14» и точно такой же стрелкой. — Это значит, что мы досюда нормально добрались, — пояснила она. — Двадцать три — это мой номер. — Не понимаю… — Рыбец, — вздохнула Алиса. — Ешь рыбу — вот ничего и не соображаешь. Помнишь те числа? Ну, возле лестницы? Я кивнул. — И стрелочки. Если стрелочка указывает на число, то значит, человек прошел через туннель и вылез наверх. А если от числа, значит, ушел в туннель. Последним числом было четырнадцать и стрелочка вглубь. Здесь… Алиса указала на стену. — Здесь тоже четырнадцать и стрелка, значит, досюда четырнадцатый добрался нормально. Четырнадцатый — это, кажется, Яго. — Кто? — Какая разница. Короче, тут все нормально. Шагай, тетенька правильной дорогой двигает. — Какой? — Крысоподземной. Кусок хороший срежем и тихо, к тому же. Ты, кстати, каких крыс любишь? Речных или подземных? — Я жареных, — признался я. — Ну, ясно, что жареных. Но речные мне больше нравятся, они жирнее. Слышь, Калич… — Меня зовут Дэв, — поправил я. — Ну, конечно, о чем я говорила? Стало темно. — Электричество кончилось, — Алиса принялась стучать фонарем. — Бывает, однако, бывает… У вас электричество кончается? — У нас его вообще нет. Алиса опять хихикнула, я подумал, что она очень веселая. Она была очень смешливая, эта Алиса. И красивая. Даже через комбинезон-кикимору видно, что красивая, у нас таких нет вообще. Не было. Наверное, оттого, что праведница. Все-таки она праведница. Все праведницы красивые. Владыка создал людей по образу и подобию своему, и чем человек красивее, тем полнее в нем отражается лик Его. В Алисе отражался. А если человек грешен, ну, или будет грешен — то обязательно на него метка возложится. Вот как на Ноя: он жадина — и все время сопливится. Фонарь загорелся. Алиса опять перепрыгнула с рельса на рельс. — У вас ничего вообще нет. А вот на Вышке электричество прямо из воздуха собирают. И воду тоже. А еда у них сама растет, лишайники такие. Внутри Вышки лишайники растут, их собирать можно, сушить, толочь, а потом хлеб из этого печь. Там хорошо — воздуху много. Одно плохо — спускаться тяжело уж больно. Но они и не спускаются, так там и живут безвылазно. И рожают на Вышке и помирают. Там главное повыше местечко себе занять, я почти на самом верху жила. Там пол прозрачный — а? Спишь себе, потом просыпаешься, смотришь вниз, а внизу огоньки бродят. Светляки. Ты знаешь, кто такой светляк? — Не… — Рыбинск, мама дорогая… Это от китайцев еще пошло, от китайского бешенства. И заразные все, если тебя укусит — наверняка заразишься. А самое плохое — не перебить никак. Сколько ни бей — все равно прибавляются. И светятся в темноте. Красиво. — А как ты туда попала? На Вышку? — Как-как, так Алиса почесалась. — В хлябь вляпалась спросонья. По пояс. Полдня сидела, от рубцов отстреливалась. А потом заряды кончились, думала, все уже, замесят в фарш. Выручили. Пришлось лишайники полгода разводить в качестве благодарности. Это я тебя безвозмездно спасла, а вышкари никого просто так спасать не будут, не та порода. Свет опять погас. Алиса снова принялась греметь фонарем, ругаться и разговаривать громко, громче, чем нужно, наверное. Боится, подумал я. Она тоже боится. И это нормально. Кто не боится, тот долго не живет. Я тоже боюсь. Вот сейчас, например. Темно. И тьма эта совершенная и глухая, как стужа в високосную зиму. Воздух колышется. Точно там, впереди, есть что-то живое. И большое. И жадное. — Пальцы кончились, кажется, — сообщила Алиса. — Сейчас поменяю… Все портится. Вот раньше пальцы были — на неделю хватало, а сейчас чуть-чуть погорят — и все… Надо мной смеется, подумал я. А у самой ничего не работает. Я сел на рельс. Неожиданно теплый, похожий на большую толстую змею. Достал огниво, достал пропитку. Чирканул. Букет искр, пропитка вспыхнула, осветила пространство туннеля. Алиса что-то делала с фонарем. В полумгле походила на странное существо, состоящее из углов, палочек и небольших искр. Лицо ее светилось добрым светом. Я сделал несколько шагов. Чуть впереди, на самой границе освещенного круга, на стене было что-то написано. Я сощурился. — Что это? — Я указал пропиткой на надпись. — Ре… Регись… — Ась! — Алиса подскочила ко мне, дунула на огонь. Пропитка погасла, Алиса схватила меня за шиворот, прижала к стене, с силой — у меня круги в глазах заплясали. — Тихо! — прошептала она уже почти в ухо. — Не шевелись! Я и так не шевелился. — Тут нельзя живого огня! Совсем нельзя! Он же пахнет! По туннелям сразу разнесется! Сюда столько желающих соберется… — Я не знал… Ты говорила безопасно… — Не знал… Ты, рыбец, ничего не знаешь. А делаешь! Безопасно, когда знаешь, что делать! Так что ты ничего не делай! То, что я скажу, делай… Ну все, теперь нельзя вперед. — Почему? — Потому, что они учуяли уже. Наверняка учуяли… — Кто? — Я на всякий случай нащупал капсюльник — Не знаю. Тут много всякого… Назад пошли. — В темноте? Ты что, совсем ничего не понимаешь? Мы же ноги тут поломаем… Алиса рыкнула с досады. — Надо бежать, — сказал я. — Бежать без фонаря не можем. Значит, зажигай фонарь. — Я пытаюсь… — нервно ответила Алиса. — Пытайся скорей. Я достал из-за спины карабин. Надо было перезарядиться. В стволе лежал сточенный жакан, не годится для темноты, не успею прицелиться, требуется картечь. Я могу делать это с закрытыми глазами. Перезаряжать, чистить, спасибо Гомеру. За ночные тренировки, за тренировки вслепую, за плеть. Только плетью можно влупить в головы ленивых науку. Поехали. Тропарь. На правом рукаве картечь. Вклеена в ткань, скусил шесть крупных свинцовых горошин, спрятал под язык. Заблокировал курок. Вынул капсюль. Установил карабин прикладом на рельсу, выщелкнул шомпол, перевернул другим концом, с буравчиком. Надо было вынуть пулю, вставил шомпол в ствол, нажал, повернул. Вытащил пулю. Крепкая, с тупым концом, хорошая пуля, если такой в лоб медведю — снесет полчерепа. Уронил, пуля брякнула под ногами. Зубами сдвинул золотник с рожка, досыпал в ствол второй заряд. Вбил шомполом пыж. Выплюнул в ствол картечь. Пыж. Шомпол. Капсюль. Все. Установил шомпол на место. Неплохо. Секунд двадцать пять. — Чего это ты там бормотал? — Тропарь, — ответил я. Во рту бродил неприятный вкус свинца. — Это заговор, что ли? — Это тропарь. От зла. — Разве можно от зла заговориться? Я не ответил. Прислушивался. То есть пытался понять… Кто-то там был. Впереди. Папа сидел смирно, но я чувствовал — есть. Хотя такое бывает, много замкнутого пространства, стены, они давят на голову… Есть кто-то, есть. Воздух шевельнулся. Или мне так казалось от участившегося дыхания… Я вглядывался в темноту. Левой ногой нащупал рельс, чтобы знать направление. Выстрел. Из ствола с визгом вылетела картечь и желтое пламя, запахло дымом, Алиса в очередной раз стукнула фонарь, и он, наконец, загорелся. — Бежим! — Алиса схватила меня под руку и потащила назад. Оглянуться я не успел. Мы бежали минут пятнадцать, быстро, с полной выкладкой, потом показалась лестница. Алиса зачеркнула «23», повесила фонарь на крюк и быстро полезла вверх. Я некоторое время еще стоял, прислушиваясь. Никто нас не преследовал, в тоннелях дремала тишина. В фонаре щелкнул таймер, и в очередной раз стало темно. Я подпрыгнул, зацепился за нижнюю перекладину и полез вверх на руках. Глава 10 Ужин и завтрак — Там что-то написано было, — сказал я. — В туннеле. На стене. «Регись». Что такое «регись»? — Не знаю. Мало ли что на стенах пишут? Мы сидели в вагоне трамвая. Кроме нас, никого внутри не было, ну так, два давнишних мреца, только не ходячих, а совсем мертвых, засушенных. Вокруг Алисы вились мухи, Алиса гоняла их ножом. Я смотрел в окно. У нас тоже есть трамваи. Два. Один ничего, другой весь прогнил. Если у тебя, допустим, зубы болят, а вырывать не хочется, надо идти в тот, который ничего. Сидеть там три часа молча. А если, к примеру, врастает ноготь, а палец отрезать не хочется, то надо идти в ржавый. — А этот трамвай от чего помогает? — спросил я. — В каком смысле? — Ну, лечит то есть? — Ни от чего. Просто трамвай. Не лечебный. Ага. — Трамваи только праведников лечат, наверное, — сказала Алиса. — А я не праведница. К тому же у меня ничего не болит. Только волосы иногда. Но я маслом натираюсь. А у тебя? Что болит? — Все, — ответил я. Действительно, у меня все болело. К семнадцати годам я переболел всем, чем только может у нас человек переболеть, даже слепым был однажды. Отправился как-то в лес за грибами, иду-иду, смотрю — гриб, хотел сорвать, а из-за гриба этого жучок выскочил, длинный, синий, да как мне в глаза плюнет каким-то поганством. И жучок-то мелкий такой, ни до ни после никто таких не встречал, а я полтора месяца не смотрел. Правда, провел их с большой пользой — карабин учился заряжать, да на слух стрелять. — Какой больной, — усмехнулась Алиса. — Зачем тогда сюда заявился, уродец? Какая тебе невеста, а, Калич? Я хотел ей сказать, чтобы она на себя посмотрела, подумаешь, тоже мне, Алиса в Стране чудес, но она вдруг сказала сама: — «Регись» — это значит «берегись». Так в туннелях часто пишут всякое, предупреждают. Там или провал, или костыли… не знаю. Или шахтер. — Надпись новая, — сказал я. — С чего ты решил? — Краской написано было. Потеки сохранились. Алиса задумалась. — Это от радио? — спросил я. — Что от радио? — Ну, эти все? Шахтеры? Слизни? Другие всякие… С чего оно вдруг завелось-то? Раньше ведь не было, да? — При чем тут радио? — пожала плечами Алиса. — Какое… А, ты о радиации, что ли? Я кивнул. Алиса сунула руку в глубину своего костюма и сняла с шеи тяжелый блестящий цилиндр. — Дозиметр, — пояснила Алиса. — Если влетаешь в грязь, то он начинает пищать. У меня два раз пищал, да и то только в центре. Тут все чисто, как в прачечной. — Почему тогда все это? Страшное? От моря? — От какого моря? Ты что, рыбец? — Внизу море ведь… Алиса опять принялась хохотать. — Какое море?! Ну, ты, Калич, вообще! Это все от… Да какая разница? Даже мой папа не помнит, как по-другому было. Зато китайцев помнит — они тут везде в три слоя валялись. Слушай, солнце уже садится, давай на ночлег. Вы в своем Рыбинске как ночуете? Я огляделся. В трамвае ночевать не хотелось, лезть в метро тоже. — Ах, вспомнила — у тебя же лопата! Вы ее не мечете, вы ею закапываетесь! Алиса запрыгала, выставив глаза. — Давай, покажи! Покажи, как закапываешься! — А ты как будешь? Ты не закапываешься, что ли? Просто так и спишь? Алиса выпрыгнула из вагона наружу, я выбрел за ней. — Нет, конечно, — ответила Алиса. — Мы не из Рыбинска, мы в нору сигаем, мы по-простому. Вот так Алиса что-то сделала, я не понял, что, только что передо мной стояла красивая девушка в странном костюме — и вот вместо этой девушки лежала куча мусора. Совершенно обычного хлама. — Ну, как? — спросила из глубины Алиса. — Ничего. Я снял с пояса лопатку, вытряхнул из рукояти щуп и принялся искать место. Под тонким слоем почвы твердел асфальт. Я тыкал щупом, смещаясь ближе к стене дома. — Правее, — показала пальцем Алиса. — Там трава зеленее. Я взял правее и почти сразу наткнулся на кости. Срезал верхний слой. Кости. Белые и много, впритык — Это китайцы, наверное, — сказала Алиса. — Когда китайское бешенство началось, их уже никто не закапывал, так и валялись, врастали в землю. Говорят, что китайцев так много было, что человек, если бы захотел, не смог бы посмотреть им всем в лицо, жизни не хватило бы. Зачем тратить жизнь на то, чтобы смотреть в лицо китайцам? Я взял еще правее, и еще, и в двух местах под почвой попадались мне китайцы. — Говорят, что раньше народу тут было сто миллионов почти, — болтала Алиса. — Куда ни посмотри, везде люди идут и идут. А потом вымерли все. Весь город на костях. Когда бешенство началось, некоторые спасались за железными дверями, думали, что они самые умные. Воды брали, еды, а бешенство через стены проникало. Забираешься в такое жилье, а там они все и сидят вдоль… Наконец китайцев не оказалось, и лопата вошла в почву легко, на всю длину лезвия. Я наметил контур и стал подрезать дерн. Дерн стоит снимать аккуратно — потом он должен лечь обратно и не выделяться. Это самая ответственная операция. — … А я так считаю, что просто время кончилось, — размышляла Алиса. — Не вообще время, а наше именно. Людское. Вот раньше, говорят, никаких мреков не было. Только люди были. Одни белые, другие желтые, третьи вообще черные, но все равно люди. А сейчас? Мрек тебя сожрет и не заметит. Все сожрут, мы вкусные… Подкопал дерн. Отвязал от рюкзака спальник, вытащил из чехла овальный кусок гибкого пластика в мой рост. Пластик такой очень ценен, найти его получается редко, раньше из него делали самолеты. Хорош он тем, что гибок и тверд одновременно, а еще тем, что кромки его можно легко затачивать. Расправил пластик и не спеша, равномерными тычками стал загонять его под дерн, стараясь держать чуть вогнуто, как плоский совок Чтобы обрезать его не только по контуру, но и снизу. Работа сложная, кропотливая. — … Сначала Волной всех перетопило. Но человеки — они же как тараканы, дыхание задерживать умеют. Ты умеешь? — На пять минут, — признался я. — Вот видишь. Вот не все и потонули — дыхание задержали. Тогда на них другое напустилось. Рубцы всякие, големы — да всех и не сосчитаешь. А нового сколько появляется? Только к одному привыкнешь — как другое что-то, то выпь, то попрыгун. У вас в Рыбинске попрыгун есть? — Нет. Я погрузил пластик на всю длину. Вытряхнул из чехла специальный кривой нож из мягкого железа — для подрезания краев. Здесь тоже надо работать тщательно, и нож должен быть острый и гнучий, следы его работы не должны просматриваться сверху. — Прыгун — это смерть, — Алиса плюнула. — А на западе? Там еще страшнее. Некоторые пробовали… Знаешь, что там? — Что? Надо было снять дерн, я перехватился поудобнее и стал сворачивать его вместе с пластиком. Свернув, придавил камнем. Открылась земля. Черная, с мелкими корнями, с обрывками червей и жирных белых личинок. Личинок следовало выбрать, неизвестно совершенно — что это тут за личинки, какой породы, жвалы во всяком случае вполне жвальные, не хотелось бы, чтобы во время ночевки они решили меня попробовать. Вытащил из спального набора заточенную медную проволоку длиной в полтора метра, начал собирать на проволоку гусениц и на всякий случай даже их обрывки. Собирал тщательно, ворошил землю, насаживал. Через минуту в руках у меня мерзко шевелилось живое кольцо, я свернул концы проволоки жгутом. — Жарить будешь? — спросила Алиса. — Или завялишь? — Не, не буду. — Некоторые их жрут, — сказала она. — Говорят, что вкусные. — Может быть… А что, у нас вот некоторые червей едят. Обычных, земляных, их вдоль ручьев много водится. Ловят, вымачивают, потом в опилках пару дней очищают, а затем и есть уже можно. Жарят. Или сушат, а потом муку делают. Или суп. Я развертел проволоку с личинками над головой и зашвырнул подальше. — А раньше никаких попрыгунов не было, — сказала Алиса. — Завелись. Тут все время что-то заводится. Не город, а завод какой- то… Про Винный Завод слыхал? — Нет. Расстелил рядом с колыбелью кусок полиэтилена, собрал на него верхний слой грунта, жирную, черную землю, под которой обнаружился вполне себе желтый песок Песок — лучший грунт для колыбели. — …Тебе бы как раз туда — как раз твоим бредовым идеям соответствует. Если есть у тебя какая-нибудь вина — все, можешь не ходить. В три счета сдохнешь. Сходил бы, проверил… Я стал копать песок Не торопясь, вгонял лопату, нажимал, вытаскивал, опрокидывал на пленку. Песок был равномерным, не очень рассыпчатым, не очень мягким. Колыбель откапывать следует на три лопаты — если меньше, тебя могут учуять сверху, если глубже — можешь поутру не проснуться. Тяжесть на грудь давит, во сне может дыхательный центр отключиться. — А выпь? — Алиса разволновалась. — Это же самое поганое — выпь. Я подумал, что выпь, наверное, что-то выпивает. Кровь. Ты спишь, а тут приходит выпь — и всю кровь выпивает. А без крови не жизнь, это всем известно. Хорошее название, понятное, ясно, что ждать. Падь — падаешь, хлябь — хлябаешь, выпь кровь выпивает. Шейкер опять же, шею свернет в полторы секунды. Гомер рассказывал, что раньше эти названия совсем другое обозначали, неопасное. Простые слова, добрые, предметы полезные. А сейчас плюнуть хочется. Я плюнул. — Выпь, когда человека увидит, так действует. Подкрадывается поближе — и начинает вопить. Громко так — у-у-у. И вся гадость в округе сразу знает — ага, здесь есть что пожрать. И не убить ее — маленькая, серая, шустрая, не найдешь. Вот так она за тобой и ходит — вопит и вопит, и днем, и, что самое страшное, ночью. — И что? Я принялся мельчить и рыхлить землю в колыбели. — И то. Вопит и вопит, вопит и вопит, до тех пор вопит, пока тебя кто-нибудь не слопает. А сама выпь тут как тут уже — и остатки подбирает — она ведь маленькая, ей много не надо, палец съест — и рада. Вот раньше выпь была? — Нет, наверное. — Правильно. Раньше не было. А теперь есть. — Это потому, что Предел, — сказал я. — Что? — Предел Дней, Предел Зла. — Это как? — Просто. Владыка Сущего — он наверху живет… — На небе, что ли? — Алиса с недоверием хлопнула в ладоши. — На небе, на небе. Только не на этом, а на другом. В космосе. — Ну да, конечно. — Так вот, — продолжил я. — Слишком много развелось в мире падших и поганцев разных. Раньше их мало было, а теперь вот, наоборот, много. Так много, что между ними стали и праведники уж совсем-совсем незаметны. И Владыка все это затеял для того, чтобы отделить хороших людей от плохих. Когда крутом вообще одно зло, праведники на его фоне проявляются более отчетливо. Алиса рассмеялась. Она вообще была очень смешливой девушкой, как зубы до сих пор не выпали еще? Я продолжил вырезать колыбель. Больше половины уже вырезал, оставалось как следует взрыхлить дно. — Когда Зло достигнет своего окончательного Предела — Владыка сметет его с лица земли и начнет разбираться — кто как себя вел. Души падших он умоет огнем и ядом, души праведников возродит и населит… Алиса рассмеялась еще громче. — Что смешного? — Все. Все смешно, от последнего до первого слова. Сме-хо-та. Если он в космосе сидит, то как он все тогда видит? — В телескоп, — тут же сказал я. — Ага, в телескоп. А если дело под землей происходит? В подземноскоп? Не рассказывай сказки, Рыбинск. Отделяет, говоришь? Праведники останутся, а неправедники в навоз, так? — Так — А как отличить грешника от праведника? — спросила Алиса. Глаза прищурила, наверное, так китайцы вот выглядели — узко смотрели. — Просто, — ответил я. — Просто отличить, много признаков, мне Гомер говорил. Вот самый простой. Все грешники — умерли, а праведники еще нет. Каждый, кто жив, способен стать праведником. При определенных условиях, конечно… Алиса аж подпрыгнула, даже в костюме у нее, обычно послушном и спокойном, в костюме что-то брякнуло от силы внутреннего возмущения. — Бред! — прошипела она. — Бред полный и окончательный! Нет никаких признаков! И условий никаких! Я таких грешников знаю — ого-го! Такие грехи, что им под землю пора провалиться, а они ничего — ходят. Некоторые даже бегают. А вот Рома у нас был, ему всего-то ничего, никаких грехов наделать не успел. Второй раз полез на поверхность, второй раз воздухом вздохнуть решил — и строка! Одна сначала, в ухо влетела, а он и не заметил… Алиса разволновалась. — А ты знаешь, что от строки бывает? Когда она в ухо? Она яйца откладывает. И через день… — У нас строка редко водится, — перебил я. Не хотелось мне слышать, что с этим Романом случилось, я примерно догадывался, ничего хорошего. — У вас в Рыбинске ничего не водится! — возмутилась Алиса. — Ничего! Я вообще не уверена, что этот ваш Рыбинск есть… — В каком это смысле? — спросил я. — В таком. Что-то ты уж подозрительно очень в падь попал. Люди обычно туда не попадают… А если попадают, то очень быстро выбираются. — Ты на что это намекаешь? — Да так, — Алиса вдруг напряглась под своим костюмом, я как-то хорошо это почувствовал. — Говорят, встречаются вот такие… — Какие? — Такие. Как ты. Их выручаешь, а они… Она сделала движение. Маленькое такое движение, чуть повернула плечи, для того, чтобы следующим быстрым движением схватить свой мазер. Карабин должен быть под рукой. Это первое правило, кто ты без карабина? Я копал колыбель, карабин лежал рядом. На расстоянии меньшем, чем вытянутая рука. Даже лопатку бросать не пришлось. Через секунду мы стояли друг против друга. С оружием. Мне в грудь был нацелен мазер. Я помнил, что он сделал со жнецами, и примерно представлял, что будет со мной, если Алиса выстрелит. Так и стояли. Я еще подумал, что очень удачно вырыл тут себе могилку. Сейчас она выстрелит, эта сверхскоростная жидкая пуля распылит меня на кусочки, а то, что останется, аккуратненько упадет в ямку и закроется дерном. А потом цветочки какие-нибудь вырастут. А может, и не вырастут. И солнце почти опустилось уже. — Ладно, — выдохнула Алиса, опустила оружие. — Что-то мы это… разволновались слишком. И так все нас прибить пытаются, а если мы еще и сами им помогаем… Я тоже опустил карабин. Я не собирался в нее стрелять, совсем не собирался, ну, если только в руку, для образумливания. — Я не из Рыбинска, — повторил я негромко. — А Гомер был великим. — Гомер. Где этот твой Гомер… — спросила Алиса. — Дома остался? — Погиб. — Вот. А ты говоришь праведники. Значит, он не праведник? Я отложил карабин и продолжил рыхлить землю. — Нет, он как раз праведник Просто с нами еще Ной был, а Ной объелся ежом, обжорство — грех, и Ной был тут же наказан… — Вы что, еще и ежей едите? — не удержалась Алиса. — Да это нормальный еж, он вкусный очень… — Ну-ну. Ага-ага. — Так вот, Ной ежом объелся, а протошниться не смог, так с брюхом и побежал. А Гомер это понял и в сторону жнеца увел. Пожертвовал собой. — Ну, ты Рыбинск… — Алиса покачала головой. — Ну, ты даешь… Рубец, если есть возможность выбирать, — он всегда лучше — за двумя погонится. Две добычи для него гораздо лучше одной. И потом он всегда выбирает слабейшего, в любом случае. Он сразу понял — кого из вас сумеет догнать — и за ним и пошел. Просто Гомер ваш был уже слабый. Сколько ему лет было? — Тридцать пять, кажется… — А, все понятно. Тридцать пять. Да тут до двадцати лишь каждый третий, а ему тридцать пять! Старикан совсем. Таким надо в трубах потихонечку сидеть, да с дитятями нянчиться, а он в поход! Дурак твой Гомер, и все в этом вашем Рыбинске дураки. А про Предел Зла это он вам специально плел — чтобы мозги загрузить. Чтобы вы его слушались и жратву ему таскали. Ведь таскали, наверное? Я промолчал. — Таскали, значит… — довольно улыбнулась Алиса. — Вот он — ваш Рыбинск. Все там каким-то типам непонятным жрачку таскаете. Они вам сказки — вы им жрачку. А еще над нами смеетесь, наверное, думаете, что одни вы правильно живете. А у нас свобода тут! Когда надо мной смеются — мне все равно, я терпеливый. А вот Гомер в это верил. А когда над Гомером начинают смеяться… Я решил, что не буду больше Алисе ничего рассказывать, пусть думает, что хочет. Пусть смеется. Наверное, так надо. Она ведь жива до сих пор, а значит, тоже греха на ней немного. Продолжил рыхлить землю. — Может, ты и права. Не про Гомера, конечно, про то, что еще До Предела далеко. Но он уже начался. Отделение уже происходит, на падших уже возложены знаки… — Конечно, я права, — Алиса достала бутылку, стала пить. — Права. Никакое это не отделение, надо понимать. Вот знаешь, есть фасоль. Слыхал? — Нет. — Фасоль — это такой горох. Горох у вас в Рыбинске растет? Горох у нас рос. Дикий, в диком поле. Мелкий такой, черный. Но если очень голоден, то жрать вполне можно. — Фасоль — это тоже горох, только разноцветный. Один красный, другой белый. Так вот, внизу, вокруг Нижнего Метро, склады есть, так там один склад весь этой фасолью засыпан. И не сгнила, как новенькая. Есть фасоль красная, а есть белая, по размеру они очень похожи. Вместе их варить нельзя — красная быстрее варится. И прежде чем сварить — ее выбирают. Красную в одно блюдо — белую в другое. Понимаешь? — Понимаю, и что? — И то. — Мрецам, големам и слизням совершенно нет никакой разницы — грешники или праведники. На вкус все одинаковые. Они всех жрут с равным удовольствием. А знаешь, зачем они их жрут? — Зачем? — спросил я. — Потому что жрать хотят. Я же говорю, геноцид, вот и все. Если во всем этом… Алиса обвела рукой дома, деревья и вообще все вокруг, солнце даже. — Если во всем этом и есть хоть какой-то смысл — то он прост. Чтобы нас не осталось. Все. Земля достаточно взрыхлилась, на нужную глубину, и я стал ее утрамбовывать. Подпрыгивал и утрамбовывал — это нужно для того, чтобы сверху холмика не возникло, чтобы все ровно получилось, аккуратно. — И все жрут только нас, людей, — продолжала Алиса. — Давно ведь уже заметили. Вот кабаны. Ты думаешь, почему кабанов столько тут развелось? Не потому, что они быстро бегают, совсем не поэтому. Потому, что на них не охотятся. Конечно, свиноты сами иногда попадаются, но охотятся только за нами. И это неспроста. Хотел сказать ей, что это как раз правильно, так и есть, что Дракон как раз только и охотится за теми, у кого душа есть, но не стал. Было уже почти темно совсем, пора укладываться. Я расправил коврик, разложил его по дну колыбели. Сел и принялся распределять землю, собранную в ногах. Засыпал себя почти по грудь. Лег. Под голову поместил рюкзак — Ну, у вас в Рыбинске и жизнь, — хихикнула Алиса. — Сами себя в землю закапываете, сами себе могильщики. А говоришь еще, там хорошо… Нет уж, Калич, ничего хорошего в вашем Рыбинске нет. Ладно, спокойной ночи, малыши. — Добрых снов, — пожелал я Алисе. После чего натянул противогаз, привернул шнорхель. Шнорхель у меня знатный — трубка замаскирована под камень, а на другой стороне шланг, так что можно даже головой немного ворочать. Подышал. Воздух проходил нормально. Теперь надо было Папу подсоединить. Сунул клетку с Папой в полиэтиленовый мешок, горловину собрал резинкой, вставил шланг, подцепил его к шнорхелю. Папа заворочался, не любит Папа под землей ночевать, балует иногда. Но ничего не поделаешь. Устроился поудобнее, особой грабалкой распределил землю по телу. Звезды. Сквозь очки увидел. Медленно, стараясь быть предельно осторожным, потянул за крюк Дерн расправился надо мной толстым надежным ковриком. Темно. Осталось последнее и очень важное. Дернул за леску. Там, наверху, опрокинулась плошка со скунсом. Теперь мой ночлег не учуять. Темно. Папа мурчит. Я полежал, с удовольствием ощущая покой, тепло и безопасность. Успокоился. Разбудила меня Алиса. Мерзким довольно способом — стала прыгать у меня на груди, чуть ребра не поломала. Я ничуть не сомневался, что это Алиса — никто бы такого не придумал. Хорошо хоть водой не полила, с нее бы пришлось. Перевернулся, уперся руками, оттолкнулся. Мне всегда нравилось наблюдать за пробуждением со стороны. Земля, трава, цветочек, грибы, может быть, даже. И вдруг все это разваливается, и наружу появляется Гомер. А из-под бузины Сим, а из-под кочки Ной… — Подъем! — крикнула Алиса жизнерадостно. — Подъем, Калич, людям жрать охота! А ты все спишь. Или кошака там своего зажевал? Я вылез из колыбели и стал сворачивать спальные принадлежности. — Жрать охота, — повторила Алиса. — Не знаю, как ты, рыбец, а я уже пять дней ничего нормального не ела. — А ириски? Мы же… — Ириски — это чтобы в животе не урчало. Для того, чтобы жить, нужно жрать много мяса. Я от мяса не отказался бы, но где тут его возьмешь? — Еще чуть-чуть и тебя сожру, — Алиса щелкнула зубами. — Или этого твоего Филимошу. Алиса протянула палец, Папа предупреждающе зашипел, выставил лапу для обороноспособности. — Ох ты! — улыбнулась Алиса. — Жрать любит, а чтобы его сожрали, нет. Какой… Папа фыркнул. — Значит, охотиться будем. Тут очень хорошие угодья. Надо взять к востоку, километра три. Туда. Там кабаны, я тебе говорила. Давай, сворачивайся скорее. Я свернулся. Мы направились на восток Пробирались зигзагами, то влево, то вправо, то назад возвращались, как и раньше. Странно она все-таки передвигается, думал я. Топчется на месте, туда-сюда кругами. Следы, что ли, путает? Я запутался давно уже, помню, что выход на востоке. А может, и правильно путает. Не знаю, чувство постороннего присутствия меня не покидало, и понять я никак не мог — это на самом деле, или только мне кажется? Алиса шагала, само собой, первой, я за ней. Рассказывала про какие-то чудесные таблетки, которые появляются ближе к центру, съешь — и невидим, одно плохо, приходится голым ходить. А есть Вечный Переулок. В нем особый дождь пролился, вечный. Раньше умели разное делать. Вот чтобы предметы долго не портились — их специальным лаком покрывали. И они как новенькие хоть сто лет. А потом придумали дожди из лака, они и до сих пор иногда идут, если попадешь под такой — всегда будешь новеньким. А есть еще Белое Здание. Но его никто не видел. Вернее, его видели, но только перед самой смертью. Это как знак Человек идет по городу, никого не трогает и вдруг видит Белое Здание. Такой небольшой домик, один уровень, с зеленой крышей. Стоит себе и стоит. И после этого с человеком обязательно что-нибудь нехорошее случается. Умирает человек Причем всегда страшно так, нехорошо. Этот дом, он появляется и исчезает… — С чего это вдруг? — перебил я. — С чего это дома ходят? — А с чего не волк, а волкер? — вопросом на вопрос ответила Алиса. — Ну, волкер — погань, это понятно. Но у него ноги есть. А у дома ног нет. Разве поганство и на предметы распространяется? — Кто знает… Все может распространяться, все это ползет из Центра. Ты Белое Здание не видел случайно? Я помотал головой. — И то хорошо. Белое Здание — это да… А За Третьим Кольцом еще и не такое… — Почему у вас тут все так устроено? — перебил я. — По кольцам? Все в кольцах. Большое кольцо, маленькие кольца, под землей кольца… — Дубина ты рыбинская, — как всегда, нагло ответила Алиса. — Ты что, совсем ничего не знаешь? Я не знал. — Весь мир устроен по колечному принципу. Земля летит вокруг Солнца по кольцу, другие планеты тоже, и вообще, весь мир движется по кольцам. Как на небе, так и на земле. Кольцо. Алиса сложила из пальцев кольцо, поглядела на меня. — В мире все круглое, — сказала она. — Только у тебя голова квадратная. Но тебе идет. А ты про Красную Бутылку слышал? Нет, конечно, я все время забываю… Так вот, Красная Бутылка, она… Я отметил, что постепенно я привыкаю. К Алисе, к ее манерам. К тому, что она все время смеется, к Рыбинску. Мне даже казалось, что мы с ней уже давным-давно знакомы. С позапрошлого года. — … Тот, кто выпьет из этой бутылки, он сразу с ума сходит. Набрасывается на всех, убить пытается. Так в себя никогда и не возвращается, приходится пристреливать. У нас тоже такие истории рассказывали, похожие. Только не про Красную Бутылку, а про Ложного Рыжика. Что в лесу будто есть такие вот Ложные Рыжики, грибы то есть, они маскируются под обычные рыжики, вместе с ними растут, а потом кто-нибудь собирает, ест — и все, в припадке. Так что у нас теперь рыжиков и вообще не собирают. — Зачем тогда пьют из этой бутылки? — спросил я. — Считается, что некоторые не помирают, — ответила Алиса. — Считается, что некоторым она помогает. — В каком смысле? — Бессмертия в смысле. Был вроде вот… Выпил из Красной Бутылки — и все, до сих пор живет. И ни пуля его не берет, ни болезнь какая. А раны затягиваются. Так что многие рискуют. — Жить не хотят, — сказал я. — А ты хочешь? Алиса схватила меня за рукав. — А чего же не хотеть? Все хотят… — Нет, это понятно, что все хотят. Труперы, наверное, тоже хотят. А вот конкретно ты почему хочешь? — Привычка, — сказал я. — Что? — Привычка. Вот у нас кузнец, Кузя, он всю жизнь кует, это его ремесло, он привык. А моя привычка жить, выживать. Ну, территорию еще зачищать. — Убивать то есть? — С чего это убивать вдруг? — обиделся я. — Я никого не убиваю. И не убивал никогда, я же не убийца какой-нибудь. Убивают грешники, а я праведник. — Постой! — Алиса остановилась. — Как это ты никого не убивал? Вот совсем недавно ты накрошил бомберов… — Ну и что? Это же не считается. Тот, кто привешивает к поясу человеческие головы, сам не человек уже давно. Это просто разновидность погани, а погань я зачищаю. Успокаиваю, если хочешь. — Так просто? — Конечно, — кивнул я. — Все просто. Враг — есть враг. И лучше, когда у него в башке пуля, а не у тебя. — Ага, — кивнула Алиса. — Так значит, ты праведник… Не, я не пойму все-таки… Они ведь умирают… Все, в кого ты стреляешь. Я помотал головой. — Они не умирают, — сказал я. — Умереть может тот, кто живет. Крыса, лягушка, они умирают. А эти все не живут. Они уже мертвы. Но ходят. Некоторые даже бегают. А я делаю так, чтобы они не ходили и не бегали. Совмещаю смерть с неподвижностью. Красиво сказал, мне понравилось. Смерть с неподвижностью. — Значит, все равно ты имеешь дело со смертью? — приставала Алиса. — И ее так много вокруг, что ты уже привык Смерть — она тоже стала твоей привычкой, так? Мне надоело спорить на такие простые вещи, и я не ответил. — Ладно, не отвечай. Нет, ответь все же — они там у вас все такие? — Какие? — Вот как ты? Праведники? — Ага. Ну, некоторые еще больше… — Как?! — поразилась Алиса. — Разве можно быть еще праведней? — Можно. У меня всего три вериги, а у некоторых… — Тихо! — Алиса ткнула меня в бок, я замолчал. Огляделся, привычно снял карабин… На самом деле привычно, руки привыкли к оружию. А раньше вот люди к другому привыкали. Работали много, стреляли мало… — Тут кабаны, — прошептала Алиса. — И место такое, охотничье как раз, специальное. Ну, увидишь. Почти пришли. Перед нами зеленела широкая плоская равнина. Когда-то, по всей видимости, тут процветал парк, из зеленки возвышались заросшие мхом статуи, прямо как у нас. Чуть подальше разрастались кусты, ничего место, приятное. На поле похоже. Сейчас полей почти не осталось, все лесом заросло, а раньше, Гомер рассказывал, полей много встречалось. И простор от них образовывался, а от простора люди делались добрей, в душе возникала широта. Вообще раньше для воспитания человека много что делалось. Поля, парки, фонтаны, скамейки опять же везде, смотрит человек на скамейку, и хорошо ему. — Вот, — сказала Алиса. — Как раз местечко, сколько лет подбирали. Удобно… Значит, план таков… — На кабанов охотимся? — спросил я. — Так вдвоем мы не справимся. Или в засаде сидеть… — Тут и один справится, — успокоила Алиса. — У нас же все с умом, не как у вас в Рыбинске, никаких засад… Вон видишь все это поле? Я пойду в ту сторону, там, где бугорок, холмик то есть. Встану на этот холмик А ты пойдешь вон в те кусты, которые слева. Понятно? — Понятно. — В этих кустах всегда кабаны сидят. — Зачем? — Водятся они там! — рыкнула приглушенно Алиса. — Так, слушай, это важно! Не перебивай! Я не стал перебивать. — Там гнездо у них, — сказала Алиса. — В кустах коренья, а там кабаны, они эти корешки жрут… Там их много, матки, молодняк, секачи. Ты, короче, там шуми, безобразничай, секач и выбежит. Погонит тебя, а ты не спеши. Беги медленно. Он за тобой, а ты не бойся, держи на меня. — И что? — И все. Все так все. Я не стал спрашивать, направился к кустам. — Ты пукалку-то оставь, — посоветовала Алиса. — Легче ведь… Но я не оставил. Зачем? Я и с ним неплохо бегаю. И вообще, я стараюсь с ним не расставаться, мне что с карабином, что без. — Беги, — сказала Алиса. — Давай, Калич, жрать шибко хочется. Мне тоже жрать хотелось, и даже очень. Но к еде я относился спокойно. Ведь на голодный желудок бегать гораздо легче. И драться. И жить. — Вперед-вперед! Я бежал к кустам. Не спеша, приглядывался. Кабаны, они себя всегда выдают, то нагадят, то накопают. Копальщики они. Очень скоро и набрел. Взрытые борозды, следы копытные, правду Алиса сказала. Чем ближе к кустам, тем больше этих борозд. Борозда на борозде, перепрыгивать приходилось. Потом кусты, вблизи оказалось, что это малина. Вообще в малине медведи водятся, а тут кабаны. Пахло сильно, пьяно, малина была густая и от этого опасная, я снял с плеча карабин, на случай если выскочит кто. Кабаны когда стаями живут, наглеют. Ничего не видят, червями земляными объедаются, от этого жиреют, а разжирев, еще больше наглеют. Особенно летом. Скоро я их и услышал. Вернее, не я, Папа сначала. Почуял звериный дух, сообщил мне об этом ерзаньем, а затем и я почуял. Вонь. Густую, аппетитную. А через несколько метров и на самих наткнулся. Вернее, самих я не встретил, из зарослей раздалось яростное визжание, и я рванул обратно. Удирать от кабана было гораздо приятнее, чем от жнеца. За спиной вместо чуждого железного шуршанья мягкое животное хрюканье. К тому же в крайнем случае всегда можно развернуться и прибить эту тварь жаканом. И потом, хорошая пробежка перед едой никому еще не мешала. Аппетит повысится. А вообще, я не думал, что кабаны тупые. И бешеные. Так повестись… Впрочем, сейчас многие отупели. И люди, и кабаны. А может, они не совсем уж и настоящие, переделались. Я вылетел из кустов, сориентировался на Алису и побежал побыстрее. Скоро и кабан показался, вывалился из зарослей, угрожающе рыкнул. Я ожидал, что он будет чуть поменьше. Этот же кабан размерами не радовал. Он был больше тех, что водились у нас, раза в полтора. И клыки в небо смотрят. Кабанский вполне себе кабан, смертельный. Смертельный кабан. Наверное, поэтому и неповоротливый. Ноги длинные для такой туши, и бежал он совсем не как кабан, а как лошадь какая, дрыгоного. А может, не разогнался еще. Одним словом, я вполне успешно от него удирал. Алиса размахивала руками, и я держал на нее. Много я бегаю в последнее время. Да и не в последнее, вообще много бегаю. Бегун какой-то. Алиса сигналила вовсю, даже подпрыгивала, кажется. Я уверенно держал на нее, не забывая оглядываться. Кабан догонял. Глаза у него от бешенства горели — правду говорят. — Давай, побыстрее! — крикнула Алиса. — Жрать хочется… Я прибавил скорости. Немного, но преследователя это, кажется, возмутило, и он тоже прибавил. До Алисы оставалось метров пятьдесят, за спиной хрюкнуло… Удивленно, испуганно. Пробежал еще немного и оглянулся. — Не туда смотришь! Вверх! Я задрал голову и увидел черную точку. Точка кувыркалась в воздухе и издавала неприятный пронзительный визг, не сразу догадался. Высоко так шел. По дуге. Затем кабан врезался в землю, и возмущенное визжание оборвалось. Алиса довольно хлопнула в ладоши. — Скорее! — крикнула она. — А то ничего не останется. Мы поспешили в сторону приземления кабана. Возле туши уже собирались мелкие, похожие на сусликов твари, я шугнул воплем. От кабана, честно говоря, мало что осталось. Перекореженные мясные обломки. — В котлетку, — с удовлетворением облизнулась Алиса. — Как раз. Она выхватила нож, сделанный из секиры жнеца, и оттяпала кабанью ногу. — Вот и обед. — А остальное? Такое расточительство мне не очень нравилось, мяса было много, месяц клан средних размеров может питаться. — Впрок все равно не наесться, — ответил Алиса. — Вялить некогда, а на себе тащить опасно. На мясцо сам знаешь, сколько желающих соберется. — Бросать жалко, — вздохнул я. — А, — махнула рукой Алиса. — Это Москва. Привыкай жить на широкую ногу, Калич. Цивилизация, однако. — Какая уж цивилизация? — возразил я. — Столько много мяса выкидываем… — Цивилизация — это когда много выкидывают, а не когда мало сберегают, — выдала Алиса. — Учись, Калич. Приедешь в Рыбинск, других научишь. Может, перестанете лягушек лопать. Пойдем, жрать охота. Мы вернулись к возвышению, Алиса достала из тайника железную жаровню, развела огонь. Вынула те самые спиральные сабли, которыми я приколол того бодучего — как я и думал, это вовсе не оружием было, на них мясо просто нанизывалось для жарки. Шампуры. Ободрала кабанью ногу, разделала на куски, насадила на шампуры и расположила над прогоревшими дровами. Почти сразу поплыл запах настоящего жареного мяса, Папа очнулся и заскреб когтями, предъявляя хищную свою натуру. — Смотри-ка, как Мурзик проголодался, — Алиса опять принялась дразнить Папу, тыкала ему в брюхо травиной. — Слушай, Калич, а вот ты бы в случае неотступного голода своего кошака сожрал, а? — Неотступного голода не бывает, — сказал я. — Еду всегда найти можно. — Ну да, конечно. Головастики, тритоны, знаем. Но если бы в пустыне. Есть ловушки такие — квадратные ямы бетонные, ты туда провалишься, а вместо еды — кошак Что будешь делать? Об этом я не думал, зачем о неприятном думать? — Вот, — Алиса ткнула в меня пальцем. — Вот это я тебе и говорю. Алиса понюхала мясо, перевернула. Я видел, что мясо уже вполне себе прожарилось, но Алиса продолжала поворачивать шампуры, пока они не начали подгорать. Поделили по три штуки. Кабан на вкус оказался вполне изумительным. Сочным, мягким, я не заметил, как сжевал целый шампур и половину второго. — Ну что? — подмигнула Алиса. — Это тебе не ежатина, это мясо. Ешь, Калич, пока дают. Хорошо ведь? — Нормально, — согласился я. — Хотя можно было прямо там пристрелить, на лежке. Зачем все эти бега? — Ага, тащи его потом оттуда. Так умнее. Знаешь, в мире очень мало приятных вещей. Рогатка — одна из них. — Рогатка? — Ага. Стреляет как из рогатки, метров на тридцать забрасывает, потом летишь-свистишь. Механизм простой совсем. Первый пробегает — ловушка взводится, второй бежит — срабатывает. А поскольку тут кабаны развелись, то лучше места для охоты не придумаешь. Вкусно ведь? — Вкусно, — согласился я. — Только спать хочется, мяса много. Слушай, а чего вы здесь станицу не устроите? — Место открытое, опасное. Под землей гораздо лучше. Зима скоро наступит, зимой холодно. У вас зимы как? — Зимы как зимы. Холодно, конечно, печку топим… — В берлоге сидим, да? — усмехнулась Алиса. — Навозом обогреваемся. — Не все, — возразил я. — Я вот, например, не обогреваюсь… — Тебе и в берлоге хорошо, это понятно. А ты про шахтеров слышал? Они все время под землей жили… Алиса замолчала, стала прислушиваться. — Чувствуешь? — вдруг спросила она. — Что? Я сразу поглядел на Папу, Папа спал, обожравшись мясом. Храпел даже. — Вроде как смотрят… — Алиса принялась исподтишка оглядываться. Я тоже стал озираться. Ничего подозрительного не было, но я вдруг тоже почувствовал, что за нами подглядывают. Опять… Или мутант. Сидит где-нибудь на ветке, пялится. Я вот, кстати, мутанта еще ни разу не видел, ни живого, ни мертвого. А Ной видел, он однажды вот так в лесу заплутался, запнулся, упал — и прямо на мутанта, да и раздавил в лепешку. Так вот, Ной рассказывал, что мутант небольшой совсем, с ладошку. А глаза здоровущие, желтые, страшные, даже у дохлого. А само тело щуплое, лапки хилые, хвост, чтобы вверх головой провисать. Одним словом, мал мутант, да говнист. Вот и сейчас, может, он тут на нас пялится. Двоих не замутить, а он старается, напрягает мозг. А нам от этого и чудится, что следят за нами. Вообще, судя по катку, мутанты тут есть. — Тебе ничего не чувствуется? — спросила Алиса. — Нет? — Немного… Точно нельзя сказать. И кто это может быть, по- твоему? — Да мало ли… — Алиса поковырялась в зубах. — Ладно, пускай пялятся. — Пускай. — Нет, пойдем отсюда, — Алиса поежилась. — Тут совсем уже недалеко. Южный порт. Там красотища, тебе понравится. — Ага, — сказал я. Глава 11 Moscow Inferno Мы шагали вдоль длинного забора, исписанного непонятными кривобуквенными надписями и разноцветными знаками, большинство из которых было явно сатанинской природы. Так что даже слюны не хватало в них плевать, но я старался. Алиса надо мной посмеивалась, у нее вообще было загадочное лицо, точно она собиралась меня чем-то удивить. Погаными надписями меня удивить нельзя — недалеко от нашей станицы проходила жэдэ, и там тоже стояли заборы, и на них много чего сохранилось с древних времен. Но потом я, конечно, удивился. Надписи на заборе кончились, и вместо них начались картины. Настоящие такие. Кто-то постарался изобразить на щербатых бетонных плитах всю погань, обитавшую в округе, и внутри Кольца, и за его пределами. Да еще с названиями изобразил, чтобы сомнений не возникало, где какая именно мречь, вот жнец, вот волкер, вот шейкер — шея в кольцо завернута, как живые все, даже неприятно, вот-вот кажется, спрыгнут. И на каждом рисунке отпечаток черной краской, видимо, по образцу сделанный, одинаковый. Moscow Inferno — Это что значит? — спросил я. — Не знаю, — пожала плечами Алиса. — Это английский, а англичан сейчас совсем не осталось, вымерли от сплину. Что-то про Москву, кажется. Московская жопа, вот что. Алиса хихикнула. — Это культура называется, — сказала она. — Музей, типа — выставка достижений художественного хозяйства, как в допотопные времена. У вас в Рыбинске вот культура есть? Я не ответил. У нас был один, Трофим, язвы его с детства мучили. Хорошо фигурки из дерева вырезал, целое собрание у него имелось. Тоже вот погань всякая, но не страшная, как здесь, а смехотворная. Вот типа так — два мреца сидят за пнем и в кости играют, а у одного башки вовсе нет. Или волкер, допустим, лежит со своими волчерятами, а они смешные такие, ушастые. Или строка, но не обычная, мелкая, а большая, со сливу. А в самой строке жилища устроены, по бокам пещерки, а сверху домики, козы пасутся, ребятишки мелкие, тщательная, короче, работа. Гомер с неодобрением вроде как относился, хмурился, и мы однажды взяли, все эти поганки у Трофима отобрали и спалили в бочке. Расстроился он, плакал два дня, наверное, а мы смеялись над ним, бестолковые. А потом Гомер взял да и подарил этому Трофиму новую фигурку, сам вырезал шипигу — ее легко можно изобразить, подарил и сказал, что все мы, да и сам он, ошибались, греха в его поделках никакого, пусть дальше искусство развивает. Трофим после этого много чего вырезал, целая полка, да сыть вот пожаловала, пришлось все сжечь, такая вот культура. — Понятно, что нету у вас никакой культуры, — сказала Алиса пренебрежительно. — Вы же там тритонами одними питаетесь, какая культура от тритонов? Я немного разозлился на нее за это, она мне своим задавачеством уже надоедать начала, но сделать все равно ничего нельзя пока было, и я промолчал, продолжил разглядывать эту настенную живопись. Хорошо нарисовано, что и говорить. Все узнаваемые. На жнеце каждую секиру можно разглядеть, каждую зазубринку на лезвии. На мрецах червяки, желтые, жирные, и кажется, что даже и шевелятся. Остальная погань тоже, натурально так, похоже выглядела. Бодун. Гласила подпись. Кого-кого, а бодуна я узнал прекрасно. Слово отличное, здешние умели придумывать названия, лучше, чем бодяга. Тогда меня чуть совсем не забодал, еле жив остался. Запомнил, ребра до сих пор иногда побаливают, особенно ночью. Или Кастро вот. На лобстера вообще-то похож, у нас в Синем Ручье такие примерно. Точно лобстер, а написано «кастро». — Почему кастро? — поинтересовался я. — Это же лобстер! — Это ты лобстер, — тут же ответила мне Алиса. — У вас в Рыбинске все лобстеры, бошки у вас там у всех чугунные. А это Кастро. Они небольшие такие, меньше ладошки. Редко встречаются. К мужчинам ночью подкрадывается, впрыскивает обезболивающее, а потом… Чик-чик — и все. Алиса злорадно ухмыльнулась. — Что все? — Все, невеста тебе больше не понадобится. Мерзость какая, не пожалел слюны. — Плюй не плюй, никуда не денешься, — зевнула Алиса. — Можно кольчугу специальную использовать. Или железные гульфики, у нас многие с такими. Железные гульфики… Следующий персонаж по виду был гораздо хуже, чем кастро. Чем-то похож на человека, но только укатанного в шар, затошнило меня от этого глазастого шара. — Такое разве бывает? — спросил я. Алиса пожала плечами. — Тут все может быть. А может, и не быть, может, придумано. Я этого тоже не видела, а остальные вроде есть, во всяком случае, встречались. Не мне, так другим. Гадости тут много разной, это да… Алиса поморщилась. — Но полезные вещи тоже встречаются. Железные слезы, например. Сунула руку в свой комбинезон, достала патрон для мазера. — В Нижнем Метро. На одной стороне туннеля правые слезы, на другой левые. Вместе они не могут находиться — в разные стороны разлетаются. Из правых делают гильзу для мазера, из левых — они тверже, пулю. Специальным прессом объединяют. А когда стреляешь, пуля в одну сторону, гильза в другую. Все прошибить могут, ну, ты видел. Из них, кстати, вечный двигатель можно сделать. — Чего? — не понял я. — Вечный двигатель. Тут просто все, надо взять колесо, на него левые слезы крепишь, а на основание правые. Они и отталкиваются. А колесо крутится, электричество вырабатывает, освещает все… Ты хоть знаешь, что такое электричество, Калич? — Молния это, — ответил я. — Знаю. — Мо-олния… — передразнила Алиса. — Вы в своем Рыбинске, наверное, до сих пор при лучине сидите. Я не ответил, разглядывал следующую картину. Существо, похожее на крота. Здоровенный такой крот, с острыми когтистыми лапами… В каске. И рыло — вроде как бы тоже человеческое, но вытянутое, проросшее толстыми белесыми волосками, нос расчетверенный в пучок розовых отростков. И очки. Примерно такие же, как на противогазе, — черные, плотные, с выпуклыми стеклами. И жилет. Желтый такой жилет, напяленный на черное твердое тело. Мречь поганая. Написано: «Маркшейдер». — А это кто еще? — спросил я. — Что за маркшейдер? Кто такой? — Маркшейдер — это… — махнула рукой Алиса. — Считается, что он шахтерами руководит, типа, главный у них. Хотя его никто не видел, он там. Алиса топнула землю. Я не сомневался, что там. Этот маркшейдер здорово смахивал на сатану, только без копыт и рогов, впрочем, Гомер всегда говорил, что поганый легко принимает любые обличья. Двинулись дальше. Еще там была картина, которая меня даже напугала. Сначала я думал, что картина совершенно обычная, просто красная стена, мало ли красных стен? Но, приглядевшись, я понял, что не все так просто. Потому что из стены торчали пальцы. Самые обычные человеческие пальцы. И ботинок тоже торчит. Но только снизу. А красное — это не краска вовсе, а кровь, она как раз выжимается из того, кто погряз в стене. — Это затяг, — объяснила Алиса. — У нас не встречается, на Западе, говорят, есть. — И что он делает? — спросил я осторожно. — Затягивает, — пояснила Алиса. — Идешь мимо, а оно раз! — Стена? — Не стена — затяг. Короче, со стеной что-то происходит, и она как бы больше не стеной делается. — А чем? — тупо спросил я. — Не знаю. То ли стена, то ли черт-те что. Никто вырваться не может, так в стену и всасывает. А потом из стены кровь течет. Алиса кивнула на стену. — Мерзость редкая, хуже трупера. У вас в Рыбинске нет такого? — Нет… — Понятно. Живете там себе спокойно, а все жалуетесь… — Я не жалуюсь, — перебил я. — И никогда не жаловался. Я на самом деле не жалуюсь. Чего мне жаловаться, живому жаловаться нечего. Да, полезная стена, конечно. Всех можно узнать. Жаль только, что не написано, как бороться с ними. Ну, жнеца можно из мазеpa, это понятно. А вот как с затягом быть? И вообще, это существо или место? Захотелось домой. К себе. Только нет вот дома больше, заново надо все налаживать. Ничего. Вернусь, возьмемся за дело. Теперь я много чего знаю, много полезного. — Слушай, Алис, а это кто вообще нарисовал? — я указал на стену. — Недавно ведь, краски еще выцвести не успели. — Айваз-Бомбила. Он вообще много чего тут разрисовал, рисовальщик известный. Я решил, что этот Айваз скорее всего какой-нибудь сатанист или монстролог — нарисовано было с тщанием и даже с любовью, будто все эти чудища художнику близкой родней приходились, вместе за грибами ходили. Одни чудища, а людей вообще никаких, такая адская длинная картина. Не, по-моему, надо по-другому рисовать. Пусть монстры будут, ладно. Но нужно, чтобы там и люди присутствовали, чтобы они с этими монстрами всячески расправлялись, очищая сердце мира от всякой наползшей на него пакости. — Айваз хотел даже Вышку покрасить — чтобы полосатой была, разноцветной такой, веселой, но тамошние лешие не позволили. Сейчас он опять за Третье Кольцо отправился, — сказала Алиса. — Вдохновения искать. Тут ему уже не страшно, он хочет увидеть самого… Алиса замолчала. — Кого он хочет увидеть? Воображение принялось подсказывать мне чудищ совершенно ужасающих, с многими головами, с паучьими глазками, с щупальцами, гноящиеся желтые глаза там тоже были, вонь тухлого мяса, прах. А может, даже сам… — Короче, на Запад двинул, на Западе там жестко, не то, что тут… — В Центре? — спросил я. — В каком еще Центре? — Ты говорила про Центр. Цао. Что там? Алиса не ответила. Я стал представлять, что может находиться в середке зла, в самом его сердце. А потом я увидел Алису. Самую натуральную, какая рядом со мной стояла. Тот же костюм, те же волосы, лицо. Красивая, только оскал какой-то неприятный, зубы острые. А в руке голова. Человеческая. — Это что? — спросил я. — Я, — ответила Алиса. — Похожа ведь, правда? Она встала рядом с забором и сделала такое же свирепое лицо, прорычала что-то. — Ну да, похоже… — кивнул я. — А почему… Почему ты здесь? — Почему-почему — потому. Из-за Айвазика. Видишь ли, Айвазик хотел, чтобы я с ним жила. Он сам на Мосту теперь живет, там у него виды. Два года приставал — давай со мной на Мосту жить, давай со мной на Мосту жить, так надоел, что я ему нос переломала. Он рассердился, ну и это… Алиса кивнула на свое изображение. — И нарисовал. Сволочь… Алиса пнула стену. — Сволочь. Ничего, я ему еще припомню… Забор продолжался далеко, и наверняка там рисовалось много еще чего интересного, но, к счастью, плиты не выдержали изображенной на них мерзости и обрушились. Мы свернули за них и оказались на улице… Алиса продолжала ругать этого Айвазика, Айвазик раньше был гораздо лучше, рисовал город. Старый, само собой. Потом испортился и стал чудищ рисовать, да так хорошо, что все пугались, а дети спать не могли, и всем это так не нравилось, что его изгнали, и он стал свободным художником и живет теперь на Мосту. Я шагал за ней. Шея у меня болела. Распухла и растерлась о жесткий воротник, не знаю с чего, укусил, может, кто. Алиса заметила. Глазастая, хорошее качество. И предчувственность развита, опасность предвосхищает. Пропустила немного вперед, я обернулся, она вскинула мазер, мне в глаз нацелила. — Что опять? — Раздевайся! — Зачем? — Раздевайся! Что это ты шеей дергаешь? Не болит? — Натер, кажется… — Все равно раздевайся. И пуляло в сторону отложи. А если за топор или за ножик возьмешься… Не рекомендую. Я пожал плечами. Прислонил карабин к машине, стал раздеваться, без резких движений, чтобы Алиса не испугалась. Сначала комбез расстегнул, затем куртку, достал блохоловку, блох почти не было. — А это? — кивнула Алиса — Блохоловка, — объяснил я. — А это власяница. — Вшей, что ли, ей умерщвляешь? — с презрением спросила Алиса. — Не вшей, а блох, вшей у меня не водится. А умерщвляю плоть. Алиса покивала. — Ну да, я забыла, ты же из Рыбинска. Умерщвляешь плоть, чтобы возвысить дух, все понятно. Это убожество тоже снимай. Я снял власяницу. — Мать-тьма, а это-то что?! На всякий случай Алиса даже назад шагнула. — Вериги. Две на ребрах, одна в плече. Это для… — Психи вы там, в Рыбинске! Это оттого, что рыбой все время питаетесь. В рыбе черви живут мелкие, они в голову по крови заползают и мозг точат. Вот от этого вы такие и дураки… Шею покажи. Я показал шею. — Не, вроде бы ничего… — сощурилась Алиса. — Шейкер не так начинается, действительно натер. Одевайся давай, рыбоед. Торопиться я не стал, достал из рюкзака пороховую настойку, протер шею. — Слушай, а ты на самом деле сюда за невестой пришел? — поинтересовалась вдруг Алиса. — Ты на самом деле дурак? Я промолчал. — Не чешись, — успокоила Алиса. — Почти пришли уже, сейчас вниз спустимся, праведник… Тут уже рядом, вон за тем домом. Улица закончилась, и я сразу почувствовал пространство. Пустоту, она всегда угадывается. Папа тоже почуял, заскреб лапой. — Южный порт, — с какой-то гордостью сказала Алиса. — Вот. Никогда таких ям не видел. Огромная, даже невероятная, наверное, в несколько километров шириной, а в длину вообще краев не видно. Дна в этой яме вовсе никакого не виделось — один железный мусор. Машины. Корабли — и большие и маленькие, некоторые лежали на боку, другие точно плыть готовились, а третьи были разорваны на части — мне это больше всего не понравилось, как будто какой-то страшный малыш баловался со своими игрушками, поломал и бросил за ненадобностью. Поезд. Самый настоящий, вагоны покорежены, лежит, изогнувшись, как дохлая гусеница. То ли сверху свалился, то ли из-под земли выскочил, непонятно. Вертолет. Целый почти, без винтов, конечно. Стоит, стекла вроде бы целые. Вертолет — редкий продукт, не встретишь часто, все растащили давно. Потому что металл хороший. А лопасти и подавно — материал ценнейший, можно мечи вытачивать. Легкие и высокой убойной силы. Растительности никакой. Да и во всем Порту тоже, железо кругом, ни травинки, ни кустца, на другом краю ямы деревья высохшие ветками растопырились. Осыпавшиеся здания по краям ямы, а еще острые треугольные штуки, похожие на краны, наверное, это и были краны, только поломанные, и другая техника, уже ни на что не пригодная. Много и навсегда. — Тут и есть вход, — сообщила Алиса. — В Нижнее Метро. Но без меня ты его никогда не найдешь, он тайный. Секретный то есть. — Ага, — вздохнул я. — Так оно все и есть… — Точно тебе говорю, неприступный совсем. Дождемся Соню и вниз полезем. Мне место не очень нравилось, просторно слишком, просторы хороши средней просторности, а здесь перебор. Алиса уже направилась к яме. — Дождемся, — повторила она, — тут местечко есть специальное, ждать хорошо, спокойно. Мы принялись обходить яму по правому краю. Тяжело оказалось обходить — улица была забита машинами, причем как-то в два уровня, лежали друг на друге, как они умудрились так, не представляю. Сбоку и то не оставалось никакого места, приходилось по крышам лезть, что опасно, провалишься в ржу, кровь полыхнет антошкой, скончаешься в муках. Но Алиса знала путь, ступала по крышам уверенно, не провалились, вышли к кранам. Я подумал, что больше всего эти краны, наверное, напоминают богомолов, такие же поломанные и неприятные. Машины вокруг, опять машины, прожухшие корпуса, без покрышек, насыпаны кое-как. Я сунулся было первым в эту мешанину, но Алиса поймала меня за плечо. — Не, — сказала она. — Тут надо аккуратно… Вон к тому, видишь, справа лестница… Мы двинулись к вон тому, самому высокому, Алиса полезла первой, предварительно выдала мне резиновые перчатки и обрезанные резиновые сапоги. И сама то же надела. Оказалось, что перчатки и сапоги как раз кстати, примерно на половине пути и без того круглые ступени лестницы стали еще и скользкими. Какой-то жир, без запаха и без цвета, скользкий чрезвычайно. Предусмотрено все. Если кто попытается влезть так, без сапог и перчаток, наверняка сорвется. И в лапшу, я никогда не пробовал лапшу. Наверху имелась решетчатая площадка, на ней стоял старый диван. Настоящий, кожаный, объеденный с левой стороны всего- то чуть. Наверху жестяной зонтик. Золотой шарик. Несколько пластмассовых стульев, я сел. Яма. Туча. Болтается в небе. — Тут море было, — объяснила Алиса. — Корабли по нему плавали — вон, видишь, валяются? — А потом? — Потом под землю ушло. В Верхнее Метро, затем по шахтам вниз. Алиса показала пальцем в землю. — После Воды сверлили. Думали, если еще одна Вода приключится, воду вниз сбросят. — В Московское Море? — уточнил я. — Не знаю, может. Только вообще вся вода вниз убежала. И из рек тоже. Вернулась в землю. Ручейки остались, мелкие совсем. Да лужи. — А ты эти шахты видела? Алиса пожала плечами. — Они все на Западе, — кивнула она. — За Третьим Кольцом. На нашей стороне две всего. — Так видела? — Издалека. К этим шахтам лучше не подходить близко. — Почему? — Шахтеры. Это Алиса произнесла шепотом. — Когда все началось, многие в метро спасаться стали. Те, кто в Верхнем, сразу почти погибли… — Почему? — перебил я. — Кто ж в метро спасается? Входы на каждом шагу, вентколодцы, каверны везде — при Воде грунт оседал, некоторые улицы целиком проваливались. Водой затопило, газом пожгло, потом твари полезли. На Динамо целое кладбище под землю провалилось, представляешь, что там было? Целые тоннели труперов. Не, Верхнее Метро — гиблое место. И потом там темно везде, как жить? — А в Нижнем? Алиса улыбнулась. — В Нижнем светло, его крепче делали. Там стенки сами по себе светятся — это раз, и на стопах электричество всегда есть. Так что умные спасались в Нижнем Метро. Конечно, туда тоже поналезло… Но немного. А затопленности там и вовсе никакой нет, сушь. — А шахтеры? — Шахтеры? Шахтеры думали, что они вообще самые-самые умные. Они знали, как там под землей все устроено, и хотели в своих шахтах спрятаться. И спрятались. Но только зря совсем. Алиса поежилась, будто у нее тоже вериги имелись. Или шея была натерта. — Укрыться-то они там укрылись, но не спасло это их… Она замолчала. — Их тоже погань достала? — спросил я. — Неизвестно, кто их достал. И что с ними случилось. Но они… Они изменились. То есть теперь они не совсем уже и люди. Не знаю из-за чего. У нас некоторые считают, что они там свихнулись внизу. От темноты, от недостатка кислорода. Там пещеры, кажется. И потом… Алиса плюнула. — Там вроде микробы какие-то живут. Древние, которые миллиард лет назад еще были. И они могли шахтеров… Не знаю. Знаю, что к шахтам этим никто подходить не хочет. И что люди пропадают. — Они всегда пропадают, — возразил я. — С чего это вы решили, что шахтеры? — Ну… После них следы остаются. Не всегда, но часто. Сажа черная, каски… С шахтером лучше не встречаться. Особенно после заката. Алиса кивнула на небо. Солнце медленно наливалось мрачным красным, с нижнего края отчетливо различалось темное, похожее на рыбу пятно, что являлось скверным знаком. — После заката надо быть очень осторожным, — зловеще прошептала Алиса. — Очень, очень… Смотри, что покажу. Алиса сунула руку в диванную прорешь и достала круглую жестяную коробку. Открыла. В коробке оказались фотографии. Этого места. Старые, видимо, еще допотопные. На них Южный порт совсем не походил на себя. Была вода. Много. Никакой ямы, вместо нее гладкая поверхность, отливающая синевой и стреляющая солнечными зайчиками. На ней корабли. Большие, видимо, с грузами. И маленькие, белые такие кораблики, снующие между своими большими братьями, и даже корабли с парусами. Эти особенно красивые, похожие на птиц, мне сразу захотелось на этих кораблях поплавать, я никогда ведь не плавал. На другом берегу город. Дома, как всегда, до неба, серебристые, похожие на молнии, только бьющие в небо. Между ними медленно покачивались толстые, как оранжевые огурцы, дирижабли, спешили куда-то вертолеты, и воздушные шары, похожие на… Ни на что не похожие. В нашем мире нет ничего похожего на воздушный шар, ничего даже вполовину такого яркого, как воздушный шар. Кровь, разве что. И солнце там тоже опускалось, на этой фотографии. Так красиво, что у меня даже кулаки от обиды сжались — почему? Почему все так испортилось? — Отчего все так произошло… — не удержался я. Что-то меня этот вопрос стал занимать в последнее время. Не знаю, когда был жив Гомер, я не очень про это задумывался. Мир выглядел так задолго до моего появления, мир продолжал так выглядеть при мне, и я никогда не мог представить, что он может быть другим. А теперь вот стал. Почему-то. Стал представлять мир. Без волкеров, без маркшейдеров, без падей и хмарей. Гулять можно вечером. Без оружия. — Интересно, а как вот все это началось? — спросил я. — Разом или постепенно? А может, и разом и постепенно… И как? Только здесь, у нас? Или везде? Как оно все это выглядело? Погань полезла сразу изо всех темных подвалов или был один, главный подвал? Вообще, если начать рассуждать, то получается, что был. В одних местах погани гораздо больше, чем в других. Здесь, в Москве, ее больше, чем в Рыбинске… — А ты веришь в возрождение? Спросил я ни с того ни с сего. Алиса не ответила. Отняла у меня карточки, спрятала в жестянку. Потом мы просто сидели и смотрели. Молча. Долго, наверное, час почти, солнце успело почти совсем спрятаться. — Пойдем вниз, — сказала Алиса. — Пора… — А Соня? Мы же тут Соню этого дожидались… — Не придет. Соня не придет… Он должен был ждать, а он не ждет. Тут все понятно, видимо, задержался где. Алиса кивнула на небо. — Солнце садится, лучше нам вниз. Сползать по сальной лестнице было гораздо неудобнее. Особенно в сумерках. Сумерки вообще плохое время, все кажется черно-красным, страшно. Внизу Алиса нырнула в проход между машинами. Я за ней. Железные коробки возвышались в несколько ярусов. И другой железный мусор тоже, много его вокруг собрано было, годы скапливался. Может, даже когда еще вода стояла, он тут собирался. Мы шагали, Алиса, как всегда, впереди, я за ней. Не торопясь, шаг за шагом, и постепенно я начинал понимать, что мусор тут не просто так свален, что есть в нем определенный порядок. Я заметил подпорки, заметил тросы, удерживающие корпуса машин от расползания, заметил замаскированные рычаги. Ловушки. Опять ловушки. Хитрые. Точно — Алиса передвигалась весьма странно — избегала ровных, свободных от мусорных заломов участков, словно назло стремилась затруднить движение. Вместо того чтобы пройти между двумя машинами, мы пробирались через тесный салон, вместо того чтобы пройти по трубе, мы лезли под ней, а иногда ни с того ни с сего начинали карабкаться вверх по почти отвесному борту корабля. Ловушка. Закрывает вход в Нижнее Метро. Если кто сунется чужой, или поганый, мрец, шейкер тот же, ловушки сработают, шейкера расплющит. Правильно придумано, в таком месте требуется осторожность. Аккуратность. Продвигались мы, кстати, молча. Даже дыхания не различить. Наверное, поэтому я и услышал щелчок. Я его сразу узнал — с одной стороны нашу станицу охранял сломанный лес, с другой болото, с третьей капканное поле. И минное тоже. Гомер отлично ставил растяжки. Проволока, штырь, старая граната. Проволока прозвенела, и тут же щелкнул взрыватель. Шесть секунд. А Алиса не поняла. — Что это? — спросил она. — Бежим! — рявкнул я. За три секунды… Ничего не успели за три секунды, куда успеешь за три секунды? Я заметил грузовик. Перевернутый. С мощным кузовом. Под него мы и закатились. Взрыв. Все подпрыгнуло, уши сжало, завизжал Папа, скрежет возник со всех сторон и уже не прекращался, мир рушился. В укрытие ворвался огонь, посмотрел мне в глаза и поцеловал в правую щеку. Глава 12 Упоение После чего осмотрел приклад. Стукнул его обо что-то, падая по трубе. Так и есть, раскол! Широкий, можно вполне просунуть ноготь. Нехорошо. Приклад я менял уже два раза, и всегда это было чрезвычайно болезненно — приходилось подстраиваться, привыкать, от этого всегда страдает кучность, а она у гладкоствола и так не на высоте. Трещину в прикладе следовало устранить, причем немедленно, не хватало, чтобы он при выстреле раскололся. Достал проволоку, вороток, перетянул в три хомута. На первое время хватит. Проверил пулю, капсюль. Все на месте, хороший у меня карабин. Теперь стоило заняться текущими проблемами. Я огляделся внимательнее. — Не пройти, — Алиса пнула камень. — Не пройти… Мы стояли в тоннеле. С одной стороны перед нами был завал, с другой в пустоту убегали рельсы. Я жег факел, свет выхватывал из мрака стены и перепуганное лицо Алисы. Перепуганное, с удовольствием отметил я. — Здесь должен быть ход, — Алиса указала на завал. — Ход… Это Верхнее Метро, здесь люк, вниз вел. Лампа еще… — Здесь был ход, теперь его нет, — сказал я. — Прекрасно. Прокопать можно? — Бетон, — Алиса помотала головой. — Толстый, не проковыряешь. — Отлично. — Может, взорвать? — спросила Алиса. — У тебя же порох в бутылках. Ты взрывать умеешь? Я зевнул. Сунул факел Алисе. — Подержи. Стал изучать стены. Пробить ход в бетоне можно. Устроить направленный взрыв, вырезать дыру в метр. Если бы не одно. Мы находились в туннеле. Замкнутое пространство. Ударная волна. Не убьет, так искалечит. Взрыв отпадает. Если бы был напалм, попробовать прожечь… — У тебя напалма нет? — спросил я. Алиса помотала головой. — Взорвать не получится, — сказал я. — Уши раздавит. Да и голову. К тому же завалы живые, могут просесть. Так что тут не проберемся. Как-то еще можно пробраться? Нос у Алисы дернулся. — Видимо, по туннелю? — спросил я. Алиса кивнула. — Далеко? — До соседней станции. За ней есть вход… — За ней? — Да. Надо пройти через станцию… — Алиса как-то поежилась. Понятно. Надо пройти через станцию. Наверное, это не так-то просто. Наверное, там какие-то сложности. Судя по тому, как скривилось лицо Алисы, ничего хорошего там ожидать не приходилось. — Там Коломенская, — сказала Алиса. Точно мне это что-то объясняло. — И что? — спросил я. — То. Увидишь. Я припомнил картинки на столбе. Маркшейдера, затяг, прочих кровожадных героев. Видимо, поход предстоял безрадостный. — Кто там? — спросил я. — Жрецы. — Мрецы? Мрецы. Дохляки. Труперы. Язычник, он же голем. Ходячая мертвечина. Неприятно, но ничего страшного, во всяком случае, особо. Можно перебить, а большими стаями они никогда не держатся, может, штук пять от силы, больше десяти никогда не встречал. — Я жрецы сказала, — поправила Алиса. — Это такие… Алиса показала руками. — Жрут все подряд, даже кости. Даже камень могут жрать, если ничего другого не найдут. И прыгают. — Крысы вроде как? — Крысы?! — Алиса хмыкнула. — Крысы — это просто прелесть! Это жрецы. У них зубы… Показала мне палец. Мизинец. — Твоя пукалка не очень пойдет… Ладно, увидишь. Другого пути все равно нет. — Кстати, где твой мазер? — осведомился я. Алиса пожала плечами. — Потерялся, — сказала она. — Ничего, там, внизу, много их. Ну что, пойдем? За поворотом обнаружилась решетка. Примерно такая же, как на клетке с Папой, только больше. И очень мелкая — кулак не просунуть. Отчего я заключил, что эти самые жрецы действительно похожи на крыс. Во всяком случае, размером. А все малоразмерные животные обычно держатся стаями. Не удержался, представил стаю жрецов. Веселого мало. Крысы — и то опасными бывают, если голодные, или сбесятся если, или если много их. Ладно, посмотрим. Перезарядиться. На случай атаки мелких тварей имелась мелкая дробь. Немного — полфунта где-то, в пластиковом пузырьке. Насыпал половинный заряд пороха — мощный разлет нам ни к чему. Дроби, наоборот, побольше. Выстрел разойдется зонтиком в небольшом объеме, поражающая область будет максимальной. Добавил свинцовых опилок. Чуть самую, для усиления. Заряжался, читал тропарь меткости. Алиса наблюдала за мной с ухмылочкой, умеет она ухмыляться, давно заметил. Ладно, пускай. Женщин надо беречь, Гомер всегда так говорил, женщина — редкое животное… Закинул за спину карабин. Достал плетку. — Слушай, Калич, только не начинай, — хихикнула Алиса. — Не время сейчас, потом по спине себя хлестать станешь… Я медленно свинтил с рукоятки наконечник с кожаной плеткой, поставил на ее место другую. Сам сделал. Тонкая проволока, семь хвостов, и на эту самую проволоку нанизаны сверленые стальные шарики. А на конце хвостов тяжелые и тоже стальные кубики, оружие неплохое. Особенно против мелкой погани. Например, когда лемминги откочевывают, можно вполне отбиться. Плетку закинул на плечо, в левую руку взял секиру от жнеца. Я одинаково хорошо владею обеими руками, секиру и плетку можно легко поменять. — О! — с притворным восхищением сказала Алиса. — Берегись, мертвечина, к тебе идет мужчина! И рассмеялась. — Ну? Смеяться будем или делом займемся? — Да ты герой! — Алиса хлопнула в ладоши. — Героический герой! — Так мы идем или нет? — спросил я. — Минуточку… Алиса шагнула к куче мусора, раскидала ее по сторонам, достала огнемет. Я его сразу опознал, у нас тоже раньше был, пока горючее оставалось. Потом на примус переделали. — Можешь прятать свои плетки, — покровительственно сказала Алиса. — Обойдемся без твоих железячек, не трясись. Я поглядел на Папу. Папа смирно сидел в своей колыбели, кажется, спал. Что-то не так было с этим огнеметом, Папа вполне однозначно реагирует на запах горючего, бензин его выворачивает, а от керосина так и вообще с ума сходит. Звереет. — У нас тут все предусмотрено, — Алиса потрясла огнеметом. — Это тебе не Рыбинск… — Мне кажется, он испорчен. — Это ты испорчен, — огрызнулась Алиса. — Причем еще до рождения. В сторонку отойди, а то вихры опалю… Алиса открыла клапан форсунки. Огнемет даже не зашипел. Даже не пшикнул. Она принялась щелкать клапаном, я терпеливо ждал. Из огнемета не выплеснулось ничего. — Высох, — объяснила Алиса. — Ну-ка, дай… Я отобрал у Алисы оружие. В огнеметах я не очень хорошо разбирался, но тут и разбираться особенно не пришлось — в емкости для горючей жидкости была вода. — Вода, — сказал я и бросил баллон на рельсы. — Запасные есть? Алиса полезла в мусорную кучу и достала два запасных баллона, один белый, другой красный. Я отобрал красный, проверил. Смеси не было, вода, обычная вода. В белом баллоне тоже. — Странно… — Алиса смотрела на баллоны с удивлением. — Почему вода… — Действительно, — сказал я. — Просто смешно. Я постучал баллонами, затем швырнул их в стену. — Нож возьми, — велел я. Алиса вооружилась ножом. — Хорошо, — оценил я. — Держись у меня за спиной. Не торопись. Сколько километров до Коломенской? — Не знаю. Три, наверное, меньше… Слушай, почему в баллонах вода? Я не понимаю… Горючее могло переделаться в воду? — Такие случаи бывали, — сказал я. — Только очень, очень давно. Так давно, что и представить нельзя. Правда, это было не горючее, а вино. Горючая смесь не выдыхается. И не испаряется — она слишком густая. Так что воду в баллоны скорее всего налили. — Зачем? Зачем наливать? — Затем, чтобы в нужный момент огнемет не сработал, — сказал я. — Другого объяснения нет. — Но ведь можно просто поменять баллоны на пустые… Алиса выглядела растерянно. — Нельзя, — возразил я. — Пустые баллоны — они пустые, легкие и звенят, с полными их не спутаешь. Вот сейчас бы мы туда… Я кивнул за решетку. — Мы бы туда полезли, а там жрецы. Много их. Ты бы стрельнула, а ничего. Сожрали бы, косточек не оставили. Кто-то хочет тебя убить. Алиса рот аж раскрыла. — А что ты удивляешься? Все на это указывает. Там… Я ткнул пальцем в потолок. — Там была явная ловушка. Растяжка, и все заминировано. Нас чуть не сплющило, между прочим. Это раз. Вот это… Я пнул пустой баллон, он со звоном покатился по шпалам. — Это два. Горючку слили, это ясно. У тебя есть враги? — Полно, — тут же ответила Алиса, даже не думая. — Врагов, как грязи. Вот этот Айвазик… — Нет, — перебил я, — такие враги, которые бы очень хотели тебя убить? Смертельные? Алиса немного подумала, затем помотала головой. — Нет. Таких, наверное, нет… — Понятно. У меня тут тоже врагов быть не должно… — я вспомнил Рябого и его банду. — Ну, то есть никто мне мстить не станет. А кого-то из нас пытаются убить. У тебя какие-нибудь мысли есть по этому поводу? Алиса принялась думать, целых пять минут думала, но никаких мыслей так и не выдала. — Нет, — сказала она. — Не могу придумать. Айвазик — он, конечно, на меня рассердился, но так, чтобы убить… Нет, вряд ли. — Ладно, — я поправил шлем. — Нет — так нет. Тогда чего ждать, пойдем. Я снял с крючка на стене ключ. — А как мы… — Алиса кивнула на огнемет. — Там же… — Других путей все равно нет… Держи факел покрепче. — Факел не нужен. Алиса шагнула к стене, к железному ящику, открыла дверцу, повернула что-то внутри. Над головой зажегся свет. Яркий, наверное, факелов в пять. Круглый. — Электричество, — сказала Алиса. — Из Нижнего Метро кабель протянут. Я же говорю, у нас все предусмотрено. Первый раз видишь? Это лампочка называется… С электричеством я был знаком только по рассказам Гомера, он когда-то его видел и говорил, что электрический свет всегда белый, не настоящий. А этот был вполне желтый, как маленькое солнышко. — Эх ты, Рыбинск… — вздохнула Алиса, и я повернул ключ в замке. Следующая лампочка светила уже за поворотом. Туннель мало отличался от того, по которому мы уже бродили и в котором встретили какого-то там водолея. Кстати, этого самого водолея на той разрисованной стене не было, я спросил об этом у Алисы. — Он там дальше нарисован, — объяснила Алиса. — На тех плитах, что упали. Там еще много разных тварей… — А почему их так много-то? — спросил я. — И почему они такие разные? Вот у нас… — У вас в Рыбинске ничего нет, даже электричества, — твердо сказала Алиса. — А у нас есть. — Это не объяснение, — сказал я. — У нас вот никаких затягов нет… — Ну да, у вас одни волкеры воют, знаю я про ваш Рыбинск — А если серьезно? Алиса пожала плечами. — Тут много просто всего разного было, — сказала она. — Лаборатории всякие — там животных мучили, а иногда и переделывали. Потом… Да не знаю я, из-за чего тут всего развелось. — Ну ладно, животные, — сказал я. — Может, как-то они изменились. Вот раньше, Гомер рассказывал, были волки. От людей подальше держаться старались, своими делами какими-то там занимались. А сейчас волкеры. Это же… Погань просто. Алиса кивнула. — У нас их тут мало, — сказала она. — Редко забегают, собаки обычно… Слушай, а этот вот волкер, он от старого волка произошел, как ты думаешь? Я не знал. Старых волков я на картинках только видел. А волкер… Больше раза в полтора, шерсти нет, зимой в спячку закладывается. Зубы ядовитые, в два ряда, плеваться еще ими умеет. Старые так не могли. — Не знаю, от кого они произошли. Мне кажется, что не могли так вот волки поменяться. Новые эти. — Откуда тогда все? Из геенны огненной? — Ага, — подтвердил я. — То есть необязательно, что оно оттуда напрямик лезет, нет… Хотя, может, и напрямую. Мне представилась здоровенная дыра в земле, черная, глубокая и огнем оттуда жарит, дым серный валит, и из нее такими бесконечными шеренгами поднимается всякая погань: мречь, волкеры, жнецы… А ям тут, в Москве, кстати, много. Что верный признак — А рубцы тогда как? — спросила Алиса. — Они же железные. Это же не животные, это же машины? Тоже из геенны? — Запросто. А почему нет? Есть бесы с ногами, а есть и железные. Какая разница? Ты видела, как они взрываются? У них адский огонь внутри… Алиса громко постучала себя по голове. — Это роботы, придурок, — сказала она. — Ты что, еще не понял? — Роботы? Про роботов я немного знал, Гомер сказки рассказывал. Люди такие железные, раньше жили. Работать очень любили — потому и роботы. Очень человеку помогали, потом их чинить перестали, они все испортились, заржавели и поломались. Жнец совсем на робота не похож — Никакие это не роботы, — сказал я. — Роботы всегда помогают, а эти помогают чем? — Это боевые роботы, — сказала Алиса. — Зачем? — не понял я. Показалась следующая лампочка. Дальше туннель шел прямо, и лампочки висели одна за другой, забавное зрелище, грустное такое. Как желтые груши. Далеко видно, трубецкая труба, никогда таких долгих не видел. — Как зачем? Китайцев уничтожать. Я же тебе рассказывала. Вода, потом китайцы поперли, их Китай же провалился. До китайского бешенства тут китайцы кишели просто, надо же было как-то с ними бороться? Вот и придумали жнецов. Они на китайцев охотились, а людей не трогали. Я хмыкнул и сказал: — Ерунда. Я вот не китаец, к примеру, почему тогда они ко мне всегда привязываются? Алиса хлопнула в ладоши. — А с чего ты вдруг решил, что ты не китаец? — спросила она. — Откуда ты знаешь, какие китайцы были? А? Я действительно не знал. Но при этом я совершенно не чувствовал себя китайцем. Наверное, если бы я был китайцем, то как-то об этом знал бы. — То-то и оно. Мы не знаем. А может, мы китайцы и есть. Поэтому рубцы за нами и охотятся. — А на животных они почему охотятся? — не соглашался я. — На кабанов? Я что, не только китаец, а еще и кабан, что ли? — Не знаю… Может быть. Воняет от тебя как от кабана. Даже хуже. Может, рубцы эти по запаху прицеливаются. — От самой от тебя воняет, — обиделся я. Ну, сделал вид, что обиделся. От нас ото всех воняет, ничего тут не поделаешь. Так воняет, что вони этой мы почти уже и не замечаем. Мы медленно шагали по тоннелю. Воздух был влажен и неподвижен, точно помер, и мне это не очень нравилось. Слишком много мречины. — Не дуйся, Калич, — хихикнула Алиса. Настроение у нее стало снова хорошее. Забыла она про этих жрецов. А я помнил. Нож и плетку держал наготове, хотя если честно, мне очень хотелось отхлестать Алису. — А почему мертвецы тогда ходят? Почему как человек помирает, его жечь надо или в кусочки рубить — иначе гулять отправится? Это, между прочим, прямое указание. — На что? — На Предел Дней. — Опять! — Алиса хлопнула в ладоши, и по тоннелю запрыгало эхо. — Кто о чем, Рыбинск о корюшке. Это болезнь. Некрогенез. Мы ею все болеем, только не замечаем. А когда умираем, болезнь уже сама организмом управляет, вот мертвецы и встают. Потом уже… Послышался шум. Я снял с плеча карабин. — Это ручей, — прошептала Алиса. — До ручья они редко встречаются… Через лампочку показался сам ручей. Он вытекал из правой стены, проходил наискосок к левой и скрывался в обросшей белой плесенью дыре. — Тут можно пить. Вода чистая. Воды не помешало бы, но пить я не стал. Впереди эти жрецы, а с ручьем в желудке особо не помахаешься. Но запасы пополнить стоило. Я опустил к ручью Папу, он подумал немного, принялся лизать. Вода нормальная, ну, может, только паразиты какие. Я решил тоже, не попить — рот освежить, наклонился к воде. Дно ручья выстилал белый, похожий на звезды песок. На этом песке лежали остроносые, с ладонь длиной сомики. — Что, старые знакомые? — не удержалась Алиса. — Сомики, — сказал я, — у нас тоже есть. Похожие. Из них похлебку можно делать… — Не сомневаюсь. Мы немного постояли у этого подземного ручья, послушали, как журчит вода, посмотрели на сомиков, потом перешли его вброд. После ручья мы молчали. Я слушал и смотрел по сторонам. Вряд ли жрецы кидаются из засады, скорее всего набрасываются скопом. Бесшумно скопом наваливаться нельзя. Значит, неожиданностей не случится. Вдоль по стенам тянулись обрывки толстых проводов, обгрызенные вместе с металлом. — Это жрецы, — шепотом пояснила Алиса. — Они все едят, даже железо. Я подумал — хорошо, что есть Кольцо. МКАД этот. Потому что если бы его не было, вся эта мерзость полезла бы к нам. А у нас своей мерзости хватает. Шагали. Постепенно к свету лампочек стал примешиваться и другой, дневной. Я вопросительно повернулся к Алисе. — Там поверхность близко, — объяснила она. — Пролом. — Эти жрецы — они точно там живут? — Точно. Без огнемета не пройти. Вряд ли там кто-то новый поселился, никто связываться не хочет. — Ясно… Я огляделся. Трубу увидел. Обрезок. Поднял и с размаху ударил в рельс. Звук получился громкий и протяжный. — Ты что?! — в ужасе прошептала Алиса. — Может, проскочили бы! А ты… — Не бойся, — сказал я. — Сегодня мы все равно не умрем. Что- то мне подсказывает… — Дурак! — Стой тут, — приказал я. — Стой и ничего не бойся. Если начнут прорываться — беги к ручью. Я стукнул еще. Еще и еще, и стучал, наверное, с минуту. Отбросил трубу. И сразу услышал. Писк. Примерно такой же, как у крыс, только еще с щебетаньем. Улыбнулся. — Дурак… — прошептала Алиса. — Теперь точно сдохнем… — Не-а, — сказал я. — Не сдохнем. Сунул ей клетку с Папой. — Я свистну, — сказал я. — Когда придет время. Опустился на рельс. Достал из рюкзака шпоры. Это так называется шпоры, на самом деле это устройства целые. На правую ногу крепится небольшое лезвие, сантиметров десять, для короткого удара. Впереди клинок, на каблук шип. На левую ногу лезвие подлиннее, и чуть загнутое внутрь, похожее на серп. На каблуке тоже шип — чтобы лягнуть, если сзади подберутся. Оружие опаснейшее, умелый боец такими шпорами леммингов может просто косить. Закрепил шпоры, проверил, пошагал навстречу приближающемуся визгу. Неожиданность случилась. На такое количество я не рассчитывал — навстречу по тоннелю катился серый медленный ком, так мне показалось сначала. Однако, приглядевшись, я обнаружил, что это вовсе не ком. Твари, размером примерно с Папу. Подпрыгивали. То есть они не бежали, как крысы или собаки, а прыгали. Как кенга, только маленькие, конечно. Еще я заметил глаза. Много, черная брусника. Голодные, конечно. Все хотят жрать, у всей погани, как правило, очень хороший аппетит. Вот взять козу, животное чистое, полезное. Так она никакого мяса не ест, только травку. Интересно, а что они жрут? Трупы, наверное. Мрецов, големов разных, друг друга. Погань — она не может траву есть… Жрецы. А цвета, как крысы. Я ждал. Когда ком приблизился метров на пять, выстрелил. Карабин выплюнул облако дроби. Свинцовые опилки расплавились и вылетели из ствола раскаленным ураганом. Приближающийся ком рассыпался. Большую часть разорвало дробью, некоторых покалечило, они с причитаниями кинулись прочь. Лучше всего подействовали опилки — при попадании они подпаливали шерсть — наверное, десяток жрецов заметались по туннелю горящими комками. Не ожидал такого эффекта. Мощно получилось. У меня талант, я всегда очень хорошо убиваю. Впрочем, со стороны станции тут же подоспело подкрепление, следующая волна, погань, не теряя времени, принялась пожирать трупы своих собратьев и родственников, так я и знал — погань, она всегда сама собой питается. Увлекшись полдником, обо мне они забыли совсем — одурели от нежданного мяса, от крови или не знаю, что у них там. Я даже успел перезарядиться. И выстрелил еще. Копошащуюся кучу раскидало по сторонам, тоннель наполнился диким визгом, вонью разбрызганных кишок и паленой шерсти, горящими прыгающими мячиками, оставшиеся узрели обидчика и кинулись на него. На меня. Я тоже двинулся в наступление. В любом бою есть несколько основных правил. Если на тебя навалился кто-то крупный — стреляй и отступай, не давай ему приблизиться. Удар — шаг назад, выпад — отступление. Крупного лучше бить по конечностям. Лучше в лапу. Вот волкер, если нападает, по морде его бесполезно — иногда даже пули отскакивают. По лапам надо стрелять. Или топором. С перебитой лапой волкер не боец. Тебя догнать не сможет, а ты его запросто. Перебил одну лапу — и все, дальше драться он не будет. Спокойно берешь — и во вторую лапу. И все, потом топором. Ну, если не стаей, конечно, тебя прижали. Мелочь, наоборот, надо — с первого удара, и желательно по башке. Лучше же всего, чтобы с одного удара сразу несколько штук А вообще, главное — чтобы не зашли со спины, на спине рук пока не придумано. Поэтому я двигался вдоль правой стены, если враги атаковали массированно, прижимался к бетону. И бил. На меня прыгала тварь — я срубал ее в полете плеткой, тут же с размаха, разрывал жреца, вцепившегося в сапог сбоку, затем удар левой — секирой, затем снова плеткой, затем шпорой, длинным лезвием раз — и две башки покатились. И еще. Еще. Неплохо. Главное — держать равновесие, не позволять вцепиться. Удар-удар-шаг, удар-удар-шаг, я продвигался вперед, оставляя за собой смерть. Как настоящий жнец. Только не поганый, а праведный. Не очень сложно, не то что с леммингами, они мелкие, трудно попасть, а бегут от горизонта до горизонта, и все бешеные, свирепые. Тут проще, раз-два. Наверное, огнеметом было бы еще лучше, но я и так справлялся. Не спешить. Когда до станции осталось совсем немного, мне захотелось побежать. Раскидать жрецов, добежать до платформы… Опасно. Запнешься — все, больше не поднимешься. И я не торопился. Истреблял, я ведь истребитель. Пусть это была не моя станица, не моя земля, но все равно. Человек должен бороться со злом. Наши предки, ну, давным-давно, которые, отвоевали себе планету, всех тогдашних волков загнали по норам, львов перебили и в зоопарки посадили, из коркодилов сапог понашили, как надо все устроили. И мы так сделаем. Перебьем всех, кто только осмелится. Всех… — Всех! — рявкнул я. От неожиданности жрецы отхлынули, я сделал несколько шагов вперед, убил еще три штуки. Они напали снова, и я снова стал убивать. Секира, плетка, шпоры. Вперед. Тропарь Четыре, смерть бежала по дорожке, подвернула свои ножки… Вперед. Под ногами чавкало, хрустело и пищало, я был забросан кровавой кашей, ошметками, зубами, приходилось периодически протирать забрало шлема от юшки. Постепенно я вышел из туннеля. Слева тянулась платформа с квадратными колоннами и низким потолком. Я забросил на платформу карабин, секиру и плетку, забрался сам. Жрецы запрыгивали на платформу легко, едва я влез, как на меня накинулась целая стайка, пришлось работать секирой. У поганых тварей имелось одно очень положительное свойство — они очень хорошо разрубались. С одного удара. Зубы, головы, лапы летели в разные стороны, я зачищал местность. А потом я заметил, что ору. Кричу, нанося бешеные удары, получаю удовольствие от крошащейся плоти, больше даже, мне хочется убивать и снова убивать. Я впал в грех кровожадности, в этом не было никакого сомнения. Но остановиться я не мог, мне хотелось уничтожить как можно больше этих жрецов. Всех, всех их уничтожить, разорвать, стереть в кровавую жирную пыль, чтоб ни одного не осталось. Безумие. Я вспомнил, Гомер читал нам стихи. Давно, наверное, тогда я был не только ниже колеса, ниже ступицы. Гомер много стихов знал, нас заставлял учить, да мы не запоминали. Наверное, для того, чтобы стихи запоминались, надо в человеческом обществе жить, а не как мы. Как там точно, я не помнил, только смысл. Есть упоение в бою, у мрачной бездны на краю, и в урагане, и в заморозках, и даже в сыти есть какое-то свое упоение. Правда, я не представлял, как такое может случиться. Какое упоение, когда уши отваливаются? Но в этих стихах была своя правда, вот сегодня я это почувствовал. Раньше со мной такого не случалось, я рубился холодно и свободно, как Гомер и учил. И убивать не хотелось, только чистить-успокаивать. А сейчас хотелось. Я ненавидел этих тварей, хотел их смерти, разорвать на кусочки хотел. Чтобы мир очистить, чтобы потом люди могли жить спокойно и сочинять стихи. Но ничего. Придет время. Уже скоро. Предел Дней — это не дно, пусть поганые не надеются. За Пределом все заново заведется. Когда погань, казалось бы, окончательно восторжествует и возьмет власть, тут-то им конец и наступит. Гавриил затрубит в трубу — и рев ее очистит от погани воздух, вся эта мерзость, все болезни, вся строка, вся плесень, все сгорят и падут на землю. Пройдет очищающий дождь, и сама земля очистится от ловушек, от падей, хлябей, трясин и иной гадости, станет доброй и веселой. Облачный Полк сойдет с небес во главе с Михаилом, в правой руке у него пылающий красный меч для погани неразумной, в левой молот для погани человеческой, для всех этих бомберов- рейдеров-сатанистов. Облачный Полк разойдется по частям света и сотрет всех, кроме тех, кто оставался верен. А потом у нас снова будут стихи. И электричество везде. С лампочками. Вот. Я пнул напрыгнувшего жреца, лезвие пропороло его насквозь. Жрецы продолжали прибывать. В основном из туннеля, выдавливаясь уже редкими порциями, некоторые выскакивали из стен, через небольшие дыры, а некоторые падали с потолка. Видимо, тут у них гнездовище находилось. Я не чувствовал усталости. Плетка покрылась красной дрянью, обросла мясом и шерстью и выглядела совершенно страшно, работать ей стало тяжело и неприятно. Периодически я стукал ее об стену, сбивая с хвостов и рукоятки рубленую погань. Вокруг скапливалось мясо, я разозлился, раскидал сразу несколько жрецов. И остальные отступили. Действительно отступили. Отхлынули и держались теперь поодаль, собираясь с силами для нового приступа, все-таки они были не окончательно безмозглые. Я оглянулся на свой путь и с удовольствием отметил, что их много. Смерть, из тоннеля разливался ее густой запах. Выжившие с удовольствием поедали раненых. Впрочем, погань не знает смерти, потому что не живет. — Так вот! — крикнул я. — Так! Первым делом перезарядился. Снова дробью и тертым свинцом. Пороха побольше, прицелился в отступивших жрецов, выстрелил. Ошметки, огонь, верещание. Огляделся. Платформа мне понравилась. На самом деле в центре станции имелся пролом, в него шел дневной цвет, в несколько струй текла вода, от этой воды в камне платформы образовалась промоина с небольшим озерком. Отметил, что в этом озерке расположились очень красивые кувшинки, необычного розового цвета. И радуга стояла. Сама платформа длинная и по обеим сторонам квадратные колонны. Целых мало, большая часть выщерблена, а некоторые вообще посередине как перекушены, только железные штыри торчат. Из-под потолка свисали жухлые веревки с многочисленными узлами, для чего они предназначались, неясно. Перезарядиться не успел, жрецы оживились и стали запрыгивать на платформу. Не очень удобное место для боя, я поплотнее встал спиной к колонне. Теперь жрецы напрыгивали не скопом, а поодиночке, что значительно облегчало мне задачу. Из тоннеля показалась Алиса. Шагала, стараясь не наступать на поверженных, но их было так много, что у нее не получалось. В обнимку с Папой. Жрецы снова почти кончились. Вокруг меня валялись их куски, много, но мне хотелось больше, проснувшийся во мне убийца требовал продолжения. — Сюда иди! — позвал я Алису. Стал перезаряжаться. Алиса уже почти выбралась на платформу, но несколько внезапных жрецов запрыгнуло ей на спину, Алиса потеряла равновесие и завалилась назад. И тут же исчезла, вот была Алиса — и вот уже десятки жрецов, визжат, щелкают зубами, пытаются разодрать когтями. Влипла. Стрелять было нельзя, и мне пришлось снова спрыгнуть на рельсы. — Ко мне! — рявкнул я. — Ко мне идите! Они все кинулись на меня, и Алиса смогла подняться. Я же перехватил поудобнее секиру и плеть и собрался к бою, сжав зубы и прикусив язык. И вдруг что-то случилось. Жрецы остановились. И перестали прибывать, будто приморозило их всех. А затем они кинулись прочь. Разом забыв про меня. Серая волна расплывалась, исчезала в норах, молча, без визга, без ругани, даже как-то организованно. Несколько мгновений — и тишина. Только звук падающей сверху воды. И мы с Алисой. Стояли. — И что? — спросил я. — Не знаю… Алиса закинула Папу на платформу, стала забираться. Медленно и устало. Я подсадил. Попробовал, вернее. Алиса оказалась тяжелой, как два мешка зерна, поднял ее с трудом. Она перевалилась на спину и сказала: — Ты их всех убил. — Не, — я запрыгнул рядом. — Не всех еще, убежали. — Да уж… Слушай, а это впечатляет. У вас в Рыбинске все такие? — Ага. И даже лучше. Слушай, а ты это… Не хочешь со мной пойти? Алиса рассмеялась. — Куда? В Рыбинск, что ли? Ну ты, Калич, совсем… Перегрелся в бою. Я в ваш Рыбинск умирать и то не поеду. Слушай, а зачем мне в Рыбинск? За тебя, что ли, замуж? — Ну… Алиса расхохоталась еще задорнее, смех отражался от колонн, и отчего-то казалось, что вокруг смеется все. — Жених, — Алиса ткнула меня в бок. — Слушай, жених, ты хоть целоваться умеешь? — Ну, конечно… — Да нет, я понимаю, что ты там у себя на налимах натренировался, я по-настоящему имею в виду. С девушкой то есть? Я промолчал. — Ты когда хоть девушку последний раз видел? Последней девушкой, которую я видел, была старая Шура. И оба уха у нее были съедены сытью. Но про это я не рассказал. — Все с тобой понятно, — Алиса села. — Плохой ты жених, Калич, придется тебе в канализацию нырять…Ладно, хватит валяться. Идем дальше. Я поднялся, и мы отправились по платформе. Возле разлома в потолке я забрел под падающую воду и смыл кровь с себя, с оружия. Затем прошел к середине водоема и сорвал розовые кувшинки. Не знаю почему, почувствовал, что мне их надо сорвать и подарить Алисе. Толчок какой-то. Наверное, потому, что цветы у нас редко встречаются, так же редко, как женщины. Долгие стебли потянулись из воды, я подрубил их шпорой. Подошел к Алисе, которая умывалась у ручья, протянул. — Не, ты придурок, — покачала головой Алиса. — Кто ж два дарит? — А что? — Ничего, — Алиса взяла цветы. — Спасибо. Пойдем, не нравится мне здесь что-то, тихо вдруг. Действительно тихо. Только вода. Звук падающей воды — самый приятный звук в мире, пчелы еще хорошо жужжат. Тихо, жрецы опять же отступили, никакого помойного скри- па-скрежета. — Почему они ушли? — спросила Алиса. — Не нравится… — Тут все как раз просто, — ответил я. — Они стаями живут, кучей. У них, значит, что-то вроде общего разума. Когда я перебил большую часть, они поняли, что это ставит под угрозу всю шайку, — и убежали. Сейчас будут по норам размножаться… — Жрецы, они как муравьи, — негромко сказала Алиса. — Я же говорю — общий разум. Муравьи… Постой. Как это муравьи? Муравьи, они ведь разные… — Пойдем, — Алиса схватила меня за руку, потащила. На стенах станции сохранились буквы, все разрозненные и линялые, ближе к центру я прочитал «ломенская», видимо, «Коломенская». Алиса торопилась, тащила меня, но мы не успели. Папа завыл, через прутья клетки проросла вздыбленная шерсть, белые гладкие плиты под ногами дрогнули. Закачались веревки, свисающие с потолка, — приближалось что-то большое. — Я же говорила… — прошептала Алиса. И тут же в туннеле рявкнуло. Надо было перезарядиться. В стволе сидела мелкобойная дробь, судя по реву, нужен был мощный жакан. Я подбежал к правому краю платформы, направил ствол в темноту тоннеля, выстрелил. Дробь засвистела по тоннелю. Во что-то я попал. Во всяком случае, в ответ из темноты рявкнули гораздо более злобно. Я быстро перезарядил карабин. Положил в ствол жакан. Выбрал особый, на нем я собственноручно вырезал тропарь Убойный, аккуратно, по конусу пули, чтобы не содрался при выстреле. — К выходу! — крикнула Алиса. Но я не собирался отступать. Во-первых, с меня еще не сошла злоба. Хотелось убивать. И это хотение стоило претворить в жизнь, в противном случае оно отложилось бы в крови разъедающей солью, отравило бы организм. Надо было довести смертельные дела до конца. А во-вторых, мне хотелось посмотреть Нижнее Метро. Там наверняка было много полезных вещей. Порох, например. Инструменты — надо чинить приклад. Может быть, даже фильтр для противогаза. Если там горело электричество, если люди могли там делать вот такие мазеры, то там и другое полезное могло найтись. В-третьих… В-третьих, я все-таки надеялся. Ну, на невест. Нет, я не дурачок, я почти сразу понял, что невест там никаких нет. Вернее, они есть, но никто мне их не даст — они же не дураки. Но… Но вдруг получится как-то уговорить? Или еще что, чудеса ведь случаются, я знаю. Не должен был я отступать, не должен. Надежда остается всегда. Рявкнуло совсем рядом. Я приготовился. Поднял карабин и стал читать убойный тропарь. Глава 13 Кошмар Это была их мама. Или папа. Я не понял. Но это и неважно, тварь оказалась раз в пять крупнее обычного жреца, зубы острее, скорость выше. Сатана, воплощенный в мерзкую подземную сверхкрысу. Едва он на меня поглядел, как я все и понял. Я перебил его паскудных бесенят, и он вышел на бой со мной лично. Поквитаться за разрушенное семейное счастье. Остановить меня. Вообще-то я давно хотел такого. Готовился. К Большой Схватке. Чтобы окончательно переделаться из выживателя, крадущегося подле, в истребителя, шагающего с поднятой головой. Алиса орала что-то, кажется, какие-то советы мне сообщала, как с этой гадостью справиться, я же не слышал ничего. Я даже рева этой твари не слышал — в моих ушах стоял какой-то торжествующий звон, как будто тысячи немых колоколов вдруг проснулись и ударили, наполняя воздух торжествующей песней очищения. Главный Жрец легко запрыгнул на платформу и, не теряя времени, кинулся на меня. В долю секунды я успел заметить глаза, пылающие адским желтым огнем, раздвоенный змеиный язык, мелькнувший за черными зубами, когти, шерсть, сросшуюся в острые шипы. Затем Жрец прыгнул, сразу перемахнув половину расстояния. Приземлился с грохотом, белые плиты треснули под могучей тушей, сверху посыпались кирпичи. На секунду он замер, приготовляясь ко второму прыжку. Я ждал. Нужно было поймать мгновение, в бою все зависит от мгновения. И я его поймал. Жрец подобрался, напружинил лапы, собравшись метнуть туловище на меня. Я выстрелил. Жакан попал в колено. Колено у него было не как у многих прыгучих тварей, не развернутое назад, а прямое, примерно как у кенги. Жакан попал в шишковидную чашечку и разломал ее на части. Но Жрец не успел погасить мощь, он уже толкнулся. Нога подломилась, нагрузка сместилась на другую толчковую, и Жрец прыгнул криво. Наискось платформы. Он проломил несколько колонн, соскочил с платформы, врезался в стену, как раз под надписью «оломенская». Рухнул на рельсы. Буквы осыпались. В этот раз он ревел гораздо громче, я услышал. Попытался подняться, получилось, прыгнул, но силы одной ноги не хватило, Жрец завалился на пол и забился на рельсах, крича и ломая еще уцелевшее убранство станции. Вылезти он не мог, цеплялся за края платформы, силясь подтянуться, но короткие передние лапы не имели силы поднять туловище, я осторожно приблизился и отрубил левую топором. Все, в общем-то, все. Поверженная погань с воем билась на рельсах. Можно уходить — в таком состоянии тварь была не жизнеспособна. Участь, учитывая аппетиты потомства, ей предстояла незавидная. Но… Она могла вполне отрастить новые лапы. Как тот же волкер, лапу ему долой — и он сразу убегает к себе, в берлогу. Сидит там, лижет культю — и вылизывает себе новую, через три месяца вполне себе снова скачет. И эта могла вылизать. Или эти ее, отпрыски, кто их знает. Поэтому дело стоило закончить. Подошла Алиса. Присвистнула. — Ну, ты, Калич, даешь… Такого я вообще уж не видела… Если бы ты еще не в Рыбинске жил… Слушай, оставайся, а? У нас? Сразу в полковники запишут, точно. Я подтвержду… подтвержу, что ты жрецов разорил — все логово, и рабочих, и мамку. Такого же никогда не было, ни зимой, ни летом. Оставайся! Я мужественно промолчал. Зарядил жакан. Много потратил. Пуль, пороха, сил. А что делать? Жрец возился на рельсах, дрыгался и хрякался, не давал прицелиться. Бить требовалось наверняка, чтобы не тратить зря припасы. Я поднял тяжелый кусок плиты, швырнул посильнее, попал в брюхо. Жрец зашипел, уставил на меня плещущие бешенством глазки. Выстрелил в его раскрытую черную пасть. Брызнули осколки зубов, пуля вышла из затылка, разворотив череп. Алиса похлопала в ладоши, я перезарядился, крупной дробью. Поднял отрубленную лапу жреца. Когти были отменные, черный, с металлическим отливом рог, длинные, можно отличное ожерелье вырезать, Трофиму подарить… Я вспомнил, что Трофим мертв. Бросил лапу на платформу, взял топор. Отрубил когти, размельчил их в мелкий прах, растоптал его вместе с лапой. Все. Устал. Алиса сунула бутылку с водой. Попил. Немного, чтобы в сон не потянуло. Голову покидала бешеная кровь, от этого она слегка кружилась и чувствовалась невесомой и при этом одновременно тяжелой. — Пойдем, — Алиса взяла меня за руку. — Тут уже недалеко совсем… Мимо, не обращая на нас никакого внимания, текли мелкие жрецы, для выживших сегодняшний день был удачным — сразу столько мяса. Папа завозился в клетке. Но не обеспокоенно, а словно бы удивленно. — Чует, — прокомментировала Алиса. — Чует… Тут уже рядом. Мы спустились на пути и снова погрузились в туннель. Здесь тоже были дыры в потолке, свет пробивался сквозь них как через колодцы, вращаясь. Туннели растроились, мы двинули по левому, и через километр Алиса остановилась. Люк. В нише справа. Обычный, такие на дорогах часто встречаются, на них нельзя наступать, примета плохая. Я думал, мы полезем, и хотел люк снять, Алиса оттолкнула меня и залезла на крышку. Стала высчитывать что-то на пальцах, затем кивнула сама себе. — Сегодня четверг? — спросила Алиса. — Хотя ты, наверное, не знаешь. Будем считать, что четверг… И принялась прыгать. Раз, два, три, четыре. Ничего не случилось. — Скорее! — Алиса соскочила с люка, схватила меня за руку и побежала вдоль рельс. Метров через тридцать в стене открылся проход, узкий, в метр, наверное. — Скорее, говорю! — Алиса втолкнула меня в эту щель и тут же втиснулась сама. В стенах зашипело, лязгнуло железо, щель исчезла. — Все предусмотрено, — пояснила Алиса. — Механизация, Калич, все само работает. Еще чуть-чуть, и мы дома. Но до дома оказалось далеко. Мы миновали коридор, длинный и низкий, и вышли к лестнице. Лестница самая обычная, какая в домах бывает. Лестничный пролет широкий, я поглядел вниз. Темнота, прерываемая редкими лампочками. А дна вообще не видно. — Залегание двести метров, — с гордостью сказала Алиса. — Нижнее Метро, Запасной Выход номер два, убежище Затон. Или Двадцать Два. Вниз. Я поглядел в этот квадратный провал. — Не бойся, Калич, преисподняя еще ниже, — успокоила Алиса. — Давай, поторапливайся, я хочу принять душ, а то черт-те чем за неделю провоняла, рыба сплошная… Алиса пустилась вниз по ступенькам, напевая считалочку типа «раз-два-три-четыре-пять, я иду чужих искать». Я на всякий случай плюнул через плечо, прикусил язык и три раза моргнул на Удачу. Гомер как-то рассказывал. Как он спускался вниз. Конечно, у нас никакого метро нет, но подземелья тоже встречаются, бункеры разные, штольни. Гомер вот как-то забрел в одну, когда еще молодым был и искал склады. Искал склады, а нашел бункер. В нем одни скелеты сидят, сгнили давным-давно. Гомер стал читать — ну, для чего этот бункер, и так понял, что он космический. Управляет каким-то оружием, но каким, непонятно совсем. Так вот, Гомер рассказал, что этот бункер был закопан так глубоко, что он лично чувствовал адский жар. Спускались долго. Ступени все не кончались, и я начинал думать, что тут совсем не двести метров, а гораздо глубже, обманула Алиса, я уже хотел даже спросить, но тут Алиса остановилась возле тяжелой и выпуклой железной двери. На двери горели кнопки, Алиса загородила их от меня и стала с пиканьем нажимать. — Безопасность, — пояснила она. — А вообще пришли уже. Дверь открывалась с помощью тяжелого штурвала, Алиса принялась его вертеть, а я смотрел вниз. Лестница терялась в темноте. — А там что? — спросил я. Алиса пожала плечами. — Технические помещения, кажется. Не знаю. Если хочешь, можешь разведать. Я достал камушек, отпустил за перилами, стал считать. До десяти досчитал, а камушек так и не брякнул. Или там вообще дна не было, или в мягкое упал. — Хватит пялиться, — Алиса откинула дверь. — Плюнь. Я плюнул. Тоже не брякнуло. — Не плевать! — тут же одернула Алиса. — Ты не дома! За дверью начинался коридор, освещенный уже вполне хорошо, синим. Длинные, похожие на палки, лампы, тянулись под потолком ровными дорожками. На полу коврики резиновые, шагать приятно. Алиса повеселела, зашагала быстрей. По левую руку встречались ниши с трубами, кранами и всякими опасными приспособлениями — на это указывал пронзенный молнией череп. В пятой по счету нише ни труб, ни кабелей не нашлось, только люк. Алиса хлопнула в ладоши. — Что? — спросил я. — То, что ты, рыбец, никогда в жизни не видел, — подмигнула Алиса. — Смотри и запоминай, поедатель налимов! Алиса схватилась за тяжелую круглую ручку, сдвинула ее вправо, потянула на себя. — Нижнее Метро! — торжественно произнесла Алиса. Нижнее Метро меня удивило. Даже потрясло. Размерами. Я никогда не видел ничего такого большого. Верхнее Метро было просто темной грязной трубой, кишащей нечистью. Нижнее… Тоннель, такой же круглый, только, наверное, в три раза больше, чем верхние тоннели. Стены выложены квадратными пластинами. Никаких кабелей. Светло — каждая пластина испускает чуть зеленоватое, приятное для глаз сияние. Сухо. Никакой слякоти, луж, вообще выглядит очень ново, точно вчера построили. Внутри тоннеля лежит труба, по размерам как раз с тоннель метро Верхнего. Гладкая. Из материала… Я не понял, из какого она материала, какая-то промежуточная стадия между металлом и пластиком. — Ну как? — с превосходством спросила Алиса. — У вас в Рыбинске такого точно не увидишь! Я не стал с ней спорить. Смотрел. Нижнее Метро завораживало, как река. Есть такие реки, с медленной в завитушках водой, возле которых хочется сидеть и сидеть, смотреть. Так и здесь. Мне Даже захотелось ноги вниз свесить. Интересно, а куда оно впадает? И вообще… — И зачем оно есть? — устало спросил я. — Как зачем? Мир держит. Я равнодушно кивнул. — Точно тебе говорю, у нас так многие считают, — Алиса смотрела вниз. — Мир стал разваливаться, по швам расползаться. А в щели разная пакость полезла, из подмирья. Из преисподней, если кто из Рыбинска простых слов не понимает. И вот в тех местах, где швы особенно разошлись, построили кольца — чтобы стягивали сущее. — Почему же не стягивают? — Как это не стягивают? Стягивают. Если бы они не стягивали, знаешь, что тут было бы? Построили кольца, но все равно совсем не удержали — планету затрясло от расползания, а там и Вода… Ну, ты знаешь. Но если бы не это вот Нижнее Метро — все бы уже давно на куски распалось. Так вот. Оно, между прочим, теплое. Алиса указала вниз. — А рукам хорошо, если попробовать, ладно, потом покажу. Пойдем, почти уже пришли. Алиса захлопнула люк, и я почувствовал, что стало хуже. Свет исчез, его стало гораздо меньше. Мы двинулись по коридору. Не знаю. Предчувствие, что ли? Алиса была веселой. Почти все наше путешествие. Веселой, беззаботной, в некоторых местах даже как-то слишком. А здесь… Она подотстала. Немного, всего на полшага. Обычно всегда впереди, ну, или вровень, а теперь вот сместилась, почти за спину мне. Улыбаться перестала. У Алисы красивая улыбка, я говорил уже. И смеялась она всегда. А здесь улыбка растаяла, лицо сделалось серьезное и злое. Алиса боялась. Причем сильно — кулаки сжались, нижнюю губу прикусила. И я испугался. На Папу взглянул, ничего, тихий. Да и вообще никакой опасности вроде, коридор… Очень захотелось снять с плеча карабин, не стал этого делать. Посмотрим… — Зачем столько коридоров? — недовольно пробурчал я. — Коридор на коридоре… — Ну да… — Алиса все-таки улыбнулась, но плохо, страшно как-то. — Это чтобы… Зачем были нужны кривые коридоры, я так и не узнал. Поворот. Алиса отстала еще на шаг. Я испугался уже серьезно, так, с мурашками по шее. Но удержался. Сделал шаг. Ожидал чего угодно. Шахтера, жреца, водолея, не знаю, готов был кинуться к правой стене, выхватить секиру, и в брюхо ему, в брюхо… Никого. Коридор за поворотом был длинный, дверь в конце. Тоже с кнопочным замком. Все. Больше ничего. Я вдруг совершенно ясно понял, что никаких невест здесь не будет. Точно. И это меня разозлило. Всегда злишься, когда исчезает надежда. Зачем она тогда меня сюда притащила? Вопрос. — Пусто тут у вас как-то, — сказал я, стараясь выдержать беззаботный голос. — Пусто… — равнодушно согласилась Алиса. Мы двинулись к двери. Я подошел первым. — Все… — выдохнула за спиной Алиса. — Надо набрать две семерки… Все-таки я быстр. Скорость — вот залог жизненного успеха, мгновение — и карабин смотрел Алисе в лоб. Алиса отпрыгнула. — Ты что? Убери… Но я не убрал, напротив, напустил на лицо решимости. Чтобы не сомневалась, что выстрелю. — Зачем… — Что происходит? — поинтересовался я как можно спокойнее. — Что здесь происходит? — Ничего, мы идем… Я пнул стену. Звук получился неожиданно громкий. Алиса вздрогнула. — Ты неплохо держалась, — я пнул стену еще. — Вот до этого коридора. Ты же посинела вся от страха! А ты радоваться должна — домой ведь возвращаешься. А? — Я… — Не врать! Не врать, сказал! Я шагнул к ней, стволом карабина почти в переносицу. Алиса окаменела. Смотрела в пол. — Ну?! — Это… — Не стесняйся, — улыбнулся я. — Здесь все свои. — Там… — Алиса кивнула на дверь. — Там… — Ну что там? — нетерпеливо спросил я. — Там все мертвые. Неприятно. Глупо. Думал найти невесту, а там все мертвые. Мертвая невеста. Повезло. Как всегда. Дурацкий поход, надо было дома оставаться, все бы жили, Гомер… — Мертвые? Алиса кивнула. Я опустил оружие. — Мертвые… — прошептала Алиса. — Я боялась… Я вернулась, а они все… Она вернулась, а они уже мертвые. Бывает. — Они там… — Алиса кивнула на дверь. — Сидят… И лежат… Как живые. Я испугалась… Ну да, она испугалась. Они здесь все пугливые. В Москве. От ветерка трепещут. Хотя если умерли уже давно, то есть чего опасаться, конечно. — Я зачем нужен? Алиса подняла глаза. И вправду напугана, такое трудно подделать. — Посмотреть… — На что посмотреть? — продолжал я строжничать, хотя мне ее уже жалко сделалось, понимал я ее. — Я что, мертвечины мало видел? — Понимаешь… — Не понимаю. — Мне показалось… — лицо у Алисы как-то неприятно задергалось. — Мне показалось, что… — Что?! Что там тебе показалось?! — Что я тоже… — всхлипнула Алиса. — Что там и я есть… Она поглядела на дверь. — Как это? Я уже ничего не понимал. — Ну, там, тоже. Мертвая. Как призрак Про призраков знаешь? — Ага. Их из огнемета надо… — Да нет, про настоящих. Алиса говорила шепотом, она уже успокоилась, плечи расправила. — Призраки, они ведь не знают, что они призраки, пытаются жить… — Ты испугалась, что стала призраком? — перебил я. Алиса кивнула. — Понимаешь… — она стала в сторону смотреть. — Что-то такое… С памятью. Провалы какие-то… Алиса потрогала голову. — Помню, как уходила, помню поверхность, потом… Очнулась, а в руке игрушка. Мишка плюшевый. Откуда? Видел я такое. Если башкой хорошенько стукнешься, память вываливается. Но чтобы призраком себя при этом считать… Москва, ничего не поделаешь. — И еще многое не помню… — Алиса потерла виски, на пальцы поглядела. — Домой полезла, а тут все… Вот я и решила… Очень похоже. Страшно. Действительно, страшно. Одно дело погань всякая, с ней все понятно. А вот когда так… — Я там, — Алиса указала в потолок, — я там бродила-бродила, а никого, все как вымерли будто, ни одного человека, как назло. А потом тебя в пади увидела. Алиса улыбнулась. — Обрадовалась очень. Очень. Посмеяться бы, честное слово, посмеяться. Психи они тут, в Москве, совсем свиханутые. Ей показалось, что она умерла. Чтобы убедиться в обратном, она нашла меня. Вдох-выдох. — А если бы я тоже призраком оказался? — Какой призрак будет с котом ходить? — Алиса кивнула на Папу. — Почему они умерли? — спросил я. Алиса пожала плечами. — А я-то здесь зачем нужен? — я указал стволом на дверь. — Там же все… трупы? Алиса промолчала. — Понятно. Ладно, разберемся. Дикая история. Хотя что в наше время не дикое? Девчонка возвращается домой, а там все умерли. Бамц. Скорее всего провалы в памяти у нее после этого возникли, а не до. Алиса — сумасшедшая. А не скажешь. Никогда бы не подумал, вполне нормально выглядит. А невест точно нет, только Алиса… С другой стороны, это и не сумасшествие вовсе, так, сотрясение легкое. Быстро пройдет. Во всем остальном… — Код какой? — спросил я. — Что? — Код? Зря, что ли, сюда приперлись? Посмотрим. Код? Алиса назвала код. Я набрал. — Задерживаем дыхание, — сказал я и потянул дверь на себя. Папа сразу зашипел. Надо подождать. Сидят как живые, сказала Алиса. Значит, газ. Любой быстробойный газ выветривается тоже быстро, а здесь наверняка вентиляция. Так что можно дыхание и не задерживать, это я так, на всякий случай. Папа шипел, но не корчился и не задыхался. Отравы нет. Я вдохнул. Ясно. Запах этот ни с чем не спутать. Мертвечины. Плотный, тошный, сладкий, так может пахнуть только мертвый человек. За дверями лежали двое, лицом вниз. Мертвые, конечно. — Они сидели раньше… — прошептала Алиса. Скорее всего, упали от распухания. На всякий случай пнул ботинком. Дохлые. Оружие стояло у стены. Скорострельные винтовки. И полки для патронов. Винтовка. Неприятное оружие, но мне вдруг захотелось его взять. На всякий случай. Первый раз со мной такое… Вспомнил про огнемет. Пустые баллоны. Непроверенное оружие лучше не использовать, жизнью можно расплатиться. Вернул винтовку к стене. Алиса всхлипнула. Я обернулся. Слезы. Забавно, слезы я редко видел. Двинулись дальше. Коридор разошелся на несколько ответвлений. — Жилая зона… — указала Алиса. — Там… Стали проверять жилую зону. Почти везде мертвецы. Большинство лежало в своих кроватях. Как спали, так и умерли. Некоторые улыбались, видно даже сквозь распухание. Газ. Всех разом можно только газом. Или в воду чего подсыпали. Но газ надежнее, распылить в вентиляции — и все. Мирная смерть. Я почему-то ожидал кровавой резни, а все оказалось спокойно. Но от этого было только страшней. Проверяли все комнаты. Я подобрал палку и тыкал в каждого, так, на всякий случай. Алиса всхлипывала. В жилом отсеке никого живого. — Дальше куда? — спросил я. Алиса кивнула. Зал для общих собраний, для вече. Как мы собирались на крыше, так они в этом зале. Он был пуст, все произошло ночью. Под ногами хрустнуло стекло, зеркало. Два зеркала на стенах разбиты, я испугался, что это зеркальная болезнь, но остальные все были целы, я увидел в них свое отражение. — Научный сектор, — указала Алиса. Научный сектор состоял из нескольких комнат. В третьей мы встретили человека. Вполне мертвого. Он чинил что-то электрическое, да так в него и упал лицом. Обгорел. Алиса смотрела на этого особенно долго, пришлось ее вытолкнуть даже. Бытовой сектор. Туалеты и помывочные, пусто. Зато в дежурке… Троих увидели. Все без оружия, следили за электричеством, водой и отоплением по приборам. Приборы до сих пор мигали, стрелки дергались, и по экранам бежали непонятные цифры. И эти, зажатые в спинки вращающихся стульев. Распухшие. Как везде. Бессмысленная какая-то смерть — их ведь не сожрали, как сделал бы волкер, или мрец, или вот та погань, коей я много перебил на поверхности. Просто убили. Без причины… Причину мы нашли. Детский сад, на двери зайчик. Мне туда совсем не хотелось, да и Алисе тоже, но мы вошли. Я вошел. Первым. Ничего. То есть никого. К счастью. — Дети где? — спросил я. — Не знаю… Их не было. Ты видишь? Я видел. Шприцы. Пластмассовые, оранжевого цвета. Разбросаны по полу. Восемь штук — Сколько ребятишек? — спросил я. — Восемь… — Все понятно. — Что понятно? Я поднял шприц. — Противоядие, — сказал я. — От газа. Выпустили газ, все потеряли сознание разом. Он прошел сюда, и сделал уколы детям. Им нужны были дети. Живые. — Зачем? — Не знаю. Я разглядывал комнату. Двухъярусные кровати, одежда, книжки. Забавные такие, разноцветные, звери смешные. Рисунки на стене, карандашом нарисовано. Человечки. Цветочки. Игрушек нет. — Игрушек нет, — сказал я. — Дети забрали игрушки с собой. Значит, они ушли сами… — Или их увели. Я поднял книжку. Про рыбку. Рыбка поплыла искать своего братика. — Все это из-за детей, — сказал я. — Им нужны были дети, они их забрали. Остальных убили. — Зачем? — Чтобы не мешали. — Кто? Спросила тихо-тихо Алиса. — Кто убил? — Я почем знаю? — я осторожно положил книжку на стол. — Кому дети нужны? — Кому дети нужны? — спросила в ответ Алиса. — Кому хочешь. Дети — это будущее. Из тебя вот никого уже не воспитаешь, а из детей что угодно. Самая что ни на есть дети ценность. И не погань это, понятно, с умом сделано. Человеком. Ну да, погань людей только жрет. В крайнем случае только убивает, для того ее нечистый и создал. Я взял стул и сел. Ясно было, что того, кто это совершил, здесь нет. Что здесь безопасно. Но сами стены… Нет, человек должен жить на поверхности. Пусть даже Нижнее Метро и спокойное место, но к черту такое спокойствие… Алиса всхлипнула. — Что там? — я указал на дверь в конце коридора. — Ферма… Там ферма… — Ясно. Тухло тут у вас… Но ты не переживай, ты не умерла. Я все это тоже вижу, к сожалению… Алиса утерла нос. — Слушай, Дэв… — она поглядела на меня. — Я… — Не убедилась еще? — Да нет… Там моя комната, я хочу… Москва. — Ладно, — сказал я. — Где? Оказалось недалеко, там же, где ферма, рядом. На двери «23», под лестницей. — И что ты там увидеть думаешь? — спросил я. — Ничего… Посмотри просто. Я толкнул дверь. Темно. — Автоматически свет включается… — сообщила Алиса. Я шагнул внутрь, стало светло. Комната. Сразу видно, что девчачья. Аккуратно очень. Постель заправлена. Баночки. — Ну? — спросила из коридора Алиса. — Что там? — Ничего. Комната. — Пустая? — Ты хочешь узнать, нет ли здесь твоего протухшего трупа? Нет, нету. Все в порядке. Я вышел из комнаты, свет погас. — Нормально все, — повторил я. — Никаких безобразий, спи спокойно. Ну, если сможешь. Ферма там? И я направился на ферму. Ферма оказалась хорошая, не то что у нас. Никакой захудалости, трубки по потолку разноцветные, приборчики со стрелками, а вместо земли красноватая галька. Овощи крупные. Огурцы я узнал. Помидоры с кулак, а у нас чуть больше клюквы. Еще какие-то овощи, неизвестных разновидностей. Похожие на огурцы, только толстые и желтые. И круглое что-то, как яблоко, только ростом почти с меня, таким, наверное, всю зиму питаться можно. Я не удержался, сорвал помидор, сожрал. Он оказался сладким. Тяжелый, жирный сладкий помидор, я сорвал еще. Мне хотелось есть. Не знаю, в голове у меня что-то нарушилось. Там еще желтые висели, не видел никогда. Я сорвал. Кожура оказалась толстой, а содержимое кислым, до слез почти. По кислоте я понял, что это лимон, Гомер мне рассказывал про такие. Лимоны, апельсины, очень полезные от множества недугов. Я сжевал лимон и оборвал остальные. Алиса смотрела на меня стеклянными глазами. Там еще морковь была, ее я узнал, в бутылке с водой росла. И морковь сладкая. — Ты что? — спросила Алиса тихо. — Ты что, жрать хочешь? — Да не, просто интересно. Погоди, я должен подумать… Ферма у вас большая… Она вдоль трубы тянется? — Там растет лучше… Почти километр в длину… Я здесь не могу, Дэв, мне тяжело здесь… — прошептала Алиса. — Пойдем отсюда, я тебя прошу, а? — Погоди… — Что погоди?! Как ты можешь?! Тут же… — Я не предлагаю тут жить оставаться! — крикнул я. — Но нам надо кое-что сделать. — Что? — Обычное дело. Ты что, не понимаешь? Много мертвецов. Они все в погань могут переделаться. И переделаются скоро, подгнили уже хорошо. И тогда… Тут уже напалмом придется. — Я не могу, — тут же отказалась Алиса. — Я не могу… — Ты меня сюда приволокла?! — Я начал злиться. — Ты меня обманула, притащила сюда, теперь сиди потихоньку! Ясно? Алиса промолчала. — Ладно, жди здесь, — сказал я. — Никуда… — Нет! — тут же рявкнула Алиса. — Я здесь одна не останусь! Не останусь! Не хочу! Страшно. Все-таки Алиса девчонка. Я вот видел, как на моих глазах весь мой клан разъело сытью, и ничего, не плакал. Я вообще никогда не плачу. — Держись за мной. Я взял покрепче секиру, и мы начали повторный обход. Надо было тут все зачистить. Это оказалось не так уж просто, как мне представлялось. Мертвецы хорошо подпухли, головы с одного раза не отрубались даже острейшим лезвием. Навыка в этом у меня не было, но я старался. Алиса всхлипывала за спиной. Закончил за час. Не считал. Надо было бы все это вытащить и сжечь, но сил не хватало. — Пусть лежат, — сказал я. — Влажность высокая, сгниют быстро. Тут есть склад? — Есть. А зачем тебе склад? — Где склад, спрашиваю? Алиса кивнула. Я никогда не был на настоящих складах. Нет, иногда мы встречали забытые нычки с патронами, лекарствами и испорченной едой, но ни одна из них не походила даже на самый плохонький склад. Гомер рассказывал мне об этих удивительных местах. Такие истории, легендарные. Вот вроде как за одним человеком погнался средних размеров волкер, а человек удирать стал, и когда у него силы почти уже кончились, он провалился в яму. Но это была не яма, а склад. Самый настоящий склад. Там было все. Особая одежда, не знающая износа, в которой тепло зимой и прохладно летом. Обувь, которая облегчает бег. Шлемы, легкие, как перо, и прочные, как броня. Оружие. Много оружия, разного, а есть такое, которое даже заряжать не нужно, вечное, знай себе стреляй. Еда. Там была самая настоящая старинная человеческая еда в специальных коробках, и за все прошедшее время еда совершенно не испортилась. Ее даже разогревать не надо было — лишь дернуть сбоку за веревочку — и через три минуты еда уже разогревалась до нужной теплоты. Такая еда, что в наши дни и не попробуешь совсем, сколько ни ищи. И вот этот, провалившийся, он начинал там жить, в складе, потом, через год ему надоело, и он решил прогуляться по поверхности. Вылез, весь вооруженный, идет, такой весь непробиваемый, и вдруг строку заметил. Роилась, на солнце железные крылья блестели. Испугался, побежал — от строки никакой комбинезон ведь не защитит. Побежал. Бежал-бежал, да так убежал, что потом вернуться совсем не смог. Забыл с перепугу, где этот склад. Потом всю жизнь его и искал, горючими слезами умываясь, и очень, очень сожалел, что вылез на поверхность. У нас вообще каждый хотел бы склад найти, рассказывали, что они делать будут, если склад найдут. Будут сидеть всю жизнь под землей, в тишине и безопасности, вот и все дела, хорошо. Однажды Коша даже нашел, только не такой, а железный — вместо еды и оружия там только железки по полкам лежали. Мы потом вокруг все обыскали, думали, может, и настоящий найдется, а не нашлось. Склад был, конечно, не самый настоящий, так, средней настоящести. Не очень большой, в настоящем складе взор должен теряться среди бесконечных полок, а тут я вполне видел противоположную стенку. Метрах в пятидесяти. И все-таки это был склад. Оружие. Мазеры, как у Алисы, и ящики припасов к ним. — Возьми побольше, — велел я. Алиса принялась набирать из ящика толстые тяжелые патроны и засовывать их в патронташи. Я подумал, может, мне тоже взять? Этот мазер. Оружие убойное, от жнецов убегать не придется, и не тяжелое вроде… Покороче бы только. Потом решил, что как ни крути, а масса увеличится килограммов на пять, возрастут нагрузки на связки, а я собираюсь еще тут поживиться. Оставил мазер. А Алиса взяла. Ладно, пригодиться может. Автоматические винтовки меня тоже не очень заинтересовали, а вот пистолеты… Пистолет иметь неплохо. В ближнем бою он вполне может пригодиться, особенно на очень коротких расстояниях, когда размахнуться для хорошего удара нельзя. Оружие не тяжелое, единственный недостаток — надежность. Гомер говорил — если хочешь надежный пистолет, ищи не пистолет, а револьвер, там движущихся частей меньше. Я стал искать. Пистолеты попадались разные. С длинными многогранными стволами, и с короткими, и ребристые плоские, и наоборот, толстенькие, приятно укладывающиеся в ладонь. К каждому полагались свои патроны. Револьверов среди оружия не оказалось. Я не очень расстроился, не ожидал, честно говоря, наверняка револьвер ценность и редкость, даже на складах нет. Алиса тоже дополнительно вооружаться не стала, видимо, надеялась на мазер. Ладно, меньше стреляешь, быстрее бегаешь. Порох. Вот это было славно. Прямо за пистолетами стояли жестяные банки с порохом. Квадратные, большие. Причем не с нашим, самодельным, а со старым, фабричным. Это, конечно, меня обрадовало. Даже очень. Настоящее богатство. Захотелось весь этот порох с собой утащить. Я вытряхнул из рюкзака свои жалкие бутылки. Хотел зашвырнуть их подальше, но решил не торопиться, проверить. Вскрыл банку, отсыпал немного. Порох был желтоватый, мелкий, совсем мелкой горошинкой, сыпался легко и даже на глаз видно, что сухой. Горел. Хорошо, весело, без дыма. Отлично. Рядом на полках белели пластиковые банки с плотными крышками, объемом в литр, видимо, предназначенные как раз для пороха, я наполнил пять штук, затем не удержался и заполнил шестую. И рожок. Вытряхнул из него свой старый верный самодельный порох и насыпал этот, желтый и хороший. Дальше. Железный ящик Непримечательный. На крышке защелка, никакого замка, все просто. Открыл. Гранаты. Похожие на картошку, черные, удобные для бросания, яйца смерти. В жизни не так много случаев, в которых могут понадобиться гранаты. Но они есть. Например, если недалеко от станицы развелись волкеры. Волкеры живут в норах, и лучше всего их выкуривать гранатой. Или коркодил. Тут интереснее. Люди охотятся за рыбой, кор- кодилы охотятся за людьми. Сидят под водой на отмелях, прикинувшись топляками, ждут. Ты подходишь попить водички, а он тебя цап. И стоит одному завестись, как тут же и другие приплывают, со всей округи. И тогда тоже лучше гранат нет. Делаешь донку. Берешь гранату, берешь кролика, потрошишь, засовываешь внутрь хороший камень для тяжести, гранату внутрь, разгибаешь усики, к самой же чеке привязываешь леску. А другой конец к дереву. И отпускаешь. Не проходит и получаса, как коркодил подрывается, только ошметки в разные стороны. Растяжки еще, но тут понятно и так Только встречаются гранаты редко, у нас все больше самодельные, а с ними опасно. А тут целый ящик! Не удержался, взял три штуки. Это было лучшим, наверное, моментом за все мое путешествие. Хоть что-то полезное от этой Москвы. А то одни неприятности. Конечно, гранаты вместо невест — это не то. С другой стороны… С другой стороны, я увидел, какие мы были дурни все. Хотели обменять три бутылки пороха на девчонок Да… Мы отправились дальше, в глубь склада, к одежде. На вешалках болталось несколько комбезов, похожих на костюм Алисы — имитирующих мусор. Удобная вещь, но я привык по старинке — закапываться. Хотел взять ботинки — тут по виду были вполне крепкие, а на вес легкие, но посмотрел на свои… Их сшил наш комбезный мастер. Он всем делал и ботинки, и комбезы, большой в этом деле специалист был. Ботинки у меня, конечно, тяжелые. Но мощные, а сверху рыбьей кожей еще покрыты, я в них не первый год… Да и разнашивать надо. — Ты что? — спросила Алиса. — Думаю. Брать ботинки или не брать? — Ты что, Калич?! — Алиса скрежетнула зубами. — У меня вся семья погибла, а ты… — Она захлебнулась. От слез и возмущения. — А ты ботинки выбираешь?! — А что мне делать? Повеситься, что ли?! Алиса отвернулась. Ботинки я не взял. Точно, разнашивать надо. Взял фильтр для противогаза. Дальше двинулись. Еда. Я сразу узнал. Еду можно издали узнать, по запаху. Еда пахнет покоем. Сначала стояли мешки. Я раскрыл первый. В нем хранились крупные и гладкие блестящие зерна, похожие на хорошо обкатанную ручейную гальку. — Это и есть фасоль, — объяснила Алиса. — Еще старая. Она может долго храниться, всегда… Зачем детей увели, а? Алиса всхлипнула. Я зачерпнул фасоли, ссыпал в карман. Может, размочить ее получится, вырастим. У нас горох растет, его сушим на зиму, фасоль крупнее… Зачем детей увели? Не знаю. Уходить отсюда надо, чем скорей, тем лучше. В следующих мешках хранилась картошка. Не такая, как у нас, у нас мелкая, чуть больше гороха, а эта просто… В ладонь едва умещалась. И крупная. Красного цвета. Много мешков. Хорошо они тут устроились, фасоль, картошка, наверху кабаны сами в рот прыгают. Хотя я бы вот этот их весь склад не поменял бы на нашу станицу. У нас понятно все, а тут… Картошку с собой брать бесполезно было, с сожалением оставил. Дальше в мешках были разные овощи, а еще дальше в бочках разные соленья. У нас только черемшу солят, а тут даже капуста соленая попадалась, я попробовал, очень вкусно. Алиса смотрела на меня как на дурака. В дальнем конце склада было холодно, и в прозрачных стеклянных банках хранилось мясо. Настоящее мясо, тушеное видимо. Я открыл. Так и есть, тушеные кабаны. — Как ты можешь… — поморщилась Алиса. Но я съел полбанки. Возвращались по другому проходу. Там тоже хранились разные припасы: масло в бутылках, копченая рыба — а говорила, рыбу не едят. Сахар. Да, живут действительно… Не Рыбинск Молотый сахар, несколько мешков, съел горсть. — Прекрати… — попросила Алиса. — Меня тошнит… — Потом тошнить будешь. Чего уже сейчас тошниться-то, бесполезно… К тому же ты жива. И дети живы, не все так плохо. Сахара съешь, он успокаивает… — Сам успокаивайся. Я съел еще сахара. Нельзя упускать такую возможность, сахар отличное средство. Снял с пояса вторую бутылку для воды, половину отпил, оставшееся место засыпал сахаром, разболтал. Боевой напиток. Можно силы подкреплять в крайних случаях, например, когда от жнеца удираешь. Или в каком другом непростом положении. «Соль», — прочитал я на синей пачке. Соли у нас всегда мало было. Старые запасы приели, а новые редко встречались. Иногда с самого уж севера приходили усольцы, меняли соль на порох. Пачек таких на полках содержалось… Много, короче. Я взял Две. Тяжелые, да ничего. Вернусь домой без невесты, но с солью, я усмехнулся. На полках над сахаром размещались пластиковые банки. — Это специи, — пояснила Алиса. Я открыл банку, понюхал. В нос мне влетела легкая черная пыль, в голове будто бомбочка взорвалась. Я чихнул. И Папа принялся чихать. Мы чихали долго, сладко, до слез из глаз. — Перец, — объяснила Алиса. — Там еще другие… Я открывал и нюхал. Каждая пахла по-своему. Разно. Старый мир. Чистый, светлый, безопасный, полный воды и вкусных необычных лакомств, со смехом и фейерверками, какой он и должен быть. Хотелось взять это с собой, но мелких пузырьков у меня совсем не нашлось, и я просто запоминал. Наш мир пах совсем по-другому. Железом, порохом, кровью. Смертью. Ненависть. Во мне начинало шевелиться тяжелое темное чувство, от которого руки наполнились колющей злобой. Я ненавидел. Ненавидел мертвецов. Сыть, бодунов, хляби и пади, раскинувшиеся по земле. Ненавидел всех, кто это допустил, испортил, засрал свой мир. Ненавидел всю эту бродячую, ползучую и прочую погань, щедро резвившуюся по ту и по сю сторону МКАДа. Ненавидел рейдеров. Бомберов. Прочих сатанистов, людское отребье, которое вместо того, чтобы мести нечисть железной метлой, убивает своих же братьев. Смерть. Смерть им. Всем. — Давай уйдем, — сказала Алиса. — Я не могу… — Нет. Мне надо в мастерскую… И не надо продолжать, уйдем, когда я скажу. Где мастерская? — Это в научном блоке. Мы вернулись в научный блок, и я починил карабин. Приклад. Конечно, приклад надо было уже менять — трещина рано или поздно разойдется окончательно. Но подходящего дерева не было, так что пришлось проклеить трещину смолой и стянуть сам приклад проволочным хомутом в три оборота. Получилось ничего. Заточил лопату. К секире жнеца приделал хорошую рукоятку. Алиса сидела в углу на полу и наблюдала за мной. Через два часа я был готов. — Все? — уныло спросила Алиса. — Все. — Уходим? Я думал. На поверхности наступила ночь. Вылезать вот так в ночь опасно. Оставаться в разоренной подземной станице… Лучше уж на поверхность. Там все-таки знакомые твари, а здесь… Нет, место поганое. Тут жизнь вряд ли уже наладится когда. Я бы не стал жить, смертью тут воняет. Значит, на землю. — Уходим, — сказал я. — Где ближайшие соседи? — На Варшавской. Это совсем в другой стороне… — Ладно, разберемся. Возвращаться той же дорогой — через шахту до станции Коломенской, а потом на поверхность мне не хотелось, правило — тем же путем не возвращаются. Я спросил — есть ли другой ход на поверхность. Ход был. Километра через три. Но пробираться надо через Нижнее Метро, вдоль внутренней трубы. Вернулись на ферму. В дальнем конце зала имелся коридор, ведущий на другую ферму, расположенную уже вдоль тоннеля Нижнего Метро. Там в тишине и тепле росли грибы, много, белые, похожие на шарики, Алиса зажгла свет, и мы оказались между полок с этими самыми шариками. Много. А грибами не очень пахло. — Очень быстро растут, — сказала Алиса. — Много получается. Отправились мимо грибных полок. Хорошо тут все у них устроено было, правильно. Наверное, почти как раньше. Жили не тужили, еды много, фасоль с грибами. А потом… — Здесь, — Алиса откинула в сторону лист тонкого железа. Тоже дверь. С кодовым замком, цифры Алиса знала. Дверь в туннель была тяжелая, я отвалить не сумел, только вдвоем управились. За дверью жило Нижнее Метро. Именно так, жило. Точно река текла, только никакой реки, конечно, нет, туннель и в нем труба в три моих роста. — Ладно, — Алиса выдохнула и первой вступила в зеленоватое марево, которое вяло колыхалось справа налево. Я тоже на всякий случай выдохнул и шагнул за ней, успев заметить, что стена туннеля толщиной никак не меньше метра. И не из бетона, а из самого что ни на есть железа. Мне показалось, что я потерял ступеньку. Вот он, пол туннеля, светящиеся стены, с головой что-то произошло, глаза моргнули, пол провалился, я оступился… Алиса меня поймала. Конечно, смешно все это, я упал и оказался на руках у девчонки. Все должно было произойти наоборот, но… — Первый раз всегда так, — сказала Алиса. — Это от энергии. Она улыбнулась. Как-то счастливо, беззаботно, точно и не было за спиной всего этого кошмара. И я улыбнулся в ответ. Мне хотелось улыбаться. Даже больше, хотелось петь, песен просто я не знал. Тогда я решил прочитать тропарь. Благодарности. Понятно, почему тут овощи растут хорошо. Это от энергии. Энергии здесь много, вот и результат, благодатная мощь, вот как называется. Раньше наверняка эта мощь во всем мире распространялась, а теперь только здесь осталась… — Эй! — Алиса хлопнула меня по щеке. — Эй, очнись! Голова тряханулась, я открыл глаза. Оказывается, я продолжал висеть на Алисе. Выпрямился, повертел головой. — Поэтому тут долго нельзя, — сказала Алиса. — Трудно уйти, хочется остаться… Это точно. Хочется остаться. — А оставаться нельзя. Организм перестраивается как-то, нет, не радиация, другое. Одним словом, опасно. И еще… — Что стоим тогда? — спросил я. — Давай, по трубе, мелкими шагами! — Я же говорю, тут еще… Оказалось, что пройти вдоль внутренней трубы не так-то просто. Для этого надо было оставить все железное, потому что с железом тут тяжело ходить. Когда они ходили, они отправляли железные вещи на особой вверхтормашке. Алиса показала на потолок. Там протягивались маленькие рельсы, к которым вверх колесами крепилась тележка с ящиком. В тележку складывали металл, и особая лебедка тянула его через эти полтора километра. — Удобство, однако, — сказала Алиса. Она подергала за рычаг на стене. Вверхтормашка не шевельнулась, не зажужжала, не поехала. — Не поехало… — сказал я. Алиса подергала еще. — Не работает. Надо обратно. Обратно я не хотел. — Мы не пройдем, здесь очень сложно все устроено, — попыталась объяснять Алиса. Я сказал, что пройду. Она опять попыталась меня уговорить, убеждала, показывала, как странно раскатываются по полу железные шарики, но я был упрям. Совсем недавно я прикончил смертоносную кровавую тварь, одолел какое-то невообразимое количество ее мерзенят, и я не смогу пройти вдоль трубы? — В ту сторону? — уточнил я. Алиса кивнула. — Подумай… Но мне не хотелось думать. Иногда думать вредно. Многие, кто думал слишком часто, теперь уже ни о чем не думают. Я щелкнул пальцами, пристроил поудобнее Папу и пошагал вдоль большой трубы. Алиса не спешила. Но я знал, что она пойдет за мной. Куда ей еще деваться? Тоннель был почти прямой, далеко, наверное, в километре, не меньше, он немного поворачивал влево. Светло, видно хорошо, шагать приятно. Оглянулся. Ну конечно, Алиса медленно брела за мной. Почувствовал не сразу, шагов через пятьсот. Тяжесть. Шагать стало чуть труднее, будто в рюкзак добавили пару кирпичей. На всякий случай я даже обернулся, чтобы убедиться — а вдруг кто на зашкирку пристроился? Никого. Алиса. Отстала шагов на двадцать. Пыхтела, пот катился. У меня тоже катился, воздух в тоннеле был сухой, неподвижный и подвижный одновременно. Странный, не как в Верхнем Метро. Пить хотелось. Но я терпел, набирался злости, невидимое препятствие наполняло меня злобой, я пытался продавиться через эту злобу и ускорял шаги. Стал замечать, что кроме того, что не пускает вперед, так еще и вбок заворачивает, к трубе. Причем из-за этого притяжения я кривился, нагрузка на левую ногу возрастала, так что я даже вопреки собственным правилам перевесил карабин с левого плеча на правое. Услышал шаги. Алиса торопливо догоняла. Видимо, в ее костюме тоже присутствовали металлические детали, потому что ее тоже тянуло к трубе, во всяком случае, шагала она криво, виляла, словно пьяных вишен облопалась. — Погоди, — попросила Алиса. Я остановился. Алиса привалилась к стене, дышала тяжело, на носу вздрагивала капля пота. — Погоди… Сюда подойди. — Зачем? — Надо. Я вернулся к Алисе, отметив, что возвращаться назад гораздо легче, как с невысокой горки сбегаешь, да еще и в спину тебя точно подталкивают. — Что? Алиса указала пальцем. Внутренняя труба не лежала на полу туннеля, а располагалась на толстых железных фермах, так что между полом и нижней частью трубы возникало пустое пространство. — Там, — Алиса указала в эту самую пустоту. — Что там? — спросил я. — Левые слезы. Правые по эту сторону. А левые там. Это очень полезные… Можно из них делать… заряды для мазера. Или электростанцию маленькую, я рассказывала. Надо собрать… — Кто электростанцию-то делать будет? — ухмыльнулся я. — Никого не осталось… — Все равно. Обменять можно. Они ценятся… Ценятся. Электростанция. Полезные вещи. Я подумал немножко и пришел к выводу, что не стоит пренебрегать ценными вещами. Кто его знает, может, домой вернуться получится. Потом на самом деле на что-нибудь обменяю. На невесту. — Как их доставать? — спросил я. — Надо лезть. — Я не полезу… Алиса опустилась на живот и поползла под трубу. Исчезла. Я ждал. Меня тоже влекло к трубе, железа много, наверное, на самом деле эта труба что-то стягивает. — Эй, — позвал я. — Ты скоро? Алиса не появлялась. Я опустился на колени. Под трубой было темно. Мрак. Алисы не видно. — Ну? — позвал я. — Ползешь? Алиса не ползла. Вообще не показывалась. Это мне уже перестало нравиться. Одно дело битва лицом к лицу, другое — в узком пространстве. — Сейчас стрельну, — сказал я. — Если ты не вылезешь, я буду стрелять! — Да не дергайся, — отозвалась Алиса. — Головой ударилась, потерялась. Смотри зато. Алиса протянула ладонь. Левые слезы на самом деле были похожи на слезы. Вытянутые железные шарики. Много. — Держи, — она ссыпала мне в руку слезы. — Они вроде как удачу приносят. — Удачу? — Ага. А перед грозой жужжат. Можно ожерелье сделать. — Зачем мне ожерелье? — Не тебе, балда, а твоей рыбоедихе. Подружке то есть. Ожерелье ей свяжешь. Она у тебя в Рыбинске сразу самая красивая станет. Будете сидеть где-нибудь в болоте, бычков трескать да радоваться. Хорошо? Я не ответил. Спрятал слезы в карман. — Да… — грустно сказала Алиса. — А я не знаю даже, что мне делать… — Ничего. Выберемся на поверхность, найдешь людей с соседнего убежища. Да все в порядке будет. Нам идти надо. Мы продолжили путь. Заболела шея. Оттого, что я пытался продвинуть вперед голову. И ноги. Мышцы на бедрах заболели, заныли, причем как-то все, а не только мелкие. Мне казалось, что я не просто шел, а толкал перед собой здоровенный металлический шар. И чем дальше я толкал этот самый шар, тем тяжелее он становился. Но я упрямился. Продавливался и продавливался. Когда вытягивал руки вперед, пальцы не встречали никакого препятствия. Но стоило сделать шаг, как я это препятствие начинал чувствовать. Шагал как сквозь землю. Алиса что-то хрипела у меня за спиной. Я начинал подумывать о возвращении. Вернемся, закроемся в одной из комнат, переждем. Как-нибудь… — Вернуться не получится, — Алиса перехватила мои мысли. — я тебя предупреждала… — Почему не получится? Я остановился и тут же почувствовал, как меня начинает сдвигать обратно. — Не получится, — выдохнула Алиса. — Это… В этом увязаешь. Пройти можно только в одну сторону… Если мы назад отправимся, будет все то же самое… Последние силы потратим… — Значит, мы пройдем здесь, — сказал я. — . Прямо. Я навалился посильнее. Интересно, можно так прорваться через два километра? Через километр. Через километр я почти не мог дышать. Воздуха почти не осталось, он выдавился. Я чувствовал, как начал распухать левый локоть. Горло болело, несколько зубов заметно покачивались. Даже язык болел. — Надо отдохнуть, — сказал я. — Немного… Лопатки отрывались от мяса. Позвоночник хрустел и сворачивался. Я сел. Прислонился спиной к внешней стене туннеля. Стал смотреть на трубу. От нее исходило тепло, не такое, какое растекается от костра или от солнца, другое. Непонятное. Покой. Толстая труба излучала покой. — Нельзя долго сидеть, я тебе говорила, — сказала Алиса. — Можно заснуть и не проснуться… Я кивнул. Можно заснуть и не проснуться от счастья. Я стал дышать, следовало продышаться. Рядом дышала Алиса. — Слушай, Алиса, а вот там у вас дверь с кнопками… — я кивнул назад. — Та, тяжелая… — Бронедверь. — Ну да. Ее ведь кто хочет открыть не может, да? — Точно, — зевнула Алиса. — Там шифр. Сначала мы карточки придумали, такие электронные, провел — замок и открылся. Но потом поняли, что это неудобно. А вдруг кто-нибудь карточку потеряет, тогда что? Может посторонний пробраться. Поэтому код. Каждый помнит код, а сам код раз в неделю меняют… Ты что хочешь сказать? Я еще подышал. Звенеть в ушах стало потише. — Ты что хочешь сказать, а? — Я хочу сказать, что все понятно. Алиса плюнула. — Этого не может быть, — пробормотала Алиса. — По-другому никак Кто-то из ваших. Вряд ли в вентиляцию снаружи можно проникнуть. Ваш. Ты говорила тут китайское бешенство… — Не знаю. Возможно, это… — Что? — Да ничего… Алиса выдохнула. — А еще кто-нибудь тут есть? — спросил я. — В Нижнем Метро? — Есть еще несколько станций, и на севере и на юге, я же говорила. Но мы с ними мало общались… — Ясно. — Что тебе ясно? — Ничего не ясно, вот что! Ясно, что детей сперли… Раньше про такое не слышала? Алиса не ответила. — Раньше такое случалось? — Случалось. Про Крысолова знаешь? Я слыхал про разных Крысоловов, они по-разному безобразничали и людям добрым вредили, Алиса рассказывала: — Приходит незнакомец в дурацкой шапке, живет. А потом исчезает. И все дети с ним исчезают из города. А с самим городом беда происходит. То блохи чумные, то потоп страшный, а то и торф внизу загорится, все провалится, никого не остается… Может быть, подумал я. Вполне. В наше-то время. Только вот газ со всей этой историей не очень хорошо стыковался. Хотя это вполне мог быть современный Крысолов. — Дети пропадают, — сказала Алиса. — И это тоже геноцид. — Надо у соседей ваших спросить. Может, они что знают. Ты их в последний раз когда видела? — Давно… — Давно — это плохо. Люди даже сейчас липнут к греху. Им спасаться надо, а они друг на друга, брат на брата… На Юге кто, ты говорила? — Варшавские. А на севере Текс. Там Нижнее Метро с Верхним пересекается, шурфы прорыты… — А вообще оно должно пересекаться? — спросил я. — Вообще? Нет, наверное. Нижнее после Верхнего строили. Знаешь, тут тебе не Рыбинск, тут… — Хватит, — перебил я. Мне уже начала надоедать эта трескотня про Рыбинск, хотя я человек совсем терпеливый, могу кого хочешь перетерпеть, но не время сейчас, совсем не время. — Не сердись, я тебе показать просто хочу, чтобы понятно было. У вас, в Рыбинске, все вот так Алиса с трудом вытянула перед собой ладонь. — Плоско, то есть. А у нас вот так Она скрючила пальцы на обеих руках, переплела их между собой. — Тут начали рыть неизвестно еще когда, — сказала она. — Ходы подземные, сначала, затем крепости, затем метро копать начали. Здесь целые городки маленькие есть. А потом уж и Нижнее. Шахтеры шахты сверлили, досверлились до древних пещер… Тут внизу в двадцать раз больше, чем наверху. И пересекается все со всем, а самое главное — карт нет. — Почему? — Раньше секретно было, после вообще без карт строили, сейчас… Сам понимаешь. Так что никто не знает точно что тут есть и где тут есть. — Ясно. Надо идти. Я здорово наклонился вперед, чтобы было легче. На некоторое время стало, затем почувствовал, что прозрачная стена передо мной натянулась больше. Надо было шагать постоянно, если ты останавливался, тебя тут же отбрасывало. Мы шагали. Вдавливаясь своей упорностью в эту упорную невидимую силу. Я наклонялся все больше и больше, почти уже лежал на воздухе. Если проходит вверхтормашка, значит, и человек может пройти, непроходимого для человека нет. Потом я упал. Ноги поехали назад, ботинки заскрипели по бетону, я свернулся на бок и упал, ухватившись за кабель, проложенный вдоль стены. За спиной с железным звуком осыпалась Алиса. Я оглянулся. Она тоже держалась за кабель. Минут десять дышали. Ноги и руки дрожали, уже даже и не дрожали, тряслись. Я закрыл глаза и стал читать тропарь Силы. Три раза, надо не меньше трех раз читать, тогда сила образуется. После трех тропарей подряд я почувствовал себя гораздо лучше. Дотянулся до бутылки со сладкой водой, отпил несколько глотков. Сахар оживляющей мощью растекся по организму, тряска уменьшилась. Сейчас бы еще выпить сахара и поспать. Поспать бы, время спать, натянуть противогаз, шнорхель выкинуть, вжаться в плотную теплую землю… — Спать нельзя… — прохрипела Алиса. — За руку себя укуси, чтобы не спать. Кусаться я не собирался, протянул ей сахарную воду. Она отпила. Двинулись дальше. В стену через ровные промежутки, примерно в полтора метра, были вплавлены крюки, на которых лежали кабели. За один крюк я цеплялся, от другого отталкивался ногами. Полз. Алиса тоже. С всхлипами, со стонами, с руганью, но ползла. Это выглядело, наверное, смешно — люди ползут по стене, только не вверх, а вбок. Вдоль. Затем Алиса принялась свистеть. Дыханием, а потом и горлом. И Папа. Папа лежал в своей клетке спокойно, а сейчас вдруг завыл. Да так громко, что по трубе запрыгало эхо. Усиленное стенами, оно неожиданно устрашающе загремело, и я порадовался, что в трубе не живет какой-нибудь там трубник, а то он обязательно пожаловал бы. А потом она даже не свистела, просто лезла. И я лез. И вдруг я почувствовал облегчение. Как-то разом. Точно лопнуло что-то, тяжесть ушла, и сделалось удивительно легко, я поднялся. — Прорвались, — Алиса поднялась на ноги. — Тут выход. Я не испытал никакой радости, подумал, что с выходом наверняка что-то случилось. Взорван. Завален. Зарос злобной плесенью. Или слизень в нем поселился. Или еще какая вредоносная погань. Но с выходом было все в порядке. Как ни странно. Глава 14 Стрелок Пуля попала мне в плечо. Я даже не понял. Свистнуло, ударило, я упал. Выход из Нижнего Метро располагался в памятнике. Мы долго карабкались вверх. Сначала по узкой расщелине, проломившей многометровый бетон, потом по лестнице. По расщелине неудобно — чувствовал себя ящерицей, по лестнице опасно. Расщелина вывела в вентиляционную шахту Верхнего Метро, где мы немного передохнули. Все дно шахты было засыпано черепами, остальные кости рассыпались от времени, а черепа лежали, улыбаясь желтыми зубами. — Китайцы, — пояснила Алиса. — Их сюда раньше сбрасывали, вот они и лежат. Китайцев много, в несколько слоев. Наверное, недействительно жило много, если где ни копнешь, до сих пор на китайца натыкаешься. Китайцы были тихие и не очень тревожили. Череп сдвинулся. И еще один. И вот черепа стали подпрыгивать, совсем как живые. И зубами еще стучать. А снизу поднимался звук. Равномерный грохот и одновременно лязг, я никогда такого не слышал. Лязг приближался, и черепа в шахте начинали чвакать, в ноги пробилась дрожь. — Это Пропащий Поезд, — объяснила Алиса. — Поезд? — удивился я. — Разве… — Ага. Их нет. Но это. Это вроде как призрак. — Черепа-то по-настоящему трясутся. — В том и дело. Внизу построили слишком много тоннелей, друг над другом, с пересечениями и развилками, из-за чего многие поезда сбивались с пути. А некоторые терялись, причем, даже с пассажирами. И их так и не находили. — И они… — Они до сих пор тут бродят. Как и некоторые люди… Ладно. Мы полезли наверх. Скобы, вбитые в стену, некоторая часть из них выщербилась временем, так что частенько приходилось отталкиваться от одной ступени, подпрыгивать и виснуть на другой. После перехода через Нижнее Метро руки ныли и подтянуться удавалось с трудом. Карабкались кое-как, иногда обрываясь, я на одной руке висел два раза, а шахта глубокая, тридцать метров, никак не меньше. Я думал, что наверху будет люк или что-то в этом духе, но метров за пять до поверхности открылся очередной лаз, и мы выбрались в квадратное помещение, заполненное инструментами, граблями, лопатами и ломами. Я думал, что выход уже близко, надоело чувствовать себя мышью, продирающейся сквозь трубы канализации, но выхода не было, и мы снова поперли вверх. На воздух выбрались из ботинка. Да, из огромного железного ботинка. Это был памятник. Настоящий памятник, возвышавшийся до неба, не маленькие скучные памятники, кое-где еще встречающиеся у нас, а целый монумент. Отменно мускулистый и отчего-то совсем голый дядька вздымал над головой тяжелое золотое кольцо. Памятник отлично сохранился. Металл хороший, гладкий, я поглядел в ногу, увидел в нем свое отражение. Алиса сказала, что можно залезть дальше, до самого Кольца, оттуда видно полгорода и даже Западную сторону, но забираться на громадного железного мужика мне совсем не хотелось, и я сказал, что в другой раз как-нибудь слажу. Алиса привязала к ноге великана веревку, и мы съехали вниз. С земли памятник казался еще огромнее. На постаменте желтели крупные осколки бронзовой таблички, я спрыгнул на землю и прочитал отрывки надписи: «На этом месте было начато строительство Второго Большог… Прорыв в изучение Простра… Великие перспективы… Благодаря… Будущее…» Непонятно. Какой-то великий прорыв и какие-то, великие перспективы. Остальные куски таблички были безвозвратно утеряны. — Ну как? — Алиса спрыгнула рядом. — Ничего памятничек? — Нормальный, — согласился я. — Только непонятно… — Да все тут понятно. Памятник строителям Нижнего Метро — кольцо, видишь, висит? Я кивнул. — Вот так В Рыбинске у вас такого не сыщешь. Это точно уж Пойдем… — Куда мы теперь пойдем? На самом деле? Куда идти? Мне к себе. Алиса… Вряд ли Алиса захочет со мной. Она здесь родилась, она здесь выросла, привыкла. У нас она не сможет, у нас лес… — Куда-куда, к МКАДу, — Алиса махнула рукой. — Провожу тебя до Кольца, покажу выход. А дальше сам доберешься. Тут на востоке по Горькому шоссе есть база, там торговцы собираются. Если кто-нибудь собирается, конечно. Там на левые слезы, может, невесту себе обменяешь. Старушку какую… — А ты? — А я поброжу. Тут есть где побродить. А может, тоже на Запад подамся. Посмотреть, что же там такое. Чего уж теперь… — Да я и сам… — Не дойдешь, — отрезала Алиса. — Можешь не сомневаться — не дойдешь. Так что давай, двигаем. Тут недалеко уже, прямо вот по этой улице, а затем направо. Ну что смотришь? Радуйся, домой, в берлогу… Алиса похлопала меня по плечу и двинулась по улице первой. Я чуть постоял и направился за ней. Шагать получалось легко и приятно, после подземных приключений поверхностный мир выглядел радостно, солнышко светило, и кое-где на кучах мусора и даже на автомобилях произросли рыженькие цветочки. Все было приятно, особенно после подземелий, весело. Алиса рассказывала опять что-то про страшные места, про чудовищных существ, про то, что надежды нет… Свистнуло, ударило в плечо. В меня никогда еще не попадали. Один раз, еще в детстве, когда мы учились выживать в лесу и стреляли из луков, мне попали в руку, и это было не очень больно, некоторые слепни жалили гораздо больней. Сейчас вот тоже не больно. Я почувствовал жжение и почувствовал, как по животу потекла кровь. Не особо удивился. После этих подземелий… Да и вообще, ждал я чего-нибудь такого, не зря казалось. — Это что? — спросила Алиса. Мы лежали за ржавым автомобильным остовом, справа и слева простреливаемое пространство. За спиной стена, отступать некуда. Попались. — Попали, — сказал я. — С хорошего расстояния, снайпер значит. — Снайпер?! — Ага. Плохо стреляет. Я попробовал пошевелить плечом, рука двигалась. Действительно плохо. Достал из рюкзака зеленый тюбик, принялся растирать его между ладонями. — Послушай, Алиса, у тебя тут как, еще какого дружка по случаю нет? — В каком смысле? Я продолжал разогревать тюбик, дышал, мял. — В смысле жениха. Вот ты про Айвазика этого рассказывала… Может, это он меня завалить решил? Из ревности? — Нет у меня жениха, — с каким-то презрением сказала Алиса. — И не будет. Это она сказала уже с уверенностью. Я свинтил с тюбика крышку и выдавил в рот смолу. Стал жевать. — Ты что делаешь? — Жую, — ответил я. — Не, точно Рыбинск! — возмутилась Алиса. — Ты что, Калич, тебя прострелили, а ты жуешь? Ты что, совсем? — В живых остается спокойный, — сказал я. — Чего суетиться-то? Тут как раз равнодушие требуется… Я выплюнул на ладонь белый шарик, сунул под комбинезон, заткнул дырку, вдавил поглубже. Это чтобы заразу растворить и кровь остановить на первое время. Почему-то было не больно, чувствовался ожог вокруг раны. — Откуда палил, не заметила? — спросил я. — Да я вообще не поняла… — Ясно. Как из мазера стрелять? — спросил я. — Обычно. Слева рычажок сдвинуть, и стреляй. Только чтобы за спиной никого не было. Я взял мазер. — Почему мазер? — спросил. — Потому что мажешь много. Надо учиться долго. — Понятно. Я отложил оружие. Мощное, но бесполезное. Не знаешь, куда стрелять, а этот уже тут все наверняка выделил. Да и сам я к нему не пристрелян. Значит, карабин. — Может, до ночи посидим? — предложил я. — В темноте не попадет. — Сиди, мне-то что, — пожала плечами Алиса. — Где ты тут закапываться собираешься? Закапываться негде, асфальт. Я представил картину. Попытался мысленно поглядеть на нее сверху. Улица. Дорога. Справа и слева дома. Высокие. Стрелок может сидеть в любом окне. Но не высоко, если бы сидел высоко, то ему нас было бы уже видно. Попал в левое плечо под углом, значит, слева. Ясно. Достал из рюкзака банку с порохом. Пустой пластиковый пузырек, отсыпал в него. Проковырял в крышке дырочку, вставил поджиг. — Ты чего это? — спросила Алиса. — Сейчас дерну, — сказал я. — А ты тут сиди. Молча и тихо. И не двигайся. В любом случае не двигайся. Понятно? — Угу. Слушай, Калич… — Меня зовут Дэв, — поправил я, чиркнул огнивом, поджиг затрещал. Надо было прочитать тропарь, так всегда учил Гомер. Но я забыл, досчитал до двух, швырнул пузырек влево и вверх. Через секунду бахнуло. Где-то посыпались стекла, я выскочил и побежал. Не особо спеша, стараясь не сорвать сухожилия на раскрошенном в крупные куски асфальте. Ударило справа от меня, стрелок очнулся, но я уже забрал к стене, перепрыгнул через очередной дырявый кузов, влетел в мертвую зону, прижался к кирпичу. Все, не успел стрелок. Я не стал ждать, пока он определится, направился вдоль дома. Я очень надеялся, что стрелков не пара, если бы я устраивал засаду, я бы устроил ее вдвоем. Посадил бы Ноя на одну сторону улицы, чтобы он спугнул нас. Сам бы устроился на другой стороне. И когда дурачок двинул бы вдоль стены, я бы его преспокойно снял. Я понял это быстро и при ближайшей же возможности запрыгнул в окно. В домах все одинаково, много гнилого дерева, тряпье, с потолка свисает дрянь. Здесь было то же самое, только еще более перевернутое, разодранное, разломанное. Я вышел в коридор и на лестничную площадку. Надо было выбирать — направо или налево. Хотел налево. Там наверняка двор, горы мусора, можно спрятаться и ждать — рано или поздно стрелок полезет из окна. Но вдруг я понял, что стрелок подумает так же, и двинул направо. Крыльцо у дома оказалось смятое, точно наступил великан, козырек есть, ржавые штыри перил то, что надо. Устроился сбоку за третьей ступенькой. Стал ждать. Снайпер появился минут через пять. Довольно беспечно выскочил из следующего подъезда, огляделся. Я выстрелил. В шею думал, но в последний миг опустил на два волоса. Плечо стрелка взорвалось. Это была не легкая быстрая и острая пуля, которую он заправил в меня, нет. Я врубил в него тяжелый кусок свинца, тупой, медленный и, конечно, подпиленный, стрелка развернуло, он упал и не смог подняться. Алиса победно заорала и попыталась выскочить из-за укрытия, но я рявкнул: — Сидеть! Она спряталась. Я не спешил. Перезаряжался. Картечью для ближнего боя. Двинулся к стрелку. Издали увидел его винтовку. С оптическим прицелом. Значит, Действительно снайпер. Сам стрелок лежал на ступенях и был еще жив — нога дергалась. По выбеленному бетону стекала кровь, я подумал, что у него может прятаться пистолет. Маленький такой, в рукаве. Поднял карабин, прицелился. Если попробует сесть — выстрелю. Но он не сел. На вид ему лет двадцать, примерно такого же возраста, как я, может, чуть постарше. Он смотрел на меня. Глаза странные. Красные, как клюква. А волосы белые. Не седые, белые совсем, почти прозрачные. Плеча у него не было, подпиленная на четверти пуля снесла мясо, разорвала кости. Кровь брызгала, просто текла и сочилась, все сразу. Я продолжал целиться. Он, кажется, что-то говорил. Но получались только пузыри, они вспучивались на губах и лопались, разлетаясь брызгами. — Она… Она… Ты… Больше он ничего не сказал, изо рта вырвался розовый вздох, все кончилось. Стрелок умер. На поясе у него болтался довольно длинный ножик, я осторожно его отстегнул, отбросил. Плохо. Опять. Конечно, рейдеры, бомберы, я убил и тех и других, но они людей весьма отдаленно напоминали. Этот… Этот был похож. Седой только, но вполне вроде бы человек. Лицо приятное, чистое, почти без шрамов, человек, кажется. Я не знал никакого тропаря на случай убийства человека. Ладно, сам первый начал. — Мама… — прошептала Алиса. Я оглянулся. Она стояла рядом. Губы дрожали. Руки тряслись. — Знакомый? — осторожно спросил я. Алиса кивнула. — Он… Он… — С вами жил? Она кивнула еще два раза, выдохнула: — Это Соня. Соня, он… — Его что, внизу не было?! — Нет… Я… Я думала, он не попался, — прошептала она. — Он гулять любил, как я… Я думала, он… А он… Я отскочил от этого Сони. Если всех убил на самом деле он, то ожидать от него можно чего угодно. Даже от мертвого. Плечо ему, конечно, разворотило, но кто его знает… На всякий случай я приставил карабин к его шее. Выстрелил. Голова отлетела. Без головы баловаться не будет. Нет, хорошо бы его на всякий случай еще и сжечь, правильно я его убил… Алиса всхлипнула. Настроение как-то сразу немножко улучшилось, думал, что прибил человека, а оказалась погань. Уничтожил очередную поганую погань. Причем, судя по всему, не из последних на поган- ской лестнице. — Давно его последний раз видела? — спросил я. — Неделю… Или десять дней, не помню… — И как он? — Что как? — Нормальный был? — Да… Нормальный, рассказывал… Алиса замолчала. Вспомнила что-то. Нож достала. Я подумал — сейчас резать его будет, смотреть, может, кто внутри обосновался, паразит какой. — Смотри. Комбез стрелка Сони был крепко схвачен у запястья бечевкой, Алиса срезала ее, и рукав тоже срезала. Чуть выше запястья синели звездочки. Четыре штуки. Наколки. Три старые, уже почти выцветшие, растекшиеся под кожей. И четвертая. Ровная, фиолетовая, свежая, еще с краснотой. Алиса ткнула в звездочку лезвием. — Знакомая штука? — Это метки. Каждая звездочка за один поход на Запад. Три раза он ходил. И живым возвращался. А про четвертый раз не знаю… Он, наверное, уже без меня… Ну, мы вместе отправились гулять, он направо, я налево… Соня, он, наверное, на Запад… — На Запад? — Ага. Там с ним что-то… Случилось… — Ясно. Я снял с пояса секиру, присел над телом. — Ты что? — спросила Алиса. — Карманы проверю. Полезное, может, что. Не выбрасывать же… Алиса отвернулась. Я вспарывал карманы кончиком лезвия, из них вываливалась обычная дребедень. Компас, проволока, гайки, патроны. Кожаная книжка. Небольшая такая, я раскрыл. В книжке хранились фотографии. Такие же, как у Алисы, того, старого мира. Дома, моря, леса и реки, я пролистал быстро. Последняя фотография другая. На ней Алиса. Чуть помоложе и не в этом уродском мусорном комбинезоне, а в обычной клетчатой рубашке. Алиса улыбалась. Красивая. Нет, она и сейчас красивая, но в нормальной человеческой одежде еще лучше. — Твоя фотка, — я показал Алисе. — А говоришь, не жених… Она выхватила фотографию, разорвала на мелкие клочки. — Ты что? — спросил я. — Совсем? Алиса не ответила. На траве что-то блестело. Я наклонился. Подвеска. Как бы круг, а внутри птичья лапка. Как у меня. Видимо, с шеи слетела. Алиса не смотрела, и я спрятал птичью лапку в карман. — Ты скоро? — спросила Алиса. — Да, все уже. — Тогда поторопимся. Здесь уже недалеко, пойдем напрямик… — А с этим? Я пнул стрелка. Алиса отвернулась. И мы пошли напрямик, в этот раз я шагал первым, думал. Я помню, мы гуляли вдоль Синего Ручья. В тот год Гомер подолгу гулял с каждым, беседовал на всякие важные темы. — Раньше было все просто, — говорил Гомер. — Путь выбирали родители. Ребенок появлялся, а его родители говорили ему — будешь тем-то. И человек сразу шел в школу, учиться, к примеру, на водопроводчика. Кто такой водопроводчик? Это тот, кто проводит воду. Это сейчас воды кругом полно, ручьи везде, дождь каплет, а тогда воду в каждый дом проводили по трубам, и водопроводчик был очень уважаемым человеком. А являлся ли при этом человек прирожденным водопроводчиком, никого не интересовало. И очень часто этот самый водопроводчик жил крайне несчастно, потому что не знал своего истинного предназначения, своего ремесла. — У каждого в жизни есть предназначение, — говорил Гомер. — Вот я — чистильщик. Или истребитель. Я сам истребляю погань — и других учу. И ты тоже истребитель. Потому что… Потому что когда мальчик начинает говорить разумные вещи, наступает время смотреть, на что он годится. Некоторые умеют обращаться с инструментами, изготовлять оружие и орудия для посева, и тогда они становятся кузнецами, огонь и молот — их ремесло. Другие умеют слышать животных, и становятся зверологами, доят лосей, ищут следы кабанов, разводят кур и этим счастливы. Некоторые рождаются сразу сильными, здоровыми и красивыми, и у них самое сложное предназначение — поддержание племени, и эта судьба не из легких, сам видел. Есть они могут только растительную пищу, пить росу или талый лед, спать должны мало, жить на холоде, и от такой жизни они долго не живут, потому что начинают рано болеть, а больные они уже никому не нужны. И приходится им идти в рыбаки, или в улиточники, или в бортники. Я спросил, а как же женщины? В чем их ремесло? Гомер ответил сразу и просто. Жизнь — это занятие женщин. В этом их цель. У мужчин много целей, много занятий, но тебе выпало самое важное. Твоя цель — зачищать территорию. Только зачистив территорию от слуг зла, мы приблизим падение самого зла. Мы должны сохранять жизнь себе и своим товарищам, это так, но главная наша цель — падение зла. Уничтожить зло, стереть его с лица Земли — вот путь, и альфа и омега. Я поинтересовался у Гомера, как он выбрал мой путь, а он ответил, что путь выбирает совсем не он, путь выбирает Владыка, он же, Гомер, лишь читает его знаки. И в чем же мой знак? Гомер взял мою руку и взял свою руку. Они были похожи. Небольшие, с аккуратными пальцами средней длины, с умеренно широкой ладонью. — Тебя выбрали твои руки, — сказал Гомер. — Вряд ли с такими руками можно быть хорошим молотобойцем. Зато с оружиемты будешь обращаться хорошо. Или ты хочешь стать кем-то другим? Я никем не хотел стать, никаких предпочтений у меня не сложилось. — Твой путь — смерть, — сказал Гомер. — Это твое ремесло и предназначение. — Вокруг тебя всегда будет смерть, — сказал Гомер. — В этом мало хорошего, но ты должен привыкнуть. — По-другому нельзя, — сказал Гомер. — Кто-то должен и конюшни расчищать… Про конюшни я не понял, у нас уже давно никаких коней не было. Глава 15 Пацифист Вокруг поле. Бугристое какое-то, но без деревьев, травой поросло. Как-то оно мне не очень понравилось, на кладбище похоже, но крестов вроде бы нет. Мы взбирались на последний уровень, я насчитал тридцать два, потом бросил. Я бы сам не полез на такой дом, но Алиса сказала, что тут спокойно, что она сама сюда частенько ходит, любоваться видами. Не знаю, чем тут было особенно любоваться, я никогда ничем не любовался. Гомер говорил, что засматриваться на природу нечего, иначе она быстренько возьмет тебя за шею. А сидеть наверху… Глупо. Алиса точно специально подставлялась. Или с ума соскочила, ну, из-за этого своего Сони. Почему нет? В таком месте любой свихнется. Когда еще происходит всякое… Я решил, что не буду думать, все равно ничего не понимаю. Гомер говорил, что человеку вообще не стоит думать до двадцати пяти лет, кто думает до двадцати пяти — тот до двадцати пяти не доживает. Стреляй, помолившись, вот что говорил Гомер. А если не успеваешь помолиться, все равно стреляй, помолишься потом. — Зачем мы здесь? — спросил я. — Воздухом подышать. Подумать. Я должна подумать, устаю от воздуха подземелий, я тебе говорила, он человека загрязняет. Человек должен подниматься на высоту, просто обязан, чтобы человеком оставаться. — Человек не птица, — возразил я. — Человек — не червь. И не свинота. И не труп. Человек должен смотреть вверх. Если человек не смотрит вверх, он становится… Мертвецом. Алиса принялась расплетать косу. У нее оказалась коса, я раньше и не замечал! — Мы кому-то очень надоели, — она поглядела вверх. — И этот кое-кто, он решил от нас избавиться, решил вместо нас мертвецов заселить. А мы не мрем. Вот так. Но он упертый… Мы все сдохнем. — Не, надежда есть, — возразил я. — Почему? — Солнце-то светит. — И что? — И то. Если бы Владыка хотел с нами покончить, Он бы сразу решил это сделать, разом. Взял бы и погасил солнце. А оно светит. Значит, это не просто мор, значит, это испытание. Проверка. — Вы в Рыбинске все такие мыслители? Вы думаете, думаете, а потом идете рыбу есть. Алиса вдруг чем-то щелкнула, и комбинезон-кикимора упал. Под ним была майка с цветочком и синие штаны. И знак, птичья лапка. Как у меня. Как у этого Сони. — Что это? — я указал на знак. — Это? — Алиса сняла подвеску, повертела на пальце. — Пацик, означает, что ты мир любишь. У нас у всех тут такие. — И у меня. — Брось. В Рыбинске пацики? В Рыбинске рыба. Я достал из-под ворота свой кругляк. — Покажи. Я снял, кинул Алисе. Она принялась сравнивать. — Разные, — сказала Алиса. — У меня из титана вырезан, а у тебя из олова отлит, в Рыбинске титана не сыщешь? Я отобрал кругляк. — Говорят, это непростые штуки. Я, правда, не верю. По-моему, это просто цацки. — У стрелка тоже была, — сказал я. — Что? — У того, которого я убил. У Сони. У него тоже была такая кругляшка. Алиса промолчала. — Это, наверное, общий знак, — сказал я. — Его все люди носят. Все-все. Это неспроста. Алиса фыркнула. — Все, которые из Рыбинска, верят, что все это неспроста. Это от рыбы. Если много рыбы есть, фантазия начинает развиваться. Может, ты еще в Белого веришь? — Не верю, — сказал я. — Потому что не знаю ничего про него. — Да вот, есть тут такой, говорят. Белый. Когда вроде бы все уже, конец. Труперы окружают, а патроны на нуле. Или в зыбь вляпался. Или ногу оторвало, лежишь, кровью истекаешь, и вот уже все вроде бы. А тут Белый. Старикашечка. Стоит, улыбается, на тебя смотрит. И ты засыпаешь. А просыпаешься уже в другом, безопасном месте. И нога цела, и раны залечены… — Все так оно и есть, — сказал я. — Я, правда, сам не слышал, но это наверняка правда. Про Белого. Это ангел. Он является праведникам… — Дурак какой-то. Ты чего на своей праведности так помешан-то? — Как это чего? Только праведник может низвергнуть зло, это же понятно. Праведники лучше бегают, метче стреляют, дыхание дольше задерживают. Ты же видела! Алиса задумалась. — Может, ты и прав, — сказала она. — Может. Стреляешь ты действительно неплохо. Прямо мастер огня, а не пацифист. Ты считаешь, что это из-за того, что ты не ругаешься? — Из-за этого тоже, — заверил я. — Брань оскорбляет природу, и природа отвечает тем же. Вот руки и начинают трястись. Живи в чистоте… — Жуй красноперок, знаю. Ты еще про прищепки свои расскажи. — Это вериги, — поправил я. — Вериги тоже очень и очень. — И как же именно? Вот ты там прищемляешь что-то. И как это тебе помогает. — Само собой. К боли приучает. Потом здоровье улучшается… — Ты стегаешь себя плеткой, и от этого у тебя улучшается здоровье? Я кивнул. — Тут все просто, — сказал я. — Организм тренируется выздоравливать, привыкает. И когда случается серьезная травма, то все проходит быстро. Хорошо еще вверх ногами висеть… — Дальше не надо, — остановила Алиса. — Хватит. Я не могу висеть вверх ногами, не могу прокалывать себя иголками, ты уж сам. Тут километров пять еще — и вперед. К своим. У тебя там есть кто-нибудь, а? Братик? Нет у меня братика. Мать не помню, отца убили, был Гомер — тоже погиб, Ной есть… Не знаю, остался ли там кто-нибудь. Старая Шура. Я улыбнулся. — Ладно, заведешь какую-нибудь шиншиллу, посмотришь, короче. Я тебе вот бы что советовала. И тут я увидел, что по полю, по этому бугристому полю бежит кто-то. Далеко было, но увидел. — Бежит кто-то… — сказал я. Посмотрел в трубу. Мальчишка — я сразу понял по шустрости. Мелкий. Удирает. Если бежит, то удирает. Из зарослей выскочили два мреца. Оба, как полагается, — оборванные, черные. Бежали, как они бегают, — страшно, длинными шагами, с еле заметными паузами, это всегда меня в них раздражало. И третий выскочил. — Ах ты… Я тут же схватил карабин и принялся целиться. Мертвяки бежали неудобно. Сверху трудно попасть. Расстояние изрядное. И ветерок. Поправки нужны. Карабин привычно лег на локоть, я быстро прицелился и нажал на крючок Курок ударил по капсюлю. Осечка. Первая осечка. В моей жизни. Переставить капсюль — дело секунды, но рисковать нельзя — вторая осечка — слишком большая роскошь. И почему осечки? — Я вниз! — крикнул я. — Я с тобой… — Лучше стреляй! Я сунул Алисе карабин. Бежать вниз гораздо опасней, чем подниматься вверх. Но я торопился. Перепрыгивал через ступени, старался не думать. Потом буду. Вот двадцать пять стукнет, если доживу, конечно, тогда и отдохну. Наберу учеников, буду их учить. Они у меня будут закапываться, а я на них прыгать стану и голодом морить. Вниз уровни не считал, следил за тем, как медленно приближается земля. Выскочил из дома. Осечка. Первая осечка. Все когда-то происходит в первый раз, почему сейчас? Мальчишка уже сдыхал. Они тут, в Москве, слишком изнежены. Лазают по трубам, живут в подвалах, свиней ловят — нам бы так свиней ловить. Хорошо едят, мало двигаются. Думают, наверное, много. А надо меньше. Мысли рождают зло, первую мысль в голову вкладывает Владыка, а потом уж дьяволы начинают нашептывать — а может, лучше так, а может, лучше по-другому, а давай еще вот так попробуем. А праведность должна быть как рефлекс — только тогда она истинна. И вообще, кто много думает — тот плохо бегает. Этот уже еле двигался. Хрипел. Мрецы догоняли. Я никогда не бился с мертвецами вручную. Не было необходимости. У нас другая тактика. Если вдруг я натыкался на мреца случайно, в лесу или в поле, то действовал так — сразу начинал убегать. С хорошей скоростью, мрец хромал вслед, я отбегал метров на пятьдесят и стрелял ему в лоб и перезаряжал. Если преследовали двое, повторял. Как-то раз трое встретились. Пытались догнать меня в ольховнике. Сейчас трое, а я без карабина, и этот бегун уже сдыхал. Вообще все мрецы пропитаны трупным ядом, лучше от них держаться дальше. С ними вообще нельзя вступать ни в какую рукопашку, мертвяк сразу валит тебя на землю и начинает грызть и рвать. Только на расстоянии. Копьем. Так учил Гомер. Трое. Много. Значит, кладбище старое рядом. С грешниками. Ибо только грешник становится мрецом, потому что в нем столько грехов, что после смерти они, как сера, его сохраняют. Праведники гниют быстро, как все чистое и светлое, а грязь не гниет. Лежит себе и лежит, и постепенно возрождается, выкапывается и начинает поганить то тут, то там. И яду в них много. Много. А мне было не страшно. Мрецы догоняли. Мелкий запинался. До них оставалось метров сто, и я надеялся, что он продержится. Но мелкий не продержался. Я рванул навстречу. В голове ничего не было. Не думал. Не думал. Кажется, на полпути я завопил, но, может, и нет. Успел до парня первым. Оттолкнул в сторону, он покатился по траве. До первого мреца оставалось метров пять. Я выхватил топор. Я хорошо метаю топор. С разных дистанций. В лесу учился. Конечно, попасть в брызжущего слюной мертвеца — это не совсем то, что попасть в спокойное мирное дерево. Но принцип тот же. Главное, рассчитать расстояние. Количество переворотов. Конечно, я не рассчитывал это расстояние. Никто бы не рассчитал в такой ситуации. Я просто почувствовал нужный момент. Топор врубился в голову мреца с восхитительным треском, тот сразу остановился и двинул в сторону. Я вышиб ему мозг. Или то, что вместо мозга было. До второго оставалось чуть, я выхватил секиру. Ее я метать не умел, но времени все равно не оставалось, даже для замаха. Он прыгнул, растопырив лапы, в этой своей мрецкой манере — чтобы уронить и закусать. Он прыгнул. Но я уже падал на спину. Чуть быстрее его. Мрец пролетел у меня над головой, я взмахнул секирой и перерубил ему колено. Мрец упал, покатился, попробовал встать — не получилось. Пополз в сторону. Оставался третий. Он чуть подотстал, поскольку был хромой. Теперь время для замаха у меня имелось. Выхватил лопату. Подпустил дохлятину на надлежащее расстояние и швырнул. В плоскости, чтобы снесло голову. Все. Услышал, Алиса орала сверху. — Рыбинск! Давай их! Руби! Руби! Мальчишка поднялся. Лет тринадцать, может, меньше, они тут по-другому совсем выглядят, моложе. Смотрел диким взглядом. Отходил. Радовался, что жив. — Держись меня, — велел я. — Оружие есть? Парень вытащил мачете. — Пойдет. Без замаха умеешь бить? Он помотал головой. А еще меня Рыбинском дразнят. Каличем. Это они рыбински и каличи, и вообще, Рыбинск — хороший город, хотя я там и не был. Я отыскал лопату и закончил. С мрецами. Сначала с тем, что ползал. Затем с тем, что бродил. Кругами бродил, топор в башке торчал, приближаться было опасно, пришлось швыряться. Повернулся к пацану. — Ты кто? — спросил я. — Она… — он снова плюхнулся на землю. — Она их всех утащила… Она утащила… Он стал рассказывать. Я не очень хорошо понимал, он бубнил что-то про памятник, сыпал названиями улиц и подземных станций, восклицал что-то, замолкал, затем вообще принялся плакать. Нервный мальчишка. Никакой дисциплины. Но кое-что я понимал все-таки. История складывалась неприятная. И похожая. У них там тоже клан жил, взрослые, дети, все как полагается. Хорошее место, глубокое, спокойное, от Верхнего Метро далеко. Запасы старые сохранились еще, все очень здорово. Одним словом, Жили не тужили. А потом у них завелась навка. — Кто? — не понял я. — Навка, йома, яга, — непонятно пояснил парень. — Не знаешь, что ли? Я не знал. — Она как человек совсем, только не человек На людей охотится. Подходит, разговаривает, смеется, а они за ней куда ей надо идут, что она там с ними делает дальше, не знает никто, только никто людей этих больше не видит. Завелась у нас тоже, но мы сразу не поняли… Они сразу не поняли. Козы доиться перестали. И волновались, блеяли так жалобно-жалобно. Никто не подумал, что это из-за навки, думали, просто время, как всегда, меняется, зима раньше наступает. И вот однажды отправили коз пастись в трубу, с двумя пастухами, все как полагается, с утра. А к обеду никто и не вернулся. Взрослые пошли в трубу, а там никого. Вот тогда и поняли все. Собрались хорошенько и отправились ее убивать. Три дня назад. Дома остались только совсем маленькие, старуха одна и он, Шнырь. А сегодня он проснулся, и нет никого. А старуха смотрит только, ничего сказать не может… И они говорят, что у нас в Рыбинске плохо! Да у нас там место отдыха! А они тут живут, как… Как не знаю где. Навки, мерзость какая, в сто раз кикиморы хуже. И похоже на то, что случилось с Алисой. Так… — Ты что тут разгуливаешь? — спросила из-за спины Алиса. Я даже вздрогнул. А пацан этот подскочил и побледнел. — Я… Я… — Ты, — повторила Алиса злобно. — Ты… Что тут делаешь… Уставилась. Смотрела, как одуревшая, будто не парень это мелкий, а снеговик оживший. Головой качала, как щен на солнце. А пацан этот, наоборот, на меня косился. Всхлипывал, сопли, слезы. — Ты почему тут ходишь? — спросила Алиса уже по-другому. — Ты почему один ходишь… Как тебя зовут? Она улыбнулась. Так мило, по-домашнему. — Ты, кажется… Как тебя зовут? Алиса протянула руку, хотела погладить по голове. Мальчишка отпрыгнул. — Ты чего боишься? — Алиса принялась шарить по карманам. — У меня тут где-то ириска… — Я не люблю ириски! — выкрикнул парень. — Ты за нами следил? — сощурился я. — Ты? — Да… но… — Удрал, — Алиса достала пыльную конфету. — Удрал… Я тоже часто удирала… Ему тут нельзя, Дэв, он мелкий еще… Протянула конфету. — Я не люблю… Не люблю! — Из дома нельзя сбегать, — сказала Алиса. — Нехорошо. — Я не сбежал… — еле слышно прошептал парень. — Я… — Та же история, — сказал я. — Что и у вас. Все погибли. — Как? — прищурилась Алиса. — А ну, рассказывай. Шнырь повторил всю историю. Со всхлипываниями, с заиканием, с растиранием соплей. Алиса слушала и хмурела. — Как это вы коз в трубе пасли? — перебила она. — Интересно. Там же нельзя долго находиться. — А козы любят, — ответил Шнырь. — И молоко только вкуснее становится и полезнее. И больше его… — Да? Ну хорошо… Где, ты говоришь? — Там, — указал парень. — Нет, там… Он вертел головой, разглядывая одинаково неопрятные здания. — Не знаю, — сказал он. — Запутался… Я все правильно шел, улицы считал, потом, совсем рядом тут на дохлятину выскочил, они за мной погнались. — По солнцу умеешь определяться? — строго спросил я. — Мы по улицам все время ходили… — По каким? Шнырь принялся тереть лоб, пытаясь припомнить. — Ну? — требовательно сказала Алиса. — Сейчас… Там же всегда таблички… О! Рубеля! Потом еще Левитана! И Сурикова… Вот, мы там всегда и были. Я поглядел на Алису. Она помотала головой, видимо, улиц Рубеля и Левитана она не помнила. — Москва большая, — сказал я. — Улиц много. — Да-да, — подтвердил Шнырь, — Рубеля и Левитана, я оттуда бежал и бежал… Она их утащила, надо помочь, помогите, пожалуйста. Я вам отдам слезы, у нас много слез… — Тихо! — прикрикнул я на Шныря. — Сиди спокойно. Поможем. — Спасибо! А то я совсем один… У меня там сестренка… — Цыц! Шнырь замолк — Поговорить надо, — Алиса кивнула в сторону. — Отойдем. — Будь здесь, — приказал я Шнырю. — Ни с места, понял?! Ни шагу! А то сам тебя прибью! Пацан кивнул. Мы отошли чуть. Пацан сидел, похожий на грязного весеннего воробья, разглядывал Папу, пытался гладить его через прутья клетки. Папа не урчал и не противился вообще, сидел спокойно. — Уходить отсюда надо, — шепнула мне Алиса, когда мы отошли на расстояние. — Как уходить? — не понял я. — А как же… Надо сходить, посмотреть… — На что смотреть? Ты у нас не видел, что ли? — спросила она истерично. — Но все-таки. — Им не помочь, — сказала она негромко. — Это… Это хуже всего. — Как это не помочь? — Так. Это всегда так бывает. Навка… Это. Это оттуда. Она кивнула на запад. — Раньше не было, сейчас только. Да и то, думали, что это все сказки. Приходят, влезают в семью, совсем, как люди… Это пацан сказал, что она в трубе завелась, а она между ними завелась. Я поморщился. Нет, все-таки Гомер прав был. Насчет тутошней жизни. Не жизнь тут. Уходить надо. Дорогу запомнил. Вернусь домой. — Это так бывает, — рассказывала Алиса. — Кто-то исчезает, ненадолго, на пару дней. Возвращается, говорит, что заблудился. А через месяц люди начинают пропадать. Про трубы детям рассказывают, чтобы они без дела не болтались. Шнырь считает, что это женщина, а это и мужчиной может быть. Кем угодно. Если оно пришло, то все уже. Ты думаешь, почему козы перестали доиться? — Помочь нельзя? Алиса пожала плечами. — Не знаю, — сказала она. — Ты же видел, что у нас было… Скорее всего, они уже все мертвы. Вот тебе и ответы, Дэв. — Какие ответы? — Такие. Почему бронедверь открыли. Свой потому что пришел. А мне повезло, я гуляла в то время… Алиса хмыкнула. — Они меня все время ругали за то, что я гуляла, а вот… Жизнь мне спасло. Алиса поежилась. — А дети? — спросил я. — А что дети? Я поглядел на Шныря. Мелкий еще, расти и расти. Тощий, грязный, куртка с дырьями, блох килограмм, наверное. — А что дети? — нервно повторила Алиса. — Что мы тут можем? — Зачем ей дети? Алиса пожала плечами. — Откуда я знаю?! Зачем… Она с силой терла ладони. — Знаешь, никто никогда навок вживую не видел. Как они выглядят, тоже неизвестно. Находят разоренные семьи, вот и все. Один только раз… Я вдруг подумал, что мы сидим на открытом пространстве. Слишком долго. Слишком хорошая цель. — Надо в дом вернуться, — сказал я. — Эй, Шнырь, пойдем. Мы вернулись в срезанный дом, поднялись до третьего уровня, велели пацану ждать, а сами пошагали наверх, за снаряжением. Через пять пролетов возобновили разговор. — Один только раз, — шепотом рассказывала Алиса. — Девочка сбежала, смогла кое-что рассказать. Навка, она не убивает. — Почему? — Она просто детей любит. Не в том смысле, что питается ими, нет. Она их держит в каком-нибудь месте, кормит, играет с ними, она как мама… Пока они не вырастают. И только потом… — Понятно, — перебил я. — И только потом понятно. Надо им помочь. — Как? Мы даже не знаем, где это все произошло… — Шнырь покажет. — Если дорогу запомнил… — И что ты предлагаешь?! — крикнул я. — Вот так все бросить? Сдаться?! Давай, сдавайся! А я не буду. Меня какой-то навкой не испугаешь, я не такое видел! Я ударил кулаком в стену, бетон загудел. — Я пойду с ним, — я указал пальцем вниз. — Ты как хочешь… Вполне возможно, что шанс спасти детей еще оставался. Возможно, что и других найдем. Если навка их не сразу убивает, то еще успеем отыскать, вполне успеем. А потом… В голове у меня уже строились планы. Убью навку. Займу убежище. Схожу за своими — за Ноем, Старой Шурой. Станем жить здесь. Конечно, погани здесь больше гораздо, но и жизнь сытнее. Помидоры! Тыквы! Потом можно будет с другими убежищами объединиться, выйти за Кольцо, перебить рейдеров… — Погоди, — догнала меня Алиса. — Ну что? — не останавливаясь спросил я. — Погоди, я сказать хотела. — Говори. Я шагал вверх. Через две ступеньки. — Насчет невест. Я это… Пошутила. Просто… Ну, тут у нас шутки такие дурацкие, ты извини… — Извиняю. А я действительно не держал зла. Только так и не понял, чем все это закончиться должно было. — Про этого, Шныря. Я согласна. — Что согласна? — С тобой согласна. Давай ему поможем, все как ты скажешь. — С чего это? — Да так А что? Теперь я это, одна совсем… Ладно, поищем эту йому. Только это… — Что? — Ты за ним приглядывай. — Почему? — не понял я. Алиса промолчала. Вот не люблю, когда паузы устраивают специальные. — Пацаненок странный, тебе не показалось? — Да нет… Испуганный. Я поглядел на Шныря. Шнырь больше не выглядел испуганно. Дразнил Папу прутом, хихикал. — Испуганный? — усмехнулась Алиса. — По-моему… Сама как-то особо не испугана. Весь клан у нее перебили, а она вполне себе скоренько в себя вернулась. Да и я хорош. Я вдруг вспомнил, что давно не читал тропарей просто так, для души, не размышлял на правильные темы, не каялся и не подкручивал винты вериг. Укатал меня этот городок, укатал, душа портиться стала. Гомер бы не одобрил. Ладно. Я дал себе слово, что как только вот разберусь со всем этим, так сразу совершу что-нибудь душеспасительное. — Может, конечно, и испуганный, — согласилась Алиса. — Столько кругом разного, путаться в три года отучаешься. Но он… Он сказал, что живет на улице Рубеля. И рядом там… — Левитана и Сурикова, — напомнил я. — Да, Сурикова. Вот, смотри, я тебе показать хочу. Алиса достала из рукава тоненькую книжицу в пластиковой обложке, принялась листать. — Вот, — она сунула мне книжку. — Вот эти улицы. Книжка была картой, и улицы Сурикова и Левитана располагались рядом, а Рубеля оказалась вовсе Врубеля улицей. — И что? Такие же улицы есть. — Есть. Только они располагаются совсем не здесь. Они на Западе. Там, откуда никто живым не возвращался. Она перевернула страницу, там карта изображалась в полный рост, только мелкая. Все эти улицы действительно располагались на западе, далеко от нас, через центр. — Он мог спутать, — сказал я. — Тут у вас столько всего, и наверху, и внизу, ты сама говорила. — Может, спутал, — Алиса прибрала карту. — Я ведь не спорю. — Он мелкий еще. Я ваши эти улицы сам не понимаю, то прямо, то налево, а указатели не везде висят… — Может, и спутал. Может — это в нашей жизни главное слово. Слушай, только мы его с собой не возьмем. — Почему? — не понял я. — Он дорогу ведь… — Дорогу он не знает, — Алиса помотала головой. — И наоборот, заведет нас в какую-нить непролазь, не выберемся. А потом он мелкий. Мы себя-то еле-еле защищаем, а уж его и подавно. Она была права. Тащить с собой еще и Шныря бессмысленно. Пусть нарисует, что помнит, или хотя бы расскажет, что помнит. — Тут неподалеку… — Алиса замолчала, долго глядела на меня, затем продолжила: — Тут неподалеку есть местечко. Скрытное, глубокое, я там частенько останавливалась. Часа, наверное, три пути. Отведем его туда, еды оставим разной, воды. Короче, продержится. А мы потом его заберем. — Правильно. Глава 16 Заповедник Коломенское Местность пошла под гору, и мы увидели реку. Вернее, то, что от нее осталось. Ручей, заросший тиной и мелким красным кустарником. Именно красным, причем красный цвет был очень насыщенный, листья точно кидались красными бликами, очень неприятно. — Краснушка, — пояснила Алиса. — У вас такого, конечно же, не растет… — Нет, не растет. — Она бесполезная совсем, дрянь. В ней строка любит селиться, кстати. Здесь нет, не надо морщиться. Здесь вода рядом, а строка воду не любит. Я тоже не дура жилье себе рядом со строкой устраивать… Нам туда. Алиса указала пальцем. На косогоре торчала островерхая церковь, я узнал. Совсем старинная, тысяча лет ей, наверное. Раньше она стояла на холме, но холм, видимо, размыло, и наружу выступали утлы фундамента. Красного цвета. Сама церковь тоже красная, дубы вокруг растут… Не растут, вернее уже, почернели. Черные такие дубы, старинные, толстые, пять человек нужно, чтобы самый худой обнять. И тоже красные. То есть не везде, от корня красные, а выше человеческого роста черные, с какими-то подозрительными грушами. Черными. Сочетание получалось какое-то неприятное. Особенно если учесть, что травы там тоже не произрастало, вместо нее вокруг дубов разливалась чернота, из которой торчали сгнившие бревенчатые строения. Вообще строений было много, но все они представляли собой все те же руины, что распространялись тут почти повсеместно. Мрачно. — Точно кровью все залито… — прошептал Шнырь. — Это тоже краснуха, — пояснила Алиса. — Только маленькая. Она тут расти любит… Раньше тут все, наоборот, белое было. Нам туда. Она указала на домик. Небольшой и самый разрушенный, не домик, а так — набор бревен. Мы прошли по берегу реки и углубились в дубовую рощу. Меня интересовали эти шишки, крупные, с ведро. Очень походило на осиные гнезда, только какой-то крючок снизу, почему-то мне очень хотелось дернуть за этот крючок. Да и сами дубы тоже. У нас в Рыбинске… тьфу, то есть у нас просто, дома, там тоже дубы есть. И даже каштаны. Но они ничего, нормальные, на дубах желуди, на каштанах каштаны. А на этих дубах кроме шишек еще и шипы. Я бы никогда такое место для остановки не выбрал. — Тут безопасно, — рассказывала Алиса, пока мы пробирались через дубы. — Погань сюда почему-то редко заходит, тихо всегда. Можно на колокольню забраться, оттуда хорошо видно. — Я люблю на башнях спать, — сказал Шнырь. — Там воздуху много. Я на башне буду сидеть? — Нет, — помотала головой Алиса. — Нет, внизу. Тут много подвалов и древний подземный ход, я его обустроила хорошенько, жить можно. Посидишь, пока мы разберемся с этой твоей навкой. — И долго там мне сидеть? — уныло спросил Шнырь. — Пару дней, — улыбнулась Алиса. — Через пару дней… Вон мой домик Вблизи домик выглядел еще хуже, красная дрянь прорастала из каждого бревна, я сорвал веточку, растер между пальцами. Сок красный, на кровь непохоже. Но растение… Никогда такого не видел. Как елка, только не листья, маленькие иголочки, дурное место. Я поглядел на Папу. Сидел спокойно, даже спал, кажется. Все вроде в норме. И все равно мне тут не очень нравилось. Какое-то ощущение… Вот когда, к примеру, идешь по лесу, и вдруг возникает такое ощущение, это означает, что за тобой присматривает волкер. Выслеживает. У нас вокруг станицы всегда волкеры рыскали, так что выходить опасно. Но Гомер, едва мы перерастали колесо, отправлял нас в лес. Поодиночке, конечно. На испытание. Рассказывал, что надо делать, как себя вести правильно, куда стрелять. Меня тоже, помню, отправили. С карабином. Я раньше только по банкам из него стрелял, не дорос я тогда еще до своего карабина, но к оружию надо привыкать с детства. Взял я карабин, прошел по тропе мимо мин, ловушек и колючек, углубился в лес. Карабин, кстати, на плече — идти полагается как попало, чтобы волкер не заподозрил. А то он увидит, что ты не просто шагаешь, а на охоту выдвинулся — и никогда не покажется. Поэтому оружие за плечом. И в нужный момент его следует снять. Волкера почти сразу почуял. Не по запаху, они хитрые, беззапашные, а вот так как раз. Шеей. Волоски на ней дыбом встали, дрожь неприятная прошла. Тогда я Папу себе еще не вырастил, самому приходилось за папу работать. Шагаю по тропинке, а он рядом. Не видно его, ни сучок не хрустнет, ничего. Точно и нет. Но я-то чувствую — наблюдает. Ведет меня, напасть приготовляется. И я тоже приготовляюсь, ну, чтобы с первого выстрела, значит. Куда попадать, помню прекрасно — в колено, лучше в правое. Все ждал, что он откуда-то сверху нападет — тропинка по оврагу, сверху напрыгнуть очень удобно. Но волкер мне попался старый, опытный, мы потом посчитали кольца на зубах — почти пятнадцать. Он и так-то меня старше был гораздо, а если считать, что у волкера каждый год за пять, то и вообще матерый. Вот он меня и окрутил, пока я его по верхам караулил, он из-за сосны просто высунулся и на тропинке встал. Прямо передо мной. Я стал снимать карабин, а он уже прыгнул. Ну, выстрелил я, в дерево соседнее попал, шишки посыпались. А волкер уже на мне. Сбил лапами, повалил на землю и сверху насел, зубами тянется. Все, думал, смерть моя улыбнулась, сжался, ничего поделать не могу. Глаза закрыл, чтобы не видеть. И выстрел. Волкеру в глаз прямо, никогда такого не видел. Глаза у волкеров малюсенькие, щелки. Туловище здоровое, с горбом, ну вот вроде как у кабанов, в глаз попасть это еще уметь надо. Волкер дернулся и на бок, зубами, конечно, в злобе своей бесконечной, щелкнул, но меня уже не задело. Гомер показался, поднял меня с земли за шкирку, отдубасил хорошенько. Чтобы башкой впредь думать учился. И советов дал несколько. Весьма, кстати, мне впоследствии пригодившихся. Например, держать карабин всегда на левом плече, причем стволом вниз. А чтобы пуля не выкатилась, пробку специальную из резины. Ну, и так дальше. Так что чувство скрытно наблюдающего взгляда у меня неплохо развито. И здесь вот опять. Почувствовал. Волкер? Я здесь, в Москве, волкеров не встречал пока. Конечно, это не означало, что их здесь водиться не могло, волкеры твари скрытные. Но волкера бы Папа почувствовал. А он был спокоен. Навка? Рейдеры? Алиса вроде говорила, что рейдеров тут нет. Не было, так, может, развелись, кто его знает… А может, ошибаюсь вообще. Вот этого Соню-стрелка не учуял совсем… Вот такие дела. Я немножечко напрягся, но виду не подал. Алиса продолжала что-то рассказывать, старалась убедить Шныря, что в этом подземном ходе ему будет очень, очень хорошо, просто замечательно. — Я тебе говорю, там хорошо, — повторяла Алиса. — Вода в бутылках, ириски… Сколько хочешь. Сушеные финики, а? Ты когда-нибудь сушеные финики пробовал? Финики — это тебе не лягушки вяленые. Ты лягушек вяленых пробовал? Шнырь морщился. — Ладно, — Алиса хлопнула в ладоши. — Я сейчас вниз слажу, кое-что сделаю, а потом свистну. И ты, Шнырек, сразу туда шныряй, я тебя уже ждать буду. А ты сторожи. Это она мне. — Что-то… А, ладно. Алиса сдвинула бревно, протиснулась в щель. Раскидала хлам и нырнула в землю. Так, во всяком случае, мне показалось, хотя, конечно, на самом деле там имелся лаз. Тут везде лазы, место такое, лазутчицкое. Мы остались вдвоем. Уселись на бревно, вытянули ноги. У Шныря оказались неожиданно хорошие ботинки, новые, видимо, кто-то в клане мог шить. — Тут раньше красиво было, — сказал Шнырь. — В этом месте. Я видел картинки. Все белое, как снег. И дубы. Тут раньше желания даже исполнялись. — Как это? — не понял я. — Так. Приходишь, думаешь о своем желании — ну, что тебе хочется. И всегда сбывалось. Только много не надо загадывать, жадничать. Тогда все в порядке. Заповедник называется, то есть все заповедные желания сбываются. Заповедник Коломенское, вот. — А сейчас? — Сейчас тут ничего не исполняется, не видно разве? Видно. Вряд ли в таком месте исполнится что-то, разве что наоборот. Провалишься куда-нибудь. — А ты давно ее встретил? — спросил Шнырь. — Ага, — зевнул я. — Дней… Не помню уже. Шесть, наверное. — Понятно. А почему у тебя автомат такой древний? Он кивнул на карабин. — Зато надежный, — ответил я. — Никогда не портится. И патроны с собой таскать не надо. Сплошные преимущества. — Автомат лучше, — возразил Шнырь. — У меня автомат. Маленький такой, с одной руки стрелять можно. — Что же ты тогда эту навку не расстрелял? Шнырь пожал плечами. — Ясно. Чувство, что за нами наблюдают, не отпускало. И это явно был не охотник. Для любого охотника, для волкера, или для кенги опять же, группы интереса не представляют. Если вас двое, волкер не нападет, они даже если в стаю собираются, всегда по одиночкам работают. Значит, все-таки люди… Или кажется. Нервы размотались, вполне могли и казаться. Казюля привязалась, хотя сказки это, нет никаких казюль. — Ты ничего не чувствуешь? — осторожно спросил я у Шныря. — Вроде как смотрит кто, так? — Вроде… — Это морок. Место, видишь, какое… Гадкое теперь. В таких местах всегда так. Нехорошо. Надо поскорее отсюда… Слушай, я совсем не хочу там сидеть. — Так надо. Сам понимаешь. Мы пойдем твой клан выручать — тебя с собой не возьмешь уже. У тебя даже автомата твоего нет. Посидишь немного. Отоспишься по-нормальному. — Ага, отоспишься. А ты что, правда земляной? — Что? — Ну, земляной. Под землей передвигаться можешь? — Я из Рыбинска, — ответил я. — И что? — Мы там все под землей передвигаемся. Как эти… маркшейдеры, слыхал про таких? Шнырь плюнул. — Ясно, — сказал он. — Да, за МКАДом чего только и нет, оно и понятно. Говорят, что китайцы кое-где живы, представляешь? — А что тут представлять? Мы китайцы и есть. — Не… — помотал головой Шнырь. — Мы не китайцы. Китайцы желтые все от жадности, а мы нормальные. Я вот не желтый. Я бы не стал этого утверждать окончательно, поскольку под изрядной коркой грязи определить, желтый ли Шнырь или нет, возможности не представлялось. Но спорить не стал. — А ты можешь научить? — спросил Шнырь. — Чему научить? — Под землей лазать? Научи, а? А я тебе тоже автомат достану. — Смысла нет, — сказал я. — Учить тебя. У вас тут все равно под землей лазить нельзя — везде дома стоят. Так что бесполезно… — Чего это она? — Шнырь кивнул вниз. — Долго. Пора бы уж и вылезти. — Девушка, — объяснил я. — Они все такие. Умывается, наверное. Звук Внизу, в лазе что-то пискнуло. Вскрикнул кто-то. — Так… Я вскочил, повернулся к домику. — Не надо! — Шнырь схватил меня за штаны. — Не лезь туда! Она… — Сам не лезь. — Я толкнул его, Шнырь покатился. — Указывать мне будешь… Шнырь поднялся, в глазах злоба, такой опасный. Хотя и мелкий. — Там случилось что-то, — объяснил я уже спокойнее. — Я посмотрю, посмотреть надо. Ты со мной… — Нет! — Шнырь отпрыгнул. — Не полезу я туда! — Не бойся… — Я тут лучше! — В глазах у него плясал какой-то дикий совсем ужас. — Здесь… В лазе снова крикнули. Теперь уже как-то злобно. Чужим, не Алисиным голосом. Я сорвал карабин, сунул Шнырю. — Разберешься? — Да… Сорвал топорик, бросил на землю. Мне он все равно не пригодится, размаху там, наверняка, внизу мало. И секира не пойдет. Так что лучше лопаткой, сподручнее, убойнее. — Если что здесь появится — стреляй, — велел я. — Стреляй, главное, я выстрел услышу. Помогу. — Осторожно там! Если что… Но я уже нырнул в лаз. Тут, в этой Москве, я настоящим лазутчиком стал. Подземнопроходцем, как сказала бы Алиса. Лаз был выполнен мастерски. Сам не очень широкий, два взрослых человека, пожалуй, и не разошлись бы. Я не понял, из чего это построено, приглядевшись, обнаружил, что это спинки стульев. Такие пластиковые стулья, люди все передохли, а стулья остались. И только окрепли со временем, спинками этих древних стульев были выложены и пол, и потолок и стенки, так что сам ход тоже точно пластмассовым получился. Он опускался вниз под значительным уклоном, ступенек и поручней не предусматривалось, и я почти катился вниз, вытянув руки. Вывалился я в малюсенькую круглую комнатку, по стенам и даже по потолку ее тянулись толстые ржавые трубы и со всех сторон к тому же торчали круглые краны, тоже проржавевшие и кое-где даже распавшиеся. Я упал на них, они рассыпались в ржу, в разные стороны шуганулись шуршащие многоножки. Поднялся. Мишка. На кране сидел большой серый мишка, прямо передо мной. Игрушка. Видимо, раньше этот мишка был синий — пятна синевы еще кое-где проступали, сейчас серый. Вместо глаз такие вышитые крестики. Усмехнулся про себя — зачем Алисе мишка? Хотя девчонки все чувствительные. Да и вообще, игрушек мало осталось, мелким играть не во что, сразу с детства за оружие берутся, за арбалеты. Ничего, придет время… Огляделся. Бутылки. С водой. Много. Вдоль стен стоят рядами. Двери. Железные. По сторонам. На вход и на выход. Или наоборот. Надежно. Одна дверь прочно приржавела к косяку, другая выглядела свеженько. Я шагнул к свеженькой. Она тут же отворилась, ненамного, на полметра, выскочила, даже как-то выдавилась Алиса, тут же прижала дверь спиной. — Ты что, его одного там оставил?! — завопила она как-то громко. — А ну наверх! Живо! — Мне показалось… — Руку порезала, — Алиса показала кровоточащую руку. — Орала! Вот что тебе показалось! Вверх! Там может быть… Закончить она не успела, потому что наверху выстрелил мой карабин. И тут же заорал Шнырь. Дико, меня по хребту пробрало. Я рванул вверх, быстро, как только мог. Оказалось, что вверх карабкаться гораздо удобней, спинки кресел располагались так, что в убежище Алисы можно было легко скатиться, и так же легко я полз вверх, перескакивая по спинкам, как по ступенькам. Выскользнул из бревен и сразу увидел Шныря. Шнырь стоял спиной ко мне, ссутулившись, втянув голову в плечи, собравшись в комочек Карабин лежал у его ног, дымился. Шнырь дрожал. Плечи, шея, даже голова, все. — Шнырь! — крикнул я. Он замер. И тут же заорал снова. Я кинулся к нему, сжимая лопатку, схватил за плечи, повернул. Глава 17 Правда Блохоловка. Та самая, что я взял у Гомера. Снаружи круглая алюминиевая пластина — чтобы можно было на огне прожаривать, а к телу такой мягкий мешочек с особым искусственным мхом, пропитанным сальным дымом. Блохи любят этот запах, и вместо того, чтобы тебя жрать, они в этот мешочек забираются и сидят там, а потом, когда под рукой будет первый попавшийся открытый огонь, ты на него аккуратно блохоловку и выкладываешь. Алюминиевая пластина нагревается, блохи начинают поджариваться, а те, что не поджариваются, те выскакивают наружу. И сразу в огонь. Трещат — просто ухо радуется. Алюминий быстро остывает — и уже снова к употреблению готова. Произведение технической мысли. Раньше вот, говорят, совсем блох не было. А теперь завелись. Как погань появилась, так и блохи, потому что одна погань к другой притягивается. Но ничего, мы и с блохами справимся, дайте только время. Я развернул Шныря. В руке у него был короткий пистолет с широким дулом, пистолет свистнул. Из ствола вылетел блестящий шприц с малиновым оперением и острым жалом. Острие чиркнуло по круглой пластине блохоловки, шприц отскочил в сторону. Шнырь отбежал в сторону, я постучал по блохоловке. — Так, — сказал я. Ловушка, сомнений не оставалось, они заманили меня в ловушку, Алиса и Шнырь. Все эти звуки, все это кривлянье. А я, дурак, попался. Все оружие им оставил, даже лопатка, и та предательски застряла в спинке стула. Наверное, они из одной семьи, охотятся на дурней из Рыбинска, грабят… Из-за домика выступили еще двое, а третий появился сбоку, не заметил откуда. Я быстренько их оглядел. Взрослые. То есть совсем. Лет за двадцать каждому. Высокие, хорошо в детстве питались, недокормицы не знали, крепкие опять же, значит, и сейчас хорошо питаются. В комбезах, я таких и не видел раньше. С какими-то трубками, с пластинами железными. Серьезные комбезы. Конечно, не побегаешь, но они, судя по всему, и не убегали ни от кого. Вооруженные. У каждого штурмовая винтовка, с двойным магазином, с прицелом, да еще со штыком примкнутым. А в руках тоже обрезы, гладкоствольные, для ближнего боя. Все на меня нацелены. И видно, что в случае чего особо думать не будут, сразу стрелять начнут. А у третьего вообще арбалет. Большой такой, и тоже в меня метит. Проследили, значит, не зря казалось. Быстро обошли сбоку, так что мне пришлось повернуться к домику и лазу спиной. Так. Лопата. В левой руке. Ближайшему в переносицу — забрало у него открыто, и сразу же кинуться вперед, выхватить оружие и, прикрываясь телом, положить остальных. Слишком много «но». От лопаты легко увернуться. Без замаха швырнуть не получится, а уже на замахе настоящий боец сместится, и я промажу. Потом убитый может упасть назад, подставив меня тем самым под огонь. Да и вообще, судя по всему, эти мужики свое дело знали, расположились не крутом, как сделали бы дурни, а галкой — один чуть впереди, двое по бокам. Напасть не получится. А Шнырь предусмотрительно отбежал в сторонку. Ничего. Я не мог сделать ничего, даже убежать. Местность открытая, можно, конечно, прятаться за дубами. Все равно не скрыться. От штурмовых винтовок, да еще в умелых руках. Попался. Убивать меня явно не собирались, но, как я успел убедиться, ничего положительного в этом обстоятельстве могло и не быть. Пленных тут есть где использовать, я уже понял. — Сидеть, — велел тот, что стоял чуть спереди. — Лучше сядь, — крикнул издалека Шнырь. — Они стрелять станут, точно станут. Я опустился на колени. В том, что эти станут стрелять, я не сомневался. — Это он? — спросил первый, старший, и, видимо, по этой причине вооруженный арбалетом. — Он-он, — подтвердил Шнырь. — Ясно. Давай лопату. Я осторожно, двумя пальцами за рукоятку, кинул лопату, до старшего она не долетела, наверное, метр, воткнулась в землю. Никто не пошевелился. Они знали, насколько я могу быть опасен. Откуда-то. — И что дальше? — спросил я. — Долго мне вот так стоять? До третьей Воды? — Молчи, а то убью, — сказал старший. Я замолчал. А долго стоять мне не пришлось. Я вдруг увидел, как исказились лица этих троих. Отвращением, ужасом, ненавистью, у каждого по три выражения. И увидел, как стволы обрезов поползли вверх от моей головы, они целились уже не в меня, я догадался, что из укрытия показалась Алиса. Время. Удобное. Внимание разделилось на два объекта, этим следовало воспользоваться. Я поймал взглядом лопату. Расстояние прыжка, я верно все рассчитал. И тут старший выстрелил из арбалета. Зазубренный, похожий на гарпун болт прорвал воздух у меня над головой, за ним со свистом протянулся линь. Я прыгнул в сторону, затем к лопате. — Не стрелять! — рявкнул старший. Но они уже сбились. Тот, кто оказался ближе ко мне, выстрелил. Дробь расковыряла землю прямо передо мной. Старший вдруг дернулся и упал, арбалет вывернуло из рук, и он отлетел куда-то в сторону, я успел заметить, что линь пристегнут карабином к широкому и толстому ремню на поясе старшего. Тот, кто стрелял, принялся стаскивать с правого плеча винтовку, а с правого плеча стаскивать ее ой как неудобно, говорил же вам Гомер… Третий стоял с открытым ртом, потерялся. Ненадолго, сейчас очнется. Я подхватил лопату, оттолкнулся, прыгнул, левым плечом вперед, уронил стрелка. Успел взглянуть на другого. Мне думалось, что сейчас он должен прийти на помощь своему товарищу, но я обнаружил совсем другое — он подбежал к своему старшему, и теперь они вместе влеклись по земле. Алиса тащила их вниз. Стрелок не успел отпустить винтовку, правая рука запуталась в ремне, он действовал левой. Перехватил за запястье и старался вывернуть лопату. Хватка у него была необыкновенная, рука как в тиски попала, кроме того, он весьма успешно пережимал пальцами сухожилия. Я сидел сверху, но он был крупнее и сильнее, долго удерживать такого мишку не получилось бы, поэтому я чуть откинулся, ударил его локтем в лицо, перехватил лопату и приставил почти вплотную к горлу. Навалился всем телом, стараясь продавить его левую. Здоровый мужик. Сопротивлялся мощно. Но я давил и давил, приближал лезвие. — Нет! — крикнул Шнырь. — Не надо! Сантиметр. До сонной артерии, не больше. А потом разберусь с остальными, молодец, Алиса, хорошо их внимание отвлекла. В глаза смотрел. Стрелку. Постепенно сила гасла в них, желание сопротивляться отступало, мозг заливала тупая покорность, еще немного — и все. Подбежал Шнырь. Схватил меня за шею. — Не надо! — кричал он. — Не надо, мы хорошие! Это она! Она! Ты погляди! Погляди! Когда глаза стрелка почти уже погасли, растворившись в моей ярости, я все-таки поглядел. Старший и тот другой уже поднялись на ноги и теперь вместе держали линь. И все равно, он продолжал толчками втягиваться в лаз. Алиса перетягивала двух здоровых дядек В этом было что-то настолько ненормальное, что я ослабил давление на стрелка, и он вырвался, скинул меня, выбил оружие. Выпутался из винтовки, дернул затвором, я понял, что сейчас он в меня обязательно пальнет, но стрелок не выстрелил. Я совсем перестал понимать, что тут происходит, стрелок уронил винтовку и кинулся на помощь к этим. Втроем у них лучше получалось, линь принялся вытягиваться. Медленно, потихоньку, но линь шел, будто тащили они из-под земли огромную сильную рыбу. Винтовка была у меня. Патронов хватит. Я хотел перебить их всех, этих троих, а Шныря хорошенько выпороть за предательство. Но не стал. Потому что все это… Глупо, ненормально, нечеловечески. Линь натянулся и дернулся, троица едва устояла на ногах. — Держите! — азартно крикнул Шнырь. — Держите ее! Они сдержали. Уперлись в землю, тянули, тянули, линь собирался у их ног в круглую бухту. Потом линь неожиданно ослаб. Трое отскочили, и из бревен показалась Алиса. Я сидел на земле с винтовкой. И не понимал, не было никого, кто мог бы мне подсказать. Алиса. Гарпун пробил ее насквозь. Попал в левое плечо, и вышел из левого плеча. Хитрый гарпун, пробив Алису, распустился ромашкой. Она должна была быть мертва. Люди умирали и от меньших ран. Я видел, как умирали от царапины, а здесь почти багор навылет. Болевой шок, потеря крови, дыра в плече, в которую можно руку просунуть. Быстрая смерть. Но Алиса была жива. — Рыбинск, убей их, — сказала она, вместе со словами изо рта выплеснулась кровь. Но я не спешил теперь никого убивать. Алиса посмотрела на гарпун. — Они следили за нами, — сказала она. — Убей… Я прицелился в затылок старшему. Не знаю, машинально, наверное. Алиса перехватила поудобнее гарпун и попыталась его выдернуть. Не получилось. Тогда она подтянула к себе линь и разорвала его. Руками, железный трос, со второго рывка. Старший выхватил пистолет. Такой же, как у Шныря. Оружие скрипнуло, шприц с перьями воткнулся Алисе в шею. Она выдернула дротик — Убей их… Упала. Эти не спешили, старались держаться поодаль. Оружие не доставали. Алиса шевелилась. Пыталась встать, не получалось. Постепенно ее движения становились все бессмысленнее, глаза закрылись, и теперь руки и ноги жили сами по себе, маскировочный костюм создавал иллюзию, что колышется куча мусора. Неприятно. Это все продолжалось долго, постепенно Алиса замерла, некоторое время она еще сжимала кулаки. Когда Алиса остановилась окончательно, эти… не знаю, как мне их было называть, они приблизились. Я тоже подошел. Вернул винтовку. — Что это? — я кивнул на Алису. Мне никто не ответил. Старший высыпал из своего рюкзака наручники, целый ворох. Наручники надели на Алису, и на ноги, и на руки. По три пары. На голову черный пластиковый мешок, обмотали липкой лентой. — Все? — спросил старший. — Кажется… — Тогда будем выводить. Они оттащили Алису в сторону, втроем, при этом им было явно тяжело. Я вспомнил, как пытался подсадить ее на станции Коломенской и как у меня это не получилось. Тяжелая. Затем они полезли вниз. Старший остался на поверхности, а стрелок и другой поползли. Их не было довольно долго, старший и Шнырь стояли возле бревен и смотрели в лаз, я сидел на черной, точно сожженной земле и одурело наблюдал. Все спуталось и перемешалось, черное с белым и наоборот, одним словом, я не знал, что мне дальше делать. Гомера бы сюда. Он бы, наверное, объяснил. Минут через пять на поверхность вылезла девочка. Лет пяти. С лицом синеватого оттенка, худая, но ухоженная, не грязная. Она показалась, и Шнырь тут же схватил ее за руку и отвел в сторону. Следующей из лаза показалась тоже девочка, чуть постарше первой, но очень похожая, лицо тоже синеватое, я даже подумал, что они сестры, наверное. Затем два мальчика, совсем маленький и постарше. Каждого встречал Шнырь, отводил в сторонку, и они стояли там понурой кучкой. Маленькие, все ниже колеса. После чего детей стали выносить. Живых, но, видимо, обессиленных, они укладывали их на землю рядом, и дети лежали. Всего восемь голов. Они выглядели странно. Никогда я таких не видел. Не бегали, не дрались, не разговаривали. Просто стояли, с каким-то остекленевшим видом. Игрушки в руках. У одной девочки тот самый мишка, которого я видел внизу, большой, синий. Тот, который в меня стрелял, уселся на корточки и принялся рассматривать детей. Заглядывал им в глаза, вытягивал руки, дергал за пальцы. А я смотрел. На все это. Подбежал Шнырь. — Это все она, — сказал он. — Она и есть, я же говорил, она все устроила — Кто? — Навка, кто еще. Всех детей сюда увела! А ты что, сразу не понял? Я не понял. Нет, Алиса была, конечно, странной, но чтобы так… — Ну, ты даешь! — Шнырь постучал себя по голове. — Столько времени рядом был — и не догадался. Я бы сразу догадался! — Как? — Не знаю… Догадался бы. Она же ненормальная совсем. Догадался бы… Ненормальная… А что тут вообще нормальное-то? Ничего нормального я тут не видел. И никого. — Мы вас давно пасем уже, — Шнырь почесался, — дня три уже. Да ты же чуял, я видел, как ты оглядываешься. Подставиться вот только никак случая не было, сегодня вот… — Подставиться? Я не понимал. — Ага. Надо ее подтолкнуть было. Помнишь, я занюнил? Штырь скорчил жалобную физиономию. — А она мне ириску предложила? Защитный рефлекс. Сразу меня укрыть захотела, спрятать, накормить. И в логово. Все просто. — А мертвяки? — тупо спросил я. — Тоже подставные? — Не, здесь подвернулись. Как раз все получилось, удачно. — А если бы они тебя догнали? Шнырь плюнул. — Не догнали бы, я бегаю хорошо. — Бегаешь хорошо, да. А вы… Сами откуда? Тоже здешние? — Тут недалеко, — кивнул старший. — На Варшавской. У нас там тоже бункер. — Так вы… — я кивнул на Алису. — Ага, соседи. — А снайпер? — спросил я. — Ну, тот, убить нас пытался? Варшавские переглянулись. — Что за снайпер? — Снайпер. Тут недалеко… Он стрелять начал, как мы появились. У него еще фотография Алисы в кармане… Такой, белобрысый, Соня. Он же… — Соня, точно, — вмешался Шнырь. — Он беляк, помните? — Альбинос, — поправил старший. — Смешной такой еще был. Он что, в вас стрелял? — И даже попал, — я ткнул себя пальцем в плечо. — Плохой стрелок… А может, хороший. Я подумал: а что если этот снайпер Соня стрелял не так уж и плохо. Попал мне в плечо, отвлек, хотел, пока я с плечом вожусь, с Алисой разобраться. Да не получилось — проявил я свои героические умения… Да уж — Он не тебя хотел убить, ее. Наверное… — Да, конечно, сначала прострелил, а потом хотел сказать. Но я его уже успел сам прострелить. Старший пожал плечами. — Бывает. Он достал небольшой мешочек, высыпал из него сушеную травку, заправил ее в бумажную трубочку, поджег и выдохнул синеватый дым. Первый раз в жизни я видел, как курят. Кажется, раньше это обычай такой был, разговорный. Неправильный. Дыхание от него сбивается, от жнеца не убежишь. — Недавно мы отправились в Затон, — рассказывал старший. — Мы сами с Варшавской, я говорил, периодически навещаем соседей. А они нас, сам понимаешь, безопасность, выживание. Наверху все было как обычно, а внизу… Все мертвы, кроме детей. Сразу стало ясно, что это навка. Старший плюнул. — Такое случалось уже, на севере только, до нас они не добирались еще. Хуже навки нет. А в Затоне, в убежище, двоих как раз не нашлось среди мертвых. Этой… Старший кивнул на Алису. — И еще одного, Соньки. А навки… Ну, короче, навками только девки становятся. Мы ее почти сразу выследили, она особо и не скрывалась. — А что же не стреляли? — Бесполезно это, она нам особенно и не нужна ведь. Старший снова плюнул. — Вернее, нужна, но это… Не слишком. Она детей увела… — Зачем ей дети? — перебил я. — Кто знает… Она собирает детей, тащит их в яму… Вот как в эту, примерно. Играет с ними, кормит. Лицо у старшего дернулось. — Она их заигрывает, — с омерзением сказал он. — Месяц — другой, и все, готово. Надо было ее выследить до логова, а она все вертелась, вертелась… Видишь ли, это странные твари. Они звери, конечно, но не совсем, наполовину, и, наверное, это еще хуже. К тому же мне кажется, что одна часть не очень хорошо знает про другую. Вот ты ничего не заметил необычного? — Нет, — ответил я. — Вроде ничего. Дразнилась много. — Она и раньше дразнилась. Я ее маленькой совсем знал, она уже тогда дразнилась… Старший замолчал. — Вот и никто не замечает. А когда замечают, поздно уже. — Почему же она на меня не напала? — спросил я. — Тут просто все… — старший выпустил дым, я едва не закашлялся. Они переглянулись, и старший продолжил: — Ты ей понравился, наверное. Вот она тебя за собой и таскала. Шнырь хихикнул. — Они сами про себя ничего не понимают, — сказал старший. — Не знают, кто они, зачем. Навка в них вдруг просыпается, а так обычный человек вроде. Ты на самом деле мог ей понравиться. Не знаю… — Ловушки вы устанавливали? — Что за ловушки? — спросил старший. — Мины. Южный порт, — напомнил я. Все посмотрели на меня непонимающе. — Южный порт, там нас машинами едва не раздавило. А потом еще в туннеле — в огнемете смесь слили… Старший помотал головой. — Это не мы. Скорее всего это Соня. Наверное, он хотел ее убить. Отомстить за своих, или остановить просто. А ты попался под руку… — Мы только в туннеле написали, — встрял Шнырь. — Помнишь? «Берегись»! Это я написал. А ты как пальнул — чуть башку мне не снес! — Извини, — сказал я. — Это не нарочно. Спасибо — я так и понял, ну, что беречься надо. И берегся. А с ней что теперь? Я кивнул на Алису. — С собой возьмем. — Зачем? — не понял я. — Зачем? А ты еще не понял? — Нет. — Ты говоришь, Соня тебе в плечо попал. Когда, вчера или сегодня? О ране я совсем забыл как-то. На самом деле забыл. Она не болела и не болела, я решил, что этот снайпер Соня попал в удачное место. Пощупал. Ничего. Вроде как и не было никакой раны. На всякий случай я пощупал и другое плечо. Нет, все нормально. Стал стягивать куртку. — Посмотри-посмотри, — посоветовал старший. Я скинул куртку, расстегнул комбез, сдвинул власяницу. Рана затянулась. Даже не затянулась — плотно заросла новым мясом, так что на ее месте белел небольшой круглый шрамик И шрамы от вериг затянулись. Все. Ненормально. — Удивлен? — ехидно осведомился старший. — Не удивляйся. Рядом с ними все так. Раны заживают, болезни излечиваются. Я вспомнил. Как растянул ногу. В самом начале, на этой проклятой пади. И как на следующий день она уже не болела. И щека. Я ее сжег — и почти сразу забыл, так зажила быстро. — Она что, ведьма? Старший покачал головой. — Нет. Просто ее энергетический потенциал гораздо выше нашего. Поэтому раны и затягиваются. Так что убивать ее не станем. Будем держать, а там посмотрим… — В каком смысле посмотрим? — Посмотрим. Эй, внизу проверили все? — Все, — ответил стрелок. — Больше никого. Еда, игрушки? Там много. Стрелок достал из кармана конфету. И какие-то еще штуки, наверное, финики. Старший плюнул. Стрелок вывернул карманы, ириски раскатились по земле. — Хорошо подготовилась, — повторил стрелок — Как? — Нет, ничего не брать, выжечь логово. Старший протянул стрелку матовый стальной шар. Тот подкинул его в ладони, сжал руками, внутри щелкнуло, стрелок запустил шар в лаз, отбежал в сторону. Земля больно стукнула в пятки, с дубов просыпались круглые шишки, на церкви глухо ударил колокол, грохнуло еще сильнее, на ногах не устоял никто. Из лаза выплюнулся огненный язык, разошелся змейками, загорелась земля. Колокол ударил еще. — Надо уходить, — сказал стрелок — Место какое-то нехорошее, не по себе мне. — Да, надо уходить. Старший снял с пояса пистолет с ненормально толстым стволом и выстрелил в небо. Из ствола вырвался круглый желтый шар, взлетел высоко, на несколько мгновений завис в воздухе и стал падать, разворачиваясь в воздухе в огненный зонтик Дети стояли с отсутствующими взглядами и пустыми лицами. Наверное, со мной творилось что-то похожее, я куда-то проваливался, голова кружилась, хотелось спать, и, чтобы не рассыпаться окончательно, я стал читать тропарь Силы Духа. Рядом оказался Шнырь. Он принялся дергать меня за рукав. — Да не расстраивайся ты, — говорил он. — Все в порядке. Ты жив остался, она могла тебя ведь убить, а не убила. Не убила ведь! Ты радуйся! Радуйся! Колокол прогудел. Я радовался. Глава 18 Заповедь — Ты хочешь ответов? — улыбнулся Старик — Их нет у меня. Мы сидели в странном помещении. Слишком чисто и никакой рухляди, только целые предметы, видимо, из старых. Диваны, обтянутые кожей. Стол. Кресла. Светильники. В углу большой белый шкаф, от которого исходил ощутимый холод, казалось, что в этом шкафу поселилась зима. Мне здесь было неуютно. Я чувствовал, что могу как-то неправильно пошевелиться и что-нибудь тут сломать. Хотелось отсюда побыстрей убежать. Наверное, потому, что это помещение выглядело слишком нормально, так, как и должны выглядеть любые помещения, в которых живут люди. Старик был очень старым, я думал, таких, наверное, уже нет. Сморщенный, но с виду вполне активный. В простом комбинезоне. — Ты откуда? — спросил он. После того, что случилось с Алисой, мне совсем не хотелось рассказывать первому встречному, откуда я. Поэтому я соврал. Соврал. Это, конечно, грех, но я ведь сделал это не во зло, а для блага. А вдруг этим подземникам тоже от меня что-то нужно? — Из Рыбинска, — сказал я. — Там рыбу ловят. — Из Рыбинска? Старик расстелил на столе карту, принялся смотреть, приговаривая: — Рыбинск, Рыбинск, Рыбинск… Я сейчас думал, что он спросит меня, где этот самый Рыбинск находится, но старик не спросил. Сказал: — Ого! И ты сюда из Рыбинска дошел?! Видимо, Рыбинск находился действительно далеко. — Да. Не один только, нас шестеро вышло, а сюда я уже один. — Остальные? — Старик сощурился. — Все погибли, — сказал я. Ной, надеюсь, не погиб, но… — И зачем вы из Рыбинска к нам добирались? — продолжал расспрашивать Старик А что, оно понятно. Ему интересно. Они тут сидят в своих подземельях и думают, что вне Кольца никакой другой жизни нет, чудобища одни да ветер в дебрях свищет. А там мы, оказывается. Рыбу едим, ежами закусываем. — За невестами. У нас невест совсем нет, очень мало то есть. На каждую надо зачисляться с детства. А тем, кому не повезло, так и живут. Старик рассмеялся. По-доброму, так Гомер иногда смеялся. — А мне и другим ребятам возраст уже пододвинулся, вот и пошли. — И как же вы хотели невест получить? — Выменять, как еще? — Выменять? На что же? — На порох. — И как? — Никак, — грустно ответил я. — Не получилось ничего. Я хотел Алисе предложить, она мне нравилась… Но она это, сами знаете… Не получилось. Старик кивнул. — Такое случается, — сказал он. — Натиск с запада все увеличивается. Алиса… Я знал ее маленькой. Он замолчал и почесал нос. — Некоторые считают, что это эвакуация. Навки собирают детей, спасают… — А на самом деле? — Легенда, не более того. Никого они не спасают. Губят только. Они зло. Это болезнь, вирус, наверное, мы как раз пытаемся выяснить. Что-то с материнским инстинктом. Он гипертрофируется и уродуется, плюс видимые изменения… Старик сказал еще несколько слов, которых я совсем не понял, неприятных по звучанию. И по голове постучал. — Вот такие у нас дела, — сказал он. — Сам понимаешь, невесту мы тебе выдать не можем, невесты нам самим сильно нужны. Почему-то рождается гораздо больше мальчиков, чем девочек. — Это понятно, — сказал я. — Близится Последняя Битва. Конечно, мальчики рождаются. — Да, действительно. Ты знаешь, что это? Он указал на карту, висящую на стене, и тут же сам ответил: — Это Москва. Последний город. Во всяком случае, о других мы ничего не знаем. Москва была похожа на паука, есть такие, с кружочками на спине. Небольшая часть карты, та, что справа, была зеленой, остальная красной. Кроме этого были нарисованы кольца, одно, зеленое, поменьше, другое, черное, побольше. Черное было как раз в форме птичьей лапки. — Что в центре, мы не знаем, здесь… — Старик кивнул на зеленку, — здесь относительно безопасно. Днем, разумеется. Сохранились общины, сохранились запасы. Одним словом, можно жить. — Жить? — усмехнулся я. — Понимаю. Ты не привык жить, ты привык бороться. В этом мы с тобой согласны, бороться надо. Но с умом. Простым истреблением тут не обойтись, популяции восстанавливаются, мы измеряли. Нужно действовать по-другому. И мы надеемся… — У меня вот вопрос как раз, — перебил я. — Узнать хочу… — Почему все это случилось? — усмехнулся Старик. Я кивнул. — Есть лишь обрывки воспоминаний, дневников и легенды, — сказал Старик. — Мы даже не знаем, сколько прошло времени. Но не думаю, что больше ста лет. Хотя, может, и меньше. Мне семьдесят три, и при мне все было так. И даже хуже. — Хуже? — усмехнулся я. — Гораздо. Когда прошла Волна, в город хлынули беженцы, порядок рухнул, настоящая война началась. Всех против всех. Военные, преступные группировки, эскадроны смерти, эпидемии, землетрясения… Котел. А потом китайское бешенство. Настоящий ад. Но все равно людей много оставалось, миллионы. А потом случилось нечто… Старик замолчал. И я молчал. А он думал, рассказывать или нет. — Потом случилось нечто… — повторил он. — И стало так, как есть. Я все детство провел под землей. Мы научились прятаться, добывать еду и воду, даже бороться кое-как научились, например, с пугалами. Я непонимающе поглядел на него. — С рубцами, — пояснил Старик. — Со жнецами, их все называют по-разному. На самом деле это механизмы. — Роботы? — Да, роботы. Чрезвычайно сложные, крепкие и износостойкие, но механизмы. Впрочем, не о жнецах речь. Мы исследуем этот мир. Медленно в основном потому, что мало людей. Мы не можем сказать, что случилось. Зато можем с точностью утверждать, что не случилось. Ядерной войны не было. У нас есть небольшая лаборатория, периодически мы берем пробы. Воздуха, воды, атмосферы. Все чисто. Радиационного загрязнения нет. Возможно, сейчас даже гораздо чище, чем раньше. — Может, само очистилось? — предположил я. — Ветром сдуло там… — Само очиститься не могло. Во всяком случае, не так быстро. И потом, для того, чтобы возникло все это богатство — големы, мертвецы, все эти хмари и пади, для этого никакой радиации не хватит. Мутагенез… Заметив мое непонимающее лицо, Старик тут же объяснил: — Изменения. Мутагенез разворачивается столетиями — нужно постоянное воздействие радиационных факторов, причем, достаточно мягкое, чтобы не убило, а трансформировало. Кроме того… Старик говорил наверняка правильно. Только вот я его плохо понимал. Наверное, потому, что он разговаривал, как раньше. На старом языке. Кажется, вот что он говорит — что все эти поганцы появляются не сами по себе, просто так самозаводом, а кто-то им помогает. Так я, во всяком случае, понял. — И потом радиация влияет только на живые существа, на остальное не может. То есть объяснить существование, например, падей радиацией нельзя. Это что-то другое, мы не можем понять. Загадки. Тайны. А разгадки, там, на западе. За границей Третьего Кольца. Но туда не пройти. — Почему? — Много причин. Большинство туннелей завалено. Землетрясения нередки, оползни. Город, который наверху, рушится, а это влияет и на подземный мир. Потом реки. В свое время их закатывали в бетон, чтобы строить здания, теперь реки отыгрались, растекаются по поверхности. А другие, наоборот, прорвались под землю. Верхнее Метро — во многом непроходимо. По слухам, на западе есть несколько сохранившихся туннелей, но ксеноактив- ность… Извини, пожалуйста. Мертвяков там много. Водолеев, гарпий, да кто его знает, что еще. Нам туда дороги нет. — А что такое Нижнее Метро? — спросил я. — Точно мы тоже не знаем. Есть разные версии, но все сходятся к тому, что это энергетический объект. Во всяком случае, вся энергия, которой мы пользуемся, исходит от него. Я вспомнил. Холодное свечение, труба, уходящая в зеленоватую мглу. Тяжесть. — Оно мир стягивает, — вспомнил я. — От развала… Старик только улыбнулся. — Нет, тут другое, — сказал он. — Правда, мы не знаем… Мы уверены только в том, что Нижнее Метро — это энергетическая установка. Во всяком случае, в этом одно из его предназначений. Причем мощность его велика… Старик улыбнулся, и я с испугом заметил, что зубы у него железные. Все до одного. Железнозубый. — Зубы болят, галлюцинации, все электронные приборы выходят из строя. Ну, и железо, разумеется, с железом туда лучше не соваться. Одним словом, оно тоже непроходимо. Непроходимо, непонятно, опасно. Вероятно, Нижнее Метро использовалось как некий научный объект — те несколько километров, которые нами изучены, изобилуют складами, мастерскими и лабораториями, тут можно было жить и работать, не выходя на поверхность. — Все время под землей? Старик кивнул. — Правда, мы не знаем — когда оно было построено — до того, как все началось, или все-таки после. И для чего предназначалось. Единственное, что известно точно, — это только то, как оно выглядит. Старик расстегнул воротник и достал что-то на толстой цепочке. Кинул мне. Я узнал сразу. Пацифик, так его называла Алиса… то есть эта. Птичья лапа, вписанная в круг. Птичья лапа Старика была сделана из тусклого, но очень приятного на ощупь желтого материала. Кажется, золото. — Это карта Нижнего Метро, — сказал Старик. — Сейчас мы вот здесь, на кольце, между правой и центральной ветвью. Я не знал, что ему сказать. Ну да, мы на кольце. Между правой и центральной ветвью. Замечательно. Что дальше? — Я говорил, что знаю немного, — опять железно улыбнулся Старик — Вопросов больше, чем ответов. — Это точно… — Что дальше думаешь делать? — поинтересовался Старик — Отосплюсь, — сказал я. — Отосплюсь, потом пойду. — К своим? К своим. Я вспомнил своих. Ной, Старая Шура, все. Всё. Конечно, все эти ребята выглядели вполне дружелюбно. Старик этот, остальные. Чистые, воспитанные, везде вроде бы. Накормили, напоили, даже помылся. Хорошие люди. — Остаться не хочешь? — неожиданно предложил Старик — Чего? — Остаться не хочешь? С нами, я имею в виду. — Зачем? — Нам нужны люди, — просто сказал Старик — А ты нам подходишь. Хорошо стреляешь, не трус, но и не дурак, это важно. У тебя интересные навыки. Этот фокус с закапыванием… А мертвяки? Шнырь сказал, что ты троих одной лопаткой… Я пожал плечами. — К тому же имя… — Старик улыбнулся уже губами. — Ты знаешь, что оно означает? Я промолчал. — Это имя героя. Великого героя, освободившего свой народ. Я чуть не рассмеялся. Великий герой. Я. Ага. Четыре раза. — Он, кстати, как и ты, был неплохим стрелком. — Ага, — зачем-то сказал я. — Так что оставайся. Мы собираемся начать разведку. Запад наступает на нас, мы будем наступать на запад. Готовим экспедицию. Пойдем по нижним тоннелям, затем по верхним. Может, узнаем, что тут происходит, наконец. Тоннели. Звуки, воздух, который дышит, поезд, который заблудился в подземельях, исчез, а звук его остался и теперь бродит по трубам сам по себе, остальное тоже вспомнил. — Не, — я зевнул. — Я к себе. В лес. В Рыбинск то есть. Там меня ждут. — Может, помочь чем? Оружием? У нас неплохой выбор. — У вас гильзовое все, а куда я гильзовое потащу? Тяжело. Старик поднялся из-за стола, открыл большой железный ящик, достал оружие. Такого раньше я не видел. У нас в станице два автомата, один Калашникова, другой «М-16А», я их знаю. Стреляют далеко и быстро, только переклинивает часто. И патронов не напасешься. Это оружие не походило ни на Калашникова, ни на «М-16», чем-то на мазер Алисы, только меньше. Магазин торчит из приклада. — Держи. Старик вручил мне винтовку. Она оказалась удивительно легкой и удобной, мне даже почудилось, что она как-то подстроилась под руку и под плечо, легла. И палец — нащупал крючок как-то сам, захотелось нажать. — Безоболочный, — пояснил Старик. — Гильз нет, пули из обедненного урана… очень твердые, запрессованы прямо в порох. Пробивают что угодно. — А картечью может стрелять? — Нет. Но тут прицел… — Нет, спасибо, — сказал я. — Я по старинке. Я свой карабин сам делал, сам настраивал. К тому же я все равно думаю, что лучше убегать, чем стрелять. — Как угодно, — Старик спрятал оружие обратно в ящик. — Возможно, ты прав. Знаешь, мы размещаем на поверхности закладки с патронами, у каждого есть карта. У вас ведь в Рыбинске леса? Кто его знает, что там в Рыбинске? — Леса, — сказал я. — Сплошные дубравы. Медведей много, лось, бывает, пробежит. Если можно, мне карту бы. — Какую? — Ну, здешнюю. С кольцами. Старик опять направился к своему железному ящику, видимо, в нем хранились самые ценные его предметы. Достал карту, запаянную в пластик Довольно мелкую, но все видно, мне подойдет. — Спасибо. Старик кивнул. — Я, кажется, помню Гомера, — сказал он. — Он ведь был рыжий. Я не знал, был ли Гомер рыжий, насколько я его помнил, волос у него вообще не было. Голая башка. Лысина. А борода черная. — Не знаю, — сказал я. — Он лысый был. — Ясно… Не покажешь на карте, где вы там располагаетесь? В Рыбинске? — попросил Старик и разложил на столе карту. Я приблизился. Карта была хорошая, никакого Рыбинска я не увидел, а увидел окрестности города. Север. Увидел дороги, и реки, и большое круглое озеро, в которое впадает Синий Ручей, увидел, как Ной ловит в этом ручье улиток — Это не Рыбинск — сказал я. — У нас все совсем по-другому. У нас там реки, а в них рыба. — Понятно, Рыбинск ведь, должна рыба быть. Загляни в оружейную. Еще он пожал мне руку. Ладонь у него была крепкая, точно железная. Я отправился в оружейную. Мастера звали Петр. Петр увидел карабин, Петр онемел. — Можно? — попросил он как-то робко. Я протянул оружие. Петр принялся вертеть, щелкать, заглядывать в ствол, нюхать даже, облизываться. Ценитель, кажется, попался. — Эндфилд мушкетон? — спросил он с благоговением. — Харперс? Из чего сделано-то? Я пожал плечами. Кто его знает, из чего сделано. Карабин, он и есть карабин. Оружие. Тут все просто. Пули. Картечь. Дробь. Порох. Капсюль. Бац. Петр продолжал вертеть карабин, бормотать и восхищаться: — Брандтрубки расточены, ну это понятно, под современные капсюли, старых не найти… Ствол тоже, резов почти не видно. Дробью можно стрелять… Бьешь пулями или шарами? — Пулями, — я похлопал по воротнику. Петр прищелкнул языком. Я сорвал пулю, протянул ему. — Пятьдесят восьмой! — Петр подкинул пулю на ладони. — Мама… Слона остановит! — Зачем по слону стрелять? Он хороший ведь… — Ну да, хороший… Петр еще раз понюхал. — Пироксилин… — зажмурился он. — С какой-то примесью… Как руки-то еще не оторвало? Ну да, это же… Он еще двести лет переживет… — Может, и переживет. — Такого сейчас не найти, — он бережно положил карабин на верстак. — Прекрасная машина, оружие богов. Поменяемся? Вот можешь все, что хочешь, здесь взять! Вон смотри, «Грендель»! Настоящий! Петр сорвал со стены и сунул мне в руки тяжелый черный автомат угрожающего вида. — Смерть — не пушка! С замедлителем, все, как полагается. Калибр увеличенный, отдачи почти нет, компактный… Петр еще долго рассказывал про этот «Грендель», хорошее оружие. Но я отказался. Вернул автомат на подставку. Попросил приклад на карабине сменить, если можно. Чтобы по весу совпадало, но прочность повышенная. И чтобы тайничок сохранился — последнее желание. — Тогда поликарбон! — просиял Петр. — Это наш выбор. — Хорошо… И пуль бы еще. — Сколько хочешь! Петр оказался настоящим мастером, я таких никогда не встречал, даже вполовину таких. Он не пользовался пулелейкой, у него был станок, какой-то сверхточный. Через час у меня имелся прекрасный набор из пуль разного предназначения. Мягкие пули, пули со стальным сердечником, пули с сердечником из этого самого обедненного урана и картечь из этого самого урана. Даже зажигательные пули у меня теперь тоже имелись. Пули были раскрашены в каждый цвет по принадлежности и запаяны в особые пленочные кишки, их можно было обматывать вокруг шеи и скусывать по мере надобности. Петр подогнал по руке пистолет. Тоже безгильзовый, заряжающийся одноразовыми пластиковыми магазинами по двадцать пять зарядов в каждом. Магазины были легкие и удобно крепились на патронташи, застегиваемые вокруг пояса. Для ближнего боя пистолета лучше нет, пояснил Петр. Пока ты свой аркебуз перезаряжаешь, из пистолета можно по сотне зарядов выпустить. Я промолчал. Человек должен полагаться на себя, а не на свое оружие. Человек сам оружие… Кажется, так. Топор. Еще переделал топор. Взвесили его — отдельно топорище, отдельно рукоятку — и сделали все заново. Из какого-то хитрого сплава, самозатачивающегося на лезвии, достаточно мягкого на обухе. Рукоятку из крепкой оранжевой пластмассы. Получился точно такой же топор, только лучше и острее. Даже два топора себе сделал. Одинаковых. И лопату. Лопату. У меня была обычная, железная, чуть погнутая уже и с многочисленными заедами от камней и подземной арматуры. Петр выточил мне лопату из своего любимого титана. Лопата получилась загляденье просто. Шлем еще. Пожалуй, самой полезной вещью во всем этом был шлем. Действительно легкий. Мой по сравнению с ним тяжелый, если носить целый день, то ночью шея затекает и болит, да и голова болит, этот наоборот. Композитные материалы, выдерживает попадание, и все такое. Ботинки перешили, подошву какую-то новую сделали, пружинную, гораздо легче бегать, и износоустойчивость повышенная. Да, еще Папу переделали, вернее, не самого Папу — как его переделаешь, а переделали ему вместилище. Вообще, я еще не доставал Папу из клетки… Ни разу не доставал. Так Папа там и рос, распространяясь себе помаленечку, матерел, иногда, в сытые времена, я подумывал — может, стоит ему немножечко расширить жизненные пространства? Но руки не дошли, много других дел стало. А сейчас вот Петр и сказал. Сказал, что можно облегчить мою ношу. Заменили клетку. Позвали Доктора, человека в белом халате, и Доктор сделал Папе усыпительный укол за ухо. Папа растекся по клетке лохматым студнем, испустил вздох, и оружейник Петр, надев из предосторожности железные перчатки, взрезал клетку в двух местах и вывалил Папу на широкий поднос. В таком виде я видел Папу еще котенком, когда он был мал и мог уместиться в кулаке, только голова любопытная торчала. С тех пор Папа значительно разбогател телом и прирос шерстью, вне клетки он сохранил свои прямоугольные пропорции, лежал на спине, отвернув мускулистую лапу и отверзнув пасть. — Камышовый? — спросил Доктор. — Обычный. Простой. У нас в Рыбинске все такие, рыбу едят, вырастают от этого. — Понятно, — сказал Доктор. — Сейчас мы его блоходавом помажем. Доктор капнул на пузо Папы густую зеленую каплю, и через минуту с кота стали сбегать неприятные по виду постояльцы. Одни похожие на черные зерна овса, другие как желтые лесные ползучки, третьи мелкие, но если взглянуть на них сквозь толстое стекло, то увидишь маленьких рачков. Живность покидала Папу в панике. — Теперь долго не заведутся, — сказал Доктор. — Может, пострижем? Я против стрижки ничего не имел, Доктор достал стригальную машинку, пощелкал ею в воздухе и быстренько лишил Папу значительной части растительности. Лысый Папа выглядел несколько синевато, но в целом мне понравилось. После Папы Доктор вопросительно повернулся ко мне, я пожал плечами и от обеззараживания не отказался. Мне накапали на голову. Я ничего не почувствовал. Однако друзья с меня тоже посыпались, правда, немного, гораздо меньше, чем с Папы. Доктор дал мне специальный амулет-блохоловку, который должен был предотвратить меня впредь от вшей и прочей мелкой дряни. Петр тем временем изготовил клетку. Я не заметил, как он это сделал, но результат мне понравился, получилось неплохо. Пока Папа не проснулся, мы вернули его обратно. Теперь Папу было гораздо проще прополаскивать в воде, прутья клетки стали не такими жесткими, как раньше, а по четырем сторонам Петр приделал особые внутренние подушечки, пропитанные инсектицидом, — для мягкости и для предотвращения проникновения новых блох. Петр предлагал еще какой-то бронежилет, но я отказался. Хороший стрелок пробьет любой жилет, плохой и так не попадет, а против тварей никакой бронежилет не поможет, только помешает — быстро не убежишь. Взял лишь пластиковую кольчугу, растягивающуюся, почти невесомую, защищавшую тело от мелких рваных ран, от попадания зараз и мелких паразитов. Про левые слезы вспомнил, не вспомнил даже, из кармана они просыпались, запрыгали по полу. Петр достал магнит, и слезы тут же прыгнули к нему на высоту метра. Он собрал их по одной, расплющил и просверлил дырки. После чего нанизал слезы на цепочку. Вернул мне. Сказал, что к удаче. Я и так знал, что это к удаче. И излучение какое-то отгоняет. К вечеру экипировка была закончена, мы сели и выпили какого-то травяного чая, в котором, как я определил, была мята и ромашка. Петр рассказал несколько забавных историй, случившихся с ним и с другими во время попыток пробраться на запад, Доктор рассказал о смешных происшествиях из своего опыта, как он однажды должен был отрезать одному покалеченному руку, а отрезал ногу, я тоже поведал веселое, как Ной хотел сварить суп из смородиновых улиток, а ему попались улитки пескоструйные, хорошо время провели. Я вышел из оружейной с необычным чувством. Какой-то повышенной уверенности. Готовности к бою. Всемогущества почти что. Направлялся в комнату, шагал прямо. Не втянув плечи и не наклонив голову, как робкая водяная крыса, а по центру коридора, расправив плечи, и неожиданно для себя высоко держа голову. Мне казалось, что даже росту во мне прибавилось, я смотрел вокруг с какой-то небывалой высоты, точно распрямились в спине сплющенные позвоночники. Гордыня, вдруг вспомнил я. Один из самых опасных грехов, так учил Гомер. Наверное, самый опасный, наверняка смертный. Когда человек впадает в гордыню, он забывается. Не смотрит за собой, за запахом, оставляет следы — и все. Я вдруг испугался, что здесь, в спокойствии бронированных комнат, забыл самое, самое главное, заповедь, без которой не оставался жив ни один истребитель. Ибо должен ты красться, но не вышагивать гордо! Главную заповедь. Глава 19 Смерть Очень хотелось забиться под койку, загородиться железным ящиком с одной стороны и железным шкафом с другой, прижаться к стене, к теплой трубе, обнять карабин и спать. Но я поборол себя. Разделся. Снял комбинезон и ботинки, убрал в вертикальный ящик. Сел на койку, пружины скрипнули и прогнулись, я лег и закрылся одеялом. Хорошо. Наверное, хорошо, не надо скунсом поливаться. Немного смущала закрытость помещения. Выход один, если что-то случится — так тут и сгинешь. Надо подумать над этим будет. Под потолком вентиляция, наверное, при случае, получится через нее выбраться, трубы достаточно широкие. С другой стороны, кто-нибудь и через эти трубы влезть может, надо проверить — есть ли там решетки? Закрыл глаза. Надо было прочитать тропарь. Но тропарь тоже не читался, я чувствовал себя голым, и стал думать — прилично ли читать тропарь вот так, голышом? Взял пистолет, положил под подушку. Нет, не получалось, пистолет не сообщал нужного ощущения, казался игрушкой, легкой и бесполезной. Надел противогаз. Не очень помогло. Дыхание, конечно, затруднилось, но недостаточно для того, чтобы спокойно уснуть. Я чувствовал себя… Беззащитным. Одиноким. Я выскочил из койки. Господь даровал нам боль, и страх, и трепет, и это неспроста. У мрецов нет ни боли, ни страха, ни слез, поэтому они и мертвы. У людей наоборот. Поэтому они и живы. Я открыл железный ящик Аккуратно положил туда новый легкий шлем, с крепким непробиваемым забралом, похожим на разноцветные глаза стрекозы, с мягким убаюкивающим подшлемником, который охлаждает в жару, согревает в мороз, а ночью служит мягкой и доброй подушкой. — Хороший шлем, — сказал я и надел свой. Железный, тяжелый, пропахший порохом и потом. Снял кольчугу. Отличная вещь, особенно если крысы бешеные или собаки набегут. Для тела защита, для души искушение неуязвимостью. Расстегнул портупеи. Слишком много пуль. Искушение избыточностью. Мреца, голема этого или другую погань надо брать с одного выстрела, в глаз, в печенку, полосовать его очередями совсем и ни к чему. Шум один. Тяжело было отказываться от пуль. От пуль, которые пробивают все, разрываются в теле врага на тысячу вертящихся спиралей, превращают его в фарш. Но я снял с шеи все патронташи и уложил их аккуратно в железный ящик. Оставил себе по штуке каждой разновидности. А кишки эти пластиковые — удобные штуки оказались, прекрасно мне подошли. Набил их обычными пулями, с левой стороны жаканами, с правой разрывными подпилами, очень удобно. Топоры… Топоры оставил. Лопату оставил. Ботинки. Ожерелье. Карабин. Через две минуты я шагал по коридору. Домой. Все просто, говорил Гомер. Есть люди, есть нелюди. Твари, двигающиеся сквозь мир лишь попущением Божьим, шлак, ходячие язвы. Отсеки их, чтобы не повредили они малым сим. Все просто, говорил Гомер. Есть люди, а есть нехорошие люди, помеченные тьмой, соблазняющие малых сих. Имя им легион, грешники, падшие черные овцы, из-за них все и началось. Узнать черную овцу легко, узнай ее по делам ее. И да будет тверда твоя рука, вырежь ее из стада, ибо если будешь мягок и пустишь в сердце свое ложное добро, скоро и остальные овцы покроются паршой, и вынужден ты будешь забить их всех. Я шагал по коридору. С потолка капала пахнущая железом вода, навстречу мне попались два человека, оба улыбнулись, но не приветливо, а как-то настороженно. И девушка. Она шла третьей, и сразу я даже не очень понял, что это девушка. Испугался я, показалось, что это не совсем человек даже. Люди у нас как ходят — в комбезах, в бронекостюмах, в маскхалатах и прочем камуфляже. А эта шла просто и необычно — в длинных, до колена, трусах, в майке. А на голове что-то белое, тряпка обмотана. Я сначала решил, что раненая, голову прострелили, или внутреннее разжижение, возможно, мозг вытек, а потом она тоже мне улыбнулась, и я понял, что не раненая. А просто… Здешняя. И мокрая. И без оружия. Ничего-ничего, даже самого распредпоследнего ножика, в такой одежде ничего не спрячешь. — Привет, — сказала девчонка совершенно расслабленно. — Ага, — буркнул я. Она хихикнула, а я почувствовал себя глупо. С этими топорами, с карабином, Папа еще тут начал приходить в себя, зашевелился, зашипел, заскрежетал зубами, другие звуки произвел, девчонка хихикнула, а я поспешил пройти дальше — мало ли что еще Папа выкинет? А она подумает, что это я. В конце коридора начиналась лестница, я двинулся наверх и через несколько уровней оказался в таком же коридоре, только на стенах красная полоса. И охрана, двое в броне высшей защиты — на меня сразу наставили многоствольные пулеметы, хотя до этого в бодучку играли, и один явно проигрывал — лоб у него был весь уже красный, и наворачивалась щелбанная шишка. Я предъявил зеленую карточку, пропустили, видимо, зеленая карточка давала разные полезные преимущества. Эти двое поглядели на меня испуганно. Я оказался в зоопарке. Во всяком случае, на зоопарк это очень и очень походило, только… У нас в Рыбинске… ну, там, короче, где я родился и жил, тоже был зоопарк. Клетки, а в них скелеты животных. Очень хорошо сохранившиеся скелеты, блестят, особенно мне верблюд нравился — смешной такой, раскорячный. Тут тоже. Клетки. И справа и слева. Клетки пустые, большинство. Две заняты, в одной волкер, в другой Алиса. Сидела на полу. В плече торчал гарпун. Увидела меня, вскочила на ноги. — Дэв! Дэв, иди сюда! Я не спешил приближаться. — Ты вырвался?! Здорово! Тут всего двое охраняют, давай… Я молчал. — Это все сначала придумано было! — громко зашептала она. — Это ловушка! Засада! Не верь им… Гарпун звякал по прутьям. Глаза у Алисы были совсем-совсем красные. — Они лгут… Лгут! Лжецы! Они собираются всех убить! Это спасение! Алиса дернула прутья клетки, с потолка пролилась вода. Я молчал. — Спасение! Мы должны спасти детей! Ты понимаешь?! Скоро всему конец, я точно это знаю! Надо спасать маленьких! Уходим! Ты же сдохнешь тут, они же тебя заманили! Я стал заряжать карабин. Не спеша, но очень тщательно. — Что ты делаешь? Я опустил в ствол пулю с урановым сердечником, придавил шомполом. — Что ты делаешь?! — То, что я делаю всегда… Алиса вдруг посмотрела на меня по-другому. Серьезно. Как никогда не смотрела. И спросила: — Совмещаешь смерть с неподвижностью. Вернее, даже не спросила, а просто сказала. Я поднял карабин. Надо было что-то сказать, в таких ситуациях принято что-то говорить. Я сказал: — Ты сама виновата. Надо было раньше сказать… Алиса смотрела на меня через решетку. — Я сразу понял, посмотреть просто хотел, что ты делать будешь… Молчала. — Зря ты так. Зря совсем… Алиса молчала. Я опустил оружие. Не мог я так Стрелять, да еще в Алису. — Ладно, — я убрал карабин на плечо. — Ладно, поглядим… Я собрался уходить. И оставаться. Здесь, вот сейчас в эту минуту я вдруг понял, что останусь. Есть дела. А может, это лечится? Какими-нибудь уколами. Или оперативно. Или электричеством, я слыхал, электричество от многих болезней помогает. Или потом будет лечиться, жизнь не стоит на месте. Да и польза от нее есть — раны быстро заживают. Ладно. — Эй! — позвала Алиса. Я оглянулся. — Не уходи, а? — попросила Алиса. Но я, конечно, ушел. Надо было подумать. Обычно я так не поступаю. С поганью. Не разговариваю, не смотрю в глаза, не поворачиваюсь спиной. Потому что погань всегда обманет, в этом ее сила, Гомер так говорил. Обычно я так не поступаю. Поступаю по-другому. Совмещаю смерть с неподвижностью. Острогин Макс Мертвецы не танцуют Глава 1. Землетряс Винтовка сработала непривычно мягко, почти без отдачи, почти без звука. Негромкий шелест. Точно в левое плечо, не мне, тетке. Тетку развернуло, секунду она пыталась балансировать, размахивала сумкой. Интересно, ее с сумкой, что ли, похоронили? Чего она ее таскает-то? Вроде вполне мреческая тетка, почерневшая, подгнившая, заросшая этой паскудной мертвецкой коростой, а с сумкой. Нашла, видимо, где-то. Шла себе дохлая, вдруг видит – сумка, ну и взяла. Рефлекторно. Иногда такое случается, сам видел. Мрец с костылем. А другой с велосипедом, я его даже за человека сначала принял – идет человек, велосипед рядом с собой катит. Я к нему познакомиться, а он как кинется. Велосипед, значит, как маскировку использовал, хитрость проявлял. Хотя, может, он раньше велосипедистом был знаменитым, раньше люди на велосипедах только так гоняли… Тетка с сумкой не удержалась, сорвалась в провал. Жаль. Патрона жаль, на мреца – и целый патрон! Расточительство. Хотя плевать, у меня этих патронов… Четыре ведра. Простые. Трассеры. Разрывные. Бронебойные. Это чтобы не скучно, это чтоб весело. Я тут уже неделю сижу, дежурю. Погань лезет и лезет, а я стреляю и стреляю. Тоска, поэтому разные патроны и использую. Вот, к примеру, разрывной. Здесь надо подкараулить, пока тварь не подберется к провалу поближе, и только тогда стрелять. Башка у мреца в клочья, а сам он аккуратненько в яму, хорошая работа. Или трассер. Трассером красиво. Видно, куда стреляешь, можно даже в прицел не смотреть, трассеры я больше всего люблю. Или бронебойный, с сердечником. Им легко сразу нескольких завалить, главное, подловить, пока они на одной линии расположатся – бац – и сразу три штуки. Хотя обычно только первый успокаивается окончательно, остальным кому руку, кому ногу отрывает, мерзкое зрелище получается. Потому что шевелятся. И мрецы, и руки-ноги ихние. За день набьешь сотню, а они шевелятся, скребутся, аж тошнит, вечером приходится идти к провалу, чистить, чтобы не скапливались, огнеметиком. Они на той стороне беснуются, до меня добраться стремятся, а я на этом берегу. И с огнеметом. Плюк. Смесь тоже беречь нечего, Петр ее много наварил. Вот я и не берегу, поливаю щедро. От огня они бегать начинают, не любят огонь, как и любая погань. Туда-сюда, туда-сюда, друг о друга стукаются, в провал проваливаются. Вообще мрецы хорошо горят. Утром, когда прихожу, один пепел остается, да и тлеет еще кое-где. Ими, наверное, печь топить можно. Вот если не думать, что это мрец, а думать, что полено. Надо предложить проект Япету – топить мрецами. Только топить у нас нечего, все на электричестве… Девять. И снова в провал. Непонятно, мужик или тетка, старый уже мрец, мумифицированный. В ногу ему, в колено, сразу в ров полетел. Вчера сорок шесть штук подбил. Из винтовки все, из карабина я по этой погани не стреляю, не достойны они. Винтовкой обхожусь, не скучно. Тут у нас постоянный пост, засечная черта. Постепенно зачищаем территорию, огораживаемся. Провалы, машины, в домах двери завариваем, ловушки устанавливаем, баррикады. Тут самое важное – чтобы естественно все это выглядело, будто само оно образовалось. Чтобы человеческое отребье не лезло. А погань, конечно, пробирается, но немного. Так что днем вокруг Варшавской разрешается даже немного погулять. Особенно если стрелки на постах. Порядок. Хоть какой-то. Был. До прошлой недели. Неделю назад к северу от нас проревел торнадо. Небо загустело, почернел воздух, и в молниях и грохоте сатана явил свой разрушительный палец. Серафима отмечала – четыре километра прошел, с востока на юго-запад. Снес два квартала. Ну, и кладбища причесал. Два. Ободрал весь верхний слой. И теперь они бродят. Много, сотни, может, тысячи удивительно хорошо сохранившихся мрецов. И все прут, чуют мясо. А я их отстреливаю. Возле провала. Улица тут широкая, провал чуть наискосок, глубокий, метров двадцать. Я на кране сижу. Рядом к недостроенному дому прицеплен кран, в кабине оборудован пост. Ничего, уютно, запросто дней пять продержаться – даже диван кто-то втащил, что удобно, – сиди на диване, постреливай. Провал как на ладони, и едва поганец приближается к краю, я его успокаиваю. С одного, разумеется, выстрела. И летит он в яму. А я в журнал записываю – Япет велит учет производить для научных целей. Десять. Сразу двоих, но записываю как одного. Серафима вчера приходила, стрелять училась. Встала возле провала и давай палить из автомата. Два диска расстреляла, набила кучу, ко мне забралась с довольным видом, учись, говорит, как надо, сразу полсотни штук Дура. Сегодня тоже прийти грозилась, отрабатывать стрельбу с обеих рук. Ну пусть приходит, все веселее. Болтает много, анекдоты рассказывает, увлечение у нее такое – анекдоты сочинять. Несмешные, кстати. Одиннадцать. Двенадцать, тринадцать, еще два выстрела. Я высунулся из кабины. Вспомни Серафиму – она тут как тут. С пистолетами. Вся просто увешана пистолетами, наверное, по-оружейки приволокла. Рукой мне помахала – и к провалу. Мрецы почуяли, оживились, стали поближе подбираться, а что, в Серафиме килограмм, наверное, пятьдесят, ценный продукт. Мрецы наступали, Серафима дождалась, пока они не подойдут к краю провала, выхватила пистолеты, заорала что-то воинственное и начала отстрел. Дура. Бестолковое занятие – стрелять вот в упор, да еще по почти неподвижным мишеням. Тупой и бессмысленный расход патронов, мне совсем не нравится, один выстрел, один труп, так всегда Гомер говорил. Я старался сначала всего этого безобразия не замечать, но Серафима развела настолько оглушительно беспорядочную стрельбу, что у меня голова заболела. Даже Папа недовольственно мяукнул. Я плюнул и полез вниз. Серафима упражнялась. Довольно неуклюже. Старалась стрелять из-за спины, из положения лежа, на звук. Грому много, толку мало. – Ну как? – поинтересовалась Серафима, когда я подошел. – Шестнадцать штук уже завалила. – Бестолковое занятие, – сказал я. – Почему же? Сокращаю численность – это полезно. – Это бесполезно. Трупов на каждом кладбище по несколько миллионов. Разной степени разложения. На всех патронов не хватит. – Ты это Япету скажи. – Я говорил, он не слушает. – И правильно делает. Серафима застрелила длинного мреца, никогда таких длинных не видел, две пули ей понадобилось, перерасход. Неприятно все-таки. Когда они вот, в пяти метрах. И вонь слышно, и зубы видно – ногти, зубы и волосы продолжают расти. У некоторых. Хорошо хоть прыгать не умеют. – Правильно делает, – повторила Серафима. – Тебя слушать… Неизвестно, что ты за человек пока, чтобы тебя слушать… А правда, что ты с навкой гулял? Говорят, у вас любовь… Серафима захихикала, мне немедленно захотелось столкнуть ее в ров. Но я только сказал: – Дура ты. – Ага, дура… А правда, что она тебя тоже? Ну, типа, любит? – Я же говорю – дура. Ты дура. – Ага. Говорят, что она тоскует без тебя. Когда ты уходишь, она на стены кидается. Любовь, точно. Чудовище и красавец! Едва не замахнулся. Честно, еще бы секунду, и влупил бы ей, прямо в лоб, в лобешник.. – Спокойно, спокойно! Это так трогательно, что я не могу просто. Серафима снова стала стрелять. Пистолеты дергались у нее в руках, кисти слабые, никуда не годится. Но попадала. В упор любая дура попадет. Патроны закончились, она спрятала пистолеты и достала револьвер. С коротким стволом, черный. Я позавидовал, сам давно хочу себе револьвер, даже у Петра одна рухлядь, а самоделку не хочется. А у этой есть. – Говорят, ты и сейчас к ней ходишь… Бук Револьвер звучал совсем по-другому, серьезнее. И убойнее, мрецов отбрасывало на несколько метров, видимо, Серафима подточила пули. – Говорят, ты ее выкрасть два раза пытался… – Такие же дуры, как ты, и говорят. Я разозлился и направился обратно, к крану. Зря она приперлась, только настроение портит. Бестолковая. Все они тут бестолковые, один другого хуже. Но эта Серафима… И чего она ко мне привязалась? Мяв. Папа мяучил. Громко. Отрывисто. – Кошака пора кормить, – усмехнулась Серафима. – Скорее, а то он тебе в ботинки нагадит! При чем здесь ботинки? Нет, все же дура… И тут же звук. Протяжный и страшный, как будто со всех сторон, и с неба, и из-под земли. Я остановился. Оглянулся. Мрецы замерли. Окоченели, как-то головы наклонили. Тоже, что ли, слушают… Серафима перестала стрелять. Отбежала от провала. Ко мне поближе. – Опять смерч, что ли… – перезаряжала револьвер. – Вот привязались… Про дожди из мертвецов слышал? – Нет. – А они бывают. Шнырь рассказывал. Один смерч разрывает кладбище, труперы вылезают, а другой их подхватывает. А потом они сыплются. Здорово? – Здорово. – А правда, что Петр за твой «Эндфилд» предлагал любую пушку, какая у него есть? – Не «Эндфилд», а «Энфилд», с одним «д»… – Это ты с одним «д», раз отказался, – перебила Серафима. – Выбрал бы вместо этого старья нормальную пушку, Петька электромагнитный резак сейчас как раз изобретает, можно труперов валить, как серпом по лебеде. И он с двумя «д» – «Эндфилд», по-английски «Конец поля»! – Какого еще поля? – Футбольного, что непонятно. Через все поле бьет, отчего и называется. Изучай английский, кошатник. – Зачем мне английский? – Как зачем? Есть пилюльки от дурости, а там инструкции всегда на английском. Вдруг повезет найти? – Сама ты… С двумя «д»… Папа уже орал. Звук повторился. Громче, даже глаза заболели. – Что это?! – Серафима побледнела. – Конец поля! Звук. Прямо из-под ног. – Тряс!! – заорал я. – Лежать! Быстренько лег на бок, натянул противогаз. Серафима выругалась, упала рядом, тоже противогаз нацепила. Вой не прекращался. Постепенно к этому вою прибавлялась вибрация, словно в глубине под нами выгибалась гигантская пружина. Заныли зубы и остальные кости, вибрация перешла в толчки, и теперь мы подпрыгивали, стукаясь бронещитками и фильтрами противогазов об асфальт. Под нами побежали мелкие трещины, вой оборвался, толчки тоже оборвались, и тут же грохнуло уже совсем оглушительно. Серафима что-то орала, я поглядел направо и обнаружил, что обвалился недостроенный дом, кран остался стоять, наклонившись набок, и тут же ударила пыль, плотная и почему-то горячая. Стало темно и жарко, не знаю почему, наверное, из щелей в земле бил горячий воздух. Тряска прекратилась, я вскочил на ноги. Ничего не видно, пыль, серая, почти синяя, густая, вокруг. Кран по правую руку, точно. Серафима поднялась, стала отряхиваться и ругаться, она только сегодня почистила комбез, а тут эта пакость… Движение. В пыли. Что-то темное. Серафима выругалась еще страшнее. Я вскинул карабин. Серафима выхватила пистолеты. Еще движение. И еще. Из пыли показался мрец. И Серафима тут же пустилась стрелять. Плохо! Почти все мимо, мрец заметил нас, захромал быстрее. Серафима заорала, перешла на автоматический огонь и выпустила очередь. Мрец заплясал под пулями, упал. – Так вот! – крикнула Серафима. Еще два. Первого завалила, второй шагнул на меня. Карабин. С пяти метров. Голову оторвало. Мрец осел. И сразу же движуха. Со всех сторон. Отлично. – Что это?! – замычала Серафима. – Что?! Почему?! Она задышала быстро и хрипло. Паника. А может, фильтр давно не меняла. Дура, точно дура. Сейчас- Слева. Я заряжал карабин. Винтовку оставил на кране, тащить не хотелось. Серафима завизжала и стала стрелять. Мимо, мимо, мимо! Патроны кончились, Серафима бросила пистолеты, выхватила другие. Тряс. Провал завалило. И теперь они здесь. Серафима стреляла. Плохо, дырявила воздух, косая. Мрецы дергались от пуль и продолжали наступать. Если ускорятся, придется туго, а тут еще эта пыль… Пистолет замолчал, Серафима лупила из другого, патроны закончились. Мрец кинулся к ней, она завизжала, съежилась и присела, я выстрелил. Попал. Серафима задохнулась и содрала противогаз, и тут же втянула жгучую пыль, покраснела, потеряла сознание. Закинул за спину карабин, забрал у Серафимы пистолеты. Неплохие, с магазинами увеличенной емкости, в каждом по тридцать патронов. Я отступал к крану. Серафиму тащил за собой, как мешок, за ворот. Стрелял скупо. По коленям. С развороченными коленями они начинают биться, корчиться, мешать друг другу. Пять метров тащу Серафиму, затем стреляю. Не успели еще окружить, повезло. Пять метров, еще пять, еще. Пыль оседала. Я видел, что их много. Но я уже успел. Забросил эту дуру на противовес, залез сам. Все, здесь не достанут. Теперь приятное. Отхлестал Серафиму по щекам. Хорошенько, чтобы завтра синяки проявились. Побрызгал водой. Снова отхлестал. Очнулась, промычала что-то протестующее, я добавил. Велел лезть на кран. Поползла. Я остался на бетонных плитах. Пострелял еще немного, но бессмысленно, конечно – провал затянуло, и теперь все, что скопились на той стороне, перебрались сюда. Ладно. Дождался, пока Серафима спрячется в будке, забрался сам. Серафима валялась на диване, пила воду. Морда у нее была красная, но я с удовольствием отметил, что и синеть уже начинала. Папа сидел спокойно. Не спал, но и не мяргал, в состоянии ожидания. Снял противогаз. Воздух вонял цементом, известью и какой-то горечью, захотелось пить. Отобрал бутылку у Серафимы, сделал несколько глотков, остальное вылил на голову. – Сволочь… – просипела Серафима. – Сволочь… Надо тебя к твоей девке посадить… Вместе сгниете, в зверинце. Там вам и место. Открыл шкаф, достал баллон. Тяжелый. Выставил замедление в минуту, вышвырнул наружу. Баллон звякнул и задребезжал, покатившись по асфальту. Через минуту зашипело, газ стал растекаться по окрестностям. Хороший газ, тяжелый и текучий. Я ждал. Еще через три минуты проскочила искра, и под нами разлилось широкое огненное озеро. Мертвецы горели, они же хорошо горят. По пояс в огне бродили живые факелы. Тоже, в общем-то, красиво. Я столкнул Серафиму на пол, устроился на диване поудобнее и стал стрелять. Сорок четыре. Скука, скука. Глава 2. Бросок на Запад Япет приказал явиться. Но не в кабинет. Обычно он в кабинете беседует, а сейчас к Доктору велел, уровнем ниже. К Доктору так к Доктору, мне сказали – я пошел. Смердило у Доктора. Как-то… Пельменями. Точно, пельменями. И на столах четверо лежали, прикрытые пленкой. Дохлые. А Япет у стены сидел, на скамейке. Кивнул, я сел рядом. Япет он и на самом деле старик, настоящий, я таких и не видел никогда. Морщины, нос длинный, на руках пятна стариковские, пальцы длинные, сухие и волосатые. Раньше все люди такие были. Дряхлели, умирали сами по себе. Вокруг одни старики, я видел фотографии, молодых на них вообще нет почти. Сейчас по-другому, все помолодело. А у Япета даже колени хрустят – он шагает, а колени хрустят, того и гляди рассыпаться начнет, палку использует, чтобы раньше времени не развалиться. Само собой, на поверхность Япет почти и не кажется. Это понятно, что ему на поверхности делать – он там и получаса не продержится, поверхность для молодых, для нас. Хотя некоторые, ну тот же Петр, рискуют. Но Петр в хорошей форме, мне с ним, наверное, не справиться, ну если без оружия, конечно. Минут пять молчали. Доктор курил, Япет жевал карандаш, я на столы поглядывал. При чем здесь эти трупы? Или я вчера кого не того поджарил? Серафима уже донесла бы, я ее видел, вся синевой светится… А может, из-за самой Серафимы. Нажаловалась. Что я ее поколотил. А я ее не просто поколотил, я ей сначала жизнь ее бессмысленную спас, а затем уже поколотил. Она мне должна, если бы не я, ее бы уже где-нибудь в подвале доедали… Почему все-таки к Доктору? Прививки рано еще делать, а насчет остального можно было легко в кабинете побеседовать. Значит, все-таки трупы. А если трупы, то чего молчать? Нет, Япет старик, конечно, мудрый, но все эти его воспитательные паузы… Я выразительно вздохнул и сразу же еще более выразительно зевнул, ноги вытянул. Япет достал книжку и прочитал без выражения: – Есть люди, есть нелюди. Твари, двигающиеся сквозь мир лишь попущением Божьим, шлак, ходячие язвы. Отсеки их, чтобы не повредили они малым сим… Посмотрел на меня. – Так? – Так, – ответил я. – Отсеки. То есть отсечь надобно. С полной безжалостностью, под самый корень. А потом еще порохом. Или каленым железом. Чтобы зараза не распространилась. Вот вы пальцы отмораживали? Я люблю неожиданные вопросы задавать, это с него мудрость сбивает. Вроде бы мудрый-премудрый получается, а пальцев не отмораживал. А я ему напоминаю – есть, мол, и другая правда, более правдивая. – Нет… – растерянно сказал Япет. – Вот видите, – вздохнул я. – А если бы отмораживали, то знали бы. Начинает палец чернеть – тут его и надо отпиливать. А если не отпилить, то и рука начнет загнивать, и человек целиком сгинет из-за какого-то бестолкового пальца. Чем раньше вжик, тем здоровей мужик. Япет закашлялся, бедняга, это все от курения, пагубное пристрастие. – А вы что, думаете, что не надо отсекать? Пускай загнивает? – Да нет, надо, наверное… Просто… Я сделал оловянные глаза, пялился совершенно бессмысленно. Япет стал читать дальше: – Есть люди, а есть нехорошие люди, помеченные тьмой, соблазняющие малых сих… Да… Имя им легион, грешники, падшие черные овцы. Узнать черную овцу легко, узнай ее по делам ее. И да будет тверда твоя рука, вырежь ее из стада, ибо если будешь мягок и пустишь в сердце свое ложное добро, скоро и остальные овцы покроются паршой, и вынужден ты будешь забить их всех… Япет посмотрел на меня. – Правильно? – Правильно, – ответил я. Япет вздохнул. Постучал пальцем по обложке. – А что, вам что-то не нравится? Старик пошевелил бровями, седыми и кустистыми. Ну и пусть себе шевелит. Я на эту книжку, между прочим, почти неделю потратил. Сидел за машинкой, набивал, набивал, все пальцы чуть себе не протер. А еще месяц до этого сочинял. То есть вспоминал, что мне Гомер рассказывал. Чтобы даром не пропало, чтобы опыт передать. Раньше древние всегда вот так и делали – чуть какой опыт накопится – они сразу книжку сочиняют. Чтобы потомкам перешло. Вот и я. Вспомнил, записал. Опыт. Наследие, вроде. – «Наставления в Правде», – прочитал Япет. – Однако… – А что? Наставлять надо только в правде, во лжи не наставление получается, а растление душ сплошное. – Но у тебя тут… – Япет обмахнулся книжкой. – Выжечь, вырезать… Да не дрогнет рука, да не иссякнет усердие… – Ну да, – опять согласился я. – Да не иссякнет, это само собой. У меня усердия на восьмерых хватит. Это, наверное, Серафима. Она передала, вряд ли Шнырь стал бы. Серафима, она меня не любит. – А Облачный Полк? – спросил Япет. – А что Облачный Полк? – Ты пишешь: «Затрубят златокованые трубы, и подастся твердь, и сойдет вниз, сияя алмазной броней, Облачный Полк, и побежит погань…» Ну и так далее. – Все так и будет, – кивнул я. – А тебе не кажется… – Япет почесал бороду. – Не кажется ли тебе, что ты внушаешь вот этим… Необоснованные надежды? – Лучше необоснованные надежды, чем обоснованная безнадежность, – твердо сказал я. И красиво, Гомер учил выражаться красиво, мужественный юмор помогает в бою, так он всегда и говорил. Япет запутался в бороде пальцем, уставился на меня, как волк на волкера. Приятно. Они все тут думают, что если я из Рыбинска, то и дикий совсем. А я не дикий, я способный. Я времени зря не терял, развивался. И книжки разные читал, и с людьми разговаривал, тут есть с кем поразговаривать, взять безногого – говорун лучше не придумаешь, как говорит – заслушаешься, мозг затрясется. Правильно, с оборотами разными, как раньше люди говорили, вот если бы ему пальцы вовремя отрезали, сейчас бы бегал как новенький. – И ты в это веришь? – спросил Япет. – Да. – Что воды разойдутся по мановению руки? А облака изменят свой бег? Доктор кашлянул. – Чего? – не понял я. – Вера – это прекрасно, – сказал Япет. – Она всем миром двигает… – Точно. – Понятно, – Япет оставил бороду в покое и книжку мою в покое оставил. – Понятно все. А как вообще? – И вообще нормально, – ответил я. – Вчера зачистили третий выход, вынесли двух шейкеров. Еще какая-то дрянь объявилась, не успели, сбежала. Проверили секретки, ловушки насторожили, все как полагается. Патронов много ваши расходуют, стреляют почем зря, а это нехорошая привычка, сами знаете. Вы им скажите, а то они меня не слушают. – Кто у тебя? – Серафима и Шнырь. Проныра то есть. Вы же знаете… – Знаю? Наверное… Как они? Вообще? Про Серафиму и Шныря он каждый раз спрашивает, а я ему каждый раз отвечаю. Почти всегда одно и то же. – Так они. Совсем бестолковые, а бить их нельзя… – Да, – кивнул Япет, – бить нельзя… Бить их нельзя, это их может обидеть. А то, что они суются куда не следует, то, что голову в любой момент им снести могут, это их не обижает. – Бить человека нельзя, ему и без битья плохо живется, – сказал Япет поучительно. – Но я с ними поговорю. Чтобы дисциплина была, ну, и… И дисциплина. Как с четвертой базой? – Работаем. Сделали четыре ходки. Продовольствие, вода, патроны, лекарства, все как надо. Готовимся помаленьку. Сами знаете, времени мало, работы много. А тут еще эти смерчи. Кладбища расковыряли, мрецы лезут, как тараканы по осени, я вот целую неделю на кране просидел. А Серафима… – Что Серафима? Хотел я на вчерашнюю ее глупость пожаловаться… Но не стал. Получается, что я на девчонку жалуюсь, тьфу. – Серафиме надо больше в стрельбе упражняться, – сказал я. – Она сплетница и склочница, а стрельба от этого помогает. – Ладно, я ее направлю. – Направьте, направьте. Мы готовимся к Броску На Запад. К БНЗ. Это самое важное. От этого зависит будущее, Япет прямо так и говорит. Там, на Западе, все. Техника, лекарства, оружие, склады. Здесь запасы уже истощаются, все, что нашли, уже подобрали, разграбили, сожгли, а там… Там всего много. А еще там ответы на вопросы. Которые гораздо важнее оружия и антибиотиков. Вот и готовимся. Пробраться туда. Нет, некоторые одиночки там уже побывали, но толком рассказать ничего не смогли. То ли недалеко заходили, то ли мало видели. Надо хорошо проникнуть, плотно, массированно, взять Запад за жабры… Бросок, короче. Хотя с кем бросаться, я, честно говоря, не вижу – народа на Варшавской много, но все это не тот народ. По большей части. Есть человек пять, если Петра считать, крепкие мужики. И стреляют неплохо. Но уже не очень быстрые. Здесь, на Востоке, это решающей роли не играет, на Западе такое не пройдет. Между жизнью и смертью всегда полсекунды. А остальные… Небоепригодные особо. Расслабленные. Что Серафима, что Шнырь, что остальные. За МКАДом дня бы не продержались. Отдыхать любят, ноют все время, без завтрака на поверхность не выбираются. У них пинг-понг даже есть. Внизу, в кают-компании. Стол, ракетки, шарики. Я как первый раз увидел, думал, болезнь какая. Дрыгаются, пыхтят. Потом я уже понял, что так оно и должно все быть. С пинг-понгом. Человек прошел через дебри для того, чтобы играть в пинг-понг, греметь на гитарах и рисовать картины. И в пинг-понг я выучился, причем довольно неплохо, картины теперь рисовать начну, точно. Но все равно, при подобном воспитании и общей расхлябанности думать о походе на Запад рано. Далеко не уйдем. Но все равно готовимся, базы создаем, пути разведываем. Одно непонятно – что искать там, на Западе? Мне кажется, что Япет сам толком не знает. – Времени мало… – Япет грыз карандаш. – Мы даже не знаем, сколько. И есть ли оно вообще… – Есть, – уверенно сказал я. – Нас без времени бы не оставили. Часы-то тикают, значит, время есть. – Ну да, – улыбнулся Япет. – Петухи кукарекают, солнце восходит… Это серьезно. Гораздо более, чем тебе кажется. Ты же знаешь, мы туда последние два года пытаемся пробраться. А четвертая база совсем рядом с Фианом… – Да не переживайте вы, – довольно нагло перебил я – это оттого, что тоже распустился. – Все пройдет нормально. Там на самом деле рядом, в бинокль видать. Спокойно сходим в этот ваш Фиан, посмотрим, что там, как там. Это ведь и не Запад почти. Япет вздохнул. Головой покачал. – И ты туда же. А ты знаешь, что мы туда двоих посылали? И оба не вернулись? Япет попытался придать голосу тверди, не получилось, не Гомер. Конечно, не Гомер. – Так это когда было-то? – сказал я. – Сколько времени прошло? Три года? Четыре? Вы не переживайте, я там пройду. Я куда хочешь пройду, никто меня не остановит. Только этих ко мне не цепляйте, а? Пройду. Только без Серафимки и без Шныря. Потому что они… Они бестолковые! И только мешаются. Вы меня от них на месяц освободите – и я вам и в Фиан, и куда хотите… Доктор закашлялся. Они начали переглядываться, и я вдруг окончательно понял, что они меня сюда не просто так пригласили. Дело есть у них. И Япет сказал: – Мы как раз по этому поводу. – В Фиан? Могу хоть завтра. Действительно, могу, надоело сидеть тут без толку, в стрельбе практиковаться, жир накапливать, в стрельбе я и без этого мастер, а от жиру мысли ненужные заводятся, ну их. – Как раз по этому поводу, – повторил Япет. – Доктор, покажите. Доктор поменял папироску, направился к столам. – Ослябя. Хват. Перебор. Доктор закурил, втянул дым, жадно держал в себе, не выпускал. От нервов курит. Хотя они все тут курят, лохматая Серафима и то. Поганая привычка, несомненно. – Ослябя. Доктор сдернул черную пленку. Ослябю я не очень хорошо знал. Здоровый мужик, нечего сказать. Весь стол занимает, руки свисают. Глаза выкипели. – Хват. Та же картина. Кожа красная, в желтых гнойных волдырях. Но странные волдыри какие-то. – Перебор, старший группы. Перебор, он на аккордеоне играл. Теперь не поиграет. Четвертый. На крайнем столе. Про четвертого Доктор ничего не сказал. Безымянный герой, что ли? Япет уселся на раскладной железный стульчик, расположил перед собой такой же раскладной железный столик, разгладил карту. – Вот тут их нашли, – ткнул карандашиком. – Одежда цела, оружие, а сами… Изнутри будто сварены. – А четвертый? – спросил я. Доктор поглядел на Япета, тот кивнул. Доктор сдернул пленку. Четвертый был голым. Совсем. – Перед группой Перебора стояло задание проникнуть… – Япет замолчал. – Вот сюда. Он отметил на карте. Запад. Ближний Запад, но все равно… – А почему… – Не перебивай, – сказал у меня из-за спины Доктор. – Хорошо. – Ты, наверное, заметил, что этим летом жарко, – Япет вытер лоб, точно и здесь жарко было, а тут не жарко, скорее прохладно. – Аномальная жара. И аномальное количество смерчей. – Заметил. – Возможно… – Япет пожевал карандаш. – Мы предполагаем, что это… Не совсем природные явления. Интересно, подумал я, а он хоть раз настоящий смерч видел? Вблизи? Когда по воздуху летают тяжеленные старинные грузовики, а дома складываются, как картонные коробки? Вряд ли. Не совсем природные… Это что, смерчем управляет кто-то? Вряд ли смерчем реально управлять. Подумал я, но промолчал. – По нашим данным, вот здесь, – Япет ткнул карандашом в Запад. – Вот здесь, да… Раньше располагался центр управления погодой. В этом районе. И не исключено, что кто-то взял его под контроль. Перезапустил. Мы предполагаем, что там, в районе зоопарка, расположилась колония выживших. Причем большая и технически продвинутая. Отряд Перебора должен был установить контакт. Я взглянул на Перебора и на его группу. Контакт явно не пошел им впрок. – Команда должна была вернуться четыре дня назад. Но не вернулась. По маршруту отправили поисковый отряд… Поисковый отряд. Чтоб у нас за кем-то поисковый отряд отправили – небывалое дело, наверное, на самом деле что-то важное. – Два дня назад поисковый отряд наткнулся на группу Перебора. И на четвертого. Четвертый. – Поближе подойди, – сказал Доктор. – Зачем? Что я, мертвяков не видал, что ли… Япет вздохнул разочарованно, я подошел. Здоровый. Здоровый вареный мужик… Не вареный. Глаза не выкипели, кожа цела, дырка на груди. Прямо в сердце. Значит, убили. Белобрысый какой… – И что? – не понял я. – Они рядом лежали. Друг от друга. Метрах в десяти. Эти… Доктор указал на наших. – Эти сварились, а этот нет. Не кажется странным? – Ну… Может, он… Огнеупорный. – Обычный. А пуля… Доктор закрыл тело. – Пуля выпущена Перебором. Мы предполагаем, что чужой каким-то образом убил наших, но Перебор успел застрелить его самого. Отлично. Все друг друга убили. Лучше не бывает. – И как же он… – я кивнул на чужака. – Каким оружием? Япет сунул руку в карман, достал коробочку. Черную, с синим экраном. – Это ей, что ли?- – Это навигатор, – сказал Япет. – Что? – не понял я. – Навигатор. Мы предполагаем, с помощью него управляют спутником. Правда, похоже, он не рабочий, пуля задела. Но, наверное, нетрудно его починить. Ну да, спутники. Навигаторы. В небе болтаются спутники, на них мертвецы, очень весело, плюют нам на голову. – Зачем нам управлять спутником? – спросил я. Я вообще очень плохо знал, что из себя спутник представляет, что он там в небе делает. Да и не верил я в эти спутники, если честно. – Видишь ли… – Япет почесал бороду. – Это… Он кивнул на тела. – Это, скажем, не первый случай. – То есть? – опять не понял я. – То есть шестой, – ответил за него Доктор. – За последние полгода. Шестеро сварились. На ровном месте. С этими уже девять. – Ага, – я почесал голову. – Наши сварились, а этот не сварился, и теперь вы думаете, что он управляет спутником? Доктор и Япет промолчали. Считают. – А спутник-то при чем? Он, что ли, сжег? Япет сделал задумчивое лицо. – Понимаешь, Дэв… – опять стал бороду трепать. – Мы считаем, что спутник – это как раз часть погодной установки. Те, кто нашел, как им управлять, используют его как оружие… – А я при чем? Япет сунул руку уже в другой карман. Сейчас он покажет мне, при чем я. Листок бумаги. Карта. Самодельная. – Если это оружие и если чужой мог им управлять, то… То сам понимаешь. Понимаю. Таким спутником что хочешь выжжешь. Кладбище, например. Спалить – и уже никто не поднимется. Да все, что угодно! Можно здорово территорию зачистить… – Этот человек отмечал свой путь, – сказал Япет. – Откуда он вышел и куда направлялся. – И откуда он вышел? И снова Япет ткнул в карту. В ту же самую точку. В зоопарк. – Совпадение более чем странное. Угрожающее. В случае, если эта община настроена к нам враждебно, придется принимать особые меры… Нам нужна информация. Что и как. К сожалению, у Перебора ничего не получилось… – А почему я? – Метко стреляешь и быстро бегаешь, – довольно грубо ответил Доктор. – Сложная ситуация, – вздохнул Япет. – Смерчи вскрыли кладбища, приходится много времени проводить на поверхности, все люди заняты. А если этот спутник зависнет над нами… Придется переселяться под землю. Окончательно. Окры сиваться. – Это опасно, – сказал Доктор. – Ты можешь отказаться. Это он специально. Чтобы я не отказался. Даже обидно. Я бы и так согласился, на кране сидеть надоело просто до невозможности. – Задание чрезвычайно сложное, – Япет взял меня за руку. – Но не невыполнимое – на Запад люди проникали неоднократно. А этот чужой человек… Он смог пробиться к нам. Твоя задача – добраться до места. Только добраться. Провешать путь, составить свою карту, отметить ночлеги, отметить опасности. Посмотреть. Ничего и никого искать не надо, просто посмотреть. И сразу обратно. Ясно? Ясней не бывает. – Больше ничего не предпринимать, – это сказал уже Доктор. – Добраться до зоопарка – и все? Доктор и Япет кивнули. – И все? – спросил я с разочарованием. Доктор затушил папиросу о ладонь. – Это не так просто… – Ерунда, – отмахнулся я. – Если прошел этот белобрысый, пройду и я. Туда-обратно. Все просто. – Хорошо, – Япет улыбнулся. – Если вдруг по пути… – Конечно, – я улыбнулся в ответ. – Если опасность будет непреодолимой, я поверну. Обещаю. Я поднялся. Япет поглядел на меня с вопросом. Ну да, понятно. – Гораздо лучше, – сказал я. – Доктор считает, что динамика налицо. – Прямо так он и считает? – с недоверием поинтересовался Япет. Доктор промурлыкал неразборчивое. – Да, точно, – сказал я. – Она крысу приручила. – Крысу приручила? Я кивнул. Алиса действительно приручила крысу. Не знаю, каким боком там крыса оказалась, но Алиса ее приручила. Теперь откармливает. Надеюсь, что просто, без целей. Здоровая уже крыса, наглая. Вчера заходил, а она на меня так смотрит… Недружелюбно. – Ладно… – Она безвредная совсем, – сказал я. – Алиса то есть. Клетка крепкая, я сам каждый день проверяю. Можно, если хотите, двойную сделать. Япет молчал. Доктор курил. – Безвредная… – повторил я. – Ничего себе безвредная, – Доктор выпустил под потолок дымное кольцо. – Скольких она там? Или уже забыл? Я не забыл. Темные коридоры убежища на Варшавской, люди мертвые. Много мертвых. Темнота, звуков никаких. Но она ведь… Я хотел сказать, что Алиса не виновата. Настоящая Алиса, она веселая. Хорошая добрая девушка, сколько раз мне жизнь спасала. А потом это чудовище… Ведь с каждым могло случиться. Она на самом деле не виновата. Она мне уже почти… – Она изменилась, – сказал я. – Ее можно вылечить, Доктор сказал, что никаких видимых изменений… – Это потому, что определить не получается, – заметил Доктор. – Но она не изменилась. Ты видел прутья клетки? Она их вырвала почти с мясом. Это существо… Она уже не Алиса. И уже не человек, Япет прав. И она опасна, ты не можешь этого отрицать. Но я отрицал. – Она даже полезная, – продолжал я. – В том месяце один в рогатку влетел, лепешка осталась. А сейчас уже ходит, как новенький почти. Это же неправильно вот так ее… – Да не собираемся мы ее ликвидировать… – сказал Япет устало. – Можешь не переживать. Только без толку все это. – Ничего не без толку. – Ну, – Доктор выпустил дым. – Конечно, на нашем техническом уровне сложно делать прогнозы. Вот если бы хороший микроскоп, должное оборудование… – Она не человек, – напомнил Япет. Доктор пожал плечами. – Это еще не доказано. – Не доказано… – усмехнулся Япет. – Ладно, иди. Нет, постой. Тут некоторые говорят… Япет замялся. Все же он очень стеснительный старик. Другой бы уже несколько раз на меня наорал или за уши оттаскал бы за непочтительность, а этот ничего. Улыбается, сомневается. Нет, он наверняка не зря в руководителях, руководитель должен сомневаться, но строгости ему чуток не хватает. Без строгости вожаку нельзя. – Вот я слышал, что ты… Как бы это сказать… Предлагал Серафиме какие-то зажимы… – Вериги, – подсказал я. – Да, вериги. Ты считаешь, что это благо? Ну, все вот эти ущемления? Цепи, колючая проволока… – Да никакой проволоки! Это только совсем праведные могут проволокой обматываться! А для начинающих как раз вериги, я могу показать… – Не надо! – Япет вздрогнул. – Я в общих чертах представляю… – Это очень полезно. Укрепляет здоровье, причем очень сильно, если хотите, я вам тоже сделаю… – Готовься к выходу, – оборвал меня Япет. – Завтра. Выйдете прямо с утра… – Выйдете? А кто еще? Только не Серафима! Она вообще… – С тобой пойдет Курок. Удачный день. Глава 3. Поход Запад чувствуется. Чем ближе к Центру, тем сильнее. Сизота там будто сгущается. И вообще… Мне даже смотреть туда не хочется. А Курку, наоборот, интересно. Едва на рельсы выбрались, сразу стал туда пялиться. Хотя чего там особо выглядывать, дым и есть дым. Вообще этот отрывок пути, от выхода до моста, стоило пройти побыстрее, здесь ближе всего к Западу, всего несколько сотен метров, нечего раньше времени соваться. Но Курок не торопился. Лениво так шагал, жевал гудрон. Тут многие жуют. Дрянь, даже если правильно сварить, зубы застревают. И чернеют, у Курка черные. Вот уже почти три километра я думаю, зачем его ко мне прицепили. Этого увальня. Я с ним почти не знаком, пару раз в коридорах пересекались. Ничего про него не знаю, вообще, кажется, он технарь. Народа у нас мало, а все равно разобщение. Как раньше. Хотя нет, уже знаю много. Все время жует, курит и рыгает. Омрачает путешествие. Только я начинаю о чем-нибудь возвышенном думать, как он сразу за свое. То икает, то рыгает, то черной гудронной жижей плюется. Снаряжен кое-как. Шлем к поясу пристегнут, на голове берет, под беретом волосы. Длинные, чуть ли не до плеч, грязные, кое-где свалявшиеся в косички, смотреть противно, из-под берета все время вываливаются, как толстые черные пиявки. Болтает еще, не замолкает. – Груздя помнишь? Он рассказывал, что видел, вообще убьешься. Действительно, редкое зрелище, слышь? – Слышу. – Он видел их. Здесь. Курок подпрыгнул на рельсе. – Здесь. – Кого? Хотя я знал кого, Курок мне уже сообщил, еще с утра. Про сумеречных тварей. Сумеречников. Сумраков. Тех, про кого слышали все, но никто не видел. А те, кто видел, уже рассказать не могли. Легенды подземелий. Почему все придурки с черными зубами так обожают легенды подземелий? – Он шагал к Варшавской оттуда… Курок указал в сторону моста. – И почти в этом месте был, как вдруг смерч. Просто ниоткуда возник, вот как позавчера, только с гвоздями… Смерч с гвоздями, или с железками какими – легко опознать по молниям. Лучше от молнистого подальше, конечно, держаться, даже не подальше, а поглубже, чуть зацепит – в фарш перемелет. – Груздь сразу дренажку заметил, туда забился. А смерч что-то застоялся, над поездом работал, пыль потом потекла, Груздь противогаз надел и уснул от этого. Проснулся, уже когда солнце заходило. И сразу увидел – как они появляются. Сумраки. Они прямо из стен появились, вдруг. Приволокли одного дядьку… – Курок, – перебил я. – Я всю эту дрянь не намерен слушать… – Знаешь, Дэв, мне пофиг. Намерен ты, не намерен. Не намерен – прыгни в люк Можешь не слушать, твои проблемы. Меня мама в детстве в скороварке хранила, чтобы не сожрали раньше времени. И один раз с другой кастрюлей перепутала. Я вообще дурак, сам понимаешь, мне ерунду молоть можно. Вон там… Курок указал в сторону запада. – Там их территория. Эти сумраки – они только внутренними органами питаются. Сердце, печень, легкие… И за этим сюда ходят, у себя они всех людей уже сожрали… Курок вдруг замолчал. Пожал плечами, посмотрел направо, выплюнул гудрон, достал папиросу. – Раскаркался что-то… Знаешь, отчего эта гарь? Курок понюхал воздух. – Это земля горит. Вокруг все горит, и скоро до нас доберется. Тогда-то конец света и наступит. Однозначно. – Это просто лес горит, – сказал я. – Жарко, вот и горит. Такое часто случается. – Весь мир выгорит, – не услышал меня Курок. – Когда очень горячо, даже воздух начинает гореть. Воздух кончится, и мы все задохнемся. Последнее Курок произнес с каким-то удовольствием. – Сейчас обкусанный поезд начнется, – сообщил он. – Вона. Три недели назад еще необкусанный был, а на прошлой неделе уже обкусанный. Поезд действительно показался, и последний вагон срезан, точно его скусил кто-то большой, зубастый. Курок наклонился и поднял горсть блестящих гвоздей. Откуда гвозди? Ну, когда головастики из туч, или кровавый дождь, или снег летом, я понимаю, как это происходит. А гвозди… Мертвецы еще падают, а люди варятся вкрутую. – Я же говорил! Это тут и произошло. Вот прямо на этом месте… а, плевать, прыгни в люк… Двинулись вдоль состава. Не только последний вагон был скушен, но и остальные раздерганы, хорошенько над ними поработал кто-то. Курок продолжал про сумраков. – Сумрак он тоже когда-то человеком бегал, только с некоторыми отличиями. Некоторое генетическое отклонение, пальцы на руке всегда срастались, и кости гнили, и кожа гнила. Раньше это лечили, а потом перестали, неразбериха началась. А кости у них все болели и болели… Добрались до моста. Две железные дороги пересекались, наша уходила к центру, другая текла на запад и северо-восток. – Вот здесь их больше всего и встречается, – Курок ткнул пальцем. – Именно вот под этим мостом. Они мясо любят… Знаешь Шныря? Он сома поймал. Подземного, само собой. Достал из этого сома пузырь, надул его горячим дымом, а снизу крысу привязал, не придурок ли? Голова заболела. Сильно. Думал избавиться от скуки и Серафимы. От Серафимы избавился, теперь Курок есть. Еще лучше, еще веселее. Сползли по насыпи. Под мостом стояла древняя ручная дрезина, с колесами, с рычагами, свеженькая. – Ух ты! – Курок ткнул пальцем. – А я думал, сказки! А она существует… Он тут же поспешил к тележке, забрался на нее и начал дергать за ручку. Дрезина принялась издавать восклицательные звуки, чрезвычайно пронзительные и живые, мне страшно даже как-то стало. – Это она, адская телега! – орал Курок. – На ней черти грешников прямо в ад забирают! Идиот какой-то. Сколько мечтал о настоящем деле и вот домечтался. Иду в зоопарк с придурком. Отлично. С другой стороны… С другой стороны, задание важное. Если действительно есть боевой спутник, которым можно управлять… Только зачем ко мне этого идиота прицепили?! Уже надоел! Я его… Я выдохнул и стал читать тропарь смирения. После чего решил больше не думать. Зачем? Жизнь расставит все на свои места, она всегда всех по нужным полочкам сортирует. – Слушай, Дэв, когда вернемся, ты поговори с Япетом, ладно? – О чем? – Ну это… Чтобы паек нам усилили. Мы же жизнью идем рисковать, нам положено. – Поговорю… – Нормально. Старик тебя, кажется, уважает. – А ты чего вызвался? – спросил я. – Я? А фиг знает… Чего-то решил, прогуляться, что ли… Не понимаю. Что-то я ничего не понимаю. Ладно, поживем. Курок дернул за ручку дрезины еще несколько раз, дрезина не ответила никакой взаимностью, Курок спрыгнул, вернулся ко мне. – Смотри, – Курок протянул руку. Очки. – На дрезине лежали. Курок натянул очки на нос и сразу стал выглядеть умнее. В очках, в берете. – Глаза болят, – Курок снял очки. – А в общем, ничего… Это та самая, наверное. – Какая та самая? – Дрезина Смерти, ты что, не слышал? Она увозит людей на Запад, а потом возвращается вся в крови! Но это все вранье… Курок был явно разочарован. – Никуда она не поехала, – сказал он. – Ни крови, ничего, только очки эти. Дрезина скрипнула, Курок вздрогнул. – Кто-то на ней ездит, – сказал я. – Возможно, бомбе-ры… Или другие, те, кто выжил… – А, плевать. Пошли дальше, жрать охота, тут попрыгун скоро, до него лучше не жрать. Впрочем, по этой дороге нормально продвигаться уже не получилось – метров через триста начинались поезда. Они стояли друг за другом, сливаясь в бесконечный состав. Черные, выгоревшие на солнце. Я видел старые фотографии, с этими самыми поездами. Как они тут раньше стояли, после того как попрыгун возник. Новенькие зеленые вагончики, только-только покрашенные, блестят. И мертвецы. Целые вагоны мертвецов. Стоят. Плотно стоят, друг за дружку цепляются, упасть не могут. Не верится просто. Япет объяснил. Людей раньше было много, больше, чем нужно, и все они в городе не помещались, как ни старались. И каждый день из загорода ездили внутрь кольца. Кто на обычных поездах, кто на подземных, кто на машинах, а некоторые и на кораблях приплывали. И везде впритык все стояли, чтобы больше влезало. Вот здесь тоже. Поезда. Ехали, а как в попрыгун попадали, сразу все и умирали. Так потом и стояли, мертвые. Постепенно, конечно, гнили, падали, потом время прошло – лета-зимы, солнце-мороз, и костей не осталось. Страшное место. А попрыгун здесь до сих пор остался, даже разрастается, тоже постепенно, метра на два в год. – Стоим, – сказал я. Остановились. Попрыгун начинался сразу за двойным скрещенным столбом. Чтобы кто-нибудь посторонний, забывчивый или просто дурак не сунулся, столбы были обвешаны знаками, в той или иной степени изображавшими смерть и прочие запреты. В основном черепа, пробитые молниями, черепа с перекрещенными костями, надписи «stop», знаки, изображающие две ступни, перечеркнутые красной линией, и большой белый квадрат с устрашающим черным зайцем – чтобы все видели, что попрыгун. Сам попрыгун никак не выдавал присутствия, такая же сухая трава, рухлядь разная. Вдоль путей тропинка. Все, ничего необычного. Папа только очнулся, замурчал, завозился, шерстью зашевелил. Ну, и труп еще. Метрах в сорока. Воняет, слышно даже. – Трупяк, – указал Курок. – Влетел кто-то. Не наш. Ясно, что не наш. У нас совсем уж безграничных дураков нет – в попрыгун сунуться. Может, северный какой… – Северные тоже не дураки, – услышал мои мысли Курок. – Посторонний дурачок, прыгнул в люк, барашек. – Он что, знаков не видел? – спросил я. – С той стороны тоже есть. – Может, ослеп, – предположил Курок. – От дурости. – Запросто мог ослепнуть. На солнце вспышка раз – он и ослеп. И в попрыгун. Вот и поджарился. – А какая разница, труп как труп, – Курок пожал плечами. – Ясно, что не наш. Да мало ли тут у нас народу болтается, не сосчитаешь. И что? – Надо, наверное, достать, – сказал я. – А вдруг что полезное на нем? – Точняк, – обрадовался Курок. – В прошлом месяце Черепаха в трубе трупак выловил, а у него шагомер! Чтобы шаги мерить. Вдруг у этого тоже шагомер? Курок достал кошку. Кошка у него отменная оказалась, мне бы такую. Титановая, механическая и еще с таймером. От двух до шестидесяти секунд, очень удобно. Устанавливаешь, кидаешь, а она раскрывается уже в нужном месте. Курок принялся раскручивать кошку над головой, кошка засвистела, и Курок метнул ее в труп. Кошка в труп не полетела, а полетела в столб, попала в знак с ухмыляющимся скелетом и с грохотом его обвалила, застряла за трупом. Курок дернул, тросик натянулся и зазвенел, Курок пустился дергать, извлекая глухие вибрирующие звуки, совсем как в старинной музыке, а я еще подумал, что слишком много что-то сегодня звуков, все звучит – то дрезина, то этот шнур. Но кошка села плотно, сколько Курок ни дергал, ничего у него не получилось. Отобрал у него трос, сам стал тянуть. Сначала плохо шло, потом, наоборот, заскользил просто. Вытянул труп за столб. Курок снял автомат. – После попрыгуна никто не выживает, – усмехнулся я. – А этот может, выжил. Воняет, как Паша… Кто такой Паша, я не стал спрашивать. – Не выжил. Это сразу видно. Распухшее туловище, поломанные ноги, ботинки… Странные, я таких не видел – будто с когтями железными. – Надо перевернуть. Карманы спереди, ща блевану… Курок выразительно плюнул. Я огляделся, отыскал палку, уперся в трупий бок, навалился. Перевернул. Курок облизнулся. – Это же… – Курок ухмыльнулся. – Это… шахтер… Самый настоящий! На когти его погляди! Не, я прыгну в люк, дайте люк… Когти. Руки. Пальцы срослись, и ладони заканчивались длинными черными когтями, каждая рука – коготь. Лицо тоже, рыло, забранное резиновой маской с выпуклыми фиолетовыми очками, глаз не видно. Да и не хотел я видеть эти глаза, и это лицо, с меня и рук вполне хватило. Интересно, как они под землей ориентируются? Папа фыркнул, шахтер ему не понравился. Каска. Оранжевая, стертая, исцарапанная. На месте этого подземельника я бы все ценное в каске хранил – самое надежное место. Сбил каску. Наружу вывалилась круглая штука, похожая на часы, только без стрелок, и без стекла, и чуть выпуклая. – Ладно, не все горилле колокольчик.. Курок опустился на колени, принялся шарить по карманам, мурлыкать. В карманах шахтера ничего не находилось, Курок мурлыкал все рассерженнее, потом радостно вскрикнул, извлек коробочку. Красную и плоскую. Открыл. Внутри лежали длинные капсулы, прежде чем я успел что-то сказать, Курок уже закинул в рот две штуки. И проглотил. – Ты чего?! – А, – отмахнулся Курок, – вряд ли отрава. Он закрыл глаза, прислушался ко внутренним ощущениям. – Ничего, – сказал Курок. – Наверное, от глистов. Хочешь? Он протянул мне пилюли. – Нет, в другой раз. – Как знаешь, – Курок спрятал коробку в карман. И продолжил ковыряться в шахтерских карманах. Следующей вещью был еще один блестящий кругляк, Курок потянулся к нему, пришлось его по рукам – а вдруг это шахтерская граната? Или еще чего хуже. – Чего… Я пнул кругляк. Ничего. Не зажужжало. Раньше встречались поганые и гадские штуки, уж не знаю, кто их делал, ножики, допустим. Берешь такой ножик, он красивый, золотистый, достаешь лезвие – и тут раз – бритвы в разные стороны – и пальцев нет уже. Или шар. Блестящий, полированный, смотреться можно, легкий. Тронешь шар – а в стороны иглы отравленные. Кто такой пакости наделал? Я снял с пояса секиру, подцепил кругляк, отшвырнул в кусты. – Ну его, – сказал я. – Кто знает… Оно уже давно не в человеческом… – Интересно, они все такие? Курок продолжал ощупывать шахтера. – Надо на обратном пути забрать его, если не сожрут… сожрут. Ладно, мне плевать. Курок достал карту, отметил место расположения полезного трупа буковкой «Ш». Он штурман. У него карта. Нет, у меня тоже есть, но Курок отвечает за выбор курса, мне лень голову загружать. К тому же я не местный. – Они докопались до преисподней и выпустили дракона, – сказал я. – За это были прокляты и утратили облик Его. – Да он мутант просто, – зевнул Курок. – Эксперименты тут проводили… Говорят, их специально делали, чтобы Нижнее Метро копать. Вон когти какие… – Надо пристрелить, – сказал я. – Зачем? – не понял Курок – Он же дохлый, как бревно в июне… – Из прыгуна его вытащили, полежит месяцок – оживет. Одним трупером больше. Мрец-шахтер – куда годится? Я отобрал у Курка автомат, перевел на разрывные. В шею. Голова шахтера отделилась от туловища, я запнул ее обратно, в попрыгун. Теперь не будет безобразничать. – Ладно, попрыгали. – Можно я первым? – спросил Курок. – А то пятки остолбенели. – Нет. – Да ладно, Дэв, это же всего лишь попрыгун. Я тут тысячу раз уже проходил. Ничего опасного. Я на одной ноге могу сколько хочешь скакать, хоть до Рыбинска твоего. А? Первым? Действительно ведь ничего опасного. Семьсот метров, на одной ноге, любой может. Да и ногу можно поменять. А если Курку постоянно все запрещать, он рано или поздно во что-нибудь вляпается. Непременно. Он явно влипучий тип. Пусть идет первым, привыкает к ответственности, а то на всю жизнь дурачком и останется. – Ладно, – сказал я. – Ты первый. Попрыгали на месте. Мы попрыгали. Прыгать – это вроде как на счастье. Попрыгать перед прыгуном – обычай. На самом деле, смысл этого обычая чрезвычайно прозрачен – проверить колени и голеностопы. Нет ли скрытых растяжений, надрывов и прочих повреждений, способных в самый ответственный момент подвести. – Как? – спросил я. – Порядок. А почему тут бегать нельзя? Когда бежишь, все равно одна нога только на земле. – Легко движения не рассчитать, – ответил я. – А когда на одной ноге прыгаешь, организму сразу ясно, что на одной ноге будешь скакать – равновесие, главное, удерживать. Давай, вперед, с песнями и плясками. Курок попрыгал. Можно прыгать и на двух, но тогда надо прижимать их друг к другу, а это неудобно, лучше попеременно, раз-два-раз. Не торопиться, но и не тянуть. А самое главное – не думать о ногах. Как начнешь думать, какой ногой наступать, сразу и запутаешься. Больше прыгай, меньше думай. По очереди только, чтобы не запутаться, друг на друга не наткнуться. Курок прыгал. Зря мы этого шахтера выволокли, подумал я. Шахтер – он вообще не к добру, подземное существо. Мерзость. Мерзость никогда к добру не бывает, мерзость она к мерзости и тянется… Курок остановился. Прыгал, прыгал – и вдруг остановился, застыл на одной ноге. Ступор. Сам я не встречался, но люди рассказывали. Что в прыгуне такое случается. Скачет себе человек, скачет, почти уже доскакал, но тут бац – останавливается. Сначала как бы отдохнуть. Стоит, отдыхает, а потом раз – и чувствует, что не получается у него сдвинуться. Как он ни старается – психика отказывает. Так и стоит. И даже другую ногу приставить не догадывается. Хотя, может, и правильно, в прыгуне лучше всегда на одну ногу рассчитывать. Я допрыгал до Курка, остановился. На одной ноге, надеяться надо на одну ногу, на каждую ногу персонально. – Ну? Что с тобой? – Ничего, – ответил Курок. – Просто думаю. В животе чего-то… Точно таблетки от глистов, зашевелились, паскуды. – Баран. – Да ладно, Дэв, нормально все. Знаешь, я однажды у Доктора целый ящик подгузников видел, у него понос… Курок принялся хохотать. Я плюнул, попрыгал дальше. – Мы все сдохнем, – кричал мне в спину Курок. – От глистов. Нас съедят глисты. Всех подряд! Псих. Зачем Япет навязал мне психа? Может, он тоже псих? Может, они все тут психи. Курок отсмеялся и попрыгал ко мне. Допрыгал, осторожно поставил на землю вторую ногу, затем упал. Задышал, быстро и громко, достал портсигар, задымил. С видимым удовольствием. – От глистов помогает дым, – сказал он через минуту. – Они задыхаются… Тут уже недалеко, сто сорок пять километров. На самом деле недалеко. Чужак двигался от зоопарка. Останавливался четыре раза. Последняя остановка в библиотеке, обведена кружком. Курок выдохнул дым, оглянулся на попрыгун. – Дурь это все, – он плюнул. – Прыгаем, прыгаем, а мы и не знаем – есть этот попрыгун или нет. А если нет? – Ну так проверь, – посоветовал я. – Проверь, попробуй. – Даже кошка не зафырчала. Кошка должна чуять, а он валяется… Как его зовут, а? Блохастер? Вшига? Спокойный, как трупер, ты что, его на транках держишь? И правда – Папа держал себя вполне умеренно, глаза не засверкали, шерсть не встопорщилась. А коты, между прочим, электричество не жалуют. Курок курил. Полузакрыв глаза. – Что делать будешь? – спросил Курок. – В каком смысле? – В прямом. Когда найдешь этих, которые спутником управляют? – Сказали же только посмотреть… – Ты что, дурилка? Курок выпустил дым в Папу. Папа закашлялся. И чего они все к Папе привязываются? Просто мимо не могут пройти. – Ты что, дурилка, совсем ничего не понимаешь? Если научишься этим спутником управлять, ты сразу главным станешь. Главней Япета. Кто такой Япет, вообще? Старый вонючий бобик, вот и все. Указывает, указывает, тошнит давно уже. Я к нему в прошлый раз пришел, дай, говорю, грядку, табак развести, все такое, а он не дал. Приходится на поверхности выращивать. А ведь неизвестно, что там вырастет, покуришь – и все… Я промолчал. Согласен я был с Япетом. Насчет курения, нечего полезную землю под махорку занимать, пусть лучше помидоры. – Ты из-за этого пошел? Чтобы спутниками управлять? – Угу, – кивнул Курок. – А что еще? – Ничего. Двигаем дальше. – Не, погоди, может, пожрем малехо, а то у меня от этих таблеток внутри что-то. Глисты бунтуют. – Потом пожрем, – сказал я. – Послезавтра. – Так нельзя, Дэв. Нельзя все время идти, может приступ приключиться. Лето-то жаркое. Лето выдалось жарким, действительно. Город раскалился, бетон выпил воду, трава, кусты и деревья высохли и пожелтели, активная мертвечина почти вся попряталась и выползала только ночью, дни были заполнены тишиной и пылью, ну, мрецы пображивали. Иногда в переулках возникали неожиданные вихри, ветер подхватывал ржавый песок и шелестел им по мятому железу машин, это мне больше всего нравилось. Остановиться в полдень, забиться в щель где-нибудь уровне на пятом, лежать, слушать. Все равно в жару передвигаться много нельзя – солнечный удар поймать, как нечего делать. Лучше лежать. Вечером, кстати, тоже интересно – когда раскаленное царство начинает остывать. Железо и камень трещат и даже как-то подвывают, точно разбуженные грядущей прохладой жрецы, поднимающиеся из нор на вечернюю охоту. Но днем лучше. – … Клопов! Я знаю, где они живут! Здоровенные! Этих клопов да Япету в койку! Будет весь искусанный ходить, как собака… Неужели получше кого не нашлось? Ну почему всегда ко мне этих прицепляют? То Серафима, стрелять не умеет, зато спорит на каждом шагу. То Шнырь, того и гляди убежит куда. То этот… Курок. Окурок. Укурок. А ведь на самом деле Курок – это ведь скорее всего сокращение. Окурок. Почему у меня всегда Окурок? Глава 4. Выдрин пух – Тут уже рядом, – сообщил Курок. – До того места. Он сверился с картой. – Направо. Повернули направо. Улица была заполнена пухом. Примерно таким же, какой от тополиного цвета получается, только красивее, к каждой пушинке приделана маленькая сияющая капля. Ветра не было, и пух висел в неподвижном воздухе, покачиваясь и вращаясь, медленно, как часовая стрелка. Как-то все это выглядело ненастояще, вот как снег в стеклянном пузыре. – Выдрин пух, – сказал Курок. – Не сезон ведь еще вообще-то… – Жарко, вот и вырос. Я задрал голову. Самой выдры не видно, ее всегда не видно, притаилась на чердаке или в квартире пустой и расцвела. – Надо осторожно ходить, – Курок кивнул на пух. – Он на движение летит. Жирный уже, может и слипнуться… Смотри. Курок подобрал камень. Осторожно, без резкого замаха швырнул в скопление. Булыжник сбил несколько пушинок, другие вдруг пришли в движение, как будто схлопнулись, и вот уже вместо камня по асфальту катился небольшой пушистый шар. – Потом три часа выбирались бы, – усмехнулся Курок. – А эти капли еще и едучие, всю рожу бы разъели… Знаешь Валеру? Она из этой пакости носки вязать умеет. Вот к ней Япет приходит и говорит: Лера, всем известны твои носки, а трусы тебе не трудно связать? Валера отвечает: нет, не трудно, только он же едучий, сами знаете, можно пострадать. Одно дело пятки, другое дело… А Япет и отвечает: да мне это не страшно, у меня пять лет назад все уже отвалилось… Давай, потихоньку. Мы двинулись через выдрин пух. Неприятная штука, аккуратнее надо с ней. И капельки эти жгучие, и сам опасный, легко в такой ком закататься, что и не вылезти. Хотя и польза есть – из капель горючку добывают. Причем хорошую очень, медленную, долго горит, и горячо очень, если требуется, к примеру, сейф прожечь. Если бы в сейфах что-то Ценное лежало, то и прожигали бы, а то там, в сейфах, дребедень одна обычно. Алмазы, золото. Нет, конечно, от золота тоже польза есть. Если вот желудок прихватило, то надо делать вот что: столовую ложку золотого порошка, ложку спирта, ложку меда. Все смешиваешь и глотаешь. Помогает здорово. Или зубы золотые делать, короче, от золота польза есть, а алмазы только на блесны годятся, подземных рыб удить. Петр пытался как-то алмазную броню построить, красиво получилось. Непрактично только. Тяжело, блестит здорово. Я шагал первым. Пух касался одежды, покачивался над головой, складывался в узоры. Говорили, что при определенных условиях пух образует огромные сети-ловушки. И стоит какому-нибудь неудачнику в эту сеть забрести, как срабатывает спусковой механизм, что-то щелкает – и весь пух устремляется к тебе. Химические ожоги, удушение, переломы, почему выдра – непонятно. Улица выдрина пуха осталась позади, удивительное разнообразие все-таки погани, подозрительное разнообразие. Точно сидит где-то в подвале психопат и придумывает все это омерзительное великолепие. Мы остановились посреди дороги и стали стряхивать пух, осторожно. – Зебру знаешь? Ну, рожа у него полосатая еще, он в рогатку попал, и его в колючку зашвырнуло. Так вот, он наделал из выдрятника самогона и нажрался. А если из выдрятника пьешь, надо углем сразу закусывать, а у него уголь кончился! Ему все кишки и прожгло! Доктор ему резиновые вставил, из клизмы. Теперь можно спокойно нажираться. Зебру я знал, рожа у него действительно полосатая. – Слышь, Дэв, а что это Серафима вчера с синей мордой, а? Ты настучал? – Она с лестницы упала, – ответил я. – Слишком залюбовалась своей красотой, вот и обвалилась. Лицом ушиблась. – Ага, знаю я, как лицом ушибаются. Она Япету, небось, наболтала. Поговаривают, что она Япетова внучка, между прочим. – И что? – Как что? Не въезжаешь? Ты настучал по морде внучке начальника, а на следующий день тебя в зоопарк отправляют. Туда дойти нельзя, это стопроцентно. Так что на полпути ты развернешься и воротишься с позором! Курок руки потер даже, видимо, представил, как я вернусь с позором. – Вот почему нельзя напрямик идти? – Он достал карту. – Гораздо ближе ведь получится, вот так. Нет, придумали какие-то зигзаги. Зачем на север, а? – Вдоль кольца всегда удобнее пробираться. И заблудиться сложнее. – В Москве вообще заблудиться нельзя, это не Старые Блевотины. Тут либо кольца, либо проспекты… А, что тебе говорить… Курок собрался произнести еще что-то, но не получилось, чихнул от пыли, резко вдохнул, несколько пушинок ворвались в легкие. Курок замер. Лицо покраснело, затем посиреневело. Он закашлялся, сильно и неприятно, я попробовал похлопать по спине, но Курок отодвинулся, не любит, когда до него дотрагиваются. Частый недуг среди наших – это оттого, что под землей живем. Подземность на психику сильно действует, да и не на психику – вон, шахтеров вспомни. – Готов, – сказал уныло Курок. – Теперь она внутри вырастет. – Кто вырастет? – не понял я. – Выдра. Знаешь, почему это выдрой-то называется? Я не знал. – Ясно, – покачал головой Курок. – Счастливчик.. Сейчас я тебе объясню. Вот такая штука в горло попадает, потом в желудок лезет, сидит, откармливается. Потом распространяется, больше становится, а потом все и выдирает. – Что все? – спросил я. – Кишки, – Курок достал красную коробочку. – Всякий знает, что выдрин пух нельзя вдыхать… Курок вытряхнул на ладонь капсулу, глотать не стал, обратно спрятал. – Придется теперь на Вышку топать, – сказал он. – Только там мне помогут, только там. На Вышке есть умельцы-живорезы – пузо разнимут, личинки… то есть пушинки вытащат и чревеса тебе промоют марганцовкой… Курок огляделся. – Вышка там. Надо срочно пожрать. Знаешь, раньше была поговорка – заморить червяка. Мне требуется срочно заморить червячков, пока они меня самого не заморили… – Может, тогда… – Это шутка, – Курок расхохотался. – Шутка. Этого пуха надо здорово наглотаться, чтобы выдра внутри поселилась. Килограмм слопать, не меньше. Давай пожрем, а? А то внутри как-то екает… Он прав, пора пожевать. – Ладно, – согласился я. – Давай перекусим. Курок тут же достал кружку, кинул в нее пищевой кубик, залил водой. Обед. Здесь у них все так – завтрак, обед, ужин, порядок – цивилизация. Там, у себя, я ел, когда получится. Кролика прибьешь – и сыт на два дня, карася прожуешь – и жизнь хороша. Здесь все по-другому, регулярно. Каждый день обязательный витаминный бульон, чтобы энергия повышалась и чтоб с желудком проблем не возникало. Каждое утро белковая скрутка – для тонуса мышц. Иногда я, конечно, жарю крысу или кабана, чтобы не забывать настоящую еду. Кубик, конечно, полезная штука, удобная опять же, но все равно не мясо. И даже не макароны. В кружке забурлило, Пошел пар, Курок понюхал воздух, облизнулся, сунул кружку мне. – Ешь, давай, – кивнул Курок. – По правилам на обед отпускается двадцать минут, это если без компота. Он постучал по часам грязным ногтем. Часы – тоже штука полезная, хотя я и по солнцу неплохо определяюсь, но с часами удобнее. Единственный минус – тикают, а у погани чрезвычайно тонкий слух. – Сегодня рыбный суп, – сказал Курок. – То есть из сушеных головастиков. Очень, очень питательный. В питательности супа я не сомневался, смущали головастики. Конечно, Курок врал, не головастики, рыба, правда, рыба у нас приключается разная. Однажды мы с Шнырем отправились на рыбалку. Почти три часа ползли по тесным трубам, вниз, на двести метров. Выбрались к реке – в широченной трубе катился мощный поток, мы повисли над ним в железной люльке, погасили большой свет и зажгли карбидные лампочки, прилаженные к шлемам. Шнырь достал короткие удочки, и мы опустили в воду крючки с бриллиантами. Клев начался почти сразу, и за полчаса сумеречной ловли мы натягали почти по пуду на каждого. Рыба, правда, попадалась необычная – безглазые прозрачные сомы, с неожиданно красными плавниками, с короткими щупальцами вокруг рта, с острым, как бритва, хвостом. Но на вкус они оказались, кстати, вполне ничего, главное, про вид не вспоминать. Головастики… Головастики почти как лягушки, есть можно. Курок навертел супа и себе, мы чокнулись по древнему человеческому обычаю, накрошили в кружки кукурузных сухарей и принялись есть. Привлеченный запахом еды, очнулся Папа, я сунул ему сушеную рыбью голову. Я ел спокойно, медленно, чтобы усваивалось, Курок болтал и плевался косточками: – Чужак добрался до библиотеки, на карте она обведена кружком. В библиотеке живет один хмырь, его Ткач зовут. Вполне может… Вполне может быть, что этот самый Ткач что-то знает. Про чужих, про спутники, вот уж не думал, что когда-нибудь буду иметь дело со спутниками. – Они еще тогда рассорились, я маленький был, хомячков разводил. А может, вообще еще не был, не помню. Тогда плохо жилось, жрецы расплодились, прямо так и лезли, так и лезли, из вентиляции высовывались, все только и делали, что отбивались. Мы, кстати, тогда еще не на Варшавской жили, а в трубе какой-то, не знаю. Все со жрецами воевали, а этот Ткач не хотел, говорил, что это бесполезное занятие, надо по-другому. И книжки все читал, те еще, старинные. Ну, его и выгнали. Курок захрустел сухарями. – Ткач ушел, а потом вернулся и показал дорогу на Варшавскую, мы туда и переселились. С тех пор его все уважать очень стали, но он все равно не вернулся. Стал жить сам по себе. Тут, в библиотеке. Курок показал кружкой. – Этот Ткач – еще вонючее Япета, я его один раз видел. Он книжки читает, бродит туда-сюда, календари ищет, вынюхивает… Разгадать хочет. – Что разгадать? Курок повертел пальцем вокруг. – Все. Про все то есть. Поэтому Япет его и не любит. – Не любит? – Угу, – кивнул Курок. – Япет про то, как сейчас, думает. Как помидоры зреют, как кабанятина коптится. А Ткач про то, как потом. Прозирает грядущее. Курок расхохотался. – Сначала прозирает грядущее, потом его же просирает! Так вот, Ткач как-то в очередной раз прозрел грядущее и явился к Япету с советами, как очистить пространства, а Япету советы не нужны, вот они и поссорились. И даже подрались, Ткач нашего за бороденку оттаскал, да. – А как же Поход на Запад? – перебил я. – Япет же собирался разведывать… – А, – Курок махнул рукой. – Я про этот Поход всю жизнь слышу. Собираются, собираются, да никак не соберутся. С кем в поход-то идти? Курок поморщился. – Запад – это тебе не тут, это круть. Чуть зазевался – и все, суши ногти. Да сам увидишь… Курок замолчал, болтал кружку. – Кстати, вполне может быть, что Ткач нам чего и подскажет, опытный чумарез. Только сумасшедший. Если жив, конечно, его года четыре уже не было видно, а ходить к нему Япет запретил. – Почему? – Чтобы умы не смущать. – Как это? – не понял я. – Ну… – Курок почесал подбородок. – Я не очень хорошо знаю… Короче, этот Ткач, он очень много читал. Не просто много, а очень много. Четыре книжки в день. Вот он читал-читал, читал-читал и сдернулся. Он вдруг понял, что все решают герои. – Кто-кто? – Герои. Ну, герои. Такие простые сверхличности, как ты, как я. Курок хохотнул. – Как? – Герои, – повторил Курок. – Они все решают. Вот смотри. Живет какой-нибудь там народец, рыбу ловит, корову доит, а тут чудище. И давай это чудище жрать мужиков, а девок в пещеру таскать с паскудными целями. Никто ничего не может, все только стонут и лбами стукаются. Короче, все, тупик, кажется – и вдруг бац, Беовульф приехал. – Кто? – спросил я. – Беовульф, кто еще. Курок почесался, отхлебнул бульону. – Беовульф – это дядька такой беспощадный. Приехал – и раз-два, разобрался с пакостью по-быстрому. А потом еще дракона зарубал, ну, короче, времени даром не терял. Старинная история, достоверная. И в другие времена тоже очень похоже все происходило – герои всегда проблемы решали. Вот Ткач и решил, что у нас то же должно быть. То есть должен появиться такой вот герой, который положит предел этому всему. – Как именно положит? – Ну, не знаю, – Курок икнул. – Например, так. Герой проникнет на Запад – и выяснит, как именно. Я поглядел на него. Рожа у Курка была прыщавая и оплывшая, как он жив до сих пор с такой рожей? И с такими космами. Курок рассказывал дальше: – Япету не нужно, чтобы народ на Запад сигал, ему не нужны герои, ему нужны твердые выживатели. К тому же… Курок поморщился. – Этот Ткач все эти свои идеи не просто так рассказывал, а с призывами. Ну, у нас человек пять понаслушались – и на Запад двинули. Никто их с тех пор не видел. Вот Япет и рассвирепел. Велел Ткача не пускать и самим к нему не ходить. Ясно? – Вполне. Но нас не отправили на Запад. Тот не Япет. Значит… – Значит… Ничего это не значит! Бросок на Запад, как же. – Курок поболтал кружку. – Ты вот собираешься спасать мир? Собираешься, знаю. Все собираются. Только никак не соберутся. – А ты? – Само собой. А почему нет? Почему не я? Кто-то же должен положить предел всему этому безобразию? Наверняка ведь есть способ… – А сколько лет было этому Беовульфу? – спросил я. – Не знаю, – пожал плечами Курок. – Вряд ли он был стариком. Это точно. И остальные герои тоже до морщин не доживали. Герой – он всегда молод. Чем старше человек, тем меньше он на героя годится. Зрение ухудшается, руки дрожат, скорость не та. Взрослый герой не может быть физиологически. Так что получается, что я вполне подхожу. В Беовульфы эти. Мы доели обед, ополоснули кружки и направились дальше. – Я тоже раньше думал, – болтал Курок. – Тоже думал – вот вырасту, и всех спасу. Вырос. Прихожу к Япету, спрашиваю – что делать, а он мне говорит – капусту жрут бабочки… Мы пробирались через старый и скучный город, однообразный и безликий, не выделявшийся ни архитектурой, ни высотой, ни зеленью, тяжелый город. Я это только сейчас стал замечать, раньше город казался совсем одинаковым, теперь я стал различать степени, некоторые районы были гораздо хуже. Вот как этот. Одинаковые, серо-коричневые. – А мне совсем не так хотелось. И всем у нас не хочется, но Япет всех заставляет репу сажать… Вот поэтому он и Ткача выгнал – тот мечтал слишком много, а репу сажал мало. Давай скорее, тут надо быстро. Кладбище рядом, сам понимаешь… Вон, смотри, пришли уже почти, вон там. Я прочитал – «Ткацкая улица», понятно теперь, почему Ткач. Ткацкая оказалась совсем небольшой. Узкая, невысокие дома с обвалившимися балконами, почерневшие непонятно от чего деревья, то ли от засухи, то ли в корнях завелось что, не понять. Преодолели ее без труда, шагали по правой стороне. Библиотеку я сразу узнал, не узнать трудно. Невысокое, этажа в четыре здание, пристроенное торцом к полуразрушенной многоэтажке. Бумаги много. Под ногами, вокруг. Давно началась уже, с полкилометра. Выцветшая, слипшаяся, скатанная в шары, сложенная в высокие стопки, совсем новая и древняя, распадающаяся в прах от солнца, даже на деревьях, вместо листьев. А потом… Бумага почернела. – Так… – протянул Курок и снял с плеча автомат. У Курка интересное оружие. Самодельная штурмовая винтовка. Облегченная, со складным прикладом, с четырехкратным прицелом, с необычным магазином – вокруг ствола. Калибр небольшой, отчего почти сто двадцать патронов влезает, безгильзовых, конечно. Два запасных магазина, стреляй – не хочу. Я к такому оружию не склонен, остальные часто используют. Ленивые потому что, настолько ленивые, что иногда даже не чистят, к Петру волокут. Вот и Курок к своему автомату прохладно относится, то в песок уронит, то об асфальт ушибет, говорит, что у Петра в карты выиграл. Курок устроил автомат под мышкой и пнул пепел. Пепел был везде. Никакого плавного перехода между бумагой и пеплом, вот бумага, вот пепел. Выгорело все. Сквозь окна самой библиотеки, из первого и второго этажа выдавливалась паленая бумага, отчего казалось, что здание залито ей под самую крышу. – Выгорело все, – поморщился Курок – Этот Ткач… Тут раньше центр библиотечный располагался… Места всем не хватало, вот и укрупняли. Книжки в одно место свозили, тут и под землей тоже есть… Ах ты… Воздух колыхнулся, с крыш спрыгнул смерч, поднял бумагу, Ткацкая улица мгновенно стала непроходимой, пришлось сесть на асфальт, вертящийся пепел старался залепить лицо и выцарапать глаза. Смерч гулял долго, минут пять мы сидели в центре шуршащего угольного водоворота, убаюканные странным звуком и тишиной, повисшей за этим звуком, как купол. Прекратилось все разом, смерч умер, стало совсем тихо, некоторое время мы наблюдали, как вокруг оседает черный снег, бывший когда-то газетами и книгами. Курок поймал уцелевший лист, спросил: – Какая строка? – Что? – не понял я. – Номер строки. Погадаем. Прозрим будущее, плюнем в глаз настоящему. Давай, Дэв, не дрягайся. – Ну, восемнадцатый. Курок распялил лист на коленке, прочитал: – Редкие вспышки молнии выхватывали из сумрака сгорбленные фигуры людей… Все. К чему бы это? – Что непонятного? Молния, гроза, все сгорело… Дождя в этом году еще нормального не было, так что к дождю. – Что делать будем? Курок скомкал лист, спрятал в карман. Достал карту. – Похоже, что Ткач немножечко испарился… Курок зачерпнул горсть пепла, дунул. – Что делать будем… – я оглядывал улицу. – Делать будем… Устраиваемся на ночлег, вот что. И поскорее. – Рано ведь еще. – В самый раз. Торопиться нам некуда, хороший сон – залог здоровья. Вон туда. Я указал на четвертый этаж дома напротив библиотеки. – Почему четвертый? – спросил Курок. – Четвертый ведь не очень… – Можешь на пятый, – пожал я плечами. – Да не, мне все равно, четвертый так четвертый. Подъезд был закрыт, пролезли через второй этаж, выбили дверь квартиры изнутри, выбрались на лестницу. На четвертом этаже располагались три номера, мы вошли в сорок пятый. Квартира была пуста, без мебели, без скелетов, похоже, что в ней вообще не жили, хотя в большой комнате в углу догнивали дрова, а в другом углу газеты и журналы. И книг стопки, посредине кострище и прогоревший котелок. Курок потрогал пальцем сажу, сказал: – Недавно останавливались. Может, этот чужак и ночевал. Костер разводим? – Нет, в газеты завернись, в них тепло. Курок так и сделал. Бухнулся в угол, нагреб вокруг бумаги, привалился к стене. – Люблю спать сидя, – сказал он. – Даже стоя, очень удобно. Я устроился напротив окна. На дверях засов, если кто в окно полезет, встречу. Папу, опять же, под окном выставил, Папа чувствителен к посторонним. Курок зевнул, выпростал из-под бумаги руку с плиткой табака, откусил, зевнул. – Жалко, – сказал он. – Жалко, что Ткач сгорел. Подсказал бы нам. – А может, он спасся? – возразил я. – Сгорел. Все сгорят, и все подохнут. А Ткач хотел нас культуре научить, он все-таки не мурзик, библиотекарь… – Чему научить? – Культуре. Ну вот, к примеру… Курок выпростал из-под бумаги другую руку, дотянулся до журнала, поглядел, отбросил, дотянулся до книжки. – Культура – это вот… Какао будешь? Кто ж от какао откажется? Курок кинул мне термос. – По рецепту матушки. Надо выпить, пока не остыло. Я свинтил с термоса крышку, налил. Какао оказалось густым и сладким, не какао, а почти шоколад, две кружки выпил, кинул термос обратно. Курок тоже отпил. – Так бы всегда жить, – сказал он. – С какао. А кошак твой его пьет? – Не знаю… – Давай попробуем. Курок подошел к Папе, налил в поилку какао. Папа немного подумал, затем принялся хлебать. – Сладенькое все любят, – Курок добавил из термоса еще. – Все мы, в сущности, звери. Папа лакал. – О чем мы там говорили? – Курок вернулся в угол. – О культуре. – Ах, да. Культура – это культура. Литература, например. Тебе мама перед сном читала? А, извини… А мне читала. Очень интересно. Обогащает духовный мир. Вот сейчас я немного почитаю. Я зевнул, Курок на это внимания не обратил вовсе, прокашлялся и стал зачитывать: – Все будет, как было уже много раз. Мир исполнится злом и, не выдержав тяжести, падет на колени. Вода станет горька, и воздух сух, земля перестанет родить, птицы же, все до единой, рухнут на землю черным дождем. И будет стон… Не умеет Курок читать, зря его мама старалась. Механически он как-то это делает, как шестеренки перекатываются, тук-тук-тук, и в голове от них тоже тук-тук-тук, шмяк-шмяк-шмяк, и какой-то полусвист неприятный. – Похоже, это пророчество, – сказал Курок. – Ты как, пророчества уважаешь? – Очень. – Я тоже. Интересная книжка, называется… «Предсказания Старицы Ефросиньи». Ефросинья, значит, предсказывает… Когда терпение уже почти иссякнет и надежд не останется, придет герой со стороны студеного ветра… Это почти про нас… Курок читал, а я уже немножечко спал, пророчество оказалось довольно занудной вещью, наверное, все пророчества такие, но это было просто утомительно, наверное, эта Ефросинья редкая дура. Вообще, я две штуки слышал, пророчества два то есть, одно – что снега много выпадет, – и сбылось, не замедлило. А второе было серьезней, про Гомера. Что будет Гомер жить долго, даже очень долго, главное, от воды подальше держаться, потому что написано у него на руке, что утонет он и никак этого не миновать. А не утонул Гомер. Вот и получается, что к пророчествам я вполне преспокойно относился, особенно к таким вот – нараспев которые, разморился, а тут Курок бу-бу-бу. – …С холодной головой, с руками, твердыми, как сталь, с верным, как у сокола, глазом, Освободитель с Севера… Интересно, почему все эти предсказания вот так вот составляются? Почему нельзя просто – придет герой и всех перебьет. – …явится и вызовет на бой чудовище, оскверняющее пятой своей землю нашу… Курок зевнул. – Пятой вашей, землю нашу… Что-то Ефросинья не то пророчествует, криво. Хотя ты вроде с Севера. Да? Я промолчал. – Ясно, с Севера. Наверное, это ты… Курок сплюнул жвачку. – …сразит, как царь Давид сразил из пращи мерзкого Голиафа… Вот так так! Из пращи мерзкого Голиафа. Голиаф – это, я думаю, голем. А праща – это некое оружие, его камнем отравленным заряжают… Царь Давид. Ты точно из Рыбинска? – Ага. – Из Рыбинска. Рыбинск – это какая-то… Ты не обижаешься? Я не обижаюсь. Чего мне обижаться, у меня терпение, как у носорога, а если кому-то очень шею свернуть хочется, то я до десяти сначала считаю, потом тропарь Терпения, а потом уже прощаю, пусть с ним. – Старая история, ее тоже мама рассказывала, пока булавкой не подавилась. Давид замочил Голиафа. Голиаф – это не голем, это просто великан, здоровенный, с одним глазом и хвостом, с грыжами по всему туловищу, и рожа еще кривая. Давид его подстрелил, отрезал башку и… и вообще, навел порядок – И что? – Ты что, не понимаешь? – Курок постучал по лбу. – Тебя зовут Дэв… – Это в честь демона огня. – Это в честь древнего героя! Только сокращенно! Ты – Герой с Севера, я – твой верный оруженосец! – Что-то ты не носишь оружия. – Это так называется просто. Ты герой, я с тобой! Не, хоть в люк прыгай, а?! Я молчал. Думал. Про этого Давида. У нас в Рыбинске… тьфу ты… У нас всем мальчикам какие-то необычные имена давали, Гомер говорил, что это специально, чтобы не забывалось. Читали какую-нибудь книжку и из нее имена и давали. Ной, например, очень удачно – он ныл всегда… А сейчас кликухи какие-то поганые. Шнырь, Ткач, Окурок… Хотя Серафима тоже имя красивое, приятно произносить, жаль, что дура. Алиса. Алиса еще красивее. – К тому же ты из Рыбинска, – Курок выплюнул жеваный табак. – Это многое объясняет. – Что объясняет? – Ты рыбак? – Ну да… А что, я действительно рыбак. – Рыбак из Рыбинска… Как все те… Курок замолчал. Закинул в пасть табак, стал жевать сосредоточеннее. Темнело, чавкал Курок, мне хотелось спать, даже Папа в своей клетке позевывал. – В этом пророчестве – в конце там что? Курок уставился на меня. – В пророчестве, говорю, что?! – Ах да. В конце вот так… «И Сатана будет попран. И он вместе со своим нечестивым воинством низринется в бездну, откуда, собственно, и вышел. И станет тишь и покой». Вот как Старица Ефросинья завещала. Курок захлопнул книгу, швырнул в другой конец комнаты. – Сатана падет, зацветут цветочки. – Курок поковырялся в зубах. – Все понятно с вами. Хорошее пророчество. Герой с Севера, карающая длань, до седьмого колена… Складно, прямо, как маму встретил. Потом как-нибудь перепишу… Ладно, спать давай. – Давай… Я закрыл глаза. Странный этот Курок. Что-то неправильно в нем, только что, непонятно. Умный слишком для своих лет. Много знает, больше, чем я. Не мог Япет ко мне болвана прицепить, маму помнит, мама ему книжки читала… Сон отвоевывал пространство, мысли ворочались все тяжелей и тяжелей, тени вытянулись и исчезли, став ночью. Я уснул. Закопался в бумагу, успел подумать, что все это как-то глупо, что… Мне снился вполне приятный сон про жареную картошку. Большая сковородка жареной картошки и я. Сначала ел вилкой, потом бросил и ел уже руками, и все время попадались какие-то кирпичи, скрежетали на зубах, а потом сразу пошло про душителя. Темная фигура, обряженная в длинный кожаный плащ, я пытался разобраться с ним по-разному: и секирой, и из мушкета, и даже пробовал жечь огнеметом, но душитель был неуязвим. Душил. Душить умудрялся на расстоянии, просто смотрел из-под черного капюшона – а я удушье ощущал, все просто. Чем пристальнее смотрел, тем сильней я задыхался. В конце концов я стал задыхаться, перед глазами поплыли красные овалы, умирать во сне не хотелось, я проснулся от боли. Но не в горле, а почему-то в ноге. Темно. Что-то дико зашипело рядом, и я тут же почувствовал, как в мясо впоролись когти. Папа. Папа шипел и царапался. Он как-то умудрился доползти ко мне от подоконника. Я открыл глаза… Комната. Ничего не видно. Звук Громкий и противный, похожий на крысиный писк, только не настоящий, а железный, точно наступили на хвост жестяной крысе, и она проявляла теперь неудовольствие. – Курок! – позвал я. И тут же почувствовал жар. Внутри, в желудке. Как-то раз я съел маленький красный перец, по незнанию, в Рыбинске подобные не водились. И два дня в желудке у меня бушевал хорек, ни есть, ни пить, ни спать я не мог. Это было похоже, только никакого перца я не ел. Боль усилилась и поползла вверх. И Папа уже заорал, дико и страшно, как могут орать одни только кошки. – Курок!!! – А-х-х! – очнулся Курок. Глаза, по ним ударило, мощно, сильно, будто скунсом, резь… Захотелось пить, полез за бутылкой… – Нет! – крикнул Курок. – Нельзя! Он разметал газеты, вскочил, залез под куртку, выхватил продолговатую коробочку. Навигатор. Тот самый, нерабочий, который нашли у чужого. Только теперь он вполне себе, кажется, работал, мигал красной лампочкой. И пищал. Еще чаще и надрывнее. – Уходим! – заорал Курок. Он подхватил автомат и кинулся прочь из квартиры, загрохотал по лестнице. Папа выл. Я прицепил его к рюкзаку, рванул за Курком. Бежать оказалось неожиданно тяжело. Казалось, что внутренности повисли внутри тела на тонких болезненных ниточках, и при каждом шаге они ушибались друг о друга, стремились оторваться, скручивались и растягивались, по лестнице я скатился с трудом. Выбрался на козырек подъезда. Курок бежал по улице. Охая, сквернословя и как-то умудряясь извиваться прямо на ходу. Спрыгнул на асфальт. Внутри лопнул пылающий болевой пузырь, я не удержался и заорал. – Догоняй! – крикнул Курок. Я стал догонять. И сразу понял, почему извивался Курок. Каждый шаг отдавался болью. Печень, сердце, желудок, мозг отслоился и теперь стукался изнутри о череп. Пот. Он проступил через поры, я взмок, точно пробежал несколько километров по жаре. Курок оторвался уже изрядно, метров на двести, пришлось подналечь. Стиснуть зубы, втянуть живот, напрячь все мускулы, чтобы уменьшить этот кишкотряс, дышать вполовину. Догнал. Курок уже сдыхал. Шипел, плевался желтой табачной слюной. Прибор пищал уже почти без перерыва. Забрал у Курка автомат, всё тяжесть. Это не очень помогло, Курок отставал. Тогда я схватил его за пояс и поволок за собой. Считая шаги. Почему Курок убегает? Почему воду нельзя? Значит, знает. Что убежать можно, а воду нельзя. Правая нога провалилась в трещину, запнулся, покатился. Курок остановился. – Вперед! – рявкнул я. Нога цела. Попробовал встать… Щелк На секунду я потерял сознание. В солнечном сплетении что-то щелкнуло, выключился, очнулся, от шума. В животе образовалась дыра, через нее выливались кишки, дымящиеся и разбухшие. Ощупал себя. Ничего. Примерещилось. Еще чуть – и не примерещится, в груди просто бомба. Папа уже не хрипел, просто извивался. Курок стоял. Придурок, что стоит, надо уходить. Вскочил рывком. – Вперед! – Провал… – прошептал Курок На губах выступила кровь. – Все… Курок сел, глаза у него выпучились и налились. Выкипевшие глаза. Прекрасно. Прибор выл. Провал. Пять метров, может, чуть больше. Внизу темнота. По краям не обойти, длинный. – Надо прыгать. Я размахнулся, перекинул автомат Курка на ту сторону. – Не допрыгну… – по подбородку у Курка потекла пена. – Больно… Я не стал его уговаривать, отступил для разгона, разбежался. Спасибо Гомеру, прыгать тоже научил, между домами скакали. Для эффекта. Перелетел легко, сжался в комок, перекатился, все равно больно. – Это легко! Курок! Давай сюда! Курок поднялся на ноги, покачиваясь. Навигатор завывал. – Скорее! Курок разбежался. Прыгнул. Не долетел, скрючился, ударился о выступающий край асфальта, рухнул вниз. Я прыгнул за ним. Глава 5. Праведный чай Я плыл. Темно и тихо, я не чувствовал рук, ног и даже головы, зато отмечал сырость и медленное движение. Тропарь. Язык склеился со ртом, слова не ворочались, испугался парализации, поморгал глазами, однако результата никакого не получил – из-за тьмы ничего понятно не было. Внутренности продолжали гореть, но уже не так сильно, уже почти терпимо. И глаза. За секунду перед прыжком в провал мне казалось, что они лопнут, выгорят, как у Перехвата. Но глаза уцелели. И я тоже уцелел, даже, кажется, не поломался. Земля под асфальтом оказалась мягкой, съехал по склону, наткнулся на ржавые трубы, а потом на трухлявые бревна, метров пятнадцать и бетон, успел сгруппироваться, очнулся уже в воде. река. Или ручей. Теплый, иногда горячий. Попробовал пошевелить ногами. И тоже ничего не понял – движения в воде не определялись. Сжал руки в кулаки. Пальцы на правой послушно сомкнулись, на левой – нет, я потянул и почувствовал тяжесть, меня втянуло под воду, лица коснулось что-то мягкое и скользкое. Всплыл и увидел звезды. Под землей, а звезды. Прямо над головой. Смерть. Я подумал, что я все-таки умер – как еще объяснить звезды перед глазами? Серебряные, сверкающие, крупные, захотелось протянуть руку, собрать в горсть. Но руки не поднимались. К тому же я неожиданно увидел, что звезды шевелятся. Хорошенько проморгавшись, я с некоторым разочарованием обнаружил, что это не звезды, а улитки. Маленькие и светящиеся. Они медленно поворачивались и шевелили длинными усиками. Тогда я понял, что жив. И скоро я услышал фонарик, негромкое кряканье. Язык разлепить не получилось, зато удалось пошевелить ногами. Поплыл на звук. Фонарик зажужжал сильнее, вспыхнул огонек, и я стал грести. Курок. Он сидел на узкой песчаной отмели. Неестественно обхватив голову одной рукой, другой нажимая на фонарный рычаг. – Привет, – сказал я и выбрался на сушу. И вытащил за собой клетку. С Папой. Курок почесал голову. – Цел? – спросил я. – Частично… По большей части. Внутри все болит. Хорошо хоть сетчатка не отслоилась. – Снаряга? С этим было хуже. Курок потерял все. Автомат остался на поверхности, магазин с патронами утонул, другой залила вода. Только нож сохранился. И фонарик. Шлем и то утонул, проще голову потерять, чем шлем, но Курок умудрился. И босиком еще. – Ботинки где? – спросил я. – Утонули, – буркнул Курок – Утонули… – Что мне, самому тонуть было? Они меня на дно потащили, еле сбросил… Да, герой, чуть не сдохли. Мне кажется… А с кошкой что? С кошкой. С Папой. Помер Папа. Сварился. А потом утонул. – Да… – протянул Курок. – Это из-за массы. Кошка маленькая, сварилась быстрее. – И что это было? – перебил я. Курок достал папиросы. Неразмокшие. Папиросы он спас, ботинки нет. Закурил. – Я так думаю, это и есть спутник, – сказал он, выпустив дым. – Он висит… Курок указал папироской вверх. – Над городом. Видимо, реагирует на движение. Или еще на что-то, мы не знаем. – Почему раньше его не было? Курок закашлялся. – Он всегда был. Просто сейчас в активный режим переключился. Причину не знаю. – Почему тебя послали? – спросил я. – Только без кривляний? Не надо мне про паек, не надо про пятки, хорошо? Я из Рыбинска, но я не дурак – Меня не послали, я сам напросился, – ответил Курок. – Видишь ли, мой дорогой Беовульф, я по спутникам специалист. Окурок специалист по спутникам. – Так получилось. Я телескоп в детстве нашел. Знаешь, что есть телескоп? – Знаю. – Ну вот. Нашел, стал смотреть. Сначала просто для красоты, потом интересно стало. Книжку достал, астрономическую, в ней все написано. Про звезды, про спутники, про освоение космоса. А потом увидел. Прямо над головой. Это даже не спутники, если совсем уж правильно. Спутники или вокруг вертятся, или над горизонтом висят. А эти прямо над городом. – Эти? – Ага. Их там восемь модулей. Прекрасно. – И что, их просто так и видно? В телескоп? – Да их даже в бинокль видно. Просто надо знать, куда смотреть – они покрыты специальной защитой, которая свет отражает. – А откуда ты узнал, куда смотреть? Курок замолчал. – Откуда? – повторил я. – Ну, это… короче… Еще давно, короче. Этот старый библиотекарь, Ткач, он… он мне карты показал. Космической группировки, да. В одном бункере. И там все спутники прямо отмечены, где висят, куда летают. Притащил эти карты Япету, а тот не поверил. А потом я в библиотеке эти карты нашел, взял – смотрю, и правда висят. Модули. Все просто. – Зачем над городом эти… модули? Курок затянулся. – Разве непонятно? Понятно. Прекрасно действуют. Лучше не придумаешь. Вот уж точно палец Сатаны. Еще этого добра на нашу голову не хватало. Папу поджарил… – Хотя, может, раньше у них какое-то другое предназначение было. – Какое предназначение у подобного прожигателя? – Разное. Я тебе десять предназначений придумаю. Япет, например, полагает, что это погодная установка. Погоду исправлять. – Ну да, он говорил, – вспомнил я. – Говорил, да… Воздух прогревать или, наоборот, остужать. Или система увлажнения – воду испаряют, а она дождем обратно. Возможно, недовольных разгоняли… Да мало ли? Вот китайцы. С китайцами бороться. Когда бешенство случилось, они хлынули – их решили сверху выжечь. И выжгли. А когда все покатилось, то про спутники и забыли. А сейчас они активироваться начали… – Или кто-то их активирует. Курок кивнул. – А почему изнутри жжет? – спросил я. – Не знаю… Излучение… Не знаю. – А почему он погань не выжигает? – Потому, что он ее не видит. Это построено людьми для охоты на людей. Но можно, наверное, как-то поправить… Я не знаю. Поэтому и пошел. Может, у тех, из зоопарка, есть идеи. – Так… Почему навигатор пищит? – Ах ты… Курок принялся хлопать себя по карманам, искать навигатор. – Утопил… – Курок пнул песок. – Повезло… Он пищит при приближении удара. Чем громче сигнал, тем больше мощность. Средство безопасности. Здорово. Папа сварился, навигатор утонул, начнут выжигать – не заметим. Интересно, а другие модули на что рассчитаны? Один выжигает, другой вымораживает, третий страх внушает. Прекрасно. Курок перестал жулькать фонариком, стало темно, и он сказал: – Дальше пойдем? – Конечно. – А я… Оружия нет ведь. И босиком. – Достанем. – А ты? У тебя как? Я достал из-за спины карабин, щелкнул курком. Исправен, звук звонкий и плотный. Перезарядить только. Вообще, конечно, я тоже обштопался, карабин стоило проверить сразу, перезарядиться, год назад я бы так и сделал. Порох у меня в старомодном рожке и в пластиковых банках, пули пришиты к воротнику слева, пыжи справа, капсюли тоже справа. Заряжаться я могу и в темноте, секунд за двадцать – раз. Направил карабин в воду, выстрелил. Грохнуло хорошо, вспышка осветила широкий полукруглый туннель, эхо запрыгало над водой, я определил, что туннель длинный. И даже очень. Карабин был исправен, перезарядился картечью. Рюкзак висел за спиной, ножи на месте, заряды тоже. Топоры, секира. Шлем на голове. Я не потерял ничего. – Поэтому тебя Япет и отправил. Слышь, а ты правда целое жреческое гнездо в одиночку разорил? – Неправда. – Я так и знал. Слышь, Япет тебя на смену себе, наверное, растит. Ты когда новым Япетом станешь, ты про меня не забывай. Чтобы грядку мне отдельную, поближе к Трубе, там табак слаще получается… а где это мы? Труба длинная… – Верхнее Метро, – сказал я. Курок ругнулся. – Зря ругаешься, – я зевнул. – Особенно здесь. Притягивает. – Что притягивает? – Погань. А ты босиком и без оружия. Когда человек босиком и без оружия, он не ругаться должен, а о благости думать, о самосовершенствовании. – В праведника станешь меня переделывать? – ехидно осведомился Курок. – Как ты? – Ага. Праведники наследуют землю. – Знаю, читал. Только этой штуке… – Он посветил фонариком в потолок. – Этой штуке все едино, что праведник, что грешник. – Босиком и без оружия, – напомнил я. – И праведники ее действительно наследуют. А что, действительно ведь. Вот я. Не курю, не ругаюсь, нрава доброго. И ничего не потерял. Оружие, припасы, все. Шансов выжить и продолжить свой род у меня на порядок больше. – А кошак твой? – спросил Курок. – Что-то он не мяукает… Сдох, что ли? А ведь тоже, наверное, праведный был… Я ударил, попал в ухо. Курок замолчал. – Нельзя обижать Папу, – сказал я. – Он нам жизнь спас. Это надо уважать. – Давайте теперь молиться ему будем, – не удержался Курок. – Святому Папе. О, Папа… Я поймал его за шкирку и за лохмы, они у Курка длинноваты, ухватился покрепче и в воду. Курок забулькал, забил по воде конечностями, я отпустил. – Дурак, – сказал Курок. – Я совсем не в том смысле… Просто ты… – Еще макнуть? – спросил я. – Не надо. – Вот и отлично. Я открыл краник, чиркнул, зажег карбидку. Стало светло. – Нам бы отсюда выбраться как-нибудь, – спросил Курок. – Как выбираться будем? – Просто. Вниз по течению. Скоро станция… Ты карты не потерял? Курок промычал отрицательно. Хоть что-то положительное. – Значит, будем делать так. Как я скажу. Если жить, конечно, хочешь. Хочешь? – Немного. – Я в тебе не ошибся. Жить вообще все хотят, редко кто наоборот. В привычку входит, трудно отказываться. – Это тебе. Я вытащил из ножен секиру, протянул Курку. – Острая штука. – Знаю. Со жнеца ножичек Поплывешь первым. Я буду карбидкой светить и прикрывать. – Я это… не умею, – прошептал Курок. – Плавать то есть. – Как это ты не умеешь? Ты же сюда приплыл. – Я без сознания сюда приплыл… – улыбнулся Курок. – В отрубе. Не знаю как, вообще, очнулся уже на песке, лежу себе, думаю, сдох в канаве… – Будешь держаться за меня, – велел я. – За плечо. Держись и особо не дергайся, а то сброшу. Поехали. – Сдохни, Шарик, послезавтра… Я бухнулся в воду, Курок за мной, вцепился в плечи и почти сразу меня притопил, пришлось немного боднуть его шлемом. Поплыли. – А мы тут плавать не умеем, – болтал Курок – А где нам плавать? Воды-то нет. Это в Рыбинске можно плавать, хошь – туда плавай, хошь – сюда, а хошь – вообще рыбу уди… Впрочем, плыли мы недолго, очень скоро я нащупал ботинками рельс, и мы уже не плыли, а брели в воде по грудь. Вода делалась холодней, под ногами чувствовалось более быстрое течение, похоже, что в тоннеле били ключи. Подземные ключи на подземной дороге, дурацкий мир. Я мерз. Но я человек к холоду привычный, как терпеть, знаю. Курок мерз гораздо сильнее, даже зубами щелкал, не очень приятно, когда за спиной клацают, дрожал. Еще полчаса, и воспаление легких. У меня тоже. Хотя Курок с виду крепкий, переживет, наверное, покашляет немного, оглохнет, я тоже как-нибудь не откинусь, только вот болеть в походе не дело совсем, в походе должно стрелять и бегать. Погреться, срочно погреться. – Ног не чувствую, – сообщил Курок. – Совсем ходули отморозил… Плохо. Тепло в воде долго не удержать, вода крадет его лучше всего остального. Если ноги остынут совершенно, студеная кровь клюнет в сердце, и все, не откачаешь. Попытался ускориться, но пробираться по грудь в воде было тяжело. Я оскальзывался, погружался с головой, отплевывался и снова шагал. Курок продвигался первым, кашлял, ругался, плевался. – Не могу… – бормотал он. – Не могу уже… Спать охота… Мама подавилась булавкой, папа неизвестный герой… Его уже колотило, крупно, даже мне чуть передавалось, хорошо, пока трясет, значит, жив, значит, энергии на тряс хватает. – Рассказывай, давай, – велел я. – Что… рассказывать? – не понял Курок. – Не знаю. Интересное. Веселое. – Про пришельцев могу… Тут книжку одну прочитал, очень интересную… – Давай про пришельцев, это интересно. – Я не помню… Пришельцы прилетели… На тарелках… Сразу со всех сторон… Они здесь… Здесь, под землей. Тарелка упала, а они ее закопали. Да, тарелка под городом, внизу, я видел секретные карты… А они из нее лезут и лезут, и маленькие, и большие… Холодно, даже бредовые пришельцы не помогают. – …они только героев боятся… Потому что герои тоже пришельцы, их сюда перенесло телепортацией. Телепортацией переносятся хорошие пришельцы, а плохие прилетают на тарелке, редкая дурь, правда? А хорошие еще на метеорите прилетают, так и пишется – прилетел на метеорите… Только они могут справиться с плохими, потому что у них оружие… И только герои могут, потому что их нельзя убить… Они пуленепробиваемые. Пули сплющиваются или отскакивают… Слышь, Дэв, от тебя ведь пули должны отскакивать… Тоннель неожиданно расширился. – Станция… – просипел Курок. – Наконец-то… Вот как, оказывается, надо – про пришельцев рассказывать, доброе волшебство… «Электрозаводская», приплыли, здесь раньше электрические заводы стояли, электричество вырабатывали, еще до Нижнего Метро… Выбрались на платформу, вода заливала ее сантиметров на тридцать. Станция. Станция как станция, ничем не выделяется. Вот я книжку видел, как Верхнее Метро выглядело, так там ого-го – не станции, дворцы настоящие, величие человеческого духа, то картины из самоцветов, то собаки железные. А эта обычным красным камнем обделана, ничего выдающегося. – Надо наверх… – простучал зубами Курок. – Костер, пожар, слушай, смешно-то как, то пожар, то мороз… Наверх, наверх… Он двинулся к лестнице, я поймал его за пояс. – Что? – дрожал Курок. – Мне надо… Солнышко… – Время… – я постучал пальцем по запястью. – Что? – Сколько времени? – спросил я. – Не знаю, – совсем тихо ответил Курок – Разбились. Превосходно. Мы не знаем, который час. Не знаем, что на поверхности. Ночь. День. Если ночь… – Стой, – велел я. – Мне плохо что-то, душа остыла… Курок подпрыгивал, кривлялся, совсем по-сумасшедшему. Пороховая настойка. Порох и спирт. Доктор говорит, что это совершенно бесполезная вещь, гораздо лучше обычный спирт. Но я привык к настойке. Пузырек. – Разотрись, – я кинул пузырек Курку. – Что? – Разотрись. Спиртом с порохом. – То, что надо… – Курок свинтил колпачок, приложился к горлышку. – Ты что?! – Я выбил пузырек, он булькнул и затонул. – Нормально… – Курок поморщился. – Растирка все равно тоже внутрь проникает. А порох меня взбодрит, я его уже пробовал… Он замолчал, громко икнул, после чего Курка вывернуло. – Нормально… – прохрипел он. – Зато согрелся… немного… Курок кашлянул. – Хорошо. Кишки расплавились… Все равно ведь не поможет. Сырость полнейшая, надо просушиться. А как просушиться, если воды почти по колено? И сверху каплет. Вода везде. Нет, надо на поверхность. Здесь сдохнем. В темноте и в холоде. – Идем наверх. – А если там ночь? – Там день. День. Может, утро. Вряд ли мы сильно сбились со времени в этих подземельях, хотя тоже бывает. День, точно день. Подъем получился долгим. Проржавевшая автоматическая лестница не очень способствовала хождению, ступени не попадали в шаг, неприятно покачивались под ногами, а кое-где вообще пройти нельзя, и тогда приходилось прыгать или перебираться на соседний пролет. Стены трубы, ведущей к поверхности, были выложены железными досками, они почти все проржавели и отстали, приходилось двигаться осторожно, наткнуться на ржавую железяку смертельно опасно. Кое-где на стенах висели щиты, некоторые совсем выцвели и стерлись, другие сохранились на удивление хорошо, их можно было прочитать. Интересно, точно в старый мир заглядываешь, только непонятно, зачем. «Москвич-2», новый полноприводный автомобиль с гибридным двигателем! «Москвич-2» – и ты король дороги!» Автомобиль этот самый, синего цвета, я, правда, в машинах плохо понимаю, но не автомобиль главное. Девушка там еще пририсована. Красивая очень, у нас таких нет совсем, стоит, на этот самый автомобиль опирается. В чрезвычайно странной одежде, ноги очень хорошо видны. Даже смотреть грустно. Как подумаешь, что раньше девушки в этой одежде по городу ходили… «Курорты Черногории! Отдых, о котором вы мечтали!» Море, чайки, белые домики, белые паруса. И в небе что-то круглое и разноцветное, воздушные шары, наверное. Я мечтаю о таком отдыхе, Черногория – это вообще что? «Новый планшетник от CBI! Воплощение мощи!» Это непонятно про что. «Кошачьи консервы «Бегемот»! «Бегемот» – это кот без хлопот!» И кошка. Или кот. Рыжий и огромный, кот разливался по круглой плетеной корзинке, был жирен и доволен жизнью. Бегемот, так, наверное, его звали – размеры-то внушительные. Или из бегемотов консервы делали, вполне возможно, что раньше их разводили для мяса, бегемот – это как большая свинья. Надо же – консервы специально для кошек! Я вспомнил про Папу. Папа мокрым комком шерсти лежал в новой пластиковой клетке и был совсем мертв. То есть дохл, дохлей не придумаешь. Еще грустней стало, Папа был последним, кто связывал меня с той, прежней жизнью, а теперь и его нет. Надо все это изучить потом будет, подумал я. Вот эти объявления в метро. Таких объявлений мало осталось, только под землей, а в них много интересного. Кошачьи консервы, надо же… Может, это не для кошек консервы, а из кошек как раз, и не из бегемотов… Странный был раньше мир, кто-то думал о том, как накормить кошек. Остановились передохнуть. Курок уже перестал трястись, даже в темноте было видно, что он здорово посинел. Он и раньше румяностью не отличался, а сейчас стал окончательно похож на мертвеца. Курок опустился на ступеньку. – Вот оно как, – сказал он. – А я астроном был, небо любил… Слышь, Дэв, это всегда так – кто небо любит, подыхает в какой-нибудь препаскуднейшей ямище… – Хватит ныть. Сейчас подогреемся… Я достал кружку, достал сахар. Снял шлем, свинтил карбидку. Конечно, карбидка не предназначена для подобных целей, но случай крайний. Установил кружку на лампу, налил воды, насыпал сахара. Побольше. Прикрутил кран лампы. – Что это? – спросил Курок, заикаясь. – Адский компот? Слюни Сатаны? – Наоборот. Праведный чай. Пол-литра кипятка с сахаром. – У меня какао есть… То есть было… Япет выдал неожиданно… А мне не выдал. Вообще, какао неплохо бы. Или кофе. Прогреться. Ни того, ни другого. Вода закипела, я размешал сахар, снял кружку. Горячая, ладони жжет, то, что надо. – Держи. Я взял пальцы Курка, холодные, как уши мертвеца, осторожно вручил ему кружку. – Пей медленно, – сказал я. – Горло не сожги. Курок стал пить. Брякая зубами, расплескивая, обжигаясь. Я помогал, поддерживал кружку. Это хорошо, что сахар остался, даже очень хорошо, хотя вообще-то праведный чай он безо всего, просто крутой кипяток из железной кружки, меня Гомер еще давно научил. Пол-литра кипятка, а еще лучше литр… – Погоди, – я отобрал у Курка кружку, добавил туда еще сахара, размешал. Курок быстренько допил чай. – Теперь наверх, – сказал я. – Тут уже недалеко. Мы пошагали по шатающейся лестнице и скоро увидели свет. Дневной. – Утро, – с облегчением улыбнулся Курок. – Я рад утру, как кенгуру. Через несколько минут были уже наверху, в круглом зале. Сквозь крышу пробивались корни деревьев, в окна светило солнышко, Курок застонал и кинулся к выходу. Я в очередной раз успел поймать его за шиворот и вышел на свет первым. Удачно. Место тихое, несколько перевернутых автобусов, сухие деревья, сухая трава. – День… – Курок сел прямо на землю. – Солнце… Солнышко, карлик желтушненький… Я распускать сопли по поводу солнышка не стал, делом занялся. Сразу наметил дерево с какими-то черными ягодами, срубил его и разделал для костра на короткие чурки. Не стал мудрить, подсыпал пороха, и через минуту просохшие ветки уже трещали, стреляли корой и распространяли чуть горьковатый запах. – Вишня понедельника, – сказал Курок. – Вишня радости… Ягоды действительно оказались вишней. Твердой, приходилось размачивать слюной, а вообще ничего, сладкая. Я набрал побольше, засыпал в котелок и стал варить компот. Сидели вокруг огня. Сушились. Я не раздеваясь. Курок разоблачился до черных длинных трусов, развешал одежду на ветках и, с жадностью поглядывая на котелок, рассказывал про какую-то Пенелопу, она давно уже жила. Пенелопа так прозывалась, конечно же, из-за того, что умела лопать пенопласт, причем без какого-то особенного вреда для здоровья. Наловит ящериц, наварит с пенопластом – и ест. Запросто тремя ложками насыщалася, потому что пенопласт внутри разбухает – и голод не чувствуется… Курок придвинулся к огню слишком близко, опалил волосы на ногах и руках, и даже на голове, косички хорошо загорелись, еле затушил, посмеялся только, морщился от удовольствия, кряхтел, остервенело плевался, а однажды этой Пенелопе попался некачественный пенопласт, и она, дура, лопнула… Пришел в себя. Я поворачивался к огню то плечами, то спиной, чувствовал, как холод отступает, зевал от тепла. Курок, напротив, взбодрился. Он бродил вокруг костра и снова рассказывал про пришельцев и грозился зачитать отрывки из некоей инопланетной книжки, которая у него всегда с собой и в которой сплошная правда. – …Они с темных планет. И поэтому у них очень большие глаза. И именно поэтому они выходят в темноте – солнце их пугает. А ты знаешь, зачем они сюда прилетели? Их планета разваливается, вот они себе новую и ищут… Почему вода исчезла? Это только так говорят, что она внутрь просочилась, ничего и не внутрь. Они ее откачали! Вот почему на солнце пятна? Потому что они всю воду откачали – и на солнце вылили, чтобы его немножечко пригасить – они темноту любят… Курок закашлялся, подавившись дымом, принялся стучать себя по спине кулаком, гудел, как барабан, прокашлявшись, продолжил: – Дым тоже они придумали. Потому что любят им дышать. И от этого нам все тут портят, поджигают деревья, даже под землей поджигают… Скоро у нас тут станет как у них, в ихних туманностях… Котелок забурлил, Курок позабыл про пришельцев, забурчал животом, и мы стали пить вишневый компот, красный и кисловатый, но наверняка с обилием всяких полезных веществ. Часа через полтора одежда высохла, я нарубил еще дров и, когда костер разгорелся пожарче, кинул в огонь Папу. Вместе с клеткой. – Оба… – протянул Курок. – Жрать его будем? Я выразительно прищурился. – Я в том смысле, что это… Если ты съешь печень героя, то ты сам обязательно станешь героем, а кот у тебя вполне героический… Если тебе не надо, я сам, героизма мне надо прирастить… Костер притух, замер, примеряясь к новой добыче, затем накинулся на Папу с жадностью, затрещала шерсть, запахло паленым, клетка, как и обещал Петр, оказалась несгораемой. – Да… – прошептал Курок с сожалением. – Как горит-то… Может, сказать что-то надо? Вроде как последнее слово. Давай, я скажу, я знаю, как примерно… – У животных нет души, им не требуется последнее слово, – ответил я. Хотя, если честно, сказать хотелось. Ведь мы с Папой много лет жили, он мне жизнь сколько раз спасал, предупреждая об опасности. Теперь вот Папа умер. Захлебнулся. Или сварился – еще хуже. А я снова остался жив. Надо было бы порадоваться, но я ничего особого не почувствовал, так просто. Я ведь всегда остаюсь жив, это уже почти моя работа. А может, и не работа, у меня это как-то само получается. Интересно, а если я не буду стараться? Глава 6. Туманные псы – Оно должно быть справа… – поежился Курок. – Видно что-нибудь? Я поглядел в бинокль. Мог бы и не смотреть. Ничего не видно. Серое, чуть розовое, мутное. – Кладбище там? – спросил Курок. – Да. Наверное… – Как это наверное? – Так. Не видно ничего. – Что делать будем? Курок поглядел на меня. – Пойдем прямо, – сказал я. – На север. Потом на запад, вдоль большой дороги. Сокольники там. Я ткнул пальцем. – Зачем нам в Сокольники? Можно вполне пройти мимо, надо на северо-запад. – Мы идем в Сокольники, – повторил я. – Прямо сейчас. Туда. Я объяснил: – В Сокольниках трейдеры, торговцы – надо же снарягу тебе какую-нибудь найти… – На что менять-то? Табака у меня немного совсем… – Что-нибудь придумаем. – Хорошее снаряжение не найти, – сказал Курок. – Его просто так не раздобудешь… – Нечего было топить, – оборвал я. – Болтай меньше. Я двинулся первым. Пересекли две неширокие, забитые машинами улицы, продвигались медленно – Курок быстро не мог из-за своего босоножества, на третьей улице повезло – наткнулись на мебельный склад. Большой, с изобилием столов, шкафов и кроватей, для использования по назначению совершенно непригодных, сгнивших, съеденных молью и крысами, поломанных или загаженных предыдущими постояльцами. Каким-то чудесным образом сохранилось несколько роскошных кожаных диванов. Я выбрал тот, что побольше, вырезал широкие куски толстой голубоватой кожи и связал из них Курку мокасины. Стали шагать веселее. Живее то есть. Меньше чем через километр дым неожиданно сгустился, пришлось сделать тряпичные маски, но мы не свернули, вернее, я не свернул, и скоро из мглы выступили деревья, с красными листьями и высокие. Осины. Клены. Еще какие-то, таких у нас не росло, но в основном осины. – Это лес уже? – спросил Курок. – Никогда настолько далеко не заходил. Вон то – осина… – Это еще город. Скоро кладбище. Мы погрузились в осины. Я вот осины не люблю, не знаю точно отчего. Неправильное дерево, не наше. Вроде бы удобное с точки зрения дровозаготовления – дрова хорошие получаются, рубятся ровно и горят тоже ничего, долго и одинаково, без углей. Но что-то не то. То ли листья красные, что неприятно, то ли еще чего. В осиновом лесу долго находиться тяжело, голова начинает болеть. Странно вообще, чтобы в городе да осина, как она тут распространилась? Курку тоже осины не нравились, оглядывался слишком часто и вздыхал, оно и понятно – нижние ветки слишком высоко находятся, не допрыгнуть, а по стволу не очень-то влезешь. Потянуло ветерком, сверху посыпались красные листья. Редкие и медленные, совсем красиво стало. И подосиновики еще. Они тоже вдруг стали попадаться в большом количестве, маленькие и крепкие. Я сказал, что, может, не стоит их собирать, мало ли что тут, но Курок только фыркнул, стал нанизывать грибы на длинный прут, а затем с этого прута жрать, сырыми. Так и шагали. Иногда между деревьями возникали уцелевшие дома, они выступали из-за стволов поросшими мхом громадами, на домах тоже поселились деревья, высовывались из окон, отчего сами дома казались уже не домами, а тоже деревьями. И, наверное, где-нибудь на верхних этажах можно было встретить и грибы, и каких-нибудь животных, которые приспособились к такой вот среде обитания, и свои водоемы, и, может быть, даже и свои ручьи. Но чаще дома были уже разрушенные и обвалившиеся, не дома уже, а холмы, проросшие лесом, травой и кустами, продолговатые холмы – где дома падали набок, и круглые холмы, где они проседали вниз, крутые, пологие, кольцеобразные. Этих холмов встречалось довольно много, отчего наш поход походил на преодоление лабиринта, держать направление получалось трудно, Курок швырялся подосиновиками и пел песни вредным голосом, а еще нашел толстый железный прут и теперь вовсю обматывал его найденным куском проволоки, приготовляя дубину. Птицы, я их совсем не слышал. Там, где я вырос, леса выглядели совсем по-другому, в тех лесах птицы все время подавали признаки, то кукушка отсчитывает дни до смерти, то Дятел кору долбит, так и веселятся. А здесь тишина, только ветер гудит да мох болтается. Интересно, а почему так случилось? Почему одни части города заросли непролазно густо, что в дичь и почву погрузились даже, а другие зеленкой очень мало затронуты? Вот у нас, ну, там, где я родился, в Рыбинске почти, там совсем по-Другому все, не так. Там если город, то нормальный, заросший, пусть и не подряд, но все равно, деревьев много и везде. А здесь некоторые улицы уже не улицы, во дворах вообще никакой проходимости, и вдруг все это разом заканчивается и начинаются кварталы, где вообще травинки не встретишь. И объяснить эту штуку никто не может. Петр считает, что это от подземных излучений, Доктор говорит про какие-то дефолианты, Япет полагает, что причина в реках – где вода совсем убежала в глубины, там ничего и не растет, а где она еще сохранилась у поверхности, там и зеленка, а точно никто не знает вовсе. Дома стали попадаться реже, потом вообще закончились, и началось кладбище, самое настоящее. С крестами и надгробиями, торчащими в разные стороны. Когда-то кладбища были другими. Без деревьев, могилы рядами и на каждой порядочный камень, плита тяжелая. Нет, предки были все-таки мудры – придавливали мрецов, чтобы те не лезли, наверное, и раньше случалось что-то такое. Недаром потом придумали мертвяков сжигать. Это правильно. И надежно. Или кол в горло. – Никто никогда не ходит через кладбище, Дэв, – сказал Курок. – Это понятно. Ни один человек в здравом уме… Герой только ходит. Как ты думаешь, дубиной от труперов нормально отбиваться? В одной руке секира, в другой дубина, а? Пятки не треснут? Чесотка не замучает? Может, кривоходом? Через чур? Но я не стал его слушать. Хотелось проверить. Ну, про себя. Захотелось вдруг. За него я не очень волновался – на кладбище полно деревьев, если что, залезет, астроном бестолковый. Хотя астрономы, наверное, нужны. Хорошая профессия, общечеловеческая. – Можешь и в обход, – сказал я. – Я тебя за руки не держу, встретимся там… Я махнул в сторону запада. Курок обругал меня, но негромко, чтобы у меня желания не было его вразумлять. Воздух на кладбище был влажен до липкости, пахло грибами и болотом, и еще чем-то, наверное мертвецами. Мрецов же не наблюдалось, может, повезло, кладбище старое, все уже сгнить успели, не бродят. А может, собрались где. Мрецы собираются, сбиваются в кучи. Соберутся и стоят. Молча, будто думают о чем-то, о своем, мертвеческом. В этом случае граната очень хороша, только кидать надо мастерски, с задержкой, тогда она взорвется прямо на подлете и порубит гораздо больше. Курок притих и молчал, а потом и вовсе свалился в могилу. То ли цветочек какой увидел, то ли жука разноцветного, то ли Венера в облаках засветилась, дернул вправо, я только охнул, а он уже у могиле. Хорошо хоть могила нормальная оказалась, не падь, не хлябь, могила как могила, с костями. Не очень глубокая, я живо его на поверхность выудил. Курок сразу принялся отряхиваться и плеваться, по своему обыкновению, Курок-плевунец какой-то. В могиле были кости. Мослы, с остатками черного гнилого мяса, обгрызенного недавно – на костях виднелись следы клыков. Черепа. Они валялись вокруг, старательно раскушенные, с длинными неопрятными волосами и почерневшими зубами, лохмотья еще, видимо, остатки одежды. – Это что… Они… Сами, что ли, раскопались? – шепотом спросил Курок – Сами целиком раскапываются, а не по частям. Конечно, не сами. Их вырыли. – Кто?! – Кто-кто… – я присмотрелся к могиле. – Не знаю… Кролики, может… – Кролики?! – Ну да, мутанты. Кролик-убийца, слыхал? Следов-то нет… Действительно, следов не было. Хотя земля пересохшая, на такой земле не очень хорошо отпечатки держатся. – Зачем же их вырыли… – Не видишь, что ли? Их сожрали. Курок покривился. – Я же говорил, – Курок вытянул секиру. – Вот, дохо-дились… Догеройствовались. Кролики-ролики… Я вот в детстве очень мечтал о коньках, а мне телескоп послался… А теперь могилы… – Могилы как могилы, – пожал я плечами. – Раскопали, сожрали, все как обычно. Держись за мной. Я перепрыгнул через могилу и двинулся дальше. Метров через двадцать мы наткнулись уже на несколько могил. То есть ям. И костей, черепов и прочего добра вокруг валялось еще больше. Деревья почему-то росли плохо, получилась поляна, людоедская, зловещая. А хуже всего, что некоторые кости не просто валялись, бесхозно. Некоторые были собраны в холмики. Вот это мне больше всего и не понравилось. Не люблю такое. Когда людей жрут, а кости в холмы складывают. Гнев во мне от этого просыпается. Злость. Руки просят курка, сердце вражеской крови. Человек здесь хозяин, он должен властвовать и всем владеть, а получается, какие-то суслики распоганские, откапывают и жрут, и вроде как уже человеку здесь и не место. Я поднял череп. Не знаю, захотелось. Большой, тяжелый. Желтый. И дырка толщиной с мизинец, прямо на затылке. Пристрелили. Видимо, контроль. Славное старое время. В зубах что-то блеснуло, я хотел посмотреть… Бросил череп, двинулся дальше. – За нами кто-то идет, – сообщил Курок. Шли не только за, впереди тоже. И по бокам. Не мрецы, они никогда не выслеживают. Волкеры. Вряд ли, волкера я бы не услышал даже. Обычные псы. Год жаркий, собак много, жрать хотят. Их всегда много. – Это мертвецы, – выдал Курок. – Они за пять километров чуют, мы мясом пахнем… Или эти… Псы послезавтра… Точно, псы. Шагают громко, бестолковые, листва под ногами шуршит. Хорошо. – Я от любой собаки убегу… – с сомнением сказал Курок – Если она, конечно, не мутант. Я остановился, повернулся вправо и выстрелил. Прямо через мглу, на звук. В дыму карабин прозвучал глухо, точно я через вату стрелял. Пуля пробила дым. Визг. Попал. Конечно же. – А если их стая? – спросил Курок. – Стая. Собаки всегда стаями. В этом и беда. Я перезаряжался. Мы остановились возле какого-то склепа, высеченного из черного камня, склеп походил на маленький домик под острой крышей, был украшен каменными цветочками, фигурами людей с невыразительными лицами. – Зачем через кладбище пошли? – спросил Курок в сто первый раз. – Все знают, что через кладбища нельзя. Назло, что ли? А вдруг мы не герои? Тогда нас сожрут… Знаешь, мне кажется, мы сюда сунулись, чтобы показать свою несокрушимость. Ты знаешь, я ведь известный несокрушимец, меня мама по углям ходить обучала. – Да? – доверчиво спросил я. – А как же! Совершенно! Я вообще по части несокрушимости монстр! А ты праведник. Праведник-монстр. Или монстр-праведник Ты знаешь, кто такой монстр? – Заткнись. – А что все заткнись да заткнись? Думаешь, что ты… Звук Какое-то кряканье, по правую руку. И тут же еще в одном месте. А затем пошло перекрякивание, то тут, то справа, то слева, то за спиной, то спереди. Четырнадцать. Неплохо, четырнадцать псов в тумане, то, что надо. – Мы сдохнем, – сказал Курок. – Мы точно сдохнем, я закурю и прочитаю стихи… – Не умрем, – зевнул я. – Не сейчас, во всяком случае. И не надо стихов. – С чего ты так уверен? – капризно спросил Курок. – Тут целая куча собак, а деревья толстые, не залезть… Я выстрелил. На кряк. И снова завизжало. Тринадцать уже. Мы не умрем. Потому что я хорошо стреляю. Перекличка началась снова, только в этот раз гораздо ближе, и пока псы крякали вокруг, я успел перезарядиться. Картечью, для надежности. Двенадцать. Замолчали. Сейчас вожак решает, что делать, отступить, или броситься вперед, или еще что. – Может, мы все же залезем? – спросил Курок. – Погоди… Я еще не решил. – Что ты не решил? – Ничего пока не решил… Хмарь, казалось, сгустилась еще. Она перестала быть просто дымкой, теперь в этой дымке дышала смерть. Настроение у меня было повышенно хорошее, а тут еще улучшилось. – Залезай, – разрешил я. – И сиди молча. – Я не могу молча, я дурак… – Молча! – Хорошо, только вот скажу. Ты знаешь, что собака – Друг человека? Ага, друг. Достаточно поглядеть на могилы, как сразу станет ясно, какой друг. Меня эти друзья раз в два месяца пытаются зажрать. Иногда такие стаи встречаются, земли не видно, все бегут, бегут… – Точно тебе говорю. В старых книгах пишут однозначно – друг. И первейший помощник Раньше их специально разводили… Доразводились. Я зажал карабин левой подмышкой. В левую же руку взял секиру, в правую топор. Тропарь. Мне почему-то захотелось пробудительный. Чтобы наполнить организм радостным подпрыгиванием, руки твердостью, а глаз меткостью. Стал читать. Шагал и читал. Вслух. Собаки – трусливые твари, как и весь песий род. Конечно, стаей они были опасны, но и стаями я бил их и буду бить. Сорок шагов – и я оказался в тумане, ни склепа, ни крестов, туман – и все, и я один. Ощущение направления, оно сохранилось, затылком я чувствовал, где находится склеп, и это мне немного не нравилось. Поэтому я закрыл глаза, повернулся на каблуке, и пространство стерлось, остался только дым, туман, мгла. Теперь я окончательно одинок, я и враг, что может быть лучше? Они показались. Я полагал, что они выскочат и кинутся на меня, но они выбрели. Три штуки. Прямо передо мной. Псы выглядели плохо. Под цвет опавшей листвы, какие-то ржавые. И гнилые, разваливающиеся, но при этом достаточно упитанные, и даже круглые. И сумасшедшие, то есть безумные. Наверное, слишком долго без воды. На кладбище. Вряд ли они питались трясогузками. Поганые псы разочаровали меня. В тумане повелительно крякнуло, псы попытались разбудить ярость. Было видно, что вот так, в лоб, набрасываться на меня им совсем не хочется, и они постарались отыскать в себе злость. Зарычали, выпучили глаза, оскалились и стали перебирать лапами. Я не стал дожидаться, пока они надумают, выбрал того, что покрупнее. С десяти метров. Псина просто исчезла. Вот только что стояла, и раз – улетела в туман. Остальные переглянулись. Из тумана послышался раздраженный крякающий звук – и псы решились. Они полетели на меня с устрашающим злобным ревом. Неинтересно, нет. Метнул секиру. Пес успел увернуться, но не совсем – секира достала, чирканула по задней правой лапе, этого оказалось достаточно, пес урылся мордой. Второму подставил левую руку, щитки, поликарбон, псина повисла, и я тут же разрубил ей позвоночник топором. И еще три пса, на этот раз со спины. С этими не хотелось возиться, я достал скунса. У меня отличный скунс, модифицированный, оружейник Петр над ним хорошо поработал. Аэрозоль. Баллончик под давлением, регулятор сбоку, поворачиваешь вправо – в Длину брызгает, поворачиваешь влево – в ширину, а если посередине, то и так и сяк. Перевел вправо. Псы рванули, я брызнул и отступил сразу, чтобы не попасть под собственный удар. Петр добавил в скунса оранжевый краситель, днем видно, ночью сияет. Оранжевая струя ударила в центральную собаку. В морду, почти в глаз. Наверное, от пули эффект был бы примерно таким же. Пес сдох. Только что бежал и молча ткнулся в мох, свалился на бок. Не сдох, конечно, отрубился просто, но все равно, впечатляет. От скунса и люди-то некоторые отрубаются, что о собаках говорить. Петр собирался даже скунсомет сделать, чтобы ото всех, кто ходит, отбиваться, но потом передумал – стрелять получится только в противогазе, неудобно. И таскать за спиной баллон со скунсом… Тоже не очень приятно. Остальные собаки сломались. Вот они яростно летели на меня, и все точно на стену наткнулись. Стояли, брехали, но в отдалении, не переступая за невидимую черту. Говорили, что хороший скунс может остановить даже волкера, не знаю, я не пробовал. Псов остановил. Я поднял карабин, зарядил. Псы были не очень уж и тупые, поняли, что к чему, растворились в тумане. Я подобрал секиру и топор и стал ждать. Почему-то мне думалось, что это не все. Остались. И готовятся, друзья человека… Грохот. На севере, что-то тяжелое, видимо, дом обрушился или еще что, через несколько секунд листья стали падать сильнее. Они появлялись сверху, из ниоткуда, деревья были не видны, только синеватый дым, что-то меня в последнее время на красоту тянет. Грустно. Меня тут сожрать пытаются, а мне грустно, на листья смотрю. Визг. Я не стрелял, а визг – может, в капкан попал… Хотя какие здесь капканы… Пес взвизгнул сильнее. Замолчал. А потом повизгивание возобновилось, но уже в другом месте. Он отбежал. Видимо, вожак его хорошенько… Стоп. Стоп, стоп, стоп. Кладбище. Если судить по карте, то большое, больше километра в ширину и почти три в длину, огромное кладбище, много раньше было людей, везде одни люди. Однажды мы раскопали небольшое кладбище, недалеко от нас, совсем крохотное. С научными целями. В три слоя. И это только свежие. Раскапывали и ругались – когда мир был еще в силе, возник совершенно вредный обычай натирать покойников укрепляющим составом. Наверное, раньше это казалось каким-то благом, хотя я лично не могу понять, в чем. Хорошего в том, что труп будет лежать под землей в почти невредимом состоянии, я не нахожу, от этого радости вообще никакой – ни трупу, ни тем более живым. Но так вот вдруг повелось. А мы теперь расхлебывай. Из-за недостатка же местности закапывали друг на друге, упорно считая, что закапывать лучше, чем сжигать. А мы теперь вот воем. На этом же кладбище покойников должно быть вообще несусветное количество. Земля здесь довольно рыхлая, не глина, раскапывать легко. Псы, как я успел заметить, приземистые, такие как раз рыть любят, лапы короткие… Я это к тому, что жратвы много. Даже если только верхний слой разгребать. И жратва легкая. С чего тогда они напали? Защита территории? По-другому действовали бы, сначала бы попытались прогнать нас лаем. Показались бы всей стаей, шли бы следом, тявкали, рычали, брызгали слюной, но не нападали. Жрать они не хотели, прогнать они нас не хотели, что тогда… Вожак. Отлично. Так всегда и получается. В конце всегда вожак. Один на один. Что может быть лучше? Я ждал. Здоровенного пса. Высокого, в полтора метра, с черной шерстью, мощными лапами, с пастью, исполненной зубов. С глазами, красными, дикими и яростными. Ждал. Псы не появлялись. Молчали, никакой переклички, никаких скрипов. Я шагнул в туман. Несколько шагов вперед, направо, налево. Навстречу мне выступали холмы, деревья, поросшие мхом, кресты, листья, в левой руке я сжимал карабин, в правой секиру, ждал нападения. Но нападения не происходило. Я их даже не слышал. Они могли разбежаться, спрятаться, забиться в свои норы и в корни, но я почему-то знал, что они не забились. Из-за вожака. Я отдавил ему лапу, вряд ли он мне это простит. То, что псы не набрасывались на меня, означало одно – вожак разумен. В какой-то степени. Разум, любой разум, мстителен. Вожак должен отомстить, просто обязан. Поставить меня на место. Иначе он не останется вожаком. Но он медлил. Не нападал. Ждал. Выбирал момент. Или даже по-другому, наслаждался моментом. Ну и я наслаждался. Насвистывать начал. Мелодий я особо не знал, просто свистел, кое-как Ничего. Никого… Треснула ветка. Прямо по курсу. Ага. Нет, не вожак, он не стал бы действовать настолько глупо, вожак где-то далеко, наблюдает. Я вскинул карабин. Конечно, я не собирался стрелять, но… Кстати, как они видят в этом? Хотя им и видеть не надо, у них же нюх. Они чуют. Скунс! Я брызнул скунсом, и они, наверное, сходят с ума от этой вони. Остальные псы разбежались, оглушенные скунсом, но только не вожак. Он, само собой, тоже оглушен, его мозг наполовину состоит из нюхательных приспособлений, он думает через них. Ничего, он решится, он не разочарует меня, и я привешу его голову к поясу, а тушу набью соломой и сухими листьями. Давай. – Ну! – крикнул я. – Долго тебя ждать?! Мгла сжевала звук, вряд ли мои слова разлетелись дальше, чем на пятьдесят метров. Ничего. Умен. Знает, что карабин – это смерть. Ладно, поиграем. Я спрятал оружие за спину. Теперь только секира, шансы почти равны. У него даже больше – он меня чует, а я его нет. Я побрел вперед. Или направо. Не знаю куда. С секирой и свистом. По кладбищу, никогда не думал, что стану себя так вести, дикий город, в нем все сходят с ума. Хотя раньше люди, кажется, любили гулять по кладбищам – смотрели на все эти статуи с грустными глазами, на распятия, на деревья, на рябину, свисающую красными гроздьями, кладбища были велики, для тех, кто устал бродить по их печальным аллеям, ставили специальные скамейки и лотки с бутербродами. Люди покупали бутерброды, часть они ели сами, другую часть оставляли по традиции на могилах, а когда наступала ночь, туда приходили собаки. Тогда это были совсем разные собаки, одни большие, черные, рыжие и пегие, другие средние и бессмысленные, третьи вовсе маленькие, все эти разные собаки питались бутербродами, конфетами, жевали сигареты и печенье, они дружили между собой и отгоняли других, в результате чего получилась вот такая порода, кладбищенская. Наверное, Курок прав. Ну, про собак. Раньше люди любили собак, в квартирах часто встречаются их кости. Или фотографии, или картины, или глиняные статуи, но собаки уже тогда были неблагодарны, они сбегали от своих хозяев, жили на кладбищах, под мостами, а некоторые в метро. Шнырь рассказывал, что есть подземные собаки, он сам не видел, но слышал лай в дальних туннелях. Подземная собака, она от обычной собаки отличается здорово. У нее глаза в два раза больше, каждый глаз с кулак и светятся в самой распоследней темноте. Очень гибкий позвоночник – чтобы пролезать в самые узкие щели. Хвостов нет – прищемить нельзя, зато когти гораздо крепче – рыть землю. А еще эти собаки умеют дыхание надолго задерживать, потому что они не только по подземным тоннелям бродят, но еще и плавают по трубам, по ручьям, запрятанным в коллекторы, по подземным рекам, отчего шкура такой собаки ценится особо… Эти дурацкие псы забрались мне в голову, что-то я стал много думать в последнее время, что опасно – тот, кто много думает, коротко живет. Я почувствовал его. Взгляд. Присутствие. Не ясно где, вокруг, на секунду почудилось, что он на дереве, собака – и на дереве… А с чего я решил, что он вообще собака? А если… Если он… Доктор рассказывал про лабораторию. Где-то на Севере. Под землей, разумеется, все эти лаборатории под землей прятались и всегда рядом с реками, – чтобы в нужный момент залить все. В этой лаборатории учили морских дельфинов топить подводные лодки. А если в других лабораториях учили, допустим, собак? Учили-учили, и, может быть, некоторые собаки оказались умнее других. Перебили своих хозяев, вырвались на свободу, подчинили других собак и теперь живут здесь, питаются… Питаются всем, чем только придется. Трупами, случайными прохожими, жизнь устроенная, но скучная, а разум не терпит скуки. Это я уже довоображал. Насчет разума. Туман стал, кажется, гуще. Я не видел ничего уже в не- скольких метрах. Хорошо бы сюда смерч. Когда не надо, они шныряют туда-сюда, когда нужен хоть один… в этом мареве я совершенно потерялся… Вздох. Впереди. Снял карабин. Можно выстрелить, но наверняка бесполезно, это ловушка. Я выстрелил. Пусть решит, что я попался. Я стал неловко перезаряжать карабин, уронил банку с порохом, уронил шомпол. Он приблизился. Я не услышал, почувствовал. Справа. Конечно же, он заметил, что я правша. Понял, что мне удобнее бить нападающего слева. А значит, напрыгает справа. Посмотрим. Посмотрим на друга человека, так когда-то собаку называли. Раньше друг, а сейчас не друг, сейчас вообще друзей не бывает. Время натянулось и зазвенело, я почувствовал, что сейчас оно свершится, сейчас, вот в этот самый миг лопнут струны, и оно кинется на меня с распростертыми клыками, я ждал, интересно ведь проверить… Показались. Сразу несколько. Они ползли. Прижимаясь к земле, отворачивая морды. Чтобы не смотреть мне в глаза, обливаясь слюной, виляя хвостами, скуля и повизгивая. Я сделал шаг назад, и псы тут же завыли в испуге, заторопились и поползли скорее, и в метре от меня замерли, прижав головы к земле. Их становилось все больше. Одинаковых, грязных и вонючих, покрытых паршой и шрамами, с кривыми гниющими лапами, с разбитыми глазами, они возникали из тумана, окружили меня живым и беспокойным шевелящимся кольцом. Не знаю, что на меня накатило, никогда такого не случалось. Старею, наверное. Раньше я бы так никогда не поступил. Потому что это глупо. Бессмысленно и бесполезно в смысле выживания. Снял рюкзак В пластиковой банке хранились вяленые рыбьи головы, Папе они теперь больше не понадобятся. Я стал разбрасывать головы, псы подбирали их, бережно, по очереди. Получившие угощение удалялись, их место занимали новые. Затем я достал питательные кубики, сухари и ириски. Наверное, я отдал бы и сахар, только вот он был в песке, а не в кусках. Псы перекатывались, менялись, я не мог определить, кто из них кто, и среди них наверняка был и вожак. Определить не успел – из тумана со зверским криком вылетел Курок. Собаки растаяли. Молча, секунда-другая и растворились, исчезли, оставив тяжелый трупный запах. Тишина. – А! – еще раз проорал Курок. Никого. – Что это? – спросил он. – Не знаю… Похоже… Сначала они бросались, потом вдруг отступили… – Понятно все. Ты прибил их вожака. А у собак и прочей живности так уж заведено – кто прибил вожака, тот сам этим вожаком становится. Ты теперь предводитель этой своры! Курок принялся хохотать. А я чувствовал себя странно. Непонятно. Я даже не знал, что так бывает. – Теперь они станут за тобой всегда бродить – вот всей этой стаей! Будут доставлять к твоей постели свежие кости, а ты будешь у них вычесывать блох, а они тебе будут щеночков приносить… Ткнул его локтем. Несильно, но в шею. Глава 7. Рижская эстакада – Розами пахнет… – я понюхал воздух. – Слышишь? – Это болотом воняет, – поправил Курок. – Болото высохло, вот и воняет. – Да нет, это розы. Курок запыхтел, вынюхивая. Что можно вынюхать, накурившись папиросок и нажевавшись табака? – Похоже на розы, да, – Курок сплюнул. – Тем хуже, через колючки лезть придется. Кто-то говорил, что тут полно трейдеров, а? Трейдеров не было. Сокольники выгорели полностью. По карте тут должен быть парк, ну, теперь уже лес, но ни парка, ни леса мы не встретили. Огненный ураган смел деревья, сожрал кусты, оставив за собой черную пустоту, над которой возвышались искореженные железные конструкции. Жить здесь теперь нельзя, и никто здесь и не жил, разве что самые расподземные твари. – Все выгорело, – сказал я. – Торговцы ушли… – А вон колесо оборзения! – указал пальцем Курок. – Видишь, то, раскореженное? Я про него в книжке читал. Только оно красивое еще было, разноцветное… – Колесо обозрения, – поправил я. – С него территорию обозревали. – Не, – возразил Курок. – Его как наказание применяли, очевидцы рассказывали. Сажали в люльку, привязывали и катали, пока человек не оборзевал до такой степени, что вниз выбрасывался, лишь бы больше не крутиться. На нем до смерти закатывали. Я подумал, что, может быть, так оно и есть. Сначала то есть было колесо обозрения, потом сделалось колесо оборзения, одно другому не мешает, и в нашем мире все через колено. – Закатывали, – сказал Курок. – И в метро раньше тоже закатывали. Да меня и сейчас едва не закатали, в бочку. Два года назад, знаешь Варяга? Мы с ним… – Не болтать, – приказал я. – Шагаем скорее. – У меня развязалось все, – остановился Курок, – все, я не способен скорее. Потому что я дурак. Знаешь, мама рассказывала, что моего дедушку на колесе оборзения закатали… Да уж. К полудню, когда солнце вывесилось уже над головами, мы вышли к эстакаде. Мгла расползалась по сторонам особенно густо, почти ничего не видно, наткнулись на круглую колонну. Я думал, что эстакада – это что-то… Ну не знаю, есть в слове эстакада некое величие, а как увидели. Обычная дорога, только на столбах, как бы висячая. Никаких лестниц, пандусов и других приспособлений для вскарабкивания, справа видны ржавые грузовые вагоны, проросшие чертополохом. Двинулись налево вдоль, обходя ржавые машины, кучи мусора и широкие масляные лужи. Не очень хорошее место, неприятное, обрывков много – с этой эстакады свисало слишком много то ли веревок, то ли тросов, я немедленно представил, что на этих тросах болтаются повешенные. Хотя, может быть, так оно и случилось когда-то. Китайцы поднажали, а потом их здесь перевешали. В назидание. Мимо электрические поезда бегут, а пассажиры назидательно любуются трупами негодяев. А может, раньше погань вешали, чтобы люди знакомились, с кем следует бороться. – Давай не полезем? – спросил Курок, поглядев на эти веревки. – А вдруг я повешусь? – Полезем, – возразил я. – Для этого есть две причины… Какие, кстати? – Ну… – Курок почесал лоб. – Ну, первая причина понятна. Железнодорожные пути, вагоны, мало ли тут чего… Даже наверняка. Наверняка какая-нибудь погань притаилась. Во-вторых, там… Он указал на мост. – Там наверняка живут. Какие-нибудь говноиды трехсторонние. Место слишком удобное. А если живут, то можно оружие для меня поискать. И одежду, куртка совсем изорвалась, хоть в люк прыгай. – Молодец, – похвалил я. – Все правильно. Учишься думать. Это тебе не в телескоп смотреть. – Я и так умею, – огрызнулся Курок. – Ты умеешь думать мозгом. А надо уметь думать… – Чем? – ехидно осведомился Курок. Я не стал отвечать на глупый вопрос. Думать надо руками, думать надо ногами, глазами, то есть непосредственными органами. Мозгом думать надо в спокойной обстановке, перед сном или ночью, а если ты включаешь мозг в работу рук или ног, ты здорово замедляешь время отклика. Руки делают – мозг осмысливает, вот основной принцип. В стрельбе тоже. Стрелять надо быстро. Если начинаешь выцеливать, подключать голову, высчитывать дыхание, то, скорее всего, промажешь. Наверняка промажешь. При стрельбе думают глаз и руки. – На мостах вообще часто разные уроды живут, – сказал Курок – Я про этих тоже… Слышал. Там собаки, тут психи. Нам куда? – Нам в ту сторону, – указал я. – Понятно. Слышь, а это хорошая идея – собак завести. Вместо кошки. Если их как следует натаскать, они могут пользу приносить… Через пять подпорочных столбов обнаружили, что эстакада обрывается. Столбы еще стояли, а дорога совсем провалилась. Зато лестница была. Связанная из тросов и обрезков труб, скатанная валиком, высоко, предусмотрительно. – Не достать… – облегченно вздохнул Курок. – Кошкой надо. Дай-ка я, разомну мускулатуру… Я выдал Курку кошку, он с первого раза забросил ее на лесенку, дернуть собрался. – Не, – поймал его за руку. – Неправильно. А ну-ка отлезь… Курок послушно отодвинулся. Я дернул, прыгнул в сторону. Лестница не развернулась. Вместо нее вниз обрушились заточенные штыри, острые камни, какая-то другая мерзость. – Вот так, – сказал я. – Надо другую искать. – Надо. Где-то есть еще одна, запасная… Запасную нашли скоро, с маскировкой у здешних явные проблемы. Лестница была срезана больше, чем вполовину, торчала высоко, допрыгнуть никак Я сделал из рук ступеньку, Курок влез на нее, поскользнулся, конечно, растянулся со шмяком, то ли голова, то ли кости. По асфальту покатилась круглая штука, блестящее кольцо белого цвета с камнями. Сначала я не понял, что, ну, кольцо и кольцо. – Это откуда? – Оттуда. Там нашел… – Курок дернул головой. – Там, в могиле… Я провалился и рукой в него как раз и попал… Чтоб мозги у меня провалились, пожадничал, честное слово! Я осторожно подошел к кольцу, достал нож, поддел кругляк на кончик. – Красивая штука, – облизнулся Курок – Браслет. Сколько лет под землей провалялся – и не заржавел даже. Из золота, наверное. А камни… Бриллианты. Точно бриллианты. – Это же с мертвеца. – Ну да, с мертвеца. Знаю, знаю, с мертвеца украшения нельзя снимать – это не к добру. Но я и не снимал! Оно само мне на руку напялилось. Вот так Курок надел на руку браслет, камни сверкнули, причем совершенно ослепительно, дикой радугой. – Жаль выкинуть, – вздохнул Курок. – Ты Локтева знаешь? – Ну, знаю. Локтев – смешной, фокусы умеет делать, крысу из кепки достает, стекло ест, одним словом, человек интересный. – Локтев ревень откапывал, хотел варенья наделать. Копал корни, наткнулся на труп с медальоном, снял. Утром снял, а через два дня сучья грыжа на нем вскочила! Курок полюбовался браслетом. – Кто вверх полезет? Знаешь, раньше женщин вперед пропускали. Это потому что раньше их много водилось. Так много, что девать некуда. Поэтому их первыми и совали, для проверки. – Лезь давай. Подкинул Курка до лестницы, он замер на секунду, затем быстро пополз по ступеням. Я огляделся, убедился, что все спокойно, подпрыгнул и вскарабкался вверх на руках, для общей разминки организма. Граница. Рижская эстакада проходила прямо по границе. С одной стороны Восток, с другой Запад. А отличий вроде бы нет. – Ну и помойка… – плюнул Курок. – С другой стороны, у нас везде помойка. Хотя здесь что-то выдающееся. Да уж, замусоренность эстакады серьезно превышала обычную городскую замусоренность, сразу было видно, что здесь люди живут долго и широко. Мусор. Горы, холмы этого мусора. Бутылки. Никогда не видел столько пластиковых бутылок. Как больших, многолитровых, так и совсем маленьких. Бутылки возвышались горками, они были связаны в гирлянды, были спаяны в кубы, серьезные запасы. – Я же говорил, – Курок усмехнулся. – Тут психи. Зачем нормальному человеку столько бутылок? – Да мало ли… Я снял с плеча карабин. – Точно психи, – зловеще и с удовольствием прошептал Курок – Психи – они в два раза сильней, им сразу в голову надо стрелять. Помнишь Ослябю? У него отец был настоящим психом! Однажды он… Вон! Вон он! Рыбак. На краю эстакады сидел человек с удочкой. Сначала я принял его за пугало, потом увидел, что пугало шевелится. – Сумасшедший, – прошептал Курок. – Настоящий… Закрыл на секунду глаза и тут же стал рассказывать: – Я читал. Раньше тут дурдома строили, вдоль всего Кольца. Психи сидели возле окон, смотрели на едущие по дороге машины и от этого очень успокаивались. Когда китайское бешенство началось, то сначала его лечить пробовали и всех заразившихся сажали в дурдома, а они все сбежали в эти твои Сокольники… Рыбак дернул удочку, стал подматывать катушку. – Ничего не поймал, – прошептал Курок – Не ловится рыба-то, не клюет… И как бы невзначай коснулся виска. – Рискну предположить, что у него мозг выели, – продолжал Курок. – Пришельцы мозги любят… Вот он и ловит. А там внизу одни вагоны, там рыба совсем не водится… Рыбак заметил нас. Замер, заоглядывался. Я поднял руки, ладонями к нему. – Осторожно, – посоветовал Курок, – а то он подумает, что ты ему в плен сдаешься, потом палкой не отгонишь… – Эй! – позвал я. – Дядя, подойти можно? Рыбак напрягся. Я уж испугался, что он сейчас выхватит что-нибудь скорострельное, но он тоже, всего лишь помахал рукой. Но как-то медленно, варено. – Смотри, какой заторможенный! – прошептал Курок. – Это потому, что мозга нет… – Замолчи ты. Мы подошли ближе. Натуральный рыбак. Удочка длинная, катушка, поплавок – даже поплавок, точно псих, опасаться надо, особенно в полнолуние. – А мы тут мимо идем… – сказал я. – Решили к вам вот заглянуть, проведать… – Проведать… – повторил рыбак как-то равнодушно. – Да, проведать, – встрял Курок. – Мы сами из этих краев, у меня тут мама булавкой подавилась, а дедушка электричеством лечился. – А вы все на этом мосту живете? – спросил я. – Все? А ну да, живем… Тут тихо. Паровозы поют… Курок поглядел на меня выразительно. – Ну да, – согласился я, – иногда они безобразничают. Нам бы старшего вашего повидать? Как? – Старший Командор, он там, – рыбак махнул рукой в дым. Мгла утратила однородность, теперь казалось, что она ожила, она переползала через мост огромным червем, почти как живая. Неприятно. – На север пошла, – сказал рыбак. – Кто? – не понял я. – Мреть, – рыбак указал пальцем. Мреть так мреть, хотя слово само по себе неприятное. На мречь похоже. Туман все перебирался и перебирался, дымом запахло сильнее, и электричеством еще. – Погода теперь испортится, – с грустью сказал рыбак. – Давление шалит. И тут у него клюнуло. Поплавок, висящий в воздухе, дернулся, леску повело, рыбак подсек и потянул. И тут же внизу запищало злобным противным голосом. – Я предупреждал, – сказал Курок. Рыбак крутил катушку, сматывал леску. Рыба продолжала визжать. Я подумал – а вдруг на самом деле рыба? Вполне себе рыбная, прозрачный сомик или светящийся окунь? Но рыбак вытащил крысу. Серую и жирную. Курок охнул. Рыбак же надел на правую руку кольчужную крагу, подхватил крысу, хряпнул башкой о бетонный парапет. Крыса не сдавалась, удар ее ничуть не оглушил, она изловчилась и впилась в кольчужные кольца. Рыбак стукнул еще. Крыса сдохла. Рыбак снял ее с крючка, кинул в ведро. – Хорошо берут, – сказал он. – На опарыша. Курок пробурлил животом, затошнило его, несчастного. Оно понятно, крыс он никогда не пробовал, наверное, питался чисто. А меня не затошнило. Вообще я не предполагал, что крыс можно на удочку. Мы крысоловку специальную использовали, бочку железную. Брали протухшее сало, намазывали им бочку изнутри и дырки делали. Непростые дырки, с особыми заусеницами. То есть внутрь залезть просто, а обратно уже не выберешься. А крысы жадные и тупые, иногда по полбочки набивалось, прежде чем они понимали, что к чему. Это раньше крысы были умными животными, которые сразу все понимали и даже вроде как приручались. Теперь нет. Озверели. Отупели, только жрать хотят, никакой духовной жизни. Но вкусные. Не знаю, как первобытные, а нынешние ничего, вполне. Надо только уметь готовить. Вот Старая Шура с крысами хорошо разбиралась, бывало, наловим, почистим, ей принесем, а она холодец варит. Целый день, чтобы веществ питательных больше выделилось. Потом ночью все это варево застывает, а утром уже ножом просто резать. Или струной. Студень что надо, главное, хвосты откидывать. – Место хорошее, прикормленное, – рыбак насадил на крючок кусок белой дряни, закинул вниз. – Да и давление… – Зачем бутылки? – спросил я. Рыбак ухмыльнулся. – Первая Вода была, – он загнул обрезанный палец. – Вторая Вода была, – загнул еще палец. – Третьей Воды не миновать. На них спасусь. – На бутылках? – уточнил я. Рыбак кивнул. – Ясно. Рыбак улыбнулся. Зубов нет, штуки две всего. – Кто еще тут есть? – спросил Курок. – Оружие можно найти? Есть такие электрические винтовки… – Там, – махнул рыбак вдоль магистрали. – Идите, идите… Там щели, их перепрыгивать надо… Ясно, что рыбак тут не главный. Направились дальше. Почти сразу наткнулись на щель. На трещину. Эстакада проседала, покрывающий ее сверху асфальт лопнул, и открылся проем метра в полтора. Никаких мостков через провал не предусматривалось, поэтому я перепрыгнул, Курок тоже, хотя и с бранью. Из мглы проступила хижина, выстроенная из жести, я вгляделся и понял, что это автомобильные капоты, этакая жестяная избушка. Сверху пластик. Возле стены стоял сплетенный из проволоки диван. Самый настоящий, только из проволоки, сколько терпения надо, чтобы связать? Хотя у психов, кажется, терпение как раз очень развито… Бутылок вокруг тоже немало, запасы. В некоторых бутылках сидели вяленые крысы, в других какие-то причудливые, похожие на волосатые пальцы корни, в третьих вода, но не простая, а мутная, видимо, целебная. Тазы, железные баки, стулья, изобилие железных стульев. На самой хижине красовались рога. Три пары, или три штуки. Одни явно лосиные, широкие и бестолковые, я такие встречал в лесах, другие потоньше, видимо оленьи, такие я видал на картинках, и третьи, незнакомые. Злые рога, слишком много острых отростков, у обычных животных подобные рога на голове не произрастают. На этих третьих рогах болтались многочисленные колокольчики, ленточки и блестящие золотые пружинки, украшенные рога. – Рога, – кивнул Курок. – Они рога носят, мне про такое рассказывали – армия Рогоносцев… Я пнул жестяную ванну, она откликнулась задумчивым громом. Хижина дрогнула и даже как-то сместилась, затем капоты раздвинулись, и показался человек. С кувалдой. Большой человек, толстый, вернее. Никогда хотя бы вполовину такого не видел. Пузатого видел, тогда, со слизнем, забыл, как его зовут, он лягушек жрал, а потом его сожрали. А чтобы толстого… У нас все средние. Высокие для нашей жизни совсем не подходят, слишком выставляются. Слишком плохо пролазят. Много разных слишком. Крупные тоже. И пролазят, и бегают не очень. Поэтому остались средние и мельче. Нет, здоровенные тоже иногда попадаются, но не толстые. Толстяк уставился враждебно на меня. На Курка внимания не обратил. Зато Курок на него обратил. – Теперь я знаю, почему человечество голодает, – сказал он довольно громко. Человек с кувалдой шагнул вперед, скрипнув челюстями. – Прекрати! Властный голос. Есть голоса, которым хочется подчиняться, у Гомера был такой. Сразу видно, кто. Из-за хижины показался главный. Я его сразу узнал. Человек улыбнулся, и я удивился – у него были удивительно белые зубы, белые до ненастоящести, такие зубы могут быть только у старшего. Вообще у главности несколько признаков, в том числе и зубы. – Меня зовут Командор, – сказал белозубый и улыбнулся еще раз. Глава 8. Утро – Не нравится мне здесь, – сказал Курок. Он повернулся на бок и стал смотреть в щель. – Не нравится, – Курок потер глаз. – Оружия не дали, едят водоросли, крыс. Крысоеды. – Командор сказал, что нет оружия. – Ага, нет. Ты в своей жизни кого-нибудь видел, кто без оружия бы ходил? – Да. Вообще-то мне тоже не очень верилось. Конечно, на эстакаду так просто не взобраться, но все равно. Оружие должно быть. Даже у психов. Хотя у психов свои порядки. – Я тоже не видел, – Курок глядел в щель. – Оружия У них нет, снаряжения нет, одни крысы вяленые. Разве можно жить на вяленых крысах? Вот и я о том же. Нервные какие-то… Это правда. Нервные. Я вчера тоже отметил. Пытался поговорить, повыспрашивать, не видели ли чужака – никто не ответил. Шарахались. Будто человека никогда не встречали. – Девки чумазые, – сокрушался Курок. – Грязные, точно специально перемазались. Воняют, в прыщах. Тоже от крыс, наверное. Прыщи – это от крыс. А тот, кто бобрами питается, у того фурункулы. И пляшут. Курок хихикнул. Пляски эти меня тоже удивили. Вечером, едва стемнело, собрались, развели костер и стали дружно вокруг ходить с каким-то глухим гудением. Командора видно не было, зато толстяк с кувалдой присутствовал. То есть присутствовал он совсем не с кувалдой, а с рогами. В плаще со множеством бубенчиков, с рогами, торчавшими из-за спины, с большим бубном. Рогатый клекотал горлом, бил в бубен и подпрыгивал. К костру вывели мелкую девку, стали ее увешивать блестками, цветами и поливать светящейся водой. А девка хохотала. Секта, точно секта. Рога, бубен, пляски и поганые песнопения, поливания светящейся водой, очень хотелось выйти и навести порядок, но Курок меня удержал, весьма здраво заметив, что порядок можно вполне навести и на обратном пути. Сейчас сделаем вид, что не заметили, а потом огнем и мечом. Я согласился. Да они и недолго бесновались, так, побесновались-побесновались, да и разошлись. Один рогатый остался, бродил туда-сюда, бухал. Омерзительное зрелище. – Рогатый этот меня удручает, – сказал Курок – Возле нашей лачуги полночи простоял, подслушивал. Слышь, Дэв, надо было этого Командора взять за кадык, быстро оружие бы нашел. Даже ботинок не дали, что за люди? – Да уж. Я спрашивал про чужого, они его… – Не видели, – закончил Курок – Да, не видели. – Тут ничего удивительного. Они и про нас то же самое скажут. Никого не видели, ничего не слышали. Крысы, однако… Выстрел. Я распознаю выстрел даже во сне. Обрез. Скорее всего «свин», двустволка двенадцатая, распространенное оружие. Скатился на пол уже с карабином. Курок тоже скатился с лежанки и теперь выглядывал из-за ящиков, выставлял перед собой секиру. Убийца. Астроном. Астроном-убийца. Еще выстрел. Кто-то завизжал, за стенами началась суета, даже не суета, мелкая паника. Стреляли снаружи, снизу. Зачем? Дотянулся до куртки, надел, застегнулся. – Ну, вот и они… – недовольно прошептал Курок. – Они тут, а я без оружия. Почти голый и душевно расстроенный… Ясно было, что они. Какие-то очередные мерзавцы. Бомберы. Рейдеры. Мразь разная, приличные люди не стали бы стрелять, приличные люди в свисток посвистели бы, значит, мразь. Стал зашнуровывать ботинки. Потом перешнуровывать, не хотелось выходить, с утра – и сразу стрельба, а мне не двенадцать лет уже, между прочим. – Там! – крикнули за дверью. – Пришли! – Там пришли, – сказал Курок, кивнул на дверь. – Там пришли, понятно, – почесался я, достал блохоловку. Блох у меня, конечно, нет, давно нет, но блохоловку я не оставляю, ношу. В память о Гомере, она у меня всегда рядом с сердцем. – Ты чего? Я стал проверять состояние прибора. Раскрыл, как старые часы, смотрел внутрь, изучал. – Ты чего?! – поразился Курок. – Блох нет, – сказал я. – Что? – Блох, говорю, нет, гигиена повышенная. Но могут появиться – далеко идем. Ты как к блохам относишься? Курок окоченел так немного, рот открыл. – Блохи – это да… Правда, что блоха девок больше любит? – Ага, – подтвердил я. – Девки слаще. Курок хихикнул. – Шкура тоньше, кусаться проще. – Надо Серафиме подкинуть, – ухмыльнулся Курок. Бамц! Выстрелили еще. Кто-то уже завыл, баба какая-то. – А эти все стреляют… Может, посмотрим? – Посмотрим. Разберемся. Взял топор, взял секиру. – А мушкет? – спросил Курок – Всему свое время… Карабин не пойдет. Если я покажусь с карабином… Слишком много домов вокруг. Наверняка наблюдатели есть. Значит, пока без огнестрела, значит, топоры. Прицепил топоры, поднялся. Шлем… Шлем тоже оставил, чтобы не очень выделяться. Курок приложил ухо к стене, другое заткнул пальцем. – Двое, – сказал он через минуту. – Требуют… Да что ж так орет-то… Девку требуют. – Девку? – Да, кажется… Ясно… Надо их застрелить. Курок оторвался от стены, потер ухо. – Пристрели их, Дэв. – А снайпер? – Там нет снайпера… – Там есть. Если не снайпер, то наблюдатель, это же понятно. Хотя… Что ты предлагаешь? – Просто, – Курок потер другое ухо. – Пристрели всех трех. – А потом? – Потом оборону организовать, отбиваться… Никакого тактического мышления. А Япет еще бить их запрещает. Вот сейчас очень, например, хотелось треснуть… Поздно уже, Курок старше меня, наверное, астроном бестолковый. Но я сдержался. Астрономы нам нужны. – Какая оборона? Какое отбиваться? Ты вокруг смотрел? Вокруг высотки. Перестреляют только так, какая оборона… – А если они уже там? – спросил Курок. – Сидят, целятся. Тогда что? – Вряд ли. Если отряд большой, в доме неудобно останавливаться. Все по разным квартирам, атаман не видит, что бойцы делают. Нет, они где-то за станицей. Значит, слушай приказ. Сидеть здесь. – Но… – Здесь, – оборвал я. – Ясно? – Ясно. Курок кивнул. Я вышел на воздух. Погода благоприятствовала. Гарь средней непроницаемости, хорошо просматривались только ближние дома, метров за пятьсот висела плотная серая тряпка. Солнце при этом светило достаточно ярко. Хорошее солнце, хотя несколько и красноватого оттенка, пойдет. Опрокинутые ящики с рассадой, растоптанные помидоры, бутылки вокруг стеклянные, другой мусор. Я потянулся, стараясь при этом осмотреть как можно больше окон. Никого. Командор. Мрачный. Сидел на камне. Местное отребье тащило девку, мелкую совсем. Девка упиралась и визжала, сопротивлялась. Вчерашняя. Та, которую вечером поливали, а она хохотала громко. Несколько крысоедов держали довольно толстую бабу, мать, наверное. Баба старалась вырваться. Я подсел к Командору. – Их там действительно двое? – Что? – Двое пришли? Командор кивнул. – В который раз приходят? – В четвертый. – И вы терпите? Командор промолчал. – Терпилы… – Неизбежное зло, – вздохнул Командор. – Мы очень неудачно расположены. Конечно, здесь мы защищены от мерзости. Но вот люди… – Одни и те же приходят? – перебил я. – Ага. – Девчонок потом возвращают? – Нет… Не всех… Мне захотелось этих эстакадников перестрелять. Или лучше покидать их всех вниз, к этим. Но я успокоился. Вспомнил, кто тут живет. Психи, потомки психов, психи в третьем поколении, с рогами скачут, с них даже взять нечего. Кто-то скинул веревочную лестницу. Девчонка заорала. Снизу захохотали. Командор отвернулся. Я осматривался по сторонам. Соседние дома. Высокие. Где-то должен быть наблюдатель. С биноклем. В окне или на балконе. Солнце за нас, ему прямо в глаза светит, проблеснет, никуда не денется. – Понимаешь, мы мирная община… У нас нет оружия, и мы его не хотим… Командор достал из-за ворота пацифик. – Это древний знак мира, он у всех, у тебя, наверное, тоже… Да и нельзя нам оружия. Представь, оружие у нас… – Оружие должно быть у всех, – сказал я. – Без оружия человек легко становится добычей. – Все так устроено, мир так устроен. Человек всегда становится добычей… Плохой этот Командор. Хотя, наверное, среди них он вполне командористый, голос, зубы… – Человек – не добыча, – сказал я. – Он хищник. Он говорит, все повинуются. Крысолюбы подволокли сопливую к краю. Вчерашний вечерний рогач достал бутылку с темным настоем и стал вливать девке в рот. Она уже не шибко сопротивлялась, устала. Снизу загигикали. Снова пальнули. Сверк. Второй правый дом, четырнадцатый уровень, этаж то есть. Высоко забрался. Хороший бинокль, знатно бликует. Предусмотрительные. Я встал, потянулся, хрустнул плечами. – Ты куда? – с тревогой спросил Командор. – Погуляю… Девчонка совсем уже расползлась, видимо, хорошо опоили, обогнул их справа. Наклонился, повозил ладони по земле, стряхнул о куртку. Подошел к краю эстакады. Выглянул. Так и есть, двое. Один с обрезом, у другого штурмовик старый. Облезлые. Бродяжного вида. Ублюдочного. Парша на морде, язвы. Странно. Вот мир осыпался, погань повылезала, надо, казалось бы, объединиться и разобраться. Нет, в горло друг другу. Но с другой стороны, это и ничего, разом избавимся, и от тех, и от этих. – Эй… – позвал Командор. – Ты что… Дальше все было быстро. Высунулся, швырнул, перекинул, высунулся, швырнул. Первым удачно попал, в того, со штурмовкой. Рядом с шеей, он сразу повалился. Второй оказался шустрым, отскочил, в плечо я промазал. По голове попал. Касчонка у него кое-какая напялена была, удар смягчила, но на ногах не устоял, завалился и уже с земли стрельнул. Сразу с обоих стволов. Совсем мимо. Я перескочил через парапет, упал на лестницу, съехал вниз. Один прочно успокоился, другой… Другой поднялся. Покачиваясь. Морда в крови. Потянулся, поганец, к патронам, но я уже поднял топорик. Тогда он бросил обрез и побежал. Зря это он, конечно. Но мне жалко не было ничуть. Вот топор об эту дрянь пачкать жалко. Из штурмовки стрелять нельзя, вполне может быть эти договорились, ну, что из обреза если стреляют – это все в порядке, а если из винтовки начнут, то опасность. Тогда я подобрал «свина». Убогий обрез, короткий слишком, несбалансированный. Из такого только в упор. Проволокой разноцветной опутан, бисер. Двенадцатый. Двенадцатый для обрезов первый калибр, ну, шестнадцатый еще, и очень редко восьмой. У меня в патронташе каждого по два патрона, на всякий случай, много у нас любителей обрезов. Зарядил сразу два. Хитро этот бежал, зигзаги выписывал. Только местность была особо не раззигзагишься, первая пуля чирканула по плечу, вторая уже попала точно в спину. Больше не посмеется. Обернулся. В доме снова сверкнул бинокль. Стоит поторопиться. Я дернул к дому. Вообще, я неплохо бегаю. Раньше мог бежать, наверное, целый день, теперь, конечно, нет. Расслабился и разжирел, но все равно, на Варшавской со мной вряд ли кто потягается, куда этой немощи. До нужного дома ноздрей доплюнуть, я добежал до него меньше чем за две минуты, до ста не успел досчитать. Дом был с одним входом, типа башня, раньше много башен настроили, экономили землю. Уровней тридцать, не меньше, я прибрал дыхание и вошел. Светло. Новая архитектура, очень много света внутри – могли ли вот тогда представить, что люди в трубах будут жить? И крысами питаться. Послушал. По лестнице гремели шаги, наблюдатель катился вниз, бедняга. Винтовка стояла у стены, рядом с батареей. Тоже штурмовик, тоже древний, тяжелый, с длинным кривым магазином. Я чуть не рассмеялся. Нет, глупость человеческая… Этот дурак поленился вверх тащить оружие – внизу его оставил. Конечно, у него наверняка там есть какая-нибудь фукалка, но ею сколько ни стреляй, свои не услышат. Совсем никакого сопротивления, сволочи, не ожидали. Видимо. Я убрал винтовку, сам спрятался под лестницей, стал ждать. Этот спешил. Торопился, перепрыгивал через ступени. Свалился вниз, кинулся к оружию… – Привет, – сказал я. Он обернулся. Глаза. Сначала я даже решил, что это не глаза, а очки такие выпуклые, шуточные, я видел у Шныря – нажимаешь, а глаза отстреливаются, смешно вообще. Но он моргнул, и я понял, что это вполне настоящие зраки, просто вспученные. Может, мозг большой, а может, пугали в детстве. Пучик, сразу в голове почему-то возникло. Я хотел спросить – хочет ли жить, но не успел, этот выхватил нож и кинулся на меня. Ну и я свой успел. По ножам я не мастер. Зачем? С поганью ножом не очень удобно, врага на расстояние ножевого удара лучше вообще не подпускать. Этот тоже не большой знаток был – бил сверху. Подставил левую руку, правой в морду ему, сбоку. Покатился, нож выронил, вскочил. Тут я увидел только. Молодой совсем, с меня, наверное. Может, еще моложе. Сопля из носа. – Погоди… Но он уже побежал. Но не на улицу, а обратно, вверх, по лестнице. С таким же грохотом. И что-то щелкнуло за ухом, не знаю, рванул я за ним. Наверное, это была самая глупая моя погоня. Вертикальная. Этажи летели, через две ступеньки перепрыгивал, потом через три. Где-то на пятнадцатом он запустил в меня кирпичом. На девятнадцатом почти догнал, он сбился, упал, отпинался. После чего, видимо, с перепугу, ускорился, бежал со всхлипом, бешено. Встретились на тридцатом. Дверь на чердак оказалась закрыта, он стоял, привалившись спиной, дышал, глядел исподлобья. В руке штырь. Длинный, трехгранный, с пластиковой рукояткой, наверное, из байонета старинного сделан. Опасная вещь, при умелом обращении может насквозь пробить. – Ладно, – сказал я. – Ладно, успокойся… Я тебя отпущу, а? Он своими глазами пошевелил как-то, а может, это мозгом пошевелил, а глаза вдогонку пошевелились. – Отпущу, – повторил я. – Ты мне не нужен… Он попытался ткнуть меня этим штырем. Шустро, едва в сторону успел убраться, зацепил за куртку, развернул, направил в стену, а затем рывком уронил на пол, придавил локтем горло. – Все… – прохрипел он. – Все, все… Но я не спешил его отпускать, попридушил еще немного, для порядка, чтобы не дрыгался. Поднялся. – Где они? – Кто? Я тут же треснул его по уху. – Где они?! Говори, а то вниз запущу! – Там! – Пучик указал. – Там, на вокзале! Тут рядом… – Ясно. Я слез с Пучика. – Проводишь меня. До вокзала. – Они меня… – Проводишь! По уху, по ушам очень удобно бить, вразумляет. – Ладно! Ладно, я отведу! – Вот и правильно, – я улыбнулся. – Сейчас мы спустимся, и если ты дернешься… У меня совсем нет никакого терпения, вчера мне на ногу наступил родной дядя, а я сбросил его в люк… тьфу. Пристрелил, как собаку… А давай-ка я тебе руки свяжу. Я отодрал со стены кабель, еще раз влупил Пучику по голове – для оглушения, и связал ему руки за спиной. Выдернул на ноги и погнал вниз по лестнице. На первом этаже подобрал винтовку, завязал Пучику глаза и пообещал: – Дернешься – убью. Вернулся к эстакаде. Уронил Пучика лицом вниз. Крысолюбы собрались вдоль парапета, смотрели. Молча. Я помахал им рукой. – Ты что наделал… – сказал отчетливо Командор. – Теперь все… – Да ладно, – улыбнулся я. – Это не все, это, наоборот, свобода. Курок, спускайся. Карабин мой захвати. Давай, поторапливайся! Курок побежал за оружием. Остальные продолжали смотреть. Командор неловко сполз по лесенке, я заметил, что рука у него не очень хорошо работает, подгибается. Калека. Калич. А может, родился такой. От плохой еды, видел я, что от плохой еды с людьми происходит. А они тут крысами питаются, вряд ли это хорошее пропитание. Как они тут все на крыс похожи не стали, правильно Курок говорит. Командор спрыгнул, подошел ко мне. – Они ведь придут сюда… – сказал он. – Они же рядом. Нам… нам страшно… Наверное, следовало им что-то сказать, ободряющее, укрепляющее дух. И я сказал: – Психи, послушайте меня! Вы не волнуйтесь. Продолжайте свою повседневную жизнь, ловите крыс, разводите редиску на здоровье. С этими… Я плюнул в сторону бандитов. – С этими будет покончено. – Как с ними покончится?! – шагнул ко мне вчерашний рогоносец, даже не заметил, откуда появился. – Как?! Их там, наверное, полсотни! С оружием! Ты… Заговорил, сжал кулаки. Большие, громоздкие. Нездоровые кулаки, наверное, его предки водопроводчиками были. Или кузнецами. Сжимали своими могучими руками инструменты… Вспомнил. Шаман называется! С бубном и рогами, слуга нечестивого, шаман-рогоносец. – Ты… – Оставь его! – приказал Командор. – Ты нас убил! Надо его схватить! Надо его выдать! Его и эту девку! Отдадим! Хватайте его… Тумц! Забавно слышать свое оружие со стороны. Курок Не удержался. На жирном лице шамана проступило удивление, изо рта выплеснулась кровь, он упал на брюхо. Еще прохрипеть что-то сумел. Дырка в спине с кулак. Нехорошо стрелять в спину, но Курок – астроном, ему простительно. Командор закрыл глаза. – Насмерть? – спросил Курок Я кивнул. Курок с воодушевлением шагал ко мне. Наверное, первый у него. Первый мертвец на счету, это волнует. Пугает. Ошарашивает. Ломает даже, я помню. Командор вздохнул. – Не переживай, – сказал я ему. – Все правильно. Этот рогатый… Он вам не нужен. Он бандюганов девчонками подкармливал, а бандюганов надо стрелять. Только и исключительно. – Но вас же всего двое… – прошептал Командор. – Всего лишь… – Двоим там делать нечего, я и один справлюсь. Командор открыл рот. – Ага. Через три часа все будет готово. – Ты уверен? – Он герой, – Курок брякнул топорами. – Его нельзя убить, он сам всех убивает, Беовульф наших дней. От него некоторые чудовища просто бегством спасаются, связываться не хотят, прямо и говорят – держите его подальше. А другие мгновенно приручаются и верно служат. Вот недавно… Я плюнул под ноги жирным харчком. – Значит, совсем недавно он голыми руками… – Хватит, – оборвал я. – Как скажешь, как скажешь, – согласился Курок. – А можно я с тобой пойду? Нет, просто посмотреть… – Здесь сиди! – Хорошо-хорошо, как скажешь! А с этим что? С пленным? Пытать его будем?! – И Курок жизнерадостно помахал топором. Глава 9. Вокзал – Там, – шепотом сказал Пучик. – Они там, в главном зале все… Я поглядел в трубу. Не поймешь что. Здание длинное, в окружении окрестностей даже приземистое, поломанное и сверху как бы оплавленное, наверное, раньше красиво было, островерхие крыши, железки погнутые. Раньше тут был вокзал. Поезда отсюда разбегались в разные стороны. Народу тут много проходило. Подобные места, кстати, опасны. Погань, она их почему-то любит. Я думаю, люди след оставляют. Запах. Настолько много тут людей было, сотни каждый день, может и тысячи. Они туда-сюда ходили, дышали, думали, спали на скамейках, поэтому здесь все запахом здорово пропиталось, а погань слышит – и думает, что это сейчас. Тянется. Я бы в таком месте не стал ночевать… К тому же, судя по карте, кладбище недалеко… Что ж у нас кладбищ-то столько много… А эти не боялись. Ладно. – Вон то окно, – указал Пучик. Окно. Большое. Стекол нет, как полагается. – Это вокзал, – объяснял Пучик. – Они в нем всегда останавливаются… – А ты? – спросил я. – Я не, я с ними недавно, пару месяцев… – А раньше? – Раньше мы втроем болтались, года четыре, потом те двое вляпались, я остался… К этим попал. – Чем они занимаются? Хотя было ясно, чем они занимаются. Мы частенько натыкались на банды. Разные. Мелкие, до четырех человек, промышлявшие нападением на трейдеров и редких бродяг и рыскавшие вдоль МКАДа почти круглогодично. С этими проблем обычно не возникало, с нами они никогда не вязались. Иногда они сбивались, объединялись человек до двадцати и устраивали засаду возле одного из наших выходов, подстерегали. Тогда приходилось стрелять, Разгонять, развевать. Серьезные встречались редко. С ними было сложнее. Две возможности. Или всех перебить, но это редко удается – у нас слишком мало сил. И вторая возможность – увести. В западню, например в рогатку, или в падь. Я два раза уводил, два раза за мной гналась разъяренная банда. Эти, засевшие в вокзале, были из средних. Восемнадцать человек. Оружие разное. – С севера идем, – рассказывал Пучик. – Хотели на Вышку наскочить, да бесполезно, укреплена. Вышечники эти из арбалетов бьют, четырех наших завалили… – Зачем вам Вышка? – спросил я. – Как зачем? Это же лучшее здесь место! На Вышку никто влезть не может, а те, кто на Вышке уже, могут там годами сидеть. Воду они собирают прямо из туч, разводят птиц, чего-то там выращивают. Во всех стреляют, кто мимо проходит… Пучик вздохнул. – Что? – Надоело. Бродить. Жить хочется, по-человечески… – Как это? – Ну как.. По-человечески. – Ну, расскажи. Мне было интересно, как он это представляет – по-человечески? – Чтобы еда всегда была, – сказал Пучик. – Чтобы спать нормально, и не в яме, а в кровати. У тебя есть кровать? – Ага. – Вот видишь. А мы все бродим, бродим… В подвале я очень не люблю, там всегда крысы, или дохлые, или живые А если не в подвале, то под дождем. А если не дождь, то блохи… – От блох блохоловка помогает. У меня… Ладно. Сиди тут, возле вагона. На всякий случай я привязал Пучика к рельсу, проволокой, покрепче. После чего пополз вдоль перрона к вокзалу. Платформа высокая, ничего не видно, я вполне спокойно подкрался к центральному входу, выглянул осторожно. Охрану не поставили, не боятся никого. А правильно, чего психов бояться, они еле дышат, пукни, под ящик забьются, режь не хочу. Из здания доносились крики, веселые, я бы сказал, даже разнузданные. Хорошо. Мне на руку. Не выставить часовых могли только дураки, а с дураками воевать милое дело. Я выбрался из-за платформы, мелкими шажками добежал до входа в вокзал, заглянул в окно. К стене была приставлена лестница, на лестнице плясал человек и рисовал. Голый по пояс, бородатый, на спине татуировка в виде дракона, такая зубастая змея с крыльями. Не знаю, погань или не погань, может по старым временам еще туда-сюда, а по нашим совершенная погань. Жечь, работать разрывными. И живопись мне его совсем не понравилась, поганая. Этот художник рисовал дрянь, оскорбляющую взор. Волкер, здоровенный и поганый, такой, как он и есть на самом деле. Волкер жрал красивую девку. Она была привязана к камню, а он ее жрал. Кажется, еще живую. Человек Он стоял посреди улицы. Один и испуганный, и без оружия, а вокруг мрак. У человека страшное, перекошенное лицо. Ничего ужасного вокруг вроде бы, но мрак был точно живой, обнимал человека широкими лапами, и ужас на несчастном человеческом лице был настолько пронзительный, что смотреть на эту картину не хотелось. Семья за столом, папа, мама, детки, обедают. А со стены сползает жирное красное пятно, живое, с длинными отростками щупалец, и эти щупальца уже текут по полу к обедающим. Девушка. Красивая, очень, с золотыми волосами, и девушку эту разрывал изнутри волк Черный. С безумным глазом, с красным раздвоенным языком, из раны выставлялась пасть и лапы. И лицо этой девушки показалось мне знакомым, весьма и весьма. Даже руки задрожали, немного, но все равно неприятно. Я очень пожалел, что я все это увидел. Есть вещи, которые не надо видеть человеку, душа не железная, ржавеет, а потом и вообще рассыпается в прах. Нет, на такие картинки нельзя смотреть. И уж тем более рисовать. Стена была расписана уже давно, сейчас художник всего лишь подкрашивал морду волку. Ничего банда, свой художник есть, рисует на привале, пока добытчики девок у психов отбирают. Этот рисовал, банда отдыхала. Жгли костры, что-то жарили – мясом пахло, кто-то играл на губной гармошке, большинство отдыхало на синих железных скамейках, которые вокруг горами валялись. Теперь внутрь. Через вход, осторожно, я бы поставил растяжечку… Ага, так и есть. И даже две, гранаты облезлые, ничего, нам и облезлые пригодятся, снял обе… И контрольку поставили, какие проказы, однако. И контролька пригодится. Короткий коридорчик, в стене дыра, выглянул. Старший, я его сразу узнал. Сидел в углу, отдельно от остальных, и как бы дремал с папироской. Отдельно только вожаки сидят. Атаманы. Предводители. Чтобы за ситуацией следить. Вот это отдельное сидение лишний раз доказывало, что банда не ожидает нападения. Потому что по всем правилам атаман не должен выделяться, должен быть как все. И вдруг я увидел. Этого, Пучика. Он вбежал в зал. Ноги, надо было ноги ему завязывать лучше, а может, он освобождаться просто хорошо умел, есть талантливые люди. Пучик размахивал руками, объяснял что-то, подпрыгивал. Старший положил ему руку на плечо, приобнял и сказал что-то на ухо. Пучик вздрогнул. А атаман его еще похлопал и оттолкнул. Пучик сделал шаг назад. В руках у атамана штык. Такой же, как у Пучика. Только красный. Кровь. Пучик упал и стал дрыгаться на полу. Дрыг, дрыг, дрыг, это долго все продолжалось, видимо, штык попал в печень. Потом атаман расхохотался. Далеко. Нет, можно было бы попробовать, но… Далеко. И атаман знал, что далеко. То есть… Я не разглядел. Он сделал руками движение, короткое, от пояса, только через полсекунды я понял, что это. Подумать ничего не успел, просто оказался возле стены. Рядом обрушилась люстра. Остатки подвесок брызнули, в воздухе возникла радуга, и тут же ударили автоматы. Но не глупо и щедро, а короткими очередями. Оказался зажат, с одной стороны стена, с другой – скамейки, дернуться некуда – по флангам стреляют. Гранаты. Я понял, что сейчас они кинут еще, и не две, а побольше, и тогда все. У меня четыре своих, и пластик Обычно я гранатами не пользуюсь – нужды нет, разве что какое-нибудь поганское логово разворошить. Или вот как здесь… Выдрал кольца, швырнул две. Рвануло. Кто-то заорал, стрельба стихла. – Ловите еще, – крикнул я и запустил подвернувшуюся железку. Кто-то ойкнул. Достал банку с пластилином. Вообще, это Петр придумал, такую штуку. Граната, только пластилиновая. Обычной раза в три мощнее, а устройство похожее, тоже кольцо выдергивать и рычаг отпускать. Выдернул, отпустил. – А вот еще… Швырнул банку, открыл рот пошире. Они снова стали стрелять, но тут рвануло по-серьезному. Стены покачнулись, последние люстры обвалились, даже потолок частично обвалился, затянуло все дымом и пылью, видимость пропала, я швырнул еще одну, вдогонку. Пластилин должен был их оглушить. Он меня-то оглушил, в башке звон и грохот, зубы клацнули, язык прикусился. Противник же, как я надеялся, пребывал в состоянии полнейшей тяжелой контузии. Еще взрыв. Еще что-то обвалилось. Я выбежал из зала, по коридорчику, уронил покосившуюся дверь, на воздух. Внутри стреляли и ругались, пыль расползалась из окон, надо подождать, пока осядет. Вокзал врос в землю, или земля разбухла, не знаю, окна были низкие совсем, легко зайти, я прислонился к простенку, стал ждать и вдруг понял, что так нельзя. Атаман. Атаман у них умный. И быстрый, сразу все понял, сразу гранаты швырнул. Значит, скорее всего, он эти мои действия просчитал. И просчитал, что я буду бить по ним снаружи, значит, у стены нельзя. Слева, метрах в двадцати, догнивала техника. Не легковые автомобили, а что-то посерьезнее, не знаю, как называется, пусть экскаваторы. Много, большие. Туда и спрятался, в переплетение железа, обрывков резины и мелкого, высохшего кустарника. Стал ждать. В голове продолжало шуметь, но постепенно я успокаи-вался. Ничего необычного не случилось. Очередные негожи, с которыми предстоит разобраться герою. И я с ними Разберусь. Потому что я прав. Прав – это от слова праведник. Или, наоборот, праведник – это от слова прав. А прав – это тот, кто по правую руку Его. А значит, тот, кто прав, тот и непобедим, тот и настоящий герой. Почему же тогда праведники гибнут? Как и все остальные. Гомер и на этот вопрос отвечал. Во-первых, не так, как все остальные, а совсем по-другому. Во-вторых, праведники не только здесь нужны, на небе в них тоже постоянная нехватка. У Облачного Полка полно работы, во Вселенной так много зла, что даже они не успевают. В-третьих, случается, что праведник оступается. Ну, какой-нибудь нехороший поступок совершает или начинает сомневаться – вот его и забирают, чтобы он дальше не испортился. А если он тверд в убеждениях, молод и беззаветен, то от него пули просто отскакивать будут, как горох от пустого лба, и дикие звери повиноваться станут, и – кто его знает, может, даже погань. Тому есть масса примеров в прошлом. Или вот еще – праведник велит горе перейти в другое место – и – бац – гора переходит. Ну, про гору я пробовал уже, нет, не получилось. И ведь не горе приказывал, небольшому холмику – не получилось. А вот пули… Пули, конечно, попадали. Но не насмерть. И к определению Гомера я вполне подходил – молод, тверд в убеждениях. Что такое беззаветность, я не очень хорошо понимал, поэтому в сем пункте несколько сомневался. Даже не сомневался: сомнение – это слабость, просто… Ладно, узнаю, что такое беззаветность – буду в ней тренироваться. С другой стороны, герой он только тогда герой, когда у него есть в чем геройствовать. С чем бороться, где доблесть проявлять. Герою нужен враг, а еще лучше враги, да побольше, трудность, к которой нужно карабкаться. А бывают герои без врагов? Не бывают, говорил Гомер. Всегда найдутся те, кто преклонится ко злу. Как всегда, будут и те, кто встанет на сторону добра. И всегда между ними будет смерть. Правда в этом есть, едва я устроился, как показался атаман. Враг, он выставился из щели и замер возле стены. Я прицелился. Атаман дернул в сторону техники, в проржавевшие подъемники, видимо, размышлял примерно как я. А следующей моей мыслью была мысль о гранате. И тут же я понял, что атаман, скорее всего, подумает точно так же. Выхватил гранату из сумки, вырвал кольцо, размахнулся, уже размахнувшись, понял, что не туда. Не туда кидать надо, и запустил гранату не в ржавую рухлядь, а рядом. И сам выскочил. Опередил. Секунды, наверное, на полторы. Атаман действительно думал так, как я – он вылетел на дорогу, увидел гранату, кинулся на асфальт, плашмя, прикрывая одной рукой бок, другой голову. И я тоже. Взрыв. По асфальту взрыв разошелся сильно. Сильно ударило в живот, надо было на печенку валиться, не догадался. Ничего И еще. Еще один взрыв, там, где я только что прятался. Усиленная граната, встречал. Над головой прошла плотная воздушная волна, вверх подбросило железо, пыль всколыхнулась и закрутилась в причудливую фигуру, я шарахнулся в сторону, передо мной упал покореженный ржавый ковш, наткнулся на него, спрятался. Победа. Меня скрывало толстое железо, врага не защищало ничего. Он лежал на асфальте, может быть уже и вполне мертвый. Не мертвый. Атаман поднимался. Он был оглушен, покачивался, я мог его убить. В любую секунду. Он выкрикнул что-то, я не услышал. Не знаю, что меня подтолкнуло. Желание проверить. Гомер бы за такое точно по ушам надавал бы, за дикие желания. Но Гомера нет, теперь я сам себе Гомер. Проверить. Я поднялся из-за ковша, двинулся навстречу атаману. Пыль продолжала клубиться, ее подхватил внезапный сквозняк, заиграл, мне всегда казалось, что сквозняки живые, кто-то у нас считал их неприкаянными душами. Я шагал ему навстречу. Пусть он стреляет первым. Атаман вскинул винтовку. Осечка, сейчас должна обязательно случиться осечка, ну… Выстрел. Пуля чирканула по левому плечу. Я выстрелил в ответ. Голова разлетелась рваными ошметками, туловище сделало нелепое движение руками и завалилось. Начали стрелять из вокзала. Из двух мест, перепуганно и бессмысленно. Они перепугались и стреляли мимо. Этого и следовало ожидать – в банде по-настоящему хорошо стреляет всегда только один – атаман. Вожак. Других хороших стрелков он выбивает, чтобы никто не пытался ему противостоять, остаются только дрянные, лизоблюды и твари. Вот как эти. Я поднял винтовку вожака. Неплохая, но у Петра есть и получше. Ладно, ничего, пойдет. Стреляли двое. Из одного окна. Дураки, не додумались в разных засесть. Двое, остальные уже, наверное, бегут. Прицел немного сдвинулся от падения, но ничего, второй и третьей пулей снял обоих. Дальше было просто и неинтересно. Еще пятеро. Никто не захотел сдаться. Двое пытались убежать по платформе. Бежали, бежали. Стрелять из винтовки противно. Как-то игрушечно. Ни звука, ни отдачи. Но эффектно, конечно. Возможно, в городе винтовка и имеет смысл. Хотя я рад, что живу с карабином. Благодаря этому я, в отличие от городских, умею рассчитывать силы и беречь заряды. Стрельба из винтовки суетна, приучает к необязательности. Сколько этих стрелков осталось лежать по канавам, сколько их подъедено падалыциками? А я жив. Еще двое пытались защищаться. Пистолеты у них были. К тому времени я уже перезарядился, жалкие, они не заслуживали пулю из карабина, в одного я метнул секиру, в другого лопату. Восемнадцать, кажется, должно быть. Но тут меньше валяется, явно меньше, самые умные дали деру после того, как я пристрелил старшего. Повезло. Последним был художник. Он пытался забраться под скамейку, визжал и, кажется, что-то кричал, объяснял. – Они… пришли… в глаз, ты представляешь, в глаз… Айвазик… А я… Я… – Ты что, Айвазик? Айвазик. Тот, который стены расписывает. Интересно. – Ты нарисовал? – спросил я. – Нет, не я… Не я… Они заставили! – Они заставили, значит… Я поглядел на стены. Повнимательнее. Врет, конечно. Врет. Не люблю, когда врут. Слишком уж хорошо нарисовано, видно, что человеку нравилось, пока работал, погань – как живая получилась, а люди… Видно было, что им больно. – Почему же ты тогда старался? А? – Я не старался… Глаза мне его не нравились. Нет, я догадывался, что он врет, я вранье издалека чувствую. Но его глаза мне сами по себе не нравились, черные, почти без белков. Я стал заряжать карабин. Медленно. Тщательно. Не спеша. – Художник должен отражать мир… – продолжал Айвазик. – Мир такой, я не виноват… Я только рисую, я отражатель… Вот… Он схватил ружье. Вообще-то у него был шанс, я очень редко стреляю в безоружных… Хотя нет, не было. Я не собирался его оставлять. Нельзя прощать поганых. Айвазик заорал и выстрелил. И снова – чиркнуло по шлему. Я даже назад качнулся. Шлем. Если бы не шлем… Вряд ли это понравилось бы моему затылку. Наверное, я был бы мертв. Окончательно и навсегда. Надо впредь избегать подобного, подумал я. Это дешево, а действовать следует наверняка. Без риска. Не искушать многотерпения Его, ибо вера в неуязвимость – это тоже гордыня, пристрелить его и не слушать всей этой ерунды. – Не надо!!! Я выстрелил. Я попал. Пулю на него потратил. Хорошую тяжелую пулю. На мразь. Айвазика швырнуло на стену. На его стенку. Которую он недавно разрисовал с вдохновением. Шмякнулся хорошо, затылком, прилип на какое-то мгновение, съехал. На стене осталась жирная красная клякса, я подумал, что это достойный конец – клякса выглядела художественно, точно ее специально нарисовали здесь. Надо будет рассказать Алисе. Наверное, ей понравится. Приятно будет. Расскажу. Что Айвазик теперь покончил с рисованием, ничего уже не намалюет. Сам виноват. Во всех своих бедах люди виноваты сами, так всегда Гомер говорил. Я с ним согласен. Думать надо. Конечно, художника сейчас не встретишь, редкий товар, а этот Айвазик хороший художник. Если картины вызывают омерзение, то значит, они неплохие. Наверное, последний даже художник, единственный. Ну ничего, научимся, ничего, раньше люди вообще ничего не умели. В пещерах жили. А ничего, постепенно все наладили. И мы наладим. Все научимся – на гитаре играть рисовать. На Луну полетим, не жалко мне этого Айвазика, поганец настоящий. Ладно, до Луны пока далеко, надо посмотреть, что там у этих есть. Трофеи. Первым делом я вернулся к атаману, у атамана самые ценные вещи хранятся. Хотя если честно, выбор всегда небогат. Оружие. Обычно штурмовые винтовки и патроны к ним. Винтовки в среднем состоянии, потому что технически сложные и ухаживать за ними не каждый может. У вожака была отличная винтовка. Облегченная, с увеличенным магазином, с оптическим прицелом. Пойдет, Курку отдам. Патроны. Из оружия все, зазубренная бритва еще нашлась, бестолковый предмет. Остальное снаряжение тоже не выдающееся, барахло, крючки, булавки. Нашелся спирт, почти целая фляга. Лекарств нет. Плохо. Обыскал еще несколько трупов, ничего интересного, то же барахло. Гранаты вот только собрал, гранаты пригодятся. Вернулся в вокзал. Огляделся. Трупов много. У этих тварей было чем поде-литься, но это потом. Пулемет. Дураки, зачем им пулемет. В кого можно из пулемета стрелять? В нашем мире оружие совершенно бесполезное. Впрочем, мне не хотелось думать, зачем да почему, стоило подумать о другом. Я взял пулемет, пристроил его поудобнее. Стена. Мне совсем не нравилась эта живопись. Она мне активно не нравилась. Дрянной пулемет, старый, впрочем, хватило. Стрелял долго, пока лента не кончилась. По стене, стараясь стереть с нее все, всю эту помойку. Пули отковыривали кирпичи, вырубали штукатурку, откалывали целые пласты, две минуты, и не осталось ничего. Стена. Раньше тоже любили живописью украшать стены, возможно даже заборы. Только это правильная живопись была, полезная. Например, как грибы отличать, ядовитые от неядовитых. Или как правильно рыбу жарить. Или просто, красивые виды природы, река, а по ней корабли плывут. Или чтоб самолетами летать, раньше люди очень любили самолетами летать… Ладно, на этой стене мы нарисуем фрукты. Ананасы, бананы, кокосовые орехи, чтобы смотрели люди и радовались. Нет, мы ничего рисовать вообще не станем, эта стена для меня уже совсем опоганена. Взорвем ее, вместе с этим вокзалом, и заново построим. И фрукты чтобы везде нарисованы. Я прослежу. – Дэв… Я обернулся. Курок Стоял, смотрел, губами шевелил. – Ты их всех… Ну ты даешь… – С некоторыми по другому никак, – сказал я. – Они не понимают… – Там молодой совсем… – он кивнул. – Совсем молодой. Как мы почти… Пучик. Молодой, да… А я его не заставлял с этими… Я вдруг представил. Как этот Пучик родился, смешной и пучеглазый. Ножками ворочал, ручками вертел, агу, ага, ну, и так далее. Мамка у него была, наверное была, людей без мамки не получается. Растила его, кормила, песни, может, пела. Про уток. Как они летают туда-сюда. А вырос он – и вот… В шею. А мог бы жить. Человеком стать. Противно стало очень. Совсем как-то противно. В руках слабость образовалась. Появляется вот человек, веселый, хороший, растет, стрелять учится. А потом раз – и вот… Что происходит-то? Когда именно погань в лоб целует, кто бы знал… И непонятно из-за чего. И когда все это кончится. Кончится когда-нибудь… Наверное, тогда я начал злиться. Понимать что-то. – Ты бы его не убивал, что ли… – Курок смотрел на Пучика. – Шел бы сюда сам – и не убивал, – огрызнулся я. – А мне плевать. Он сам виноват… – Ну да, правильно. Что делать? – Оружие. Шлем… – С трупов? – брезгливо поморщился Курок. – Все, что ты носишь – все с трупов! – рявкнул я. – Все! Мир – это труп! А мы ползаем по нему, как мухи… Картинку у Япета видел? – Ладно, ладно. Я оружие в кучу соберу. – Собирай… Все собирай, карманы тоже… Нычки проверь, база тут у них. – Да, конечно… Курок стал собирать оружие и проверять карманы у трупов, кругом трупы, а у меня только царапины, почти как всегда. Я сел на скамейку. На эту, железную, вокзальную, посидеть. Показался Командор. Посмотрел на меня восхищенно и как-то еще. С сожалением, что ли. Вот чего он с сожалением смотрит, а? Я всю его общину выручил, спас раз и навсегда, а он смотрит. Сами не могли справиться, сопли какие-то, а не люди. – Всех ведь перебил, видали?! – Курок хлопнул в ладоши. – А сам даже не поранился! Я всегда говорил, что он настоящий… – Карманы тоже обыскивай, – велел я. – Там может быть очень много полезного. – Обыскиваю… – Действительно всех? – спросил Командор. – Половина убежала. Но вряд ли вас побеспокоят, сюда Дорогу позабудут. – Да… И как? – Очень хорошо, – ответил я. – Надо было вам раньше этим заняться, а то терпели, терпели… Вот они по одной забирали… – Иногда по две… – По две! А если бы они по пять человек забирали? Вы бы так и хлопали?! – Да… А ты не думал… – Ерунда, – перебил я. – Не было среди них хороших, сплошная дрянь. – Но как… – Все очень просто, – снова перебил я. – Не надо усложнять. Вот я – хороший человек? Командор не понял, я повторил вопрос: – Вот я – хороший? – Да, – сказал Командор. – Хороший. – Ага. Вот если бы хоть кто-нибудь из них… Я кивнул на трупы. – Если хотя бы один из них был на полграмма лучше меня – я бы с ними не справился. Один со всеми. Они все – грешники и недостойны. Просто они пока не встречали ни одного… Я не стал говорить про праведность. – Ни одного нормального человека они не встречали. И вот встретили. И это закончилось для них печально. Курок! – Ну чего? – Подойди. Курок подошел. – Вот он астроном, – сказал я. – Человек мысли, вырос в подземном бункере, питался хорошо, мама у него была, подавилась пипеткой… – Булавкой, – поправил Курок – Ладно, булавкой. Если бы он попробовал со мной схватиться, то и минуты не простоял бы… – Полминуты, – Курок согласно кивнул. – А все потому, что он сквернословит, – сказал я. – Сквернословит – раз, ленив – два, вериги не носит – три. – Вериги? – удивился Командор. – А что? – спросил я. – Вериги. Вериги – это тоже очень важная вещь. Вериги, тропари, размышления – так постепенно и накапливается. – Накапливается? – не понял Командор. – Что? – Благодать, конечно, – объяснил я. – Правда. Истинность. – Ты считаешь, что правда способна накапливаться? – удивился Командор. – Конечно. Это же ясно. Чем больше ты в правде упражняешься – тем она сильней накапливается. А как соберется много, так ты ее уже как хочешь можешь использовать. – Ты в это веришь?! Я даже усмехнулся. – Ну вы же сами видите, – я кивнул на поверженных. – Они не копили благодать, и даже, напротив, всячески ее попирали. Вот результат. – Может, ты и прав, – сказал Командор. – Побеждает сильнейший, об этом и раньше писали… Сильнейший, конечно, не физически, душой… Тогда… Тогда все это – отбор? Так получается? Останутся самые-самые, да? – Не знаю. Что все это – не знает никто. Может, отбор, а может, само по себе все приключилось. Не это важно. – А что? – Чтобы правильно все было. До конца. Вот вы… Я кивнул в сторону эстакады. – Вот вы все неправильно живете. Бестолково. Нет, я понимаю, это сумасшедшие и дети сумасшедших, и они в восьмом колене все психи… Но надо как-то по-другому. Вот раньше психи пользу приносили. – Пользу? – Ага. Народ развлекали. Песни пели, на бубне играли. А вы только крыс жрете. Прока от вас нет, а если нет прока, то и будущего, скорее всего, нет. Поймите, каждый должен приближать будущее. Вот мы, я, Курок, мы территорию зачищаем. Каждый свое поле. От скверны разной, чтобы не было ее. Мы работаем на будущее. А вы нет. И когда будущее наступит – оно с вами тоже не будет особо разбираться. Спросит – что вы делали? Крыс жрали? Ну-ну. – Но мы… – Не нужны отговорки, – сказал я. – Лучше подумайте, что вам дальше делать. На обратном пути мы заглянем, проверим. – Вы все еще собираетесь туда?! – Командор кивнул в сторону Запада. – Конечно, – ответил я. – Нас ничто не может остановить. – А вы знаете, что человек… Курок прорвал какой-то мешок, мешок лопнул, и из него потек белый порошок, Курок лизнул, тут же высыпал в рот и принялся жевать. – Это сливки! – крикнул он. – Старинные! – Хватит жрать! – приказал я. Курок оставил кулек – Собрать оружие и снарягу! Одеться! И ко мне! Быстро! Быстро! Командор не стал договаривать. Ну то, что он мне собирался сообщить. Про человека. Отошел в сторону и смотрел, как Курок с интересом осматривает трупы. – Командор! – позвал я. – Вы тут приберитесь. – Что? – вздрогнул Командор. – Надо с покойниками разобраться будет. Я постучал по шее. – А то через пару месяцев у вас тут мрецы будут шастать. Командор кивнул. Он задумчиво бродил по залу с растерянным видом, с какой-то желтой книжкой в руке. Через пять минут явился Курок. Видимо, в оружии Курок все-таки немного разбирался, выбрал винтовку атамана. Через плечо ленту с патронами и запасными магазинами. Ботинки. Великоваты, но он навертел портянок, они даже наружу торчали. В комбинезоне, висит мешком. Но тоже ничего. Шлем нашелся, дурацкий, оранжевый, надо при случае грязью замазать. – Нычек не нашел, – сообщил Курок. – Нету… – Плохо искал. – Нету. Я не собака, надо было собак приманивать. Давай на обратном пути, а? Чего с собой разную чушь таскать? – Ладно, на обратном пути. Домой… К эстакаде то есть. Мы возвращались к эстакаде. Объевшийся сливками и одуревший Курок болтал, рассказывал Командору про своих инопланетян, обещал показать книжку, местами горячился: – Инопланетяне есть разные. Те, что к нам прилетели, они зеленые и плохие. Летают по космосу и всех убивают. Так что нам не повезло. А есть еще хорошие инопланетяне, они серого цвета. Серые добрые, нам очень помогают. Они тоже прилетят. Командор слушал удивительно внимательно, хмыкал, говорил «да», «да что ты», «ого». Терпеливый, наверное, тот, кто должен управлять психами, должен иметь терпение, все они тут терпилы. Такие тоже пригодятся. Терпеливые люди полезны, есть много занятий, доступных только терпеливым. Огородом заниматься, или кольчугу вязать, или с пробирками разбираться. – Зеленых много, а серых мало. Но они дадут нам ору-жие. И длинные флаги. И мы пойдем… Командор согласно кивал. – Зеленые – они гораздо хуже, зеленые – это зло в самом чистом виде. Но оно будет повержено, вы не беспокойтесь! Потому что он уже здесь. Он не совершает промахов! Он беспощаден к врагам! Он уже убил двух инопланетян, я сам видел! Они напали внезапно, но куда там! В клочки разнес! Мы друзья… У меня что-то болела голова. Глава 10. Неходь Сидел на проржавевшем ведре и собирал рюкзак. Командор поделился чаем, сахаром и вечными консервами-концентратами, целых четыре банки. Налил фильтрованной воды. Женщины подштопали комбинезон Курку, Рыбак притащил вяленых крыс. Я думал, что все будут стоять вокруг и смотреть на меня с благодарностью, но так не случилось, наоборот даже, все попрятались. Даже девчонка, та, что мы спасли, и та не показывалась. Командор, Рыбак и какая-то тетка, вот и все. Я думаю, что они нас здорово боялись, может, больше, чем этих бандитов. Бандиты забирали всего одного, а мы… неизвестно, как мы себя поведем. Курок нетерпеливо бродил вокруг, поглаживая винтовку, притоптывал ботинками и ругался: – Целый день потеряли на этих дураков. Пусть бы сами отбивались, вона лбы какие. Интересно, почему спутник их еще не выжег, а? Может, потому, что они психи? – Вряд ли. – Почему это вряд ли? – Психи тоже люди. Не знаю, почему он не выжигает… – Ясно. Слышь, а как у вас в Рыбинске, жить можно? А, Дэв? – Можно. – В Рыбинске, наверное, здорово, – Курок поправил винтовку. – Там суровые условия жизни. Суровость рождает героев, я это уже понял… Ты знаешь кого-нибудь, кто был на Западе? – Ну да, я слышал… – А лично? Лично нет. – Бомберы… – Какие бомберы? – хихикнул Курок. – Как какие?! Я сам видел! Они бомбе поклоняются… – Какой бомбе? Кто тебе сказал про бомбу? Теперь уже я удивился. Про бомбу мне рассказывала Алиса. Здорово… – Погоди… Что ты хочешь сказать… Что… Курок закашлялся. Выплюнул кровь. Большой красный сгусток, почти в полкулака, не красный, даже алый. – Это что? – спросил я. – Поджарился, видимо… Курок брезгливо придавил кровавый комок, раздавил растер. – Легкие, кажется… Ерунда, надо спиртом прижечь потом. Слышь, в Рыбинске рыба, правда? – Правда. – Не, я так… Курок достал красную коробочку, изъятую у шахтера, открыл, закинул в рот капсулу. Проглотил. – Обезболивающее, кажется, – сказал он. – Тогда сожрал, весь желудок заморозило… Пройдет. Курок поднялся. Больного мне не хватало. Свалится в самый неподходящий момент. – Остаешься здесь, – сказал я. – У крысоедов. – Нет, – ответил Курок неожиданно твердо. – Я не останусь. Они меня сожрут, я боюсь. Да все нормально будет, я не чувствую даже ничего. – А если идти не сможешь? – Я смогу, Дэв, не хочу здесь. Серьезно на меня посмотрел. Первый раз, наверное. – Хорошо. Давай выдвигаться… – Эй! Я обернулся. Командор. – Что еще? – спросил я. Командор улыбнулся. Нет, все-таки замечательные зубы. – Что? – Там… – Командор кивнул на лачуги. – Там моя дочь… – Психическая? – перебил Курок. – Дочь психическая? – Она не в себе, – подтвердил Командор. – Почти всегда… Но я говорил, у нее случаются просветления. – И что? Командор переминался с ноги на ногу. – Понимаешь… – он смотрел в сторону. – Иногда она говорит… Ну, то, что видит… Она… Командор мялся. – Она… – Совсем сумасшедшая, – помог ему Курок. – Тут у вас полно психов, мы и так знаем… Командор согласно кивал. – Да-да, она сумасшедшая… Она видит. – Да я сам вижу, – Курок ухмыльнулся. – Я прекрасно вижу наше будущее, мы все сдохнем. Тут не надо быть предсказательницей. Древние мудрецы говорили – единственная вещь в жизни, в которой можно быть уверенным на сто процентов, – это то, что ты рано или поздно умрешь. Сдохнем. Все, абсолютно. Единственный вопрос – когда. Неправильно это он. Единственный вопрос не когда, единственный вопрос как. Это даже главный вопрос. Как червь, под доской и во мраке, или как человек, стоя и в огне… – Пожалуйста! Командор взял меня за локоть. – Психи – они это запросто, – сказал сбоку Курок. – Они раньше всем предсказывали про пришельцев, а им никто не верил. Вот и получилось… Мне вдруг стало интересно. Я с предсказательницами еще не встречался, а вдруг от них польза какая? Вдруг эта психованная на самом деле что-то скажет? – Ладно, пойдем, посмотрим, – опередил меня Курок – А вдруг небесполезно? – Нет, – помотал головой Командор. – Только его. Курок усмехнулся. – Осторожнее, Дэв, – сказал он. – Тебя явно пытаются обженить. Но будь осторожен, ты уже один раз неудачно поженихался. Прошлая твоя невеста, если память не изменяет… Кажется, она… На гарпун напоролась… Ее как зовут? Неужели на самом деле Алиса? Алиса. – А я ее видел. Красивая. Очень. Они все красивые, эти… Ну, эти, сам понимаешь. Ключицу как раз сломал, спустился полечиться. Она на меня не посмотрела, а я ей ириски принес. Говорят, она ириски любит, правда? Постоял всего двадцать минут – через два дня здоров. Как новенький. У нас к ней все лечиться ходят… – Не надо, – попросил я. – А что такого? Все ведь знают. Ты каждый день в подвал бегаешь, рядом сидишь. А правда, что она удачу приносит? Скольких она прикончила-то? – Всех, – сказал я. Командор глядел на нас испуганно. – Нет, правильно, что Доктор ее не режет, от нее одна польза. Слушай, а она точно гипнотизировать может? А если она убежит? За старое возьмется… – Жди здесь! – велел я. Мы с Командором направились к лачуге. От других хижин эта совсем не отличалась, такой же мусор, собранный в стены, крыша из жести. Ошейник на цепи, а в ошейнике никого. Сожрали, наверное. Командор остановился. – Послушай… Ты ее не пугайся… Она… Ей приснилось… А, ладно. Он толкнул дверь, мы вошли. В потолке были дырки, видимо, специально проделанные для света, свет пробивался дымящимися столбиками, в них кружилась пыль, красиво. Про предсказалок я знал немного, кто-то мне рассказывал. Они варили зелье, гремели костями и мучили черных кошек. А потом предсказывали, кому на голову кирпич завтра упадет, а кому волкер по весне печенку выест. Я поискал глазами – ни кошек, ни костей. На составленной из ящиков кровати лежала… Я думал, предсказательница будет посолиднее. Тетка со зловещим взглядом и длинными ногтями. А тут… Лет, наверное, Серафиминых. А то и меньше. Бледная какая-то, а может, это от света. Сидела. Кубик в руках вертела. Я видел такие, разноцветные, разбиваются на отдельные квадратики, а потом их надо возвращать в одноцветье. Я пробовал собирать, только у меня ничего не получалось, а некоторые собирали. Эта тоже собирала, девочка эта. Кубик порхал в ее руках, под пальцами возникали буквы, одноцветные грани, куб собирался и раскладывался вновь, быстро, я даже не успевал проследить. Причем на сам кубик девчонка не смотрела. – Это ее успокаивает, – объяснил Командор. – Люди… ну, как она, они очень хорошо головоломки решают… Хотя не об этом. Лиза… Командор обратился к девочке. – Лиза, посмотри на него. Лиза посмотрела. Не отрываясь от кубика. – Ага, – сказала она. Зубы у нее были тоже белоснежные, наследственное. – Не ходи, – сказала Лиза. – Что не ходи? – не понял я. – Не ходи, – повторила Лиза. – Не ходи в неходь. И снова за кубик взялась. – Почему не ходить? – пытался выяснить я. – Потому что, – ответила Лиза. – Черная вода, мост вижу, кто ступит на него, назад не воротится, неходь, все это знают… Пусть говорит, буду слушать. – Кроме тебя. Лиза прижала кубик подбородком и стала загибать пальцы, сначала на левой руке, потом на правой, потом снова на левой, и так по кругу. Командор легко похлопал меня по плечу – для терпения, видимо. – Кромешная тьма, кромешные дни, зга… Лиза перестала перебирать пальцы. – Черви. Длинные. Я терпеливо слушал. Но Лиза замолчала, и с кубиком что-то произошло. Я не понял, как это. Разноцветный был. А стал черный. Может, предсказательница смутила. Она, наверное, как мутант, мозги мутить умеет. – Спасибо, конечно… – Смотри сам… – Лиза зевнула, легла и повернулась к стене. – Все вроде, – сказал Командор. – Теперь она спать будет. Мы вышли из хижины. – Ну что? – осведомился Курок – Что сказала? То есть предсказала? Сойдет герой в сиянье золотом, и будет свет, да сгинет тьма? И всякая прочая незамутненность? – Примерно. Про мост какой-то еще… – Еще одна Старица Ефросинья, еще одна пророчествует, никто не хочет брюкву сеять, все только пророчествуют… – Пора, двигаем. До вечера надо пройти еще пару километров. – Что она сказала? – спросил Курок у Командора. Командор открыл рот, но я его опередил. – Да будет свет, да сгинет тьма, все правильно, – сказал я – В сиянье золотом. Ну и так далее. Командор кивнул. – Мы пойдем, – сказал я ему. – Нам надо спешить. Сумасшедшая. Мутантка. Неходь. Для нас что ходь, что неходь. – Вы и теперь уходите? – спросил Командор с удивлением. – Ага. Нам лучше прямо? – Да. Но дальше путь обрывается. Там есть лестница, спуститесь по ней. Потом прямо. Держитесь дороги – и выйдете почти к зоопарку. Слева… Командор постучал себя по левой руке, и она издала неожиданный пластмассовый звук. – Слева увидите… – он пощупал, пальцами прогорклый воздух. – Если увидите, разумеется… Будет большой дом, высокий и остроконечный. Держите на него. Вот… Он протянул толстый лист бумаги, почти картона, самодельную карту. – Спасибо, – сказал я. Командор улыбнулся. Но совсем не весело. Я подтянул рюкзак и направился в сторону Запада. – Тебе тоже спасибо, – сказал Командор вдогонку. – На здоровье, – ответил за меня Курок. – Мы еще вернемся, папашик… Продвигались по эстакаде. Между мусором, грядками, испуганными лачугами, полусъеденными автомобильными покрышками. Командор смотрел, а крысиный рыбак махал рукой. Остановились ближе к вечеру. Слева была дорога, справа дома. Я себя устало чувствовал, путь держал Курок. Справлялся, астроном. Хотя тут и слепой справился бы – знай шагай вдоль улицы, а как увидишь следующую эстакаду, значит, и все, пришли, надо поворачивать к югу. Продвигались плотно, ну, как можно плотно у нас продвигаться. Старались скрытно, хотя скрываться особо было не от кого, я не видел ни следов, не слышал криков, вообще никакой активности, Запад, в отличие от Востока, был мертв. Во всяком случае, выглядел мертво. Несколько раз встречались провалы, но и то какие-то старинные, поросшие мхом и брусникой, похожие на вогнутые болота. И ноль движухи. И от этой пустоты беспредельной как-то не по себе даже делалось, закопаться хотелось, прыгнуть в люк. Даже Курок молчал. Запад, чего тут болтать? Когда солнце стало пощипывать крыши, остановились. Курок изучал карту. Поворачивал, разглядывал на просвет, сверял с местностью, сверил, затем сказал: – Почти пришли. Вон вход в метро, вон мост, а нам туда. Только поздно уже, солнце садится, ночлег надо искать. Мне вон тот дом нравится. А? Курок указал пальцем. Я поглядел. Дом как дом. Как все остальные, можно и там. Я теперь не закапываюсь. Смысла нет – всегда несложно найти надежное место, главное, чтобы замок цел был и дверь не поломана. – Окна на восток смотрят. Удобно очень, проснемся пораньше… – Ты говорил, что бомберов нет. А я их видел. Курок растерялся. – Я их собственными глазами видел. – Ты бандитов видел. Рейдеров. Как сегодняшних, таких же. – Они с Запада пришли. – Да, с Запада… Давай потом поболтаем? Темнеет уже, а мне тут… не очень нравится. Я направился к дому, в подъезд вошел первым, посмотрел, понюхал. Чисто. Отчего неприятно как-то. На Востоке шагу безопасного не сделать, в каждом подъезде то мрец, то шишига какая, а здесь чистота. Побрызгал скунсом. Погуще, чтобы не лезлось. – Лучше повыше, – предложил Курок. – Чем выше, тем спокойнее, чем ближе к земле, тем хуже, сам знаешь. Повыше так повыше, я сам не прочь быть повыше. Поднимались, заглядывали, где двери открыты в квартиры. На третьем уровне нашелся аквариум, большой, высохший, а в нем сушеная кикимора, или крокодил мелкий, сейчас уже непонятно. На пятом уровне пианино. Или рояль, не знаю. Курок нажимал на клавиши, и оно звучало, длинные печальные ноты стукались о потолок и падали обратно, Курок врал, что мама у него играла, а он, еще горшечник, слушал. На одиннадцатом попугай в клетке, как все другие попугаи в клетках, он был мертв. Дохл. Курок стал выдергивать из него каким-то чудом сохранившиеся перья. – Они еще есть, – Курок воткнул перо в космы. – Я видел, летают. На двадцать третьем, кажется, это был двадцать третий, мы нашли велосипеды. Вся квартира заполнена велосипедами, битком. Долго стояли и смотрели. Курок сказал, что иногда в городе встречаются места, которые нельзя объяснить. Вот как эти квартиры, забитые велосипедами. Зачем они здесь, кто их собирал, непонятно, вот он телескоп нашел в такой же телескопной квартире, там от пола до потолка одни телескопы хранились. – А ты слышал про дирижабщиков? – спросил вдруг Курок. – Жаб которые обдирают? Я про них не только слышал, я их вживую видел. И очень часто. – Да нет, про других дирижабщиков. Они на дирижаблях живут. Во время Воды они решили, что это все, сели на дирижабли и полетели. С тех пор и летают. Высоко, не достать. И знать не хотят, что здесь происходит. Раз в год только опускаются, на острове каком-то. Чтобы дирижабли свои починить. А потом опять в небо… Мы поднимались, Курок пыхтел, помогал по перилам руками, но при этом вовсю рассказывал про дирижабщиков, не выдерживал долго без трепа. Про то, какая у этих воздухоплавателей хорошая жизнь в небе. – Потому что в небе все по-другому, не так, как на земле. В небо погань не распространилась… – А строка? – спросил я. – Строка невысоко летает, потому что она тяжелая. И потом, ты хоть раз строку видел? Я нет. Вымерла вся строка, заржавела. И вообще, не перебивай, я тебя не перебиваю. На самом деле. Летучей погани нет. Совсем. Ну, строка, но ее можно не считать, она действительно высоко не поднимается. Да и медленная, если только во сне на тебя не налезет, убежать успеешь. В этом есть подтверждение правды, воздух выдерживает только чистых, в отличие от земли, земля что, по ней любая сволочь пробежаться может, а воздух еще неприступен. – Питаются дирижабщики рыбой, ловят ее в горных озерах. И в морях… – Это еще неизвестно, есть ли моря, – сказал я. – Может, высохли. – Моря есть. – С чего это ты так уверен? – С того, что дожди соленые идут – это раз, с того, что медузы с неба падают – это два. А медузы только в море обитают, соль их стихия. А на какой этаж мы идем? – На тридцатый, – ответил я. – Может, на тридцать первый лучше? Некоторые, ну, тот же Петр, никогда на тридцатом этаже не остановятся. Считают, что нельзя на четных этажах жить, только на нечетных. И по улицам, только по нечетной стороне ходят. И патронов в магазин только нечетное количество заряжают, одним словом, оберегаются, как могут. Я во все это не очень верю. Мне что тридцатый, что тридцать первый. – Тридцать первый. – Пришли тогда, – сказал Курок. Видимо, это был не простой дом, для избранных – на площадке располагалась всего лишь одна квартира с большой красной дверью, все. Приблизились. – Ого… – кивнул Курок. – Кто-то ломился, – я потрогал пальцем дверь. – Давние следы… Такую дверь домкратом не выдавить. И замки… Я постучал, звук получился глухой, железо толстое, царапины глубокие. Кто-то зря старался. – Замки антивзломные, – указал Курок. – Открывашка возьмет? Она не утонула? Открывашка хранилась в рюкзаке, в особом непромокаемом футляре. К футляру подсоединен баллончик со сжатым газом, создававшим внутри избыточное давление, препятствовавшее проникновению влаги, кроме того, футляр был снабжен гироскопом. Открывашка являлась сложным прибором, с тонкой механической частью, с мелкими деталями, опасавшимися излишней влаги и сотрясения, обращаться с ним стоило осторожно, поскольку открывашка – вещь полезная. В некоторых ситуациях жизненно важная. Хотя антивзлом могла и не взять. Я осторожно сбросил давление в футляре, снял замок и достал открывашку. Открывашек только три всего, и каждую Петр делал почти год, сидел по вечерам с пинцетом и лупой, подгонял, настраивал, вымерял. Толстый металлический цилиндр, с одной стороны универсальный ключ, с другой – поворотное кольцо. Вставляешь ключ в замок, поворачиваешь кольцо. Кольцо нужно поворачивать осторожно, на полделения, До тех пор, пока внутри не звякнет колокольчик Замок на самом деле оказался взломостойким, пришлось ворочать ключом почти три минуты, после чего дверь поддалась … Не знаю, я сразу карабин с плеча сдернул. Потому что кто-то вздохнул. Тяжко и безнадежно. Из квартиры выхлебнулась пыль, Курок отпрыгнул в сторону, вскинул винтовку. Вздох, не было никакого вздоха, просто дверь слишком хорошая, как ее один раз замкнули, так она воздух и держала. Значит, сейчас мы вдохнули воздух древности, настоящего старого мира. – Там темно… – Курок прижался к стене. – Почему там темно? На самом деле. Почему? Солнце еще не село, окна в доме широкие, стекла выбиты, а внутри темно. И воздух… – Я посмотрю. Зажег карбидку и шагнул в квартиру. Запах. Привычный запах затхлости, какой водится в любой старой квартире, только сильнее, глаза даже заслезились. Я находился в большой комнате. Вернее, эта комната когда-то была большой. Вдоль стен располагались стеллажи от пола до потолка, на стеллажах бутылки и пластиковые банки, другая тара. Запасы. Я двинулся дальше. Комнаты. Большие, с высоким потолком. И везде одно. Припасы. Вода. Еще вода, еще ящики. Окна оказались заложены кирпичами. Убежище. В каждом убежище есть хозяева. Я много такого видел. Вода, крупа, дрова. Многие пытались пересидеть дни гнева, не видел ни одного, у которого бы получилось. Хозяин находился в последней комнате. Изнутри комната оклеена бумагой. В несколько слоев. Для утепления. Мудро придумано, бумага лучше всего держит тепло. Топить печь не надо. В углу велосипед без колес, электрокрутилка. И аккумуляторы – для накопления энергии. Это чтобы пользоваться потом, во время отдыха. Лампочка. Диван. Книги вдоль стен. Конечно, не столько, как в библиотеках, но все равно. Вдоль стен. Еда и книги, интересный способ выживания, никогда про такое не думал… Хозяин тут же, на диване. Лежал. Он совсем истлел, только скелет остался. Волосы длинные, ногти длинные, зубы в разные стороны. Кажется, старик. Дожил до старости. Вот тут. Размачивая крупу вон в том котелке. Читая вот эти книги. Пережидая… Я вдруг понял, что хозяин ничего не пережидал. Он решил остаться здесь, в этой самой комнате, с пшеном и книгами и никогда не выходить наружу. – Отличное место для ночевки, – сказал появившийся Курок – Дверь не сломать, еды полно. Я дверь закрываю? – Погоди… – Чего годить-то? Сумерки, давай закрываться… – Ладно. Приберись тут, я сейчас… – А свет? Я отдал шлем Курку, вышел из квартиры. Не так что-то. Не мог я представить человека, который всю жизнь, много-много лет просидел вот в маленькой комнатушке и не осмелился выбраться из нее. Много лет дышал этим спертым воздухом. Площадка перед квартирой была широкая, даже кресла имелись, правда, сидеть нельзя, все протухшие, развалились. Окно от пола до потолка и стекла сохранились, видимо, какие-то особенные, небьющиеся. Город хорошо видно. Ночью хмарь немного рассасывается, то ли в землю втягивается, то ли, наоборот, вверх поднимается, видно, особенно если луна светит хоть чуть. Дома в синеватом цвете. Улицы. Пустота. Огонек. Не очень далеко, километра, наверное, полтора. В одном из домов, на верхнем этаже, висит, не мигает. Кто-то. Вдруг меня посетило дикое желание – сбегать и посмотреть. Огонек в ночи, это же… Это же дом. Печка. Запах дров. Снег и сияние в небе, и какие-то там зимние праздники, названия и порядок которых мы обязательно вспомним. Клюквенный сахар, мед и пряники. Никаких сушеных карасей, никаких вяленых лягушек, снегири за окном. Скорее всего, ловушка. Следует соблюдать светомаскировку. Огонек ведь видно издалека, за полгорода. На него погань разная с большим удовольствием полезет. А тут зажег – и не боится. Значит, сам погань. Я вспомнил книгу про подводных обитателей. Про тех, кто в самой-пресамой глубине, докуда свет с поверхности вообще не доходит. У них вот языки есть, особые, со светляшками на конце, они эти светляшки зажигают и подманивают остальных рыб, а потом их жрут с превеликим успехом. Я представил – пустой дом, сидит пакость с огоньком на языке и подманивает. А зайдешь туда – и все, сожрет и косточки не выплюнет. Так что мне этот огонек совсем разонравился. Ничего хорошего в нем, совсем ничего. Смерть. Тут везде смерть. Я вернулся в квартиру. Курок заканчивал приготовления, разбрызгивал вокруг скунса, воняло уже зверски, я подумал, может, не стоит здесь скунса, без него бы пересидели, ну, ладно. Я вошел внутрь, запер дверь. Замок был соединен с системой засовов, по всем сторонам двери, надежно, крайне надежно. И вакуумный уплотнитель. Хорошая дверь. Светло. Курок нашел ящик со свечами, расставил их по бутылкам, зажег. Пора ужинать. Для приготовления пищи имелась керосинка и несколько канистр. Очень удобно, наварили пшенной каши, большой котел. Курок от голодной жадности сжег нёбо и язык, чмокал и шепелявил, однако остановиться не хотел, все ел и ел. Надо приучать его к умеренности. Вериги, тропари, все, как полагается. Начну. Вот прямо завтра и начну… Если честно, сам я тоже не удержался, слопал две обычные порции, так что в сон потянуло. А Курок, наоборот, впал в активность. Стал бродить по комнате, перебирать вещи на полках. Я устроился возле стены, забрался в спальник – Может, уберем его все-таки? – Курок кивнул на скелет. – Да пусть сидит. Нечего хозяина беспокоить. – Давай хотя бы диван сдвинем, стоит черт-те как… Курок взялся за диван, толкнул. Звякнуло. За диваном потянулись цепи. – Ого! – Курок налег на диван. Цепи вели к крюкам, вмонтированным в стену, а заканчивались наручниками. Забавный дед. Кого-то к стене приковывал… – У него, наверное, в жену пришелец вселился, – предположил Курок. – Что? – Пришелец. Они всегда в мозг вселяются… Курок голову потрогал. – Или в легкие. А потом через грудь выбирается, я видел в книжках. Пришелец ей, значит, вселился, а мужику было жалко ее сдавать, вот он и решил ее лечить. Цепями привязал и лечил… А потом он понял, что ему ее уже не вылечить, и сбросил с балкона. Зачем ему тогда цепи? Зачем ему цепи? Хотя кто его знает, может, действительно кто-то у него болел. А может, с ума сошла, ну, жена то есть. С балкона он ее не мог выкинуть, вот и держал, пока она не померла. – Ладно, какая разница, – Курок вернул диван к стенке. – Сто лет назад было. И правда, может, зря мы его сдвинули. Нельзя покойников тревожить, примета плохая. – Прыгни в люк, – ответил я. – Это же наш покойник, человеческий. – Наш, не наш. Места тут маловато вообще… Курок подошел к столу. На столе глобус. Но не Земля, Землю я бы узнал, она синяя. А это черная. Хотя, может быть, теперь она такая и есть, с круглыми разноразмерными кратерами. – Луна? – я указал на глобус. – А кто его знает… Курок стал перебирать книжки. – Дневник, кажется. На машинке печатал. Вон она, кстати. Курок указал на проржавевшую пишущую машинку с круглыми кнопками. – Он, наверное, писатель. Писатель – это тот, кто записывает, что видит. Как астроном. Только астроном на небо смотрит, а писатель вокруг. Давай почитаем? Перед сном? Спорить не хотелось, я согласился. Курок поплевал зачем-то на пальцы и принялся читать. Глава 11. Записки Предпоследнего Записки Предпоследнего, четырнадцатая тетрадь Все утро упаковывал тетради. На балконе. Чтобы смотреть на город. Как это ни дико, но мне нравятся перемены. В них есть что-то настоящее. Возможно, это осень, возможно, но я нахожу в последних днях прелесть, как сказали бы раньше «неизъяснимую прелесть». Небо очистилось, и стал доступен простор. Раздражавшая беспилотная техника, преследовавшая прохожих, подстерегающая в подъездах, зависавшая за окном и призывавшая приобретать участки, водные купоны, гидромобили, витамины новых поколений и клон-попугаев, вся эта механическая орда, размножившаяся, как саранча, и заполонившая воздух между домами, была сброшена нетерпеливым жестом на землю, под колеса автомобилей, на крыши, хрустела под ногами мертвым карбоновым хитином, точно пораженная страшной электронной чумой. Исчезли воздушные шары. Исчезли аэростаты, и назойливые рекламные дирижабли теперь сиротливо и бессмысленно болтались по ветру, сбивались в стаи волей воздушных течений, бой за сердца потребителя, не прекращавшийся над городом, стих, былые враги стали одинаково не нужны и безразличны своим хозяевам. Воздух, раньше густой и тяжелый, оседавший на стекле и перилах балкона, очистился и стал незаметным, так что по утрам я выходил без очков и без маски, исчезли разносчики воды, и за ней теперь приходилось ходить самому или пить из крана. Электричество сохранялось, хотя, по слухам, ненадолго, да и хватало его лишь на нужды самые простые – освещение, обогрев и приготовление пищи, все передостаточное – лифты, эскалаторы, кондиционеры и другие приборы, облегчавшие жизнь, замерли – силы, бегущей по электрическим жилам, перестало хватать. Остановилась связь, и возникла незнакомая протяженность, теперь, чтобы поговорить с человеком, надо было встречаться с ним лично или писать письмо, я почувствовал себя восхитительно одиноким. Некоторое время я еще ходил в театр, мы собирались на сцене, репетировали или просто болтали, но скоро и это сделалось ненужным. Зритель исчез, поскольку то, что происходило на улице, было во много раз интереснее наших историй. Потом исчезли актеры. Они просто не приходили. И не приходили на следующий день, и что-то узнать про них решительно не получалось, да и не хотелось. Нас становилось все меньше и меньше, но я ходил почти до конца – потому что мне было интересно разыскивать сомнение в их лицах. Бодрое сомнение, испуганное сомнение и, наконец, сомнение решительное. В конце концов нас осталось четверо. Марк сказал, что мы – самые настоящие служители Мельпомены, что только мы не предали Службу, и не пришел на следующий день. Он не исчез, я добрался до него, а он мне сказал, что театр – это блеф. С самого начала до самого конца, и он не намерен этот блеф культивировать. Театр – не воздух, без него можно прожить. А я был с ним согласен. И на следующий день тоже не пошел, остался сидеть на балконе. Наверное, так выглядела свобода. Мы так часто о ней рассуждали, отстаивали, а иногда даже боролись, но как она, собственно, выглядит, не знали. Никто. Дня три тому назад заглянул Марк. С сигарами. С теми самыми, которые он берег с самой Кубы, в особом ящике. Лицо у него было разбито, с каким-то разбойным удовольствием он оттянул свитер и продемонстрировал пистолет, заткнутый за пояс. Марк был пьян и весел, лицо он объяснил тем, что его пытались вчера убить, а пистолет объяснил тем, что не преуспели. Он тоже, оказывается, думал об этом. О свободе. И если меня занимала ее, так сказать, внешняя сторона, ее причудливые воплощения в жизни города и его людей, то Марка интересовало другое. Внезапность. Свобода наступила внезапно. Явилась рыжей нежданной сучкой, подмигнула, расхохоталась, плюнула в глаза. Никто ведь и не думал, что все обернется ТАК. С ЭТОЙ стороны. Никто и не ожидал, вот вчера существовали себе, копили на старость лет – а оно вдруг раз. И свобода. Я с Марком был согласен. Почти сорок лет жизни, натвердо определенной, похожей на полет «М-Монорельса», и вот обрыв, пути дальше нет, электричество кончилось, машинист убежал, и пора освобождать вагоны. Пассажиры выходят на платформу, покачиваются, оглядываются, не знают, что делать, потому что всю жизнь провели каждый в своем загоне. Марк сбил с коробки деревянную крышку, и мы принялись курить кубинские сигары. Они оказались совершенно не такими, как представлялись. Вонючие и едкие, прилипали к губам, но нам понравились. Сидели на балконе до первых звезд. Тогда, не знаю даже с чего, я открыл заветный ящик Коньяк. Его тоже прислал отец Галы. Подарил, мне, на рождение сына. Дорогой коньяк, тридцать лет выдержки, сказал хранить до внуков. И опечатал своей личной печатью, он везде эту печать ставил, куда только дотянуться получалось. Я вспорол ящик по боку и достал бутылку. Совершенно заурядную с виду, со скучной бумажной наклейкой, с осургученной пробкой. Хороший, пили стаканами. Смотрели на город, хорошо что я демонтировал стекло, и без того вся жизнь за стеклом пробежала, а сейчас воздух стал лучше, чище. Марк рассказывал. Про то, как мародеры напали на магазин чая, а хозяин спустил на них белых бультерьеров. Как из кранов брызнула странная зеленая жижа с зубастыми черными червями, и он, Марк, на всякий случай наловил их в банку – чтобы сдать для анализов, но сдавать было уже некуда, потому что всем вдруг стало на все наплевать. Про соседа, который совсем недавно купил себе новый мобиль, а три дня назад взял да и повесился. Его даже снимать никто не стал, так он и висит под потолком, приезжала служба дезинфекции, обрызгала каким-то раствором, а снимать не стала – хоронить все равно некому, а если снять, то крысы могут добраться, пусть лучше висит. Про демонстрацию – тут ведь недавно демонстрация приключилась, человек пятьсот, наверное. Вышли со своими плакатами «Остановите Эксперимент!!!», и прочие тоже, похожие, демонстрация двинулась к центру, никто ее не разгонял, пришла, постояла, погремела ведрами и разбрелась. Еще Марк рассказал про поезда – это смешнее всего. Как по утрам на вокзалы приходят поезда, набитые пассажирами под крыши – многие хотят спастись ЗДЕСЬ. А по вечерам другие поезда уходят, тоже переполненные – многие хотят спастись ОТСЮДА. А ночью опять трясло, по стенам поползли широкие трещины, в некоторые легко помещался мизинец, все репродукции попадали со стены. А еще он говорил, что надо уходить, валить, пока не поздно, скоро начнется, начнется, на такие вещи у него родовое чутье, а тот, кто не поторопится… Марк выпускал в атмосферу задумчивые дымы и обновлял коньяк. Я совсем не собирался торопиться. А Марк собирался. Поскольку полагал, что вот-вот город закроют, и выбраться будет нельзя, но у него есть один человек в порту, который за небольшую плату может помочь, кстати, ты в курсе, что деньги уже почти не в ходу? Я не был в курсе. Марк расхохотался и продемонстрировал, как поступают умные люди в подобных случаях – выставил вперед нижнюю челюсть и раскрыл рот. Золотые зубы в два ряда, очень удобно – вырываешь и расплачиваешься. Мы просидели до двух ночи, потом пошел дождь. Я не собираюсь уезжать. Я родился в городе и всю жизнь провел в нем, мир за его пределами мне непонятен, он пугает меня, я остаюсь. Хочу посмотреть. Потому что старинный поэт сказал, что это счастье – наблюдать мир в его роковые минуты. А кроме того, я должен закончить дело. Четыре года назад, когда мы расстались с Галой, я придумал написать книгу. Безумная идея, книги уже давно никому не нужны, но я и не собирался сочинять ее для кого-то. Для себя. Один из моих предков, он был писателем. И я хотел стать. По-настоящему. Я даже придумал метод. Еда и бумага, карандаши, запас. И ничего лишнего. Я собирался закрыть дверь, сесть на балконе и глядеть на город. На улицу не выходить, работать и варить кашу. Я думал, что окна хватит. Для книги. Поэтому я готовился тщательно. Крупа, вода, витамины, специальные стеллажи вдоль стен. Конечно, ничего не получилось. Нет, я извел несколько пачек бумаги, испортил много чернил и научился варить кашу в алюминиевой кружке, с минимумом воды и без огня. Но книги я не написал. Не знал, про что. Думал, что получится про себя, а про себя оказалось мало. А запасов осталось много, и перетаскивать все это на склад не хотелось. Теперь это пригодилось. Я решил остаться. Не знаю почему. Не люблю путешествий. Надо было поговорить с Галой. На следующий день я отправился к ней. Мы не виделись почти год, Алекс, конечно, приезжал, почти каждый месяц, но… Хотелось увидеть. Их обоих. Проснулся затемно, завтракать не стал, выпил кофе, дрянного, растворимого, от которого сильно ноют зубы и чернеет слюна. И хлеба, тоже дрянного, с цементной крошкой и цветом тоже цементным, с джемом из терновника и тростника, говорят, он сильно разросся на окраинах. Деньги взял на всякий случай, взял консервы и коньяк, спрятал все это в рюкзак – наступили те времена, когда рюкзак стал вещью незаменимой. Время рюкзака. Лифт опять не работал, вниз я не люблю спускаться, внутри все трясется, для меня лучше вверх два раза, чем вниз один. На всякий случай прихватил кий. Четыре года назад у меня был бильярд. Стол я выкинул, оставил набор киев, хороших, сделанных по индивидуальному заказу, разборных. В один я насыпал свинцовую дробь, другой заточил. Взял тот, что заточен. Вышел из дома и спустился в метро. Там был ветер. Как всегда теплый, только сегодня в нем еще что-то плавало, мелкие серебряные блестки. Спустился вниз. На платформе никого, стаканы, пластиковые и очень много, а людей почти и нет, только дохлые голуби. На улице дохлые роботы-стрекозы, внизу дохлые голуби, перья под ногами. Поезд почти пуст, людей нет, несколько вечно испуганных китайцев. Смотрят на меня настороженно, боятся, что донесу, не стану я доносить, не беспокойтесь, ребята. Кажется, в прошлом месяце были погромы. По городу на пожарных машинах носились красные бригады, ловили китайцев, вешали, стреляли, с мостов сбрасывали. Некоторые считают, что из-за китайцев все это и началось, они виноваты. Притащили заразу, да и вообще… В центре люди пропадать стали, особенно по ночам, это, похоже, правда. Некоторые считают, что это колдуны. Китайские колдуны в отместку за погромы вызвали подземных демонов. Бред. Я улыбнулся китайцам, чтобы подбодрить. Зря китайцы вышли, испугавшись. Правильно, нас теперь надо бояться, мы теперь злые. И их тоже надо бояться, скорее всего, это правда, про бешенство. Теперь в вагоне никого уже не осталось, поезд, раскачиваясь, летел по туннелям, резче, чем обычно, замирал на станциях, так что приходилось держаться покрепче за поручни, наверное, поезд вел ученик или вообще автомат. Не очень приятно, в последнее время в подземке участились аварии, и почти всегда со смертельными исходами. Прорывается вода, расходятся и вспучиваются рельсы, сквозь стены пробиваются корни древних деревьев, ну, и люди, они пропадают. Поэтому в одиночку в метро теперь мало кто спускается. За окном мелькала динамическая реклама, нанесенные светящейся краской буквы проецировались на зеркальные стекла, предлагали приобретать акции лунных копей, в преддверии грядущего энергетического кризиса чрезвычайно выгодные. Забавно. Связь с лунной базой потеряна, и неизвестно, что там произошло, судя по данным телеметрии нечто страшное, луна потеряна, а участки на ее поверхности все еще предлагают купить. Бред. Вспоминалось «Путешествие на край ночи». А затем и «Путешествие к сердцу тьмы», второе путешествие походило больше. Я продвигался к пригородам. Станции становились все одинаковей и безлюдней, на некоторых не горел свет, по другим гуляли собаки, на третьих капала вода. В вагон никто так и не подсел, только я и бутылка, каталась от стены к стене. На нужной станции поезд выпустил только меня. Я вывалился на перрон. Один. Лампы горели через одну, и эскалатор тоже стоял, к счастью, станция залегала неглубоко. На поверхности шел дождь. Мелкий и ленивый, небо было затянуто пеленой, на земле голуби, сидят, нахохлившиеся, летать не желают. Людей мало, пробираются через дождь, тоже нахохлившиеся. Трамваи не ходили, на рельсах стояла дрезина. Машинист собирал пассажиров, от денег отказался, согласился за три банки тушеной индейки. Я снова отправился в путь, уже в компании скучных мужчин и женщин, которые спали или слушали музыку. Дрезина собирала дождь, он стекал с крыши по отражателям, и ничего по сторонам не видно, я тоже решил спать, размер движения этому весьма способствовал. И я уснул, и приснилось мне тоже путешествие, причем ехал я так же на дрезине в какое-то удивительно хорошее место… Меня разбудили. Дрезина стояла посреди города, только это был уже другой город, маленький и аккуратный, с домами под черепичными крышами, с белыми стенами и чугунными фонарями. Я немного заблудился и искал дом Галы дольше, чем обычно, меня не встретил Джек, усталый сенбернар, калитка была распахнута, сигнализация не работала. Они уезжали. Завтра. Отец Галы вызывал вертолет. Не знаю, кажется, у них где-то танкер, в море, или в океане, это секрет. Корабль, оборудованный всем необходимым. Чтобы переждать. Чтобы высадиться потом на ласковый берег и начать все с начала. Это было… Ударом. Точкой. Когда она это сказала, я вдруг понял, что никогда их больше не увижу. Никогда. Страшное слово. И осталось всего несколько часов. Гала собирала вещи, Алька радовался. Вертолету, путешествию, морю – они так давно не отдыхали на море, большому кораблю, похожему на остров. Он прыгал вокруг меня и гудел, как настоящий пароход. Гала была мне не очень рада, да и я ей, честно говоря, тоже. А попросил Альку. Она разрешила, понимала, что нельзя не разрешить. Мне не хотелось быть рядом с Галой, делить с ней часы и минуты, и мы, несмотря на дождь, отправились гулять. Мы вышли под клетчатым зонтом, в плотных оранжевых плащах. Я не знал, куда идти, и не придумал ничего лучшего, как отправиться в кино. Алька обрадовался, мы с ним часто ходили в кино, кино – это сосредоточение всех детских радостей – игровые автоматы, попкорн, сладкая вата, газировка и мороженое, недорогое счастье. Мы пробирались сквозь дождь, и Алька рассказывал, что они теперь спят с ружьем, потому что в лесу появились монстры. Днем их никто не видит, а по ночам они выходят и забираются в дом. Что недавно застрелили одного, они ходили смотреть, очень страшно. Как лев, только не лев, без шерсти совсем, и ушей нет, а когда его разрезали, то внутри обнаружили трех ротвейлеров. Хотели его сжечь, но приехали военные и забрали его с собой, чтобы изучать. А в реке поймали человека-рыбу, он даже говорить не умел и дышал только под водой. А тот пароход, на котором они с мамой поплывут… Я что-то отвечал. Спрашивал, не боится ли он морских чудовищ? Видел ли он кашалота? Кто сильнее – кит или кальмар? Старался шутить, пел песенки, запомнившиеся с утренников. Про дружелюбных дельфинов, про сердитых каракатиц и разноцветного осьминога, перепутавшего детей. Алька смеялся и говорил, что дедушка подарил ему самоловную удочку, так что каждый день он будет ловить рыбу и кормить маму, дедушку и вообще всех на корабле. Уговаривал и меня поехать, веселей ведь будет. Я отвечал, что, конечно же, поеду. Но не сейчас, чуть попозже, у меня дела, а потом я обязательно их догоню на вертолете. Алька верил, обещал к моему прилету набрать кораллов и насушить рыбы. Кино оказалось закрыто. Облезлые афиши, забранные ставнями витрины, в скверике под дождем скучают пластиковые герои, которые так и не спасли мир. Алька расстроился, в кино ему очень хотелось, и я отправился к черному ходу, долго стучал кулаком. Открыл механик, злой и заспанный, пришлось долго его уговаривать, коньяк и консервы я прихватил совсем не зря. Механик провел нас в зал, сказал, что новых фильмов нет. Собственно, никаких фильмов нет, хотя нет, есть, остался, про живых мертвецов. Мы согласились на мертвецов. Фильм оказался ничего, бойкий, мы сидели в пустом зале, и даже я иногда подпрыгивал от неожиданности. Мертвецы были безжалостны и бессмысленны, они охотились на немногочисленных выживших и поедали их с видимым удовольствием. Я увлекся этой ерундой и с интересом наблюдал за злоключениями героев, герои бежали почти весь фильм, и внезапно меня посетила дикая идея. Не возвращаться. Пусть Гала собирает вещи для своего ковчега, пусть ее папаша-дурак присылает вертолет… Мы уже будем далеко. Из города бегут, тысячи квартир опустели, и никому нет до этого дела. Можно занять любую. Сейчас неразбериха, вряд ли нас найдут. Вряд ли это получится даже у ее отца… Я представил глупое и удивленное лицо Галы, представил бешенство ее папаши… Картина закончилась. Главный герой успел запрыгнуть в вертолет и взлететь. Но и мертвецы даром времени тоже не теряли – успели его хорошенько искусать. Так что герой вроде как и не спасся. Но я сказал Альке, что все закончилось хорошо, дяде сделают укол, и он вылечится. Мы вышли из зала. Механик был уже пьян, от него пахло коньяком, глаза лучились хорошим настроением, он зажег свет и включил игральные автоматы. И мы стали играть. Лупить молотком по резиновым рыбам, гонять на квадроциклах, отстреливать мутантов в старинном замке, управлять подводной лодкой. Алька кричал, подпрыгивал, дрыгал ногами, пьяный механик бил в какой-то таз, автоматы визжали, и вдруг запахло попкорном. Самым настоящим, я забыл этот запах, масла, карамели и кукурузы. Механик засмеялся, исчез и вернулся. С ведром, с настоящим пластмассовым ведром настоящего попкорна, который еще дымился и иногда даже неожиданно подпрыгивал. Мы снова вернулись в зал и снова стали смотреть фильм про мертвецов. Только в этот раз было уже не страшно, а смешно, Алик рассказывал, что случится вот сейчас и почему у этого дяди нет руки. Механик прикладывался к коньяку и рассказывал историю про то, как однажды во время вот такого же фильма загорелся потолок, а зрители решили, что так оно и надо. Алька смеялся, жевал попкорн, а потом заснул. Я не стал его будить. Я взял его на руки и понес домой. Через дождь. Обозленная Гала поджидала на крыльце с фонарем и с ружьем. Сказала, что звонил отец, вертолет будет на два часа раньше. Я отнес его наверх. Не стал будить, накрыл одеялом. Не знал, что дальше делать, в голову будто штырь загнали. Гала ждала меня в гостиной. Она вдруг захотела со мной поговорить, только вот у меня никакого настроения не было, я сказал, что мне пора домой. Она не могла сказать ничего, что я уже не слышал бы, мы молчали, а потом она принесла шкатулку. В ней были золотые часы, цепь из белого металла, перстни и несколько золотых зажигалок. Потом я ушел. Дождь не прекратился, дрезина не ходила по причине позднего времени, я шагал по шпалам. Больно. Не знаю, сколько километров я одолел, когда почувствовал, что больше не могу, свернул в лесополосу, наткнулся на бревна, целый штабель. Забрался в них и выл, слушая, как над головой грохочут вертолеты. Домой вернулся к полудню. Погода приключилась хорошей, небо переливалось бензиновой радугой, я чувствовал пустоту, распространившуюся вокруг, я остался один, и теперь, видимо, навсегда. В одежду впитался запах воздушной кукурузы, и тоже, видимо, навсегда. Заглянул в обувной магазин, что напротив. Магазин разграбили еще на позапрошлой неделе, хозяин пробовал сопротивляться, дурак, зачем? Вон там его и повесили. На канделябре. Не поленились, что удивительно, могли просто пристрелить, а они повесили. Такое внимание к человеку сегодня встретишь редко. В магазине продолжал гореть свет, и под потолком вертелся старомодный вентилятор. Все полезное уже было растащено, даже стулья. Заглянул на почту. Почта уже почти не работает, через раз. Что можно послать в наше время? Куда? Девушка сказала, что мне повезло – это последняя неделя, после чего почтовое сообщение прерывается ввиду бесперспективности. Я осведомился – бесперспективности чего? Почтовая девушка промолчала, видимо, имелась в виду общая бесперспективность. Затем сказала, что ночью в небе видели огни. Они висели над центром, то набирая высоту, то опускаясь к самым крышам. Тускло мерцали и выстраивались в небе в фигуры. Я сказал, что это, наверное, вертолеты, на что девушка ответила, что вертолеты совсем не так летают, уж она-то знает. Я купил несколько пластиковых конвертов, девушка спросила, куда я собираюсь посылать письма, на тот свет, что ли? Она почти угадала. Я вышел на улицу, почтовая девушка смеялась мне вслед. Навстречу шагал человек. Сумасшедший, их последние дни много появилось. Говорили, что распустили все приемники в Сокольниках и теперь весь север в психах. Не всех, конечно, выпустили, спокойных, безопасных, а опасных… решили вопрос окончательно. Этот, видимо, безопасный. С бубном, с дудкой, весь в висюльках. Птичьи лапки. Самодельные. Скрученные из алюминиевой проволоки. И из медной проволоки. Выплавленные из свинца, вырезанные из тонкого железа, из картона, связанные из прутиков, из бисера. Из камня одна. Сначала я решил, что он собирается эти штуки продать, но сумасшедший задудел в трубу, сорвал с себя висюльку и протянул. А я взял. Не знаю зачем. Свернутую из красной проволоки. Псих долго смотрел, потом смеялся, и я тоже усмехнулся, а псих сказал, что ждать осталось недолго, потому что вчера ночью пала последняя печать. Псих, я устал слушать про печати, и про зверя, спящего в глубине, я вообще устал. На углу стоял автобус Антикитайской Лиги. Возле на старых ящиках сидели крепкие вороватые мужики, курили. Заметили меня, замахали руками. Обычно я никогда не подхожу, а сейчас подошел. Сам не знаю зачем. На прошлой неделе вот так же автобус стоял, только не Лига, а военные. Торговали оружием. Автоматы, пистолеты, гранаты, все с разграбленных военных складов. Деньги уже не принимали, оружие меняли на консервы или на золото. Консервы я никому отдавать не собирался, золото… Золото еще оставалось, но только оружие мне было не нужно, не стал ничего брать. Из автобуса Антикитайской Лиги тоже торговали насущным. Надувными лодками, альпинистским снаряжением, армейскими спасательными наборами, термоизоляционными спальными мешками, мультипрививками, вакциной от китайского бешенства, керосином. Я достал часы. Дорогие, с бриллиантовыми цифрами и платиновыми стрелками, когда-то их сделали для одного европейского короля. Теперь я обменял их на керосин, примус и длинные альпинистские веревки. Керосин понадобится, хотя у меня и есть запасы. Примус тоже. Я запасся горелкой, но дублирующая совсем не помешает. Кто его знает, сколько это все продлится. Веревки… Веревок вот не запасено, я как-то о них не подумал. Зря. Я живу довольно высоко, а противопожарные системы совсем не работают. Если что, эвакуироваться не получится. И вообще, веревки в хозяйстве всегда нужны. Торговцы предлагали еще сгущенную воду, четыре баллона, но я не стал брать, слишком взрывоопасно. Втащил наверх все, что купил сегодня, и свалил все в углу. Спал. Очнулся от странного чувства. Почувствовал, что я не один. Что в квартире кто-то есть. Ошибся, не в квартире – небо светилось крупными зеленоватыми огнями. И это были не вертолеты. Тогда я подумал – начинается. Все только начинается. Глава 12. Сирена – И прыгнул в люк. – Что? – То, – ухмыльнулся Курок. – Я об этом и говорил. Зеленые огни. Инопланетяне. А дальше вырвано… Курок многозначительно потряс тетрадкой, дотянулся до бутылки с водой, свинтил пробку. Бутылка пшикнула, Курок подпрыгнул. – Газы, – объяснил он. – Раньше воду газом снабжали – чтобы не портилась дольше. До сих пор сохранились… – А вырвали инопланетяне? – Не знаю… А почему нет? Пробрались Предпоследнему В мозг и все выжгли. Он только написать собирался, а они раз! С целью сокрытия. Курок стал пить. Медленными глотками, смакуя. – Как раз оно и подтверждается, – Курок оторвался от горлышка. – То, что я говорил. – Что подтверждается? – Про поганых пришельцев. Это все они. Мужик огни видел? Видел. Земля тряслась? Тряслась. Это они и были. Вот он рассказывает про ночь огней – это инопланетяне прилетали. Нас завоевывать. Я тебе книжку покажу, там вся правда в доступном изложении… – Не надо. – Точно, – Курок поглядел в потолок. – Точно, они. Сами мы так не могли быстро все испортить. Тарелка упала… Бум! Стены дрогнули. – Что это?! – Курок схватился за винтовку. – Грунт оседает, – сказал я. – Дом слишком тяжелый, проваливается. – Страшно… Курок накрылся одеялом, винтовку не выпустил. – Ничего, – сказал я. – Тут все проваливается. – Это из-за пришельцев, – заверил Курок. – Из-за них. Спать. Стали спать. Мне приснился Папа. Еще котенком. Только другого цвета, рыжего, но это все равно был Папа, я знал. Во снах так часто случается, вещи меняют форму, но сохраняют смысл, я бы узнал Папу, даже если бы он был не котенком, а крысой. Папа почему-то сидел рядом с клубком. Я никогда не видел клубков, но тоже знал, что это именно он. А вокруг все белое, настолько белое, что глаза болят. Папа сидел и смотрел на меня, улыбаясь. Наверное, из-за этой улыбки я и проснулся. Почти все свечи прогорели, две остались. Беда. Я сразу почувствовал беду. Зло. Оно явилось и дышало теперь в затылок, горячо и жадно. Вскочил. Предпоследний лежал на диване, мирно и ус-покоенно, позавидовать можно. Мертвому все ничего, живому все беспокойство. Курка не было. Я поднялся. В квартире тихо, чуть потрескивали свечи, распространяя вокруг запах горелого воска и фитиля. Надел шлем, зажег карбидку. Шепот. Он слышался со стороны входа, я медленно двинулся туда. Темнота расступалась перед блеклым светом моей лампы, узкий проход между коробками и тюками, я вышел в коридор и увидел. Курок стоял у двери. Приложился к стальной изнанке щекой и ладонями, точно обнять ее собирался, меня не заметил. – Сейчас… – прошептал Курок. – Сейчас… Всхлипнул. Громко. – Я всегда знал, – продолжал шептать Курок – Всегда… Я ждал… Я сейчас… Он положил руки на засов. – Я сейчас… Курок принялся дергать засов. Засов не поддавался… – Все это время мне хотелось… Я ждал… Я так ждал… Курок дернул замок. Лунатик. Лунатик, бродит по ночам, разговаривает, привычка довольно опасная. Придется связывать, лунатика мне не хватало, прекрасно. Кажется, будить лунатиков нельзя. Разбуженный лунатик со страха может умереть от разрыва сердца… Подождем. – Всегда знал, что ты за мной придешь… – Курок тряс замок – Я сейчас, совсем сейчас… Пора. Через минуту он справится… Засов был тяжел, и у Курка не очень получалось, он налегал, упирался ногами. Засов держался. – Сейчас… – старался Курок – Еще немного, погоди… Да, знаю, знаю… Надо было хватать его за шиворот и отдергивать от двери. Потому что… – Впусти меня. Голос. Послышалось, что ли… – Впусти. Алиса. За дверью стояла Алиса, я услышал ее, она ждала меня там, она сбежала, все-таки сбежала… И мне тут же захотелось впустить ее внутрь – зачем ей оставаться там, там холодно и страшно, лучше здесь, где светло… И я соскучился. Я попробовал убрать Курка, но он держался за ручку и не собирался ее отпускать. – Дай я открою… – Нет! – зашипел Курок – Нет, не надо… – Впусти… Открыть дверь. Немедленно… – Нет! – Курок завизжал. – Моя… Курок попытался оттолкнуть меня, а когда не получилось, вцепился мне в руку. Зубами. Глубоко, до кости, больно. Стряхнул его, Курок шмякнулся о стену. – Сейчас, Алиса, – сказал я. – Сейчас-сейчас… Я увидел кровь – прокусил, сейчас… Наверное, эта кровь меня и привела в чувство. Какая Алиса? Здесь? Здесь не может ничего быть, здесь скелет. Теперь понятно, зачем эти кандалы. Предпоследний приковывал себя к стене, чтобы не открыть дверь. – Впусти меня… Голос. – Ну, пожалуйста… – Сейчас, мама! – завизжал Курок – Сейчас открою… Он кинулся на меня, выхватывая нож. Успел перехватить, хлопнул его о стену уже с размаху. – Впустите… Сирена. Сирена! Волосы зашевелились, я отскочил от двери. Еще не хватало. Если сирена, то надо в уши воск… Сирена, Гомер рассказывал. Редко встречаются, проклятые и недостойные души, бродят по нашему миру, а если осядут где… Семь человек остановились в заброшенном доме, с крепкими дверями, с железными ставнями на окнах, с оружием, всего-то переночевать остались. И выжил только один. Один из семи, он и рассказал. Как кто-то постучал в дверь. Вожак, конечно, не открыл. В дверь еще постучали. Аккуратно, тук-тук, тук-тук. Они уже поняли – что-то не так, и не открывали, решили дежурить по очереди. Но потом… Они открыли и вышли в лес. Вожак пытался остановить их, некоторое время, но ему ткнули ножом в затылок. И на следующее утро нашли. Висели вверх ногами на соснах, с выеденными глазами и внутренностями, с кожей, срезанной со спины. Тот, кто остался жив… У него не было воска, у него была смола. Он разогрел ее в кружке, залил в уши и все-таки закрыл дверь. К утру он оглох и поседел. Но остался жив. Сирены держатся места. Дом, подвал, чердак, поэтому Гомер предпочитал закапываться. В земле водятся черви, сирены не водятся. Воск в уши. Свечи, здесь полно свечей… Я вытянул руки и потрогал дверь. Дверь. Железо… Оно изменилось. То, до чего я дотронулся пальцем, больше не было сталью. Я схватил Курка за руку, поволок в комнату, усадил на стул. – Откройте… Вот почему эти цепи. Эта тварь здесь давно, очень давно. Сирена… Проголодалась, видел я, что после остается. Дрянь, со временем она только силы набирается. Я стал зажигать свечи. Свечи – это хорошо. Чем больше света, тем лучше, сирены свет не терпят… И колокол. Гомер говорил, что надо в колокол звонить… Только я раньше с сиреной не встречался. Алиса – совсем другое. Свечи. Зажигал, расставлял, где только пристраивались, на полки, на стол… Курок смотрел в сторону двери. Попали… Сколько лет она тут… Много… Курок поднялся со стула. – Послушай! – крикнул я. – Нельзя вставать! Надо терпеть! – Терпеть, – Курок опустился на стул. – Мне кажется, там кто-то… Он тут же пошевелился, попробовал приподняться, я ударил его в челюсть. Курок свалился на пол. Сознание не потерял. Воск. – Нам нужен воск… Я схватил свечу, собрал слезы, слепил в теплый комок. – Надо засунуть в уши воск. Надо, Курок! – Я не хочу воск в уши… – Курок тер глаза. – Там ведь мама… Он поднялся. – Ну, впустите… Голос умолял. Алиса просила впустить. Алиса… Я слышал Алису, Курок, видимо, другое… Маму. Которая подавилась булавкой. Повезло. Мама просила ее впустить. – Тут страшно, впусти… Пожалуйста, я боюсь… – Надо ее впустить, – обалдело повторил Курок. – Я сейчас… Пришлось бить еще. Гомер долго учил – бить так, чтобы выключать сознание, но не калечить. Неделю, помню, тренировались, по морде друг друга стучали, ничего, научились. Курок свалился. Я размял воск, воткнул ему в уши. Затем себе. Воск был горячий, я разделил шарик на две части. Больно, хорошо, что Курок не очнулся. Но очнется. И скоро. Оглядел комнату. Балкон. Здесь должен быть балкон, Предпоследний писал про него. Балкон. С балкона можно вниз. И где-то тут должна быть веревка… Кладовка. Спасибо, Предпоследний, запасливый человек Впусти, впусти… Впусти, мне страшно… В голове перекатывалось – впусти, впустить, впустите, пожалуйста… Я кинулся в кладовку. Канистра. Керосин. Впусти… Плеснул из канистры на дверь, черканул карбидкой. Металл загорелся синим, за дверью зашипело. Голос замолчал. Сирена боится огня. Боится звона, Гомер говорил, что сирены редко встречаются, он всего двух видел, и от обеих едва смог спастись… Бежать. Точно, Гомер говорил, что от сирены можно только убежать, она далеко от своего места не отходит. Вернулся в кладовку. Где же веревка… Веревки висели на стене, на крючках. Качественные, редко такие встретишь. Наверное, на самом деле альпинистские, по горам на них лазили, толщиной в мизинец. Ящик со взрезанным боком, видимо, коньяк. Инструменты… инструменты были, только… Все электрические, с моторами. Электролопата, электролом, электросверло. Все работают от электричества, никакого тебе ручного привода. Кувалда. Не знаю зачем, но в кладовке хранилась кувалда – здоровенный молоток весь железный. Я схватил этот молоток, с трудом поднял и еще штырь из электролома выдернул. Окно в стене было старательно заложено квадратными серыми кирпичами, я размахнулся, ударил, кирпичи треснули, я вставил в щель штырь-лопатку и приложил кувалдой. Штырь втиснулся в кладку, от потолка до пола пробежала трещина, я размахнулся и следующий удар направил уже наискосок. Квадратный кирпич вывернулся. В комнату ворвался резкий ночной воздух, свечи погасли, карбидка и та погасла. Пришлось зажигать. А я ее слышал. Откуда-то издали, может, через зубы, но все равно, слышал, воск не помогал. Значит, сирена до меня достучится. Еще чуть-чуть и… Смола у меня тоже есть, я ношу ее по старой привычке. Если расплавить в ложке… Курок сел. Потрогал подбородок. Крепкая башка. – Ты что, меня ударил? – спросил он. – Сирена, – объяснил я. – Сирена? Что… Какая сирена… Плохо слышу! – За дверью! Она зовет, а люди идут! Потом… – А, сирена! – выдохнул Курок. – Знаю! Можно снотворное, чтобы до утра отключиться! – Нет снотворного! Курок зажал уши. Смешно. – Надо уходить, – сказал я. – Спуститься на пару этажей, я нашел веревку. Кирпич вышиб, разбирай пока. Не сильно, чтобы пролезть только. – Куда?! На улицу?! Ночью?! Ты что, Дэв?! Совсем одурел?! – Предпочитаешь тут остаться? Курок замолчал. Я сунул ему кувалду, вернулся в коридор. Дверь догорала. Она раскалилась, краска облезла, а кое-где по металлу шли круглые бордовые пятна. Я налил керосина в обрезанную бутылку, плеснул из нее на дверь. Металл затрещал, из-под железной коробки потекла расплавленная резина, по бокам двери прорезались трещины. Широкие. Дрянь… Дверь хорошая, стены плохие, наверное, в два кирпича. От разогрева начали трескаться, а может, и раньше трещины были, от усадки. Долго не продержится. Если дверь не жечь, эта тварь сведет нас с ума, если жечь, коробка рано или поздно вывалится. Дым еще. – Впустите! Уже раздраженно и требовательно. Надо действовать быстро. Бум. Курок ударил в стену. Я вернулся в комнату. Курок выбил два кирпича, неплохо. Быстро. Но нужно как можно быстрее. – Курок! Бей в стену! – Бью! Оба орали, а слышалось как через песок. Увидел примус. Керосина много, литра два. Быстро подкачал давление, свернул регулировочный винт, чиркнул огнивом. Немного перебрал с керосином, рука загорелась, пришлось тушить курткой. Схватил примус, выбежал в прихожую. Керосин снова прогорел, трещины стали шире. Дверь слегка наклонилась и вывернулась из короба. Щель шириной в руку. Отлично. Примус разгорелся, горел хорошо и Ровно. Установил примус на железную табуретку, пламя направил на дверь. Минут десять. Вернулся в комнату. Бум. Курок продолжал долбить в стену. Бум. Коньяк. Приволок из кладовки ящик, вскрыл. Двенадцать бутылок. Одиннадцать пустых, в двенадцатой коньяк. Тоже пригодится. Вытряхнул бутылки. Предпоследний был аккуратным человеком, все пробки оказались на месте. Притащил канистру, свернул воронку из толстого картона и принялся наполнять бутылки керосином. Бум. Курок старался, на шее вздувались вены. Предпоследний выложил стену в два ряда, придется Курку поднапрячься. Я заполнял бутылки, затыкал пробками, складывал в рюкзак, одиннадцать штук, минуты три, много расплескал по полу, воняло керосином. Веревка. Длинная, наверное, метров сто. Или пятьдесят, не знаю, разрезал на четыре куска. Надо где-то закрепить… Вдоль стены батареи, привязал к ним, все четыре. Дальше. Отобрал у Курка кувалду, заорал: – Сейчас уходим, собирай вещи! Курок принялся собираться, я за ним уже не очень следил, ломал стену. Я был сильнее, бил точнее, кирпичи вылетали с одного удара. Через минуту я мог пролезть в дыру до плеч. Скверный кирпич, раскалывается легко. Я давно заметил – раньше только оружие хорошо делали, крепко, на века. Да и то не все, пистолеты вот все развалились, а штурмовые винтовки целы. Револьверы, только разве их встретишь. Целее всех ружья, но они вообще уже старые. Оружие вечно, а все остальное… Дома рассыпаются, книги жрет моль и крысы, электроника скисла, бутылки пластиковые невредимы. Все. Готово, плечи проходят. – Готово… Я выбрался на балкон. Широкий. Луна. Набухла, еще чуть, и стечет, затопит улицы жирной желтизной. Как раз. Вернулся в квартиру. Курок продолжал сборы, сгребал в торбу все, что под руку попадалось, не в себе. – Курок! – крикнул я. – Уходи! Он поглядел на меня и сквозь меня. – Курок! Вниз! Уходим! Свечи. Он собирал свечи, набивал ими мешок. Я шагнул к нему, хлопнул по щеке. Курок кивнул. Я подхватил одну из четырех веревок, привязал к кувалде, протащил на балкон. Отдышался. Теперь… Размахнулся, швырнул кувалду вперед и вверх, в пустоту. Молот описал широкий полукруг и врубился в стекло двадцатью метрами ниже. Стекло разбилось. С совершенно неподходящим для ночи праздничным звуком. Со звуком освобождения. Мне вдруг еще одна мысль в голову завалилась, совсем не для этого места. Что вещи не портятся, они устают. Люди извлекают их из пустоты, дают жизнь, смысл и форму, вещи продолжаются, а потом исчезают люди. Смысл исчезает, и Называется, что форма никому не нужна. И вещи устают эту форму держать. И в том, что все вокруг рассыпается, виноваты, конечно, люди. Но не потому, что они все делали плохо и без души, а потому, что они исчезли. Небьющиеся стекла, они тоже устают. Как и все остальное. Лопаются с наслаждением, превращаются в вольную пыль. Все вещи желают быть уничтоженными. Показался Курок. В одурелости. С мешком. – Сам сможешь?! Курок кивнул. Он пропустил веревку через плечо, под мышкой и под коленом, прыгнул вниз, стал похож на большую и горбатую черную лягушку, скачущую по вертикали, астроном. Я остался один. Сбегал к двери. Примус догорал. Дверь выгнулась и скосилась еще сильнее. Ясно. Надо уходить. Надел рюкзак. Тяжелый. Привязал карабин. Закрепил мелочь. – Впусти меня, милый… Алиса. Заткнул уши. Какой милый? Она бы так никогда не сказала. – Впусти… Почему я слышу?!!! Я сел. Напротив меня на диване лежал Предпоследний. Он лежал тут… не знаю сколько лет. Мы пришли к нему в дом, сожгли дверь, сожгли стены, наломали и навоняли, а сейчас… А сейчас я поставлю точку. – Впусти… Опять на балкон. Курок уже спустился, веревки болтались свободные, я втянул их назад. – Впусти… Достал из рюкзака леску. Леска тоже ценный ресурс. Во-первых, рыбу можно ловить, во-вторых, часто пригождается. В-третьих, сделать ее сейчас никак нельзя, секрет утерян. Петр пытался протянуть, ничего у него не получилось, а леска часто требуется, вот как сейчас, к примеру. Привязал леску к подсвечнику, подсвечник пристроил на край стола. Зажег. А карбидку на каске, наоборот, потушил. Теперь веревка. Отрезал от батареи, затянул на ручке канистры, там еще много оставалось. Все. – Впусти! Страшно. Там за дверью ведь очень страшно, а Алиса одна… Я опустился на стул. Предпоследний… Мне почудилось, что он смотрит на меня. В пустых глазах перекатывался свет, а еще показалось, что он улыбается. Интересно, сколько лет он терпел? – Пожалуйста… Выстрелить. Под ухом. Карабин плотно вышибет слух, возможно даже совсем, перепонки не выдержат давления. – Дэв… Она назвала имя, и я решился. Кулаком и с размаху, по правому уху, уже и не больно. И сразу же по левому, а потом еще, я лупил себя по ушам, сильнее, сильнее, и так до тех пор, пока в голове не остался звон и один только звон. Нормально. Потом я сделал непонятное. Я подошел к этому Предпоследнему и снял у него с шеи пацифик. Плетенный из красной проволоки. На память. Через минуту я тоже скакал, как лягушка, по небьющемуся стеклу. Мир придуман для людей, людей все меньше и меньше, и мир не нужен. Вот он и разваливается. И когда исчезнет последний, мир разрушится. То есть совершенно. Пустота высосет атмосферу, метеориты расплавят сушу и испарят океаны, разорвется орбита, и планета столкнется с луной и рассыплется на миллион одиноких осколков. Прибыли. Оттолкнулся ногами от стекла, влетел на балкон. Курок приводил себя в ум, растирал уши. Остервенело и безжалостно. Что-то выкрикнул, я не услышал. Веревка. Дерни за веревочку, дверь и откроется… Я потянул, и несколькими этажами выше опрокинулась канистра. Я стал считать. Немного выждать, пока керосин растечется по полу и начнет испаряться, пока он не наполнит квартиру гремучей взвесью, пока… Я дернул за леску. Здание дрогнуло. Я не услышал звук. Упала какая-то мебель, Курок прижался к стене, сверху пролился огненный дождь. – Надо уходить! Курок крикнул что-то в ответ. Мы стали выбираться. Я снова зажег лампу. Эта квартира была точно такой же, как квартира Предпоследнего, только без мебели. Дверь открыта, замок выбит. Я выковырял из ушей воск. Все равно все слышно, не помогает. Снял рюкзак, достал бутылки. Сорвал занавеску, нарезал длинных кусков. Смочил каждый керосином, прижал пробкой. Готово. Курок плохо держался на ногах, наверное, я перестарался немного, не рассчитал силы удара. Да и болеет он, легкие кровью брызгаются. Я двинулся первым. Вышли из квартиры. Чисто. Ничего, никого, только лунный свет, только лунные тени. Наверху разгорался пожар, это было слышно по глухому звуку, исходящему от стен, и по падающим за окнами огненным каплям. К пожарной лестнице. Лестница шла по наружной стороне здания, как бы прилепленная к стене и забранная стеклом и бетонными костями. Бетон сохранился, стекло тоже, стали спускаться. Было светло от луны, хорошо видно и перила с двух сторон, но Курка все равно мотало, стукался собой о стены. Через марш я отстал, остановился, прижавшись к бетону. Разгорелось хорощо. Из чего эти дома раньше строили, вроде камень, а горит, как дерево… Наверное, тоже усталость. Достал из рюкзака бутылку, взболтал, поджег тряпку, швырнул вверх. Лестница загорелась. Так, на случай если тварь решит прогуляться за нами. Подождал, пока огонь рассердится, стал догонять Курка, на землю, на землю… А там посмотрим. До рассвета часа три, как-нибудь продержимся. В люк залезем или в подъезд… Нет, в подъезд нельзя, а вдруг их тут много? Вдруг эти сирены стаями водятся? Три часа на улице… Не зря я бутылок запас. Тут вроде бы мост недалеко. Хотя ночью на мосту… Курок остановился. – Что?! Курок кивнул вниз. Я поглядел. Лестница как лестница, тени, все. – Кто-то есть! – проорал Курок. Кто-то есть. В большом здании кто хочешь может водиться. У нас везде может водиться кто хочешь, ненавижу наш мир. – Стой здесь! Я поднял карабин и двинулся по ступенькам. Ничего, все нормально, лунные тени… Кинулось с визгом, не успел понять что и не успел понять откуда, выстрелил. Тварь отбросило на стекло и дальше, в пустоту, и вниз, к земле. Даже не понял, что это, очередная разновидность погани, жрец-мрец-упырец, разницы нет, но шустрая. Или сирена. Хорошо бы сирена… Поднялся на несколько ступенек, перезарядился. – Дальше идем. Мы продолжили спуск. Еще. Еще такая же дрянь, прямо в ноги. Средних размеров, наверное, с обезьяну, может, это и была поганая чертова обезьяна, бац. Размазалась по стене. Не сирена. Значит, сирена одна. Курок закричал, но я услышал лишь «а-а-а», успел выхватить секиру и слева направо, и напополам. А потом как прорвало. Видимо, тут их много жило, посыпались отовсюду, и перезаряжать я уже не успевал, работал секирой и топором, и Курок сверху помогал, короткими очередями. Мы спустились до третьего этажа, и я понял, что дальше не пробьемся. Потому что я начал уставать. Выхватил две бутылки с керосином, зажег, одну разбил перед собой, огонь полыхнул неожиданно сильно, почти в лицо, пришлось отступить. Вторую кинул вверх, прикрыть отступление. Мы оказались на площадке между огнями, получили передышку. Я смог зарядиться, Курок поменял магазин. Керосин горел медленно и ярко, погани не видно, мы отдыхали. Перед нами лежала мертвая тварь, можно было рассмотреть получше. Точно, обезьяна. Мохнатая. Размером с половину Курка, только телосложение другое, лапы длинные, зубы острые. Острые зубы, мясом, наверное, питаются. Или, наоборот, листвой, а зубы для самозащиты. Листвы в этом году мало, вот они на нас и набросились, проголодались. Огонь. Все-таки огонь нам не зря дарован, греет и спасает. Гомер всегда говорил: правда – это свет, а огонь – это сгущенный свет, именно поэтому погань от огня и бежит, а добрые существа, наоборот, тянутся. Ладно. Не скажу, что у меня было бодрое настроение. Дотянуть до утра при таком раскладе… Лучше и не думать. Надо из этого дома поскорее выбираться. Скорее всего, эти обезьяны просто защищали территорию, наверное, в этом доме живут. Рядом с сиреной? А что? Кажется, это называется… Симбиоз? Что мы про них знаем? Может, сирена обезьяне лучший друг. Может, от сирены у них потомство прибавляется. Она их бережет, как пастух баранов, а по ночам приходит и выбирает себе на пропитание. Пожирнее. Пищевые цепочки. Я в эту пищевую цепочку входить не намерен. Огонь прогорал. Мы стали спускаться дальше. Шаг за шагом, больше никто не встретился, ни обезьяны, ни сирены, никто. Вывалились на улицу. Ночь, прохладная и затхлая. Найти место. Я огляделся. Вышку, хорошо бы вышку, редко встречаются. Но местность была неподходящая, дома и только дома, поэтому мы просто двинули вперед, к дороге. Теперь первым шагал Курок. Я за. Потушил карбидку, толку от нее все равно на просторе нет, только темноту сгущает. Оглядывался почаще. Дом, из которого мы выбрались, горел. Последние этажи забирал огонь, он полз по стенам из квартиры Предпоследнего, все выше и выше, видимо, при строительстве все-таки использовались горючие материалы, утеплители. Взрыв. Пригнулись. Верхние этажи исчезли в огненной вспышке. Здание раскололось до земли и стало медленно клониться на нас. – Бежим! – заорал Курок. Дом просел, асфальт разломился, и из него вырвались железные фермы, как корни снесенного ураганом дерева, Курок бежал, а я смотрел, как прилип. Падение замерло на половине, наклон оказался велик, и из широких окон стали вываливаться вещи. Из верхних горящие, из нижних нет. Мебель. Она падала и падала, расшибаясь об асфальт, и мне казалось, что я это даже слышу. Вывалился горящий рояль. Рояль как-то ловко полетел, точно крылья у него были, прорисовал в воздухе огненный кульбит и свалился почти на меня, метрах в двух, причем инструмент разлетелся на множество осколков, острых и горящих, и еще струны, толстые и горячие, едва не сорвали мне голову. Стало смешно, очень смешно, я представил – три метра дальше – и все, смятка. Или всмятку. Смерть совсем малогероическая – быть прибитым внезапным горящим роялем. Курок много читал про героев, надо узнать, как все эти герои заканчивали свои дни. В плечо попал камень, я оглянулся. Курок стучал по голове, подавал энергичные знаки камнем. Я очнулся и подбежал к нему. Продолжили отступление. Вернее, не отступление, бегство, отступать было некуда. А ничего, хороший у нас факел получился. – На мост идем? – спросил я. – Карта где? Далеко? Курок кивнул и показал пятерню. Пятьсот метров. На мост. Там посмотрим, рядом с мостом обязательно должны быть люки, технические будки и другие полезные помещения. Попробуем там пересидеть. Торопились, почти бежали. Вывалились к дороге и сразу в ржавые машины, улица оказалась кучно завалена автомобилями, пробраться невозможно, пошли по обочине. Все было хорошо, я уже почти видел мост, я чувствовал его, мосты всегда размыкают пространство и ощущаются очень заранее. Как взлетные полосы, я один раз попал… Дальше… И снова рвануло, наверное, где-то в квартирах сохранились газовые баллоны. Вокруг просвистело стекло и камни, Курок согнулся и закашлял. – Зацепило?! Курок помотал головой. Выпрямился, рот в крови, по подбородку тоже течет, вытер рукавом, сейчас… По затылку ударили, тут же набросились, стали давить, кусать – я едва успевал подставлять щитки. А тварь продолжала верещать, охать и вонять, наверное, вонять гораздо хуже скунса, обезьяна. И я заорал, выхватил нож и стал тыкать перед собой без разбора, в бешенстве. Обезьяна оказалась твердой, не сразу зарезалась. Хорошо, что другие ей на помощь не поспешили, трусливый народ, в этом их главный минус, а то не справиться бы ни в жизнь. Поднялся. Перемазанный в крови Курок умудрился зажечь факел, держал его перед собой, со спины к нему подбиралась еще одна обезьяна. Другая, крупная, подкрадывалась сбоку, Курок их не видел. Я выстрелил, крупная отлетела, и Курок тут же заорал и, размахивая факелом, кинулся на оставшуюся. Та отпрыгнула, но не отступила, Курок орудовал слишком медленно. Я поспешил к нему, с криком и секирой. Движуха. Со всех сторон, справа, слева, высовывались из окон, подпрыгивали, старались нас окружить. Обезьяны. Много, очень много, десятки, наверное. Я порадовался, что приглох – теперь я не слышал их мерзких криков. Не очень хорошо слышал. Жарко в этом году, жрать нечего, когда нечего жрать они все жрут подряд, я так и знал. Это выживание. – За мной! – крикнул я. Стали отступать. Обезьяны окружали. Их количество увеличивалось, видимо, собирались из окрестных домов. Старались взять в кольцо. Через каждые двадцать шагов я стрелял. Обезьяну отбрасывало, и тут же ее место занимала Другая. Задние подпрыгивали и нетерпеливо подгоняли передних, которые не спешили. Я достал скунса, сунул его Курку. – Прыснешь, когда я скажу! – велел я. Обезьяны гораздо, гораздо опаснее собак. Сила. Они сильнее нас, причем сокрушительно сильнее. Противостоять обезьяне не сможет даже самый мощный человек, я только что в этом убедился. Умнее. И зубы. Мало какая собака имеет такие зубы и такие челюсти… А еще у обезьян руки. Почти руки. И в этом мы убедились. Какая-то тварь швырнула первой. Камень. Неловко, не попала, но вслед за этим на нас тут же обрушилась лавина. Камни, обломки бетона, куски железа, все, что попадалось. Швыряли они не очень метко, но зато сильно. Щитки защищали, Курку доставалось сильнее. Нет, умные твари, закидывать камнями, это надо же… Поражали цель, не приближаясь к ней. Я стрелял не переставая. Картечью. В самых смелых. Пока я перезаряжал карабин, стрелял Курок А еще воинственно кричал. Потом у Курка кончились патроны. И пока я перезаряжался, самые наглые твари пододвинулись ближе. – Скунс! – крикнул я. Курок прыснул. Обезьяны отхлынули. – Лей вокруг! Курок принялся брызгать. По периметру. Обезьяны отступали. Вонь ударила в голову, скунс – страшная вещь, зато благодаря ему у нас появилась передышка, прицелился, пристрелил еще одну, перезарядился. Огляделся. Дома. Недалеко мост, но нас оттуда выжали. И там открытая местность, трудно отбиться, закидают. Загрызут. Патроны у Курка кончились, скоро у меня тоже закончатся. Да и перезаряжаться я не успеваю, устал. Можно попробовать опять в какой-нибудь дом забраться… Не пойдет. Не нравятся мне эти дома, слишком много разной дряни. «М». Метров триста. Верхнее Метро. Прикинул. Секунды две. На поверхности не отбиться. – Туда! И мы побежали в метро. Недалеко. Обезьяны приступили снова, и снова с камнями. Крупные, в три кулака. Падал два раза, и Курок тоже падал, хорошо в голову не попали, в башку таким камнем, и все, мозги веером. Стрелять уже не стрелял, берег заряд. За сто метров до метро у Курка кончился скунс. Он швырнул баллон, обезьяны тут же запустили его обратно. До «М» добрались с трудом, «…еловская», успел прочитать, первые буквы обвалились. И череп рядом. Пририсован для указания. Или для устрашения. – «Савеловская», – прочитал Курок. – Зачем туда, Дэв… Не надо… Не стал ничего отвечать, скатился вниз. В темноту, в тишь. Не люблю Верхнее Метро. Вся погань постепенно сюда с поверхности переползает. Тепло, темно, лучше места для логова не придумать. Жрецы, другая мерзость. Но это там, на Востоке, что здесь даже придумать сложно. Сверху влетело еще несколько камней, запрыгали по ступеням. Запалил карбидку. Направо уходил тоннель, длинный и узкий, не люблю тоннели. Сюда бы нормальный фонарь, нет фонаря, карбидка не берет, метров на пять. Подземка навалилась, и от этого неожиданно вернулся слух. И этот поганый обезьяний лай я вполне услышал. Не ожидал, что столько их там, много, не пробьются. – Дэв?! Ты зачем… – Затем! Поверху не пройдем, ни сейчас, ни днем, подстерегут! Много этих… Патроны остались?! – Все! У тебя гранаты, а?! Разгоним мартышек! – А если не разгонятся?! – Давай попробуем, не в трубу же эту лезть! – Могут потом пригодиться, гранат почти не осталось! – А у меня осталась! – рявкнул Курок, так что у меня в ушах даже задребезжало. Остановить его я уже не успел, Курок взмахнул рукой, отпрыгнул ко мне, дикий, с перекошенным лицом. Через секунду граната скатилась обратно. Курок выругался. Громко и грязно. Дернул по тоннелю. Я за ним, и тут же в спину ударило, и мы покатились, тоннель заполнился пылью, голова загудела от ударной волны. – Это что, они нам гранату обратно кинули?! – спросил Курок. – Похоже… Похоже! – Жить нельзя! Курок прокашлялся. – Жить нельзя, положительно! – Это тоже они?! Пришельцы?! – А?! – Пришельцы! Идите в жопу, пришельцы! Глава 13. Темные тоннели Наверное, когда-то тут было хорошо. Зимой тепло от поднимающегося из глубин жара, летом прохладно от работы огромных вентиляторов, спрятанных в особых вентиляционных шахтах. Наверное, тут люди были, спускались по длинной автоматической лестнице, шагали по платформе, присаживались на скамейки. Сидели, ели мороженое, читали газеты или книги, дожидались поездов, уезжали. Или не уезжали, просто дремали, убаюканные мелькающими вагонами, думали о своем. Потому что в подземном мире как-то лучше думается, суеты меньше. На поверхности тебя одолевают непонятные заботы, но стоит опуститься вниз, как мысли начинают совсем по-другому идти. Мягче, плавнее. Вот кто-то мне рассказывал, что на этих подземных станциях служили специальные люди, они следили за тем, чтобы пассажиры не забывали, зачем они сюда спустились, не засиживались чрезмерно, не занимали места в вагонах. А тех, кто совсем потерялся, провожали в отдельные лечебницы, где их быстренько выздоравливали электричеством и кровопусканием. Теперь тут было темно. Карбидка светила плохо, с мраком почти не справлялась. – Что теперь? – спросил Курок. – Направо или налево? И направо и налево одинаковая темнота, может, справа чуть погуще, так ощущалось. – К центру куда? – спросил я. – Направо, – ответил Курок через минуту размышлений. – Туда и пойдем. – Точно… Курок поглядел вправо. – А, ладно, ничего… И Курок спрыгнул на рельсы. Я тоже. Я шагал первым. Метров через сто наткнулись на поезд. Верхнее Метро непроходимо не только из-за погани, хотя ее здесь тоже хватает. Поезда. Их слишком много. Некоторые стоят на станциях, другие застряли в тоннелях, некоторые столкнулись друг с другом, сорвались с рельс и перегородили путь. Прибавить сюда обвалы, затопления, прыгуны и просто ненормальные места… Так что пробраться через все Верхнее Метро не удавалось никому. Пару станций пройти – уже подвиг. А когда-то тут собирались от войны прятаться, сейчас думаешь о такой наивности, и смешно. Хотя раньше и город был другой, не сильно тяжелый, не давил сверху, не прорывался снизу и не плющил с боков. Наверное, и небо раньше тоже было легче, не наседало на крыши, а дома на землю… Поезд синий, синего цвета. Под землей хорошо сохраняются цвета, этот синий. Курок устало плюнул. – По бокам не пролезть, – сказал он. – Придется через вагоны. – Можно под. Под вагонами. – Устал я под, – Курок плюнул. – Хочу над. Я достал открывашку. Замок простейший, внутрь проникли легко. Курок ругнулся. Скелеты. Первый вагон заполнен скелетами. Много. Одежда не истлела, они так и сидели. А некоторые лежали. Пробираться через это мне совсем не нравилось. Хотя, с другой стороны, мертвецы они и есть мертвецы, вокруг их полно, в домах, на земле, под землей, куда бы ты ни направился. Перекатились в другой вагон, и там было то же самое. И в третьем. Курок смотрел под ноги. Или в потолок, по сторонам не смотрел. – Что с ними случилось? – Попрыгун, наверное… – ответил Курок. – Прыгнули в люк. Или выброс газа. Или… Да кто его знает. Наверху ведь то же самое. Вот, кстати, Петр считает, что попрыгун, он мог раньше случиться сразу со всеми. То есть такой большой попрыгун, общий. Сердце, ну и мозг, и другие человеческие органы, они работают на электричестве. И большое электричество могло состыковаться с маленьким электричеством человека, и все разом умерли. Во всем городе. Или спутники сработали… – Некоторые не умерли, – заметил я. – Да, некоторые… Я слышал, у некоторых людей сердце справа расположено, может, у них и электричество другое. Они могли и не умереть. – Ерунда. Просто не умерли те, кто во время удара подпрыгнул и висел в воздухе. Отсюда и название, кстати. А те, кто стоял или сидел-лежал, они все погибли. – Ну да… Курок наклонился, поднял кость. – Все? Все подпрыгнули? Много ты знаешь людей, которые все время прыгают? – Но и в живых осталось немного. Я думаю, те, кто остался… Лампа погасла. Курок хихикнул. – Зловещий знак, – сказал он. – Тебе предсказалка-то что предсказала? – Что мы будем жить долго и счастливо. – Не знаю, не знаю… Почему темно? – Вода пролилась. Воды у меня было достаточно, я вообще с водой дружу Заправлять бачок лампы в полной темноте тяжело, пришлось повозиться. Курок молчал. Я старался сосредоточиться на лампе, надо сказать Петру, пусть усовершенствует. Хотя, конечно, трудно настолько совершенное устройство еще улучшить, ни разу не подумаешь, что оно двести лет назад придумано. Триста. Наверное, это одна из тех вещей, что на самом деле вечны. Вот как револьвер. Прекрасная штука, только встречается редко. Или будильник. Шнырь говорил, есть такие будильники, что могут пятьдесят лет без завода ходить. А потом завел – и еще пятьдесят, получается, за один завод может две жизни человеческой пройти. Кого-то в фарш перемелет, другие сами помрут, а часы будут тикать и тикать. Порох. Тысячу лет назад его научились варить и до сих пор варят, польза от него просто неимоверная. Наверное, порох – это лучшее, что человечество изобрело, стрельба – одно из самых бессмысленных его применений. А порохом можно ведь много совершить, горы двигать, реки прокапывать, салюты запускать, на Луну, наверное, тоже порохом отправляли. Курок не выдержал, пустился бормотать. Правильно, понятно, человек в темноте жить не может, он не летучая мышь, не рыба безглазая, не древняя птица птеродактиль, которая ушами смотреть умела, человеку нужен свет. Я думал, он про мать бормочет, а он про шахтеров. – Раньше они никогда на поверхность не вылезали, они ненавидят поверхность, и задыхаются от чистого воздуха. Я вот никогда не видел шахтера, ни живого, ни дохлого, я вообще думал, что это только сказки. А не сказки. Если уж шахтеры выползают наружу, то… – То что? Я подвернул клапан, вода закапала на карбид, газ потек по пластиковой трубке, я чиркнул зажигалкой, стал свет. Курок стоял чуть поодаль, втянувшись в плечи, зрачки расширены, здоровенные, черные и страшные, у меня даже мурашки по загривку пробежали. В руке та самая красная коробочка, та, что Курок снял с шахтера. Что он так эти таблетки-то жрет… Курок успокоил: – Славные у шахтера пилюльки, после них – все кишки в холодке, не хочешь? – Потом. Я посветил вокруг. Вагон, скелеты. Ничего особенного. То есть ничего совсем особенного, мертвецы. Мертвецы, много, конечно. И что-то… Что-то в них было… Ненормальное. В каждом. Я смотрел и никак не ловил, что именно. Мертвецы как мертвецы. В последнем вагоне только… Никого. То ли закрыт был, то ли еще… Ничего. Почти. В последнем вагоне на стене рисунок. Из черного распылителя сделанный, такие часто встречаются на стенах, раньше люди любили писать всякую чушь, ерунду, буквы и знаки. И тут тоже, в этом вагоне. Большой черный знак Пацифик. Этот самый. Перечеркнутый жирным красным крестом. А внизу подпись. «Остановим Апокалипсис». Апокалипсис. – Апокалипсис – это… – Конец света, – объяснил Курок. – Конец света? – переспросил я. – Вот все то, что вокруг, – покрутил пальцем Курок. – Все это и есть конец света. Курок громко хрустнул костями. Не своими. Выбрались из последнего вагона, спрыгнули на пути, через двадцать метров начался другой состав, тоже синий. Двери во втором составе были перекошены, пришлось выбивать стекло. Снова мертвецы, даже больше, чем в прошлом, почти по колено мертвецов, кости рассыпались и трещали, мы брели, как через февральский снег. И опять – что-то в этих трупах меня смущало, я осматривал каждый и снова никак не мог понять. И Курок опять завелся. Теперь не про шахтеров, а про мертвецов, каких только мертвецов он в своей жизни не видел. Высоких, толстых, приземистых, мертвых в крайней степени и не совсем, начиная с мамы, когда она подавилась булавкой, он присутствовал рядом, до сих пор эта душераздирающая картина стоит перед глазами… Последний вагон пуст. Я вдруг догадался, увидел, что не так. И совсем не удивился, когда мы наткнулись на третий состав. – Опять… – Курок выругался. – Надо было идти налево. С чего ты решил, что направо… Три поезда друг за другом. Может, внизу пролезем? Я что-то не хочу через это… Я не стал с ним спорить, просто запрыгнул в вагон. Человек не должен ползать, человек должен ходить. Высоко подняв голову. По-человечески. Курок не отставал. – Опять… – прошептал он. – Да что здесь… куда они все ехали… – Никуда они не ехали, – сказал я. – Что? – Никуда они не ехали. Погляди на волосы. – А что волосы? Курок принялся разглядывать. – Волосы… – Они черные, – сказал я. – Волосы. – И что? – Ты что, не понимаешь? Они тут не просто… Это… Это китайцы. Курок хмыкнул. – Да, китайцы. Самые настоящие. У всех китайцев черные волосы. – Ну и что? – То, – я кивнул на скелеты. – Их посадили в вагоны, привезли сюда и пустили газ. Очень удобно. – Их что, убили? Я кивнул. – Ага. Видимо, это китайское бешенство. Кто-то из пассажиров был зараженным, и они решили не рисковать. – Но они не выглядят бешеными… Я пожал плечами и направился по вагону. Три состава мертвецов. Вот. Неприятно. Китайское бешенство, а вдруг оно заразно? Сидит вот в этих трупах, а мы им дышим. – Я не китаец, – сказал вдруг Курок. – Все так говорят. Третий поезд оказался самым трудным. Скелетов было гораздо больше. Еще больше. А последний вагон тоже пустой. – Почему последние вагоны пустые? – Там ехали добивающие, – ответил я. – Кто? – негромко спросил Курок. – Те, кто добивал. Они ехали в противогазах, а потом прикончили выживших. Ладно, какая разница… Я выбил дверь, мы спрыгнули на рельсы. Четвертого поезда не было. Шагал первым, Курок сопел за спиной. – Раньше тоже плохо жилось, – сказал он. – Что? – Все. Ты вот твердишь, раньше другой мир был, люди правильно жили, и все было устроено правильно, разумно. А ничего подобного. Еще хуже, чем у нас. Все друг друга убивали, целыми поездами… Это нехорошее место. – Знаю. Погань, она любит глухие места. Где много народу загублено. Словно чует. – Нехорошо здесь, – повторил Курок. – Точно-точно. Плохо тут… – Вернемся? Курок фыркнул. Двигались дальше. Темнота скрадывала расстояние, но вряд ли мы прошли больше километра. Скоро станция, на круговой линии короткие перегоны. На станции залезем в какую-нибудь каморку, дождемся утра, а там на поверхность. Рядом уже, недалеко. Шагали. Тоннель был однообразен, как все тоннели. Бетон, кабели, на стенах черные разводы от просочившейся воды, рельсы, покрытые ржавчиной. Никаких указаний. – Вниз идем, – сказал вдруг Курок. – Что? – Не слышишь разве? Опускаемся вниз. Я пока ничего не замечал. Но мы прошли еще метров триста, и я тоже почувствовал – шагалось слишком легко. Значит, под уклон. – Такое случается, – сказал я. – Тут все смещалось-пересмещалось, ничего удивительного. – Вниз идем, и платформы нет, – возразил Курок – Мне это не нравится. – Станции на самом деле нет. Хотя под землей все путается. Ориентиров-то видимых нет… Давай поскорее. Поскорее не получилось, Курок не мог поскорее, хрипел. Я уже думал предложить ему передохнуть. Пусть посидит, пусть табак свой пожует, а я вперед схожу, посмотрю, что там к чему, но быстро понял, что идея дрянная, разделяться нельзя. Стало труднее дышать. Под землей вообще дышать трудно, воздух старый, вентиляция давно не работает, иногда пробивает сквозняком, и все. Я человек привычный, могу дыхание, если надо, хорошенько прибрать, Гомер научил как. А вот Курок через раз дышать не привык, и пыхтел, и потел, стал запинаться и в конце концов остановился и просипел: – Все… Передохнем… Привалились к стенам. – А воздух-то кончается, – Курок потер нос. – Все ниже и ниже опускаемся… Не то что-то… Длинный перегон, дышать нечем, надо возвращаться… – Возвращаться? А если до станции метров сто? Если тут совсем рядом? – А если это метан? Курок втянул воздух, будто унюхать этот метан собирался. – А если он рванет, а? Думать начал. Это хорошо. Но слишком поздно. Это плохо. Папы нет, Папа просигнализировал бы, метан – не метан. Даже если не метан, все равно опасно. Надышишься – и не заметишь, как сознание потеряешь, все тогда. – Возвращаемся, – сказал я. – Правильно, – кивнул Курок. – Все герои отступают, когда нужно. Конечно, если бы у нас были противогазы, мы бы не отступили, мы бы смело пошли… Что, опять через мертвецов пробираться придется? – А ты что думал? Придется. Но не пришлось. Мы повернули обратно. Шагали тяжело, почти незаметный для глаза уклон прекрасно чувствовался плечами, Курок еле волокся, мне пришлось пропустить его вперед и чуть подталкивать. Время растворилось, на поверхности я чую каждый час, это нетрудно, здесь ориентироваться нельзя. Считать не хотелось, сказывалась усталость, недосып, перепуг, и вообще, я велел считать Курку, но он три раза сбивался, считал неравномерно, ойкал, в считари совсем не годился. Тогда я стал читать мерный тропарь, он ровно полчаса длится, а полчаса при нашем темпе – это километра два, но даже тропарь забылся, видимо, от смущения темнотой. Человек не может в темноте. Курок булькал легкими, плохо ему, тяжело. Как вернемся, сразу начну его по-своему тренировать. В бочке у меня сидеть будет. С водой. Дыхание задерживать. А если всплывет раньше времени – по башке. В противогазах спать, в противогазах жить, веревкой поперек туловища обматываться заставлю, пусть Япет что хочет говорит, теперь по-своему буду. Тропари наизусть станет учить – это укрепляет мозг, вериги носить – это укрепляет дух… – Стоп, – сказал я. Остановились. Курок уставился на меня. Дрянно выглядел, почернел. Под землей все чернеют. – Как самочувствие? – Плохо, – ответил Курок. – Ноги трясутся. Но ничего, я вытерплю. Он достал свою коробочку, выкатил на ладонь три капсулы. – Здорово помогают. Выпью сразу три, чтобы надолго. Повезло же шахтера найти, а? – Повезло. – Повезло. Будь здоров. Курок заглотил пилюли. – Тошнит немного, – сказал он. – Меня всегда под землей тошнит… – Идти сможешь или передохнем все-таки? – Смогу, – ответил Курок. – Смогу. Картофана знаешь? Однажды его мать забыла закрыть лекарства, он сожрал таблетку от паразитов. Только она не простая была, а лошадиная. Не сдох. Курок хихикнул. Испуган, отметил я. Ничего удивительного опять же, любой, в ком нет твердой веры, легко поддается панике. Особенно в темноте. А ведь тьма – это всего лишь низшая степень света. Я тоже темноту недолюбливаю. Двинулись дальше. – Интересно, почему тоннель вниз шел? – спросил Курок – Я слышал, что есть такие тоннели, что загибаются аж под Нижнее Метро. – Зачем? – Ну мало ли… Кто его знает… – Только не говори про пришельцев, ладно? – попросил я. – Мне рассказывали. Про эти тоннели. Будто внизу, глубоко-глубоко, есть пещеры. Целый пещерный город. Настолько огромный, что верхний город в нем может запросто уместиться, но там никто не живет. Потому что там тюрьма. Туда преступников сбрасывали… – Пришельцев? – перебил я. – Каких пришельцев, преступников… – Пришельцев-преступников? – Нет, обычных преступников. Злодеев и негодяев. Их так много развелось, что девать некуда стало. Вот и решили в пещеры скидывать, пусть не мешают. Мертвецы в поездах – это не китайцы, это преступники. Их везли, чтобы в тюрьму скинуть. Но не довезли… Я вдруг подумал, что это похоже на правду. – А может, эти подземные тюрьмы были уже переполнены и негодяев решили прямо здесь прикончить. Курок замолчал. – Должны уже поезда быть… – сказал он. – Эти, с мертвецами… На самом деле. Идем уже давно, а поездов нет. Курок закашлялся. – Поездов нет, – сказал он. – Мы, кажется, заблудились. – Как можно заблудиться на рельсах? Мы шли всегда прямо… Отлично. Похоже на мутанта, мутант вот так примерно орудует, мозги сшибает с курса, наткнешься на мутанта – будешь весь день по кругу ходить, пока ноги не отвалятся. Но как мы тут на мутанта наскочили? На самом деле, на рельсах трудно заблудиться. – Я слышал… – Курок дернул шеей. – Тут разное случается… Плутают. Тут Центр близко, зло сильнее… – Ерунда, – ответил я. – Просто не туда свернули. Все просто. – Мы не сворачивали, прямо шли… – В темноте не заметили. Темнота обманчива очень, ты же знаешь. Свернули не туда на стрелке, вот и все дела, заблудились. Вернемся. – Мы уже давно возвращаемся. Должны вагоны начаться, а ничего. Долго еще? – Рядом. Я вскинул карабин, выстрелил. Пуля чиркнула по стене метрах в пятидесяти, искры вспыхнули, по стенам покатился гром. Эхо. На вагонах оно должно было рассыпаться и остановиться, но оно не остановилось, просто распрыгалось, затихло, и я понял, что там, впереди, ничего нет. На километры. – Все, – сказал я. – Остановка. Надо отдохнуть. Голова заболела, наполнилась неприятной тяжестью, собравшейся во лбу. От тяжести трудно думать. – Давай костер разведем, – Курок сел на рельс. – Жрать охота… – Нельзя костер, – сказал я. – Можем приманить… Кого-нибудь… Это точно. Приманить запросто кого-нибудь. Ну и пусть. Лучше уж приманить, чем сидеть в этой пустоте. Все равно топить нечем. Разве что изоляции кабеля нарезать. Но она вонять будет, дымить, наглотаемся, ничего хорошего в этом нет, можем прямо здесь и уснуть. Курок развязал торбу, стал доставать свечи. – Ты чего? – спросил я. – Зачем свечи? – Я сейчас. Курок двинулся в темноту, со свечой. Через каждые десять шагов он останавливался, зажигал свечу и ставил ее на Рельс. Десять шагов – свеча, свеча – десять шагов, теперь по тоннелю уходила ровная цепочка из огоньков. Красиво. Все-таки астрономы иначе мыслят, не как все. Я бы вот никогда такого не придумал бы. Семь свечей в одну сторону, а затем семь свечей в другую, а мы посередине, правильно, надо отдохнуть. Дрянная ночка выдалась. Это если мягко говорить. – Мы в кармане, – сказал Курок. – В черной дыре. – В какой еще дыре? – В пространственной. Редкое явление, но встречается. Искривление, люди попадают в него и ходят по кругу до смерти… – Как интересно, – сказал я. – Говорят, надо кровью побрызгать, – сказал Курок. – Кровь любое пространство выпрямляет, сыздавна известно. Вот вы в Рыбинске от мутантов как спасались? – Никак. – Ясно. От мутанта есть несколько способов… – Ну вот ты и побрызгай, – посоветовал я. – Кровью. Курок пожал плечами. – У меня крови мало, – сказал он. – И она неправильная вся, белокровная, такая не пойдет. Для того чтобы выбраться, нужна сильная кровь. Поглядел на меня. – Прыгни в люк, уродец. – Я так и знал. Да пожалуйста, прыгну. Я просто к тому, что кровь очень помогает, облегчает. И надо немного, еще останется, ты не беспокойся… – А я не беспокоюсь. Пристрелить, что ли? Я снял карабин, стал поглаживать курок, поглядывать. Огоньки колыхнулись, заплясали на свечах, замерли, сквозняк. – Что делать-то будем? – спросил Курок У меня не было никаких идей – нельзя же считать идеей поливание стен кровью? Во-первых, это погано, во-вторых, кланяться всякой мерзости не в моих правилах. И никакой крови. – Никакой крови, – я помотал головой. – Как скажешь. Тогда есть научный способ, на мутантах опробован. Если человек вдруг понимает, что к нему привязался мутант, он действует так Курок вытер лоб. – Действует примерно вот как. Человек закрывает глаза, вертится, останавливается вдруг. Открывает глаза, намечает направление, кидает кошку, идет по кошке. Снова закрывает глаза – и снова вперед, и до тех пор, пока не выйдет мутант, он небольшой, ноги короткие, вполне можно его опередить. – Опередить? – Ага. Но это, конечно, если человек понимает, а такое редко встречается. На то и мутант, чтобы мутить. К нам, конечно, не мутант привязался, тут проблема, видимо, в самом тоннеле, не в порядке что-то с ним. Из-за мертвецов. Зло. Когда его слишком много, да еще в замкнутом пространстве, дурные вещи происходят… Это правильно, прав Курок, абсолютно. Поэтому злодеев надо успокаивать как можно раньше. Если этого не делать, то они злодейской силы набираются, и сложно уже с ними. Тут все как у праведников, чем дольше негодяй упражняется во зле, тем труднее его победить. И с жизнью злодеи тяжело расстаются, в муках, в гноище и нарывах, геенна заранее протягивает к ним свои лапы, редкая вонь при смерти злодея повергает в трепет… Хотя о другом надо думать. Как выбраться. Понятно, что бродить туда-сюда бесполезно, забродимся, выбьемся из сил. И этот спуск вниз… – Сначала кончится вода, – рассказывал Курок. – Вода всегда заканчивается первой, некоторые пьют очень много. А как кончится вода, так сразу кончится и свет, лампа ведь на воде работает. Без света туго. В темноте есть особенно сильно хочется. Еда быстро кончится, а здесь еды не найти, я даже крыс не видел… Свечи. Пламя опять дрогнуло, огненная дорожка колыхнулась, точно сквозняк… – Воду можно слизывать с рельс, – сказал я. – Рельсы тут длинные, так что воды вполне хватит. – Язык сотрешь – рельсы ржавые, кстати. – Это еще лучше, от рельс организм железом здорово пополнится. – Главное, чтобы не свинцом. Свинец – очень вредный для человека. Слушай, Дэв, а кто тебя звал? Ну, там? – Никто. – Она? Она ведь? Красавица твоя? Знаешь, сирены, они под самых важных людей подделываются. Получается, она для тебя самая важная. А ты ее лечить не пробовал? Говорят, холодная вода помогает. Главное, держать подольше… Неожиданно Курок замолчал, подумал чуть, а затем стал считать. Вслух. – Раз, два, три, четыре. Я смотрел на него. Сорок восемь – и свечное пламя колыхнулось снова. Интересно. Курок считал еще два раза. – Пятьдесят секунд, – сказал он. – В среднем. Каждые пятьдесят секунд в тоннеле что-то происходит… Точно сдвигается маятник огромных подземных часов… Знаешь, Дэв, в темноте люди не живут, в темноте они перестают быть людьми… – Знаю, знаю. Пятьдесят секунд? – Пятьдесят секунд, точно… Смотри на меня. Дэв, смотри на меня, ладно? Ладно. Астроном не спеша отправился вдоль свечей. А я размышлял о том, что в этом, наверное, имеется смысл. Включать в каждую группу вот такого, как Курок. Астронома. Япет не дурак, что уж тут говорить. Интуиция, так это называется. Чутье, редкая способность в некоторые минуты воспринимать действительность непосредственно. Вот сейчас нас эта самая интуиция серьезно выручила. Сначала Курок в приступе паники нагреб свечей, а потом в приступе непонятно чего расставлял их по рельсу. Я не очень хорошо понимал, что он задумал, ну да ладно. – Надо разметить путь, – крикнул Курок. Он добрался до последней свечки. Пламя колыхнулось. – Опять выдох, – сообщил Курок. – Пятьдесят секунд – и снова. Как пульс. Курок двинулся назад. Ко мне. Гася и подбирая свечи, семь штук потушил, семь осталось. – Придумал выход? – спросил я. – Вроде бы. Свечки еще есть… Есть вроде… Собирайся. Я всегда собран. – Отлично. Теперь слушай. Курок стал вдруг серьезным и строгим, не похожим на себя. Астрономическим, пожалуй. А я к другому привык уже. – Держись рядом со мной. Выполняй все мои требования. Если отстанешь… Тот, кто отстанет… Здесь и останется. Ясно, герой? – Ясно, – ответил я. – Тогда за мной. Он двинулся вдоль горящих свечей, не торопясь, отмечая колыхания воздуха, на седьмой свечке наклонился и зажег восьмую, приставил ее на рельс метров через десять. Затем девятую, затем… Продвигались. Курок шагал первым, считал, ставил свечу. Я начинал понимать. Он размечал пространство. Чтобы не пропустить поворот. Можно было бы натянуть леску, но с огнем вышло красивее. Когда в линию выстраивались все четырнадцать, Курок просто переставлял их из конца в начало. По одной. – Медленно, тут спешить не требуется, – приговаривал Курок. – Постепенно, совсем постепенно. Шагаем, уже немного… Все руки сжег, воск горячий. Перчатки, что ли, дай… Я стал снимать с пояса перчатку, она зацепилась, и вдруг Курок ойкнул. Дальняя свеча исчезла. Не погасла, исчезла, только что была на месте, и огонек мерцал и… И только темнота, воздух изменил запах, стало ощутимо холоднее. – Бежим! – Курок ухватил меня за запястье и поволок Мы пронеслись вдоль горящих свечей, воткнулись в темноту и тут же за что-то запнулись и покатились, лампа на шлеме погасла, я стукнулся о железо, прикусил язык. Я пробовал зажечь карбидку, не получалось, Курок опередил, запалил свечку. Тоннель. Точно такой же. – Опять… Я был немного разочарован. – Свечей на рельсах нет, – указал Курок. – Не видишь разве? – Вижу. – Они там остались. – Там? – Ага. Ну… За поворотом. В астрономии это называется искривление пространства. Оно… – Дальше можешь не продолжать, верю. Великая наука астрономия, нечего сказать. Хорошо хоть кровью брызгать не пришлось. Я поднялся на ноги. – Надо отсюда подальше сваливать, – Курок подул на свечку, пламя запрыгало. – А то опять затянет. Обошлось без крови, однако. – Это еще посмотрим… Я отобрал у него свечу и быстро направился вдоль по тоннелю. Курок не отставал, успокаивающе пыхтел за спиной. Тоннель на самом деле был другой. Рельсы кривые, точно их нагрели, а потом резко остудили, отчего они сделались как змеи. – А я ничуть и не сомневался, – Курок хлюпал носом. – Всегда знал. Что мы выйдем. Мы ведь герои. А настоящие герои легко выходят из любого лабиринта. Силой ума! И никаких жалких обрядов не требуется, никакой крови… Я молчал, повторял про себя тропарь. Благодарственный. За то, что выпутались. Я повторил его раз, два и три, а потом уже сбился со счету, сколько раз, он вертелся и вертелся у меня в голове, пока Курок не сказал: – «Белорусская». – Что? – «Белорусская», – повторил Курок. – Не может быть… – Я направил свет лампы на стену. Действительно, «Белорусская». – Мы не могли сюда добраться, – Курок показал карту. – Это… Через несколько станций… И линия другая. Как мы перепрыгнули? – Видимо, не туда свернули, – поморщился я. – В секретный тоннель. – Ага… – Курок разглядывал карту, к носу ее почти приблизил. – Тут полно секретных тоннелей, – сказал я. – На карте они не отмечены. Некоторые идут в три этажа. Мы могли провалиться… – Могли… Мы все могли… Знаешь, Дэв, нет тут никаких тоннелей. А ну его. Не хочу думать. Есть тоннели, нет тоннелей… Одной мерзостью больше, одной меньше. Надоело. Плевать. – Тут все в одной плоскости. Тоннели… – Прыгни в люк, Курок, мы почти пришли. Про тоннели подумаем после. Глава 14. Московский зоопарк Нас встретил дождь. Хмарь, застилавшая небо и не небо, все, хмарь, несмотря на дождь, не рассеялась, а как-то даже сгустилась, вода прижала ее к земле и теперь выжимала сажу. Солнца совсем нет, видимо, над гарью еще тучи. Первый дождь. Гомер всегда собирал первый дождь, хранил его в серебряной банке и, когда кто-нибудь начинал болеть, лечил его этой водой, конечно, только от желудочных заболеваний. Этим дождем вряд ли чего можно вылечить, скорее наоборот. Мы сидели в вертолете, смотрели. Я изменился. Раньше я вот никогда так не сидел, просто. Все время что-то делал, стрелял, бежал, могилы рыл. А сейчас сижу. Могу час сидеть и смотреть, и двигаться не хочется. Вода стекала по лопастям, собиралась в струйки. Вот сейчас шевелиться совсем не хотелось. Я вдруг вспомнил, что ни одного дня в своей жизни не отдыхал, даже когда ослеп – и то сидел, патроны снаряжал. Взять бы вот целый день, дождливый или, наоборот, солнечный, пойти куда-нибудь… Куда у нас пойдешь… В кино. Или в зоопарк. Или на рыбалку. Некуда. Пойти на рыбалку, на нормальную речку, с песком, с прозрачной водой. Чтобы на берегу сидеть и видеть, как рыбы в глубине шевелятся, как трава извивается. И не страшно чтобы – потому что погани нет. Ни коркодилов в омуте, ни волкеров в кустах, ни голема, ни сыти, сиди себе, на солнышке грейся. А потом домой вернуться и спать. Целый день, и целую ночь, и на следующее утро тоже. – Кажется, здесь, – сказал Курок. – Это место. Вон там… – Что вон там? – Ничего…Чего ждать-то? – Еще час. Темно. Не хочу во что-нибудь влететь. Как-то здесь пусто. – А ты что думал, нас тут с музыкой встречать будут? Всю ночь просидели в люке. Больше, где спрятаться, не нашли. Люк был пыльный и тесный и залитый вязкой от жары смолой. На дне мусор, перемешанный с костями и бурой асфальтовой жижей, пришлось ночевать, привязавшись к ступеням, стараясь держаться подальше от смоляных стен. Но измученный Курок отключился мгновенно, во сне вляпался в смолу и присох косичками, проснулся, дернулся, зашипел от боли, стал ругаться: – Сам виноват, не слушал маму. Мама говорила: меньше ругаться, меньше каркать, а я все время каркал и каркал – прыгни в люк, прыгни в люк, вот и прыгнул. И влип… Курок зашипел, пытаясь освободиться, смола держала крепко, и Курок сдался, достал нож и стал отпиливать волосы. И смеялся при этом, говорил, что без этих кудрей гораздо лучше, потому что в лохмах приключаются блохи, а без них сплошная гигиена, и вообще, длинные волосы – штука опасная, застрянешь в каком-нибудь маховике – и все, готово, накрутило. Я спрашивал, где Курок хоть раз в жизни видел маховик, на что он отвечал, что маховика он не видел, а вот желающих намотать космы на крепкий бандитский кулак встречал довольно, и вообще, он давно эту прическу окоротить собирался, случая подходящего не представлялось. Он срезал оставшиеся волосы, с печалью на них поглядел, выкинул. Стрижка на него какое-то нехорошее впечатление произвела, точно не волосы отпилил, а, к примеру, руку. Думал, что скажет про плохую примету, не сказал. Потом сверху потекло. Хорошо потекло, щедро, я вскарабкался по лестнице, с натугой приподнял плечами люк и обнаружил дождь. Первый. Вода все прибывала, скапливалась на дне колодца, поднималась и скоро достала до ног Курка. Надо выбираться. Сдвинули люк, ступили на поверхность. Стало светлее, воздух сделался чуть прозрачнее и чище, почти сразу мы заметили вертолет. Пузатый, зеленый, совсем целый, неповрежденный. Побежали к нему, забрались внутрь. – А я такой видел, – сказал вдруг Курок. – Что ты видел? – Вертолет. Вертолет летел по небу. Утром. Я вышел посмотреть на Венеру, а он летит. – Летит, значит… – А может, и приснилось… – Курок помотал головой. – Стрекозу увидел, вот и приснилось. Бывает. Это вряд ли. Вряд ли человеку может присниться то, что он не встречал. Летящий вертолет он вряд ли видел… Хотя… Я вот, к примеру, видел во сне кита. Самого настоящего, я потом сравнил, уже здесь. В книжке про зверей, в одной половине было про лесных зверей, в другой про морских, там и кит был. Не такой, какой мне приснился, но похожий. Длинный, такой же синий. Я раньше ничего про китов не знал и даже не слышал про них и не понял, что это кит, но впечатление от него помню. Кит осторожно плыл по нашей реке, между камышами, с трудом вмещаясь в берега, пошевеливая хвостом, выпуская фонтаны и ворочая глазами. Он смотрел на меня, но мне совсем не было страшно, мне казалось, что это мой кит. Но киты – это одно, с ними люди живут не одну тысячу лет, может, мои далекие предки – китобои, и память о китах жила в моей крови. А с вертолетами люди жили не очень долго, может, лет сто всего, не успели вертолеты закрепиться. Значит… Если, конечно, Курок не врет. А он может и врать. – Ну? – я поглядел на Курка. – Видел, – Курок кивнул. – Летел. Свистел. Давно. Во сне. – А цвета какого? – спросил я. – Какого, обычного, вертолетного. Вот такого, как и здесь. Не вру. Видел вертолет, только не знаю, сон это или не сон. Курок видел вертолет. Если не врет, конечно. Если не врет… Значит, еще кто-то остался. Кто может летать на вертолетах… Вряд ли. Хотя вертолет выглядел исправным. Ничего не сломано и не разбито, все стрелки на своих местах. То есть он не упал, а вполне нормально тут приземлился. Пилоты вышли и не вернулись. Не оставили ничего, ни оружия, ни снаряжения. А может, его потом разграбили. Курок проверил – топлива в баках нет, прилетел и остался. Навсегда. Перед нами серело круглое здание, похожее на банку, с дырами в стенах, с обломанными колоннами, по нему, кажется, стреляли. Справа зоопарк. Вообще, то, что это именно зоопарк, понятно было только по карте. Вход ничем не напоминал нормальный вход, обычные руины, развалины почти что, вбок торчала низкая башенка. А вот слева… – Смотри, – прошептал Курок. – Узнаешь? Я тут не был никогда и узнать ничего не мог. Слева подпирало небо высоченное здание, не просто высокое, но еще огромное, тяжелое, сидевшее на земле плотно и уверенно, навсегда. Здание состояло из трех частей, в центре высокое, по бокам пониже. Центральная верхушка была срублена наискосок, острие шпиля с ржавой звездой болталось сбоку и уже успело обрасти какими-то воздушными водорослями, похожими на бороду, безобразно спускавшимися вниз. Погодную установку я бы разместил именно в нем. В центральном корпусе, наверху. То есть цель нашего путешествия – именно оно. Вероятно. – Не узнаю. И что? – Как это что?! – прошипел Курок. – Это оно и есть! Смотри! Он достал из штанов тоненькую книжку в мягкой обложке. Книжка была с повышенной тщательностью завернута в полиэтилен, причем не в один слой, а в несколько. Начался неторопливый процесс разворачивания, который Длился почти пять минут, наконец, Курок все-таки извлек книжку и сунул ее мне. На обложке большими красными буквами написано: « ГЕНОЦИД X ». Я чуть не вздрогнул. Геноцид. Алиса тогда говорила. Про геноцид. Может, она тоже это читала? Чуть ниже и буквами поскромнее: «Час X близок! ОНИ идут!» А уже совсем пониже совершенно мелкими буквами сообщалось: «Читайте в серии: «Это явилось с Юпитера», «Пришельцы-расчленители», «Похитители мозгов из космоса», «Славный Полдень», «Вторжение пожирателей с Титана», «Киборги-пришельцы – убийцы полицейских». Сам «Геноцид X» оказался не совсем книгой, скорее картинками, к которым прилагались пояснения и коротенькие рассказы. На первой странице была нарисована какая-то штука, похожая на тарелку. На верхней картинке эта тарелка висела над городом, на средней эта тарелка уже горела, зацепившись за шпиль высокого здания, похожего на… Похоже, действительно похоже, только шпиль набок завален. – Дальше смотри. На нижней картинке блюдо уже совсем обрушилось на город, и из него выбирались треногие существа наперевес с оружием, которое весьма напоминало наши мазеры. Эти зеленые ребята мне совсем не понравились. На последующих страницах мои опасения подтвердились – зеленые типы занялись всевозможными безобразиями. Врывались в дома и отстреливали в них местных жителей, поджигали спящие селения, уничтожали армейские подразделения, и никто людям не мог помочь. – Так оно все и было, – сказал Курок. – Это они, я читал, у них тактика как раз похожая. Сначала они захватывают мозг, – Курок постучал себя по голове. – Всех, кто находится у власти – они их захватывают. А потом уже тарелки прилетают. Зависают над самыми главными мировыми городами – и начинают бомбить. Ну а когда все бомбы уже сброшены, они сами вылазят. Видишь там такой, с глазами? Настоящий трупер. Похоже, на самом деле – на одной из картинок по городской улице шагало чудовище. Черное, с гнилыми большими глазами, трупера весьма и весьма напоминавшее. – Они прилетели и упали, и давай всех убивать… Кто успел, тот спрятался, кто не успел, тот погиб. Ты посмотри, там на странице картинка покрупнее, вот… Курок открыл страницу, где космический диск цеплялся за островерхий дом со шпилем и от этого начинал гореть. – Все в точности! – Курок тыкал пальцем то в бумагу, то в небо. – Это оно и есть. Пришельцы летели мимо, зацепились за острие, повредили корабль и упали с разбега. Вот прямо сюда! Никогда не думал, что это… Правда. Курок выглянул в дождь и стал всматриваться в пелену. Никакого пришельческого корабля там не было. Дома. Руины то есть. И хмарь, через которую едва просвечивали и тут же исчезали силуэты других, далеких зданий. – А где тарелка? – спросил я. – Обратно улетела? – Не, взорвалась. Я расскажу, как все случилось. Пришельцы зацепились и упали – бамц. Они вышли и стали осматриваться. А наши по ним стрелять стали! Курок кивнул в сторону дома-банки с колоннами. – А пришельцы в них! Он указал на вход в зоопарк. Бесформенные камни с оплавленными краями. Действительно, похоже, что стреляли из какого-то небывалого оружия. – Стреляли-стреляли, а тарелка взорвалась. И из нее все и высыпалось – вся гадость эта. Жнецы, медузы всякие, зараза. Тут метро рядом проходит. Курок указал за спину. – Наши хотели всю эту гадость пожечь, а она в метро унырнула. И все – распространилась! Метро – оно везде, сам знаешь, во все дома, под всеми улицами идет. Умные люди предлагали еще раньше бетоном залить, чтобы не лезло оттуда ничего, но нет, не успели… Курок закашлялся. – Не успели… Хотели газ пустить, а тоже не успели, вот и получилось. Люди спали спокойно, а тут к ним прямо в дом и влезало… Вот весь город и уничтожили, сразу, за одну ночь. Все сходится, погляди! Дом похожий, все похоже, даже звезда. Вот! Да ты посмотри! Курок сунул книжку мне под нос. И правда, звезда была. На картинке. Примерно такая же, как здесь. Что-то он разволновался. – Отсюда все пошло, – Курок кивнул на улицу. – А я думал, сказка… Совпадение просто удивительное. Может, пойдем уже? Курок поежился. – Хотя кто ж в дождь ходит? Подождем? – В дождь как раз и ходят, – возразил я. – Дождь следы хорошо смывает. – Следы это важно. – Не только наши, но и этих. Которые тут живут. Забыл, мы должны их обнаружить. – Да, обнаружить… Тут должны быть следы. Я оглянулся на высотку. Если погодная установка там, то они нас уже заметили – там наверняка круглосуточная охрана. Поэтому лучше сыграть под лопухов, они нас заметят, а потом… Потом как-нибудь разберемся. А пока побродим, пусть сами проявят себя. Мы выбрались из вертолета и направились ко входу в зоопарк. Приятно ходить в дождь. Легко как-то, особенно после этой жары. Гомер рассказывал, что есть страны, в которых почти всегда идет дождь. И люди в этом дожде живут, настолько привыкли, что уже не замечают, и работают, и спят под дождем, даже крыши над домами не ставят. Хотя теперь, наверное, нет больше этих стран. – Теплый… – Курок подставил лицо под капли. – Поспешай, теплый. В лаз, который когда-то был входом, не сунулись, обошли справа. И сразу увидели яму. Наверное, пруд. Довольно большая яма, заросшая травой и хилым кустарником, глубокая. Вода ушла. Мы потянулись направо, по набережной, заросшей сухой травой. То и дело мы запинались за небольшие, позеленевшие фигурки из меди, изображавшие животных, но только ненастоящих, то ли древних, то ли вообще выдуманных, с крыльями, с зубами, со щупальцами. Еще из травы торчали кости, ребра каких-то больших зверей, их причудливые черепа и желтые когти, Курок подобрал острую белую кость и стал размахивать ею, как саблей. – Что-то не видно никого, – сказал он. – Хотя вряд ли все вот так на виду… – Потерпи, – посоветовал я. – Те, кому надо, сами нас найдут. – Я-то потерплю, только вот… Мне бы… Он уставился во мглу. – Что тебе? – Зоопарк посмотреть, – выдохнул Курок. – Я читал про зоопарк, тут животные в клетках жили. Животные жили в клетках, от них ничего не осталось. Ни от животных, ни от клеток. Ни решеток, ни небьющегося стекла, ни механических тигров-проводников, рассказывающих посетителям про повадки зверей и называющих каждого правильным именем. Мы двинулись вдоль, переступая через высохшие деревья и вывороченные камни. Большая община, так Япет говорил. Технически развитая. Погодой управляют… Нет тут никого. Никаких больших общин. Любая община обустраивает вокруг себя местность. Засеки, ловушки. Да хотя бы отходы. Что-то должно быть. Человек оставляет след, люди тем более. Пыль, прах, запустение. Или они маскируются, или… Надо высотку проверить. Курок вертел головой в два раза чаще обычного, шея у него щелкала, но хруст не мешал ему болтать, рассказывать то есть: – Раньше тут зверей было… Их было очень, очень много. Животные из Америки, из самой Австралии, и даже Бео-вульф, первая собака, рожденная на Луне, твой тезка, она тоже жила здесь. Потом стала Вода и все животные, кроме белых медведей, утонули. А медведи выжили, потому что были привычны к холодной воде. Но при этом они все здорово озверели и сожрали всех служителей. А когда Вода ушла, медведи вырвались в город, им было что поесть. Потом их все-таки перебили… Я увидел страуса. Он стоял на берегу высохшего пруда, настоящий страус, хотя не исключено, что и цапля, они вроде бы похожи… – Решили переделать всех животных в роботов, – продолжал рассказывать Курок. – И уже приступили, а потом началась свистопляска и… Не совсем получилось. Но люди все равно приходили смотреть на животных, потому что они все-таки выглядели почти как живые. Только лучше. Их можно было не кормить, отключать на ночь и ремонтировать по мере необходимости. И всем эти животные очень нравились. Потому что их позволялось гладить, и они улыбались детям… Курок болтал. Достал кусок табака, сказал, что это последний, не хочу ли я попробовать, я отказался, тогда он запихал табак в рот, стал жевать и одновременно умудрялся рассказывать про механических зверей. Наверху, далеко за тучами прогремело. Гроза. Первая за этот год. А раньше они часто случались. Как заводилась на земле какая погань, так сразу и гроза в этом месте. И молнией всю нечисть враз выжигало. Поэтому погань гроз боялась, а добрые люди, наоборот, открывали навстречу стихии и окна и двери. Даже сам воздух в грозу считался целебным, вливался в дома и уничтожал зловредных бактерий. А сейчас грозы редки. Особенно здесь. Япет говорит, что из-за воды. Вода, как и огонь, чистая стихия, это всем известно. Героев, если от них хоть что-нибудь осталось после смерти, или топят, или сжигают. Сжигать предпочтительнее, но и топить тоже вполне себе ничего, можно. Вот Вода – она ведь тоже хотела мир отчистить, как уже раньше неоднократно случалось. Но в этот раз погани завелось так много, что даже Вода не справилась. И тогда она ушла под землю. И в лесах ее мало, редко где ручей, река или озеро, болота в основном. А тут и подавно. Прячется вода. И гроз нету. Они тоже прячутся. В облаках, а может быть, в космосе. Небесное электричество, его почти не осталось, не хватает даже на нормальный гром. – Громовых вышек мало… – вздохнул Курок. – Громовые вышки раньше везде ставили, а теперь мало. Вышки притягивали грозы, молния била в штыри, а потом по проводам в землю. Очень мудро все было придумано. Дело в том, что в земле все время заводятся разные твари. Личинки, куколки, икра бегемотов, они все там, сидят со своими жвалами… И если землю не бить периодически молниями, то вся эта дрянь вылазит, вылазит, вылазит… Вот везде вышки и ставили. Или в колокола еще звонили, звон, он тоже личинок истребляет. А сейчас вышек мало… – Это ты сам выдумал? – спросил я. – Это и так ясно. Смотри, дракон! Из тумана выступил дракон. Самый что ни на есть. Похожий на кенгу, только раз в двадцать больше. С короткими лапками, с толстым хвостом, с тяжелой квадратной мордой и выступающими за эту морду зубами. Дождь капал, собирался на голове дракона и каким-то образом вытекал из ноздрей двумя струями. Курок хихикнул: – Да это не дракон. Динозавр. Робот динозавра. Чучело робота динозавра. Да не, это не робот… Роботов потом разобрали. Они ломаться стали, детей пугали. А детей тогда уже совсем мало оставалось. А чинить роботов было некому, тогда решили заменить. Вместо них статуи поставили. Из пластика. Вон такие. Справа из сгнивших деревянных обломков, поросших колючими рыжими цветами, торчала конструкция, похожая на невысокую треугольную вышку. – Это жираф, наверное, – сказал я. – Только какой-то худой… – Жирафы они и должны быть худые, – возразил Курок. – Худые и длинные, они в воде стоят. – Зачем им в воде стоять? – От слепней спасаются, от хищников. Очень удобно так спасаться – забежал в глубину – и стой себе. – Жираф толстый, кажется, – сказал я. – Он жир летом запасает, а зимой пережидает в дубраве… Курок стал спорить. Доказывал, что жирафы – это не от слова «жир», а от слова «жироскоп», жироскоп – это прибор для сохранения равновесия, поэтому жирафа трудно, почти невозможно уронить, а это здорово помогает в выживании. Хорошо выживать, когда ты не падаешь, вот ему мама рассказывала историю, как по пустеющему городу бегали одичавшие жирафы, голодные и бесприютные, и нападали на всех подряд… Я вдруг представил. Наверное, это очень печально – жить в умирающем мире. Когда землю трясет, и непонятно из-за чего. Когда реки мелеют и уходят, а небо по ночам играет пугающими огнями, а земля не родит, а если родит, то чудовищ. Когда приходишь в зоопарк на животных посмотреть, дети ведь очень любят животных, раньше любили, это точно, а вместо животных сначала роботы, а потом просто пластмассовые истуканы. А потом и вообще ничего нет, даже этих самых истуканов, да и детей нет. И ходить никуда невозможно, только по-крысиному бегать. В мертвом уже не так страшно, ясно уже, что ничего плохого с тобой не случится, хуже некуда. А вот в умирающем… Вроде и надежды еще теплятся, но с каждым днем солнце для тебя светит все холоднее, весна все не приходит и не приходит… Небольшая гора, а вокруг каменная канава. Железные скелеты с обрывками шкур, провода изнутри торчат. – Почему они синие? – спросил Курок. – Медведи или белые, или бурые, почему синие? – Выцвели. Сначала белые, потом синие. А вон слон… Слон узнавался легко, хорошо сохранился, похож на свинью, только гораздо громаднее, толще и круглее, метров, наверное, в десять высоты. – Смотри! – хихикнул Курок. – Слон с трубой! На самом деле. Большой, пухлый слон, а из бока торчит железная черная труба с круглыми заклепками. – Может, там внутри кто-то? – предположил Курок. Мы подошли ближе. Я постучал по слоновьему боку, постучал кулаком. Пузо у слона оказалось толстым и гулким, слон был пуст и когда-то давно обитаем, сейчас вокруг царили хлам, пыль и запустение, дождь размыл следы. В брюхе у слона имелся люк, я попробовал замок открывашкой, не получилось, хитрый замок, если даже открывашке не по зубам. – Запустение, – грустно сказал Курок. – Труба есть, а дымом не пахнет… Ветер. Прилетел со стороны высотного дома, неожиданный и влажный, с разных сторон загудело, слишком много дырявого железа, звук получался тяжелый и тянучий. – Япет говорил, что где-то тут, – Курок почесал мизинцем в ухе. – А ничего пока не видно… Он стал оглядываться, но все больше смотрел в одном направлении, щурился. Отправились дальше, направо, в кусты. Иногда налево, зоопарк оказался совсем небольшим, мы бродили по нему, изучая указатели в виде птичек, рыбок и осьминожек, переворачивали кости, и костяные и железные, Курок, стараясь пересвистеть ветер, свистел зубами. Животных, ну, настоящих животных, мы не встретили. Только чучела, подделки, фигуры. Они стояли кое-где, без порядка, в некоторых узнавались львы, в других лошади – по росту, некоторые не узнавались, скрученные в спирали, они совсем не походили на живых существ. Казалось, что в один момент эти животные ожили и разбрелись кто куда. Следов людей не обнаружили. Никаких. Гильзы нашли, но этого добра у нас полно. Нашли тряпки, грязные и кровавые, но этого тоже полно. Больше ничего. Даже воздух, он другой. Необитаемый, что ли. Или гении маскировки, или мы не туда вышли, или… – И что? – спросил Курок. – Где они? Люди? Я пожал плечами. – Разыщем. – Где? Я пожал плечами. – Где-нибудь… Надо еще поискать. Немного. Терпение. И мы поискали еще. Немного. Обошли зоопарк в третий раз, заглянули в здание с аквариумами, битое стекло, сухие кораллы, рыбьи скелеты и черепашьи панцири. Курок заинтересовался, выволок расколотый на две половинки панцирь и стал прилаживать его в качестве брони, сказал, что он идиот. – Надо туда, мне кажется, – Курок указал в восточную сторону. – Там… Пусть первые нас заметят. Я не хотел идти в сторону высотки. Если действительно в ней установка погоды, то там наверняка ловушки. Как простые, так технически сложные, а значит, высокоубойные. Лучше пока от них подальше держаться. – Пусть сами нас отыщут. Возле ограды на самом востоке валялись синие бочки. Жестяные. Я поднял железную трубу и направился к ним, Курок пробормотал что-то про переутомление и неадекватное восприятие действительности, бочки оказались звонкие. Они издавали пронзительный звук и назойливое дребезжание, я лупил по железу почти полчаса, пока у меня не заболела рука. Никакой реакции в окружающем пространстве. Пустота. – И что? – спросил Курок. – Что все это значит? – Теперь будем ждать, – ответил я. – Ждать… Ну конечно! Сядем на гору и станем ждать! Мы прождали до вечера. Не на горе, под каким-то навесом, где раньше, видимо, обитали лохматые животные – на столбах болталась черная шерсть, да и запах сохранился соответствующий. Солнца не было, весь день лил дождь, с короткими промежутками. Из земли вылезли черви, необыкновенное количество, просто тысячи. Черви издавали неприятный звук, светились бледно-розовым и заползали на всё. На нас тоже, приходилось постоянно отряхивать. Курок ругался, на червей, на меня и вообще на нескладную судьбу, и мастерил кирасу из черепашьего панциря, и рассказывал про некоторые прежние кулинарные приемы, про лапшу из червей, про бульон, про червей, жаренных в муке, мама рассказывала, что раньше это ели направо-налево. Потом из-за шпиля высотного дома стала наползать ночь, Курок принялся громко вздыхать и хрустеть кулаками, я сказал: – Ладно. Надо найти местечко для ночлега. Где-нибудь поблизости… Я думаю, вон там. Интересно, что мы здесь делаем? Глава 15. Сумрак Мне показалось сначала, что это фонарь. На тротуаре торчала бледная изломанная фигура. Фонарь, в который ударила молния, он оплавился, оплыл и стал похож на окостеневшего богомола. Наверное, в этом и была задумка. То есть тактика его, охотничьи повадки. Вот так стоять. А если кто пойдет, то подумает, что это фонарь. Или дохлый богомол, на самом деле. Но я уловил. Издалека еще. Волну, что ли. Зло. Настолько чистое, что меня затошнило. Я осторожно скосился на Курка. Он, кажется, чувствовал то же самое. Как-то лицо поменялось, точно перед бедой большой. Не, людям не место рядом с таким. Наоборот, то есть – им с нами не место. Зло здесь было везде. В стенах, в брусчатке, в пыли и в воздухе, в небе, прижавшем нас к земле. Безнадежность. – Кто это?! – с ужасом прошептал Курок. – Сумрак.. Кажется… Это сумрак… рассказывали же. Шнырь рассказывал. Многие про них рассказывали. Трехметровые чудовища, с тяжелыми когтистыми лапами, с маслянистой шкурой, отрывающие голову одним ударом. Появляющиеся из ниоткуда. Похищающие людей, от которых потом находят… Не похоже. Существо шевельнулось. С неживым звуком. Посмотрело на нас. – Действительно, наверное, сумрачник, – еле слышно сказал Курок. – Прыгни в люк… Его нельзя убить… У меня пять патронов, специально зажал, последнее желание. Курок стал поднимать винтовку. Медленно, чтобы не спугнуть. – В шею, – напомнил я. – Или в колено. Лучше в колено, посмотрим, как он вблизи. – Хорошо, в колено. Курок выстрелил. Сумрак исчез. Вот он только что был, торчал, как головешка, и вот пропал, растворился совершенно, причем, похоже, он растворился еще до выстрела. То есть где-то между ударом по капсюлю и вылетом пули. Понятно. Скорость. Сумрак двигался слишком быстро, глаз не ловил, ни одно существо в нашем мире не способно двигаться с такой скоростью… Погань. В чистом поганом виде погань. – К стене! Схватил Курка за рукав, оттащил к стене. – Плотно прижмись! Хорошо бы угол еще найти. Против слишком быстрого врага действовать можно только так, спиной к стене. Теперь он не нападет сзади. – Ого! – Курок продолжал целиться. – Его не подловишь… Сумрак снова возник. Прямо перед нами, метрах в двадцати. – Опа… Курок повернулся в его сторону, и он тут же растаял. Курка ударило о стену, вывернуло ему кисти, выдрало оружие. – Пальцы… – простонал Курок. Просвистело, ударило в стену прямо над головами, мы пригнулись. Под ноги упала сломанная пополам винтовка. – Ох ты… Страшно. Еще ничего не произошло, а я уже испугался, по-настоящему, до железного привкуса под языком. Никогда не испытывал, даже похожего. Настоящий страх. Ужас. Гомер рассказывал. А еще он рассказывал про Сердце Тьмы, которое здесь. И чем ближе ты к нему, тем более кошмарные твари там обитают. Почему страшно-то… Движение. Засек краем глаза. Повернулся туда, стараясь поймать упреждение. Выстрел. Ничего. Пуля вжикнула по стене. Ничего. Принялся читать тропарь. Вслух. Громко. Курок стучал зубами. Дробь. В этот раз я засыпал в ствол дробь, двойной заряд и пороха насыпал в полтора раза. – Ты его видишь? – спросил Курок – Видишь? Я выстрелил влево. Ничего. – Куда палишь? Плана никакого не было. Обычно в схватке я веду себя по-другому. У меня в голове как-то само собой складывается картинка, то есть как все там дальше делать. Каждый мой шаг, каждый шаг противника, вправо-влево. А здесь нет. Я не знал, что делать. Я стал перезаряжаться. Шомпол, капсюль, порох, пыж, дробь… Рывок. Я успел разжать пальцы, и мне их не вывернуло. Карабин отлетел в сторону. Из ствола торчал согнутый шомпол. И никого. – Мама… – ойкнул Курок Стало уже дико страшно. Курок трясся. И я, кажется, тоже. – Убей его! – попросил Курок – Убей его, пожалуйста! Я достал гранаты. Две. Двигается быстро. Чтобы так двигаться, воспринимать мир надо тоже по-другому, и быстрее, и острее. Вот взять собаку. Она гораздо лучше слышит, гораздо лучше видит и чует тоже лучше, хотите удивить собаку, плесните на нее скипидаром. Выдернул чеку правой, выдернул левой. – Сидеть. Гранаты полетели в стороны, запрыгали по булыжной мостовой. Курок бухнулся на асфальт. Грохнуло. Хлестануло воздухом, волна оттолкнулась от стен и удвоилась, выбила из стен кирпичную крошку, вывернула шестиугольную брусчатку, осела, и почти сразу меня схватили за шею и швырнули на камни. Я успел подвернуться, перекатился и вскочил на ноги, одновременно вытаскивая из ножен секиру. Даже взмахнуть пару раз успел. Мне показалось, что это топор. Прямо в позвоночник. Удар был настолько мощным, что на несколько секунд я потерял сознание. Очнулся. Живой. Ясно. Убивать не хочет. Во всяком случае, сразу. Я его задел и разозлил, теперь он хочет поиграться. – Беги! – крикнул я. Курок побежал. Я рванул в другую сторону. Сейчас он станет выбирать. Обоих можно ведь и не догнать, надо выбрать. Хотя не было у него выбора, выбор сделал я. Выбор всегда должен остаться за человеком. Я бегаю быстро. Курок не очень. И он толще. Мясистее. Гораздо выгоднее, с точки зрения хищника, расход энергии ниже добычного прибытка. Поэтому я побежал совсем медленно и почти хромая. Но он выбрал Курка. Курок воткнулся в невидимое препятствие, упал. Попробовал подняться, но рядом возник он. Нескладный и неловкий, он протянул руку, Курок закричал и пополз, и тут же сумрак исчез. Направился ко мне. Я разжал пальцы, уронил гранату, побежал. Через секунду я почувствовал, как что-то сунулось в ноги и одновременно ударило в голову. Больно, через шлем больно. Почти сразу рвануло, засыпало камнями. Я поднялся. Выпрямился, опираясь на карабин. И тут же ткнуло в грудь, я упал снова и снова поднялся. Сумрак проявился. Рядом он выглядел страшнее. Гораздо. Погано. Наверное, когда-то это было человеком, давно, может быть, еще до Воды. Во всяком случае, руки, ноги имелись, голова тоже. Только… Ноги короткие, длинные руки… то есть лапы, почти земли касались. От пальцев ничего не осталось, вытянутые, полусросшиеся, с когтями. Лицо. Лица, собственно, тоже не осталось. Череп, с кожистыми дырками вместо носа. Рот, похожий на прорезь, без губ, этот рот пошевелился и выставились зубы, черные и острые. И слюна черная и густая стекла по подбородку. Сумрак не шевелился. Застыл, как уродливая странная скульптура. Я видел такие, наверное, древние художники все-таки путешествовали по будущему в своих болезненных предвидениях. Суставы. Как шары, красноватые, шишкастые на фоне бледной, почти синей кожи. Глаза. Про глаза я ничего не сказал, я их сначала просто не увидел. Слишком маленькие, слишком разнесенные по сторонам головы. Наверное, я никогда не видел ничего более ужасного. Ни волкер, ни шейкер, никакая другая дрянь не выглядели столь омерзительно. Запад. Запад есть Запад. И часы. На левой лапе часы. Блестящие железные и круглые, стрелочные. Стрелять бесполезно. Скорострельность не та. Наверное, чтобы попасть, нужен шестиствольник. И то… Сумрак исчез. Из левого плеча брызнула кровь. Из ноги, и снова из плеча, и снова удар в голову. Потом меня стали рвать. Курок кричал. Все, кошечки… Глава 16. Аптека Открыл глаза. Пошире. Надо мной висел ржавый крест, а рядом чаша и змея. Аптека, кажется. Солнца не стало совсем, сумерки. Скосил глаза. Курок. Посиреневел. Стал похож на дикую сливу. Смешно. Было бы. Мы висели. Связанные в коконы, не слюной или паутиной, обычными веревками. Над столом. На столе валялось мясо и кости, и плоские красные коробочки, шахтерские снадобья, три штуки, в глазах, что ли, троится… Я проморгался, коробочки не исчезли, три штуки, Курок забрал тогда ведь одну… Воняло тухлым. Гнилью. Падалью. Лицо у Курка было перепачкано кровью, из носа выдувались и лопались с плотным звуком пузыри. Я хотел спросить его, как он себя чувствует, но решил, что не надо. Плохо он себя чувствует. Рука, кажется, сломана. Что-то трещало. И пальцы. Правильно говорили – не стоит на Запад соваться. Не стоит, ни в коем случае, человекам тут не место. А мы сунулись – и вот. Я, герой. Переоценил свои силы. Весьма переоценил. – Эй… – позвал Курок. – Да… – Что скажешь? – Жарко. – Ага, точно. Жарко… Как в Африке совсем. – При чем здесь Африка? – Я – эфиоп. Курок хихикнул. – Слышь, Дэв, а он нас сожрет? Ответил правдиво: – Сожрет, ты же его видел. Курок всхлипнул. – Тебе сколько лет? – спросил он. – Не знаю точно. Какая разница… – Никакой… Может, покричать? Я чуть не расхохотался. Закричать. Чтобы еще пара штук приперлась. – Где они? – спросил Курок – Где? – Кто они? – Ну эти… твои… Праведники… Облачные люди, с сияющими… саблями. Заповедный полк… Почему они нас не спасают… Я хотел сказать, что Облачный полк совсем для другого предназначен, решать другие, более важные проблемы, и конкретно нам на помощь он не придет… Но не стал его расстраивать. – Надо подождать, – сказал я. – Совсем немного. И они появятся. – Как немного? – Совсем немного. До утра. – До утра… Дэв, мы не доживем до утра… Почему так долго… – Доживем. И до этого утра, и до следующего. И потом… Раньше утра они все равно не могут прилететь. – Почему? – Воины Света… Они не любят темноту. – Значит, сдохнем… Мы висели. Мне было не очень плохо – вниз головой я был привычен висеть, руки только затекали. Курку приходилось хуже. Он то и дело терял сознание, а когда не терял, то бормотал про астрономию. Как там хорошо жить, в небесных сферах. Везде тихо и спокойно. Курок сходил с ума. Это и понятно, вниз головой особо не развисишься, если без привычки. Да и с привычкой тоже, не очень висенье радует. И из-за страха тоже. Темнело. Красный свет за окном постепенно таял, в широкие пустые окна вползала чернота и тишина. Тишина. За окном никто не орал. Не верещал, не визжал, не завывал, ничего не обрушивалось от подземного тряса и не трескалось от жары, не выл ветер в уцелевших радиовышках, не позвякивали остывающие стекла, я не слышал ничего из всего обилия ночных звуков, привычных для Востока, для Севера. Мир молчал, и это было ненормально и страшно. – Больше никуда не пойду… – шептал Курок – Никуда-никуда, вот только домой вернусь… Буду грибы выращивать… Зачем мы сюда пошли… Дэв… – Руками шевели, – посоветовал я. – И ногами, веревки должны ослабнуть. Я не очень верил, что веревки ослабнут, эта сволочь связала слишком хорошо, опутала, сколько ни шевели руками, сколько ни дрыгай ногами, все равно ничего не получится. – Вращательные движения, – посоветовал я. – Кистями. И ногами. Вращай, веревки ослабнут… – Я дышать не могу… – Старайся. – Стараюсь… А ты знаешь, что мы первые? – Что первые? – Первые люди на Западе. – С чего это вдруг? – спросил я. – Ну ты уж мне поверь… Курок закашлялся и стал брызгать в разные стороны кровью. – Поверь, я знаю… Самые первые, ты, да я.. – Я же слышал… Я на самом деле слышал. То один, то другой на Запад пробирались, кое-кто даже обратно возвращался. Но лично никого не видел. Алиса… Алиса могла и приврать. – Никто и никогда еще… Слухи – это вранье все, их Япет распускает… Все, кто пробовал, не вернулись, три группы… Полтора года назад, по восемь человек… Курок забулькал. – По восемь человек… И ни один не вернулся. Ни один! Курок ударил затылком в стену. – Тогда я и придумал… Проникновение мелкими незаметными командами… группы вторжения… Четыре отряда, по два человека… Двое везде проскочат незаметно, это моя идея… Курок замолчал. Четыре отряда. Вот так – Мы первые… – Курок засмеялся. – Первые, кто прорвался… Жаль, что только в одну сторону… Громко и страшно он засмеялся. – Я астроном… Какие сейчас астрономы, прыгни в люк какие… Поэтому я и придумал, пока не поздно… Тут планетарий. Совсем рядом. Ты знаешь, что такое планетарий? – А спутники?! Плевать мне на планетарий! – Нет никаких спутников… Ни выжигающих, ни замораживающих, никаких… Изо рта Курка выбралась тонкая багровая нить, потекла. – Как нет?! Мы же чуть не сварились… – Какао, – выдохнул Курок. – Смесь, Доктор сделал. Изнутри печет, а безвредно. Бедный Папа… Ты прости. Но он утонул, не сварился. А Перебор со своими в душилке насмерть угорели, Доктор потом чуть подправил… Нет спутников… А планетарий есть… Так и не увидел, проклятый туман! Курок застонал. От боли. От обиды. – А как же Большой Поход? – Мы… Мы и есть Большой Поход… Ты и я… – Что?! – Так вот. Послушай… После того как те не вернулись, Япет запретил на Запад соваться. Ты же знаешь, он осторожный, риск не любит. А Доктор… Он вперед смотрит, понимает, что нечего по норам сидеть. Вот он Япета и уговорил – в последний раз попробовать… Поспорили… А тут ты как раз… – Чужой. – Не в этом дело… Япет устал. И не верит уже ни во что. Не верит, что можно. А Доктор наоборот. Если мы не вернемся, они еще сто лет не выберутся, сдохнут… – Зачем было обманывать? Я бы и так пошел, меня натравливать не надо. Курок собрался с силами и продолжил: – Они боялись. Что у тебя… желания не хватит. Что ты назад повернешь! Поэтому надо было, чтобы ты поверил. По-настоящему. Что это возможно! Наши, все, кто пытался сюда проникнуть… У них не было веры. А у тебя есть. Много, на двоих хватит, на всех… Надо было лишь немного подтолкнуть. Труп чужака, карта, навигатор. История про центр управления погодой… Опасное задание. Невозможное задание! А я просто в планетарий хотел. С детства хотел, с детства… А даже не увидел… – А почему ты? – Дурачка не жалко… Но это уже неважно! Я, ты, неважно! Важен принцип! Ты понимаешь, Дэв? Никто не мог, а мы смогли! Сюда! Теперь остальные поверят! Теперь только утра дождаться… Облачный Полк… Дождаться утра… Мы вернемся – и все будут знать, что это можно… Все вранье. Никто не мог. Никогда. Я смог. Все равно бесполезно. Курок заплакал. Шевелился и обо что-то там ударялся, получался долгий звук. И звон. Снаружи. Кажется, тут где-то собор. Колокола там звонят, грустно, сквозняки звонили в колокола… Или ветер, пусть лучше ветер. – Я придумал, я убедил. И тебя… Это я выбрал, я виноват… Прости, а? – Брось, – сказал я. – Ты правильно все придумал. Так и надо было. И доказал – мы же вдвоем. И планетарий свой увидишь. – Нет, не увижу… Я потому и вызвался… Ты вернуться должен… – Вернемся оба. Я попытался набраться злобы. Силу ведь можно не только в уверенности черпать, но и в злобе, вот я и пытался. Я не мог умереть в таком месте. Никак. Ненавижу. Сумрака. Его белую склизкую кожу, его опухшие суставы и толстый язык, я хотел его смерти. Именно смерти – я надеялся, что в нем сохранилось хоть что-то, хоть капля человеческого, маленький оборвыш души. Потому что я хотел увидеть в его гнилых вонючих глазах страх… Япет. Доктора, все их ухищрения… Злоба не собиралась. Жалкая хитрость. Наверное, из-за усталости. Я устал. И сейчас и вообще, устал так, что в нужный момент не нашлось сил. Из-за страха. Утомительное чувство, ничто так не поедает человека, как страх. Не злоба нужна, злоба тут не пойдет. Правда. Надежда. Я хочу вернуться. Я проиграл. Не справился. Значит, в моей душе недостаточно было ее, этой правды. Его тьма оказалась сильней моего света. Сам виноват. Остались тропари. Я вспоминал их по порядку, повторял раз за разом. Курок выл. Он вернулся к утру. Сумрак. Притащил что-то, бросил в угол. Сначала я испугался, что это человек, но потом добыча зашелестела и запахла, а я успокоился – так шелестеть и пахнуть никакой человек не мог. Это шелестело было явно недовольно своим положением, шелестело все настойчивей и сердитей. Сумрак стоял рядом. Он не смотрел на нас и не двигался, точно впал в спячку. Часы тикали в тишине. Громко. Мне стало интересно – как он их заводит, я стал об этом думать и, наверное, долго думал. Но потом я вдруг понял, что часы с автозаводом. Сумрак двигался – и они тикали. Нож. Мачете, вернее. Длинное, кривое и ржавое, он держал его в руке. Воняло. Зашелестело сильнее, и из угла показалось что-то похожее на ежа. Или на змею. Или все-таки на ежа, плоская еже-змея. Погань. Она заверещала и попыталась удрать, сумрак тут же сдвинулся. Он исчез, и через секунду шелестение стихло и из шелестелки выставился клинок, сумрак объявился в дальнем углу. А эта тварь принялась бродить вокруг лезвия и через несколько оборотов сама себя намотала, лопнули кишки, и некоторое время тварь билась в агонии, распространяя еще более густое зловоние. Перевернулась кверху брюхом. Сумрак продолжал стоять, из-под ежа растекалась черная лужа, и тикали, тикали часы, потом сумрак сдвинулся и оказался совсем рядом, стал смотреть. Из дыры, заменявшей ему ухо, показалась желтая ползучка. Сумрак рывком выдернул мачете и принялся рубить ежа. Долго, выдерживая между каждым движением паузу, а часы тикали и тикали, били по голове стальными молоточками. Это продолжалось больше часа, я почему-то так считал. От ежа остались мелкие куски, и сумрак утратил к ним интерес, он переместился к окну. Мачете не выпустил. Очнулся Курок. Всхлипнул. – Осторожно, – попросил я. Говорить тяжело. В голове тяжело. Сердце ворочалось, стараясь загнать кровь в ноги. Получалось плохо, ног я вообще почти не чувствовал. – Сдохнуть… – прошептал Курок – Сдохнуть… – Это он сдохнет, – сказал я. – Я вырежу ему язык и вобью в глотку кол. Обещаю. – Это мы сдохнем… Мы… У меня в голове… Камни… – Дыши равномерно, – посоветовал я. – И пореже. Курок захрипел. – Прыгни в люк… – всхлипнул Курок уже громко. – Это выдрин пух… Еще раньше здорово наглотался… Почти год продержался… Доктор сказал – полтора месяца в лучшем случае, если будешь таблетки жрать, если курить бросишь… А я год, я хотел в планетарий. Из него все видно, ты это можешь представить… – Мы не умрем. Мы герои, Курок, герои не умирают. – Еще как умирают. Слушай, Дэв, а как это… Ну, не хочу, чтобы он… Сам хочу, сам… Есть способы, а? Способы были, учил меня в свое время Гомер. На случай безвыходных положений. Когда надеяться уже нечего. Три, по крайней мере, способа. Не то, чтобы быстро и уж совсем безболезненно, надежно. – Нет способов. Не думай о ерунде. Курок засмеялся. С пузырями. – Не хочу, тварь… Я тоже не хотел. Совсем. Страшно. Интересно. Проверить. Трудно придумать способ лучше, я и сделать ничего не могу, связан и пребываю в руках Его. – Не хочу! Мне не было жаль Курка. Жалость – это для послезавтра. – Тише… Но Курок уже не мог тише. Сумрак вздрогнул. Посмотрел на мачете и шагнул к Курку. Курок забился, стукаясь головой о стену. Сумрак поднял рубило. – Эй! – заорал я. – Эй! Повернись! Сумрак повернулся. Посмотри на меня, погань! Я убивал таких, как ты, десятками! Сотнями! Я и тебя убью! Я умудрился плюнуть. Во рту скопились сопли и кровь, я харкнул от души и попал ему прямо в лоб. Он сдернул меня со стены одной лапой, уронил на пол, поволок. Сначала в одну сторону, затем в другую, затем поперек Рывками, без смысла, это было хуже всего. Потащил меня к витрине, к битому стеклу, вдавил и снова замер. Я увидел солнце. Сегодня гарь не вернулась, и солнце висело как новенькое, веселое и молодое. Небо еще. Не серое, а нормальное, голубое и глубокое. Вдруг… Не знаю, я лежал затылком в толченом хрустале и чувствовал, как растекается кровь. Моя. А еще я видел крест. Маленький. Совсем маленький, на секунду я подумал, что мне померещилось, что в глаз мне попала соринка, или сосуды полопались окончательно и наполнили глаза призраками, или, может быть, это сотрясение, и этот крестик у меня на самом деле в голове, мерещится и кажется. Но крестик сместился и стал весьма бодро двигаться и исчез за несколько секунд, осталась белая полоса, которая растаяла. Я улыбнулся. Я понял, что все будет в порядке. Крест. Знак. Того, что мы спасемся. И спасемся не потом, а сейчас. Непременно. И не случайно. Даже не Знак, а Знамение, Гомер рассказывал. Нет, с ним не случалось, но он знал людей, с которыми это происходило, не дурацкое пророчество, не безумное предсказание… Точно, Знамение. На что-то очень похоже, на нормальное, человеческое, где-то я это уже видел, только никак не вспоминалось, где… Я почувствовал, как мне вдруг сделалось хорошо. Легколегко, тяжесть из головы отлила, мозг прочистился, и я попробовал сесть. Конечно же, веревки меня удержали, тогда я сказал: – Эй, дерьмо, посмотри на меня! Сумрак ожил. Движение его было, как всегда, неуловимо, через секунду я оказался на столе. Он навис надо мной и стал нюхать, пошевеливая пальцами и постукивая лезвием. Ждал. И я ждал. Что сейчас он взмахнет мачете. Но получилось не так. Сумрак исчез. Вот только что был, обтекал кровавым моим плевком, и вот нет. Я принялся ворочать глазами, стараясь разглядеть, куда он делся. Курок замолчал. Больше не хрипел. Сумрак возник у входа. Он, казалось, к чему-то прислушивался, стоял. Возле стены появилось размытое пятно. Пестрое колыхание воздуха, состоящее из отдельных лоскутков. Оно медленно смещалось вдоль. Сумрак исчез. И пятно исчезло. Что-то мелькнуло, звякнуло, и сумрак возник снова. Без руки. То есть без лапы. Вместо нее кровавый обрубок. Сумрак глядел на него с удивлением. Не глядел, а разглядывал. Без звука. Ему оттяпали конечность, а он молчал. Снова пропал. Но на этот раз его было заметно по кровавой радуге, остававшейся в воздухе. Возник снова. Теперь у него не было ноги. И кровь, она вытекала медленно и клейко, словно не вытекала даже, а выдавливалась. Сумрак стоял некоторое время, затем его повело в сторону, он потерял равновесие и упал, ударившись головой о стол. – Курок! – закричал я. – Курок! Очнись! Курок висел молча, не шевелясь, как-то неприятно вытянувшись, стал гораздо длинней, чем он есть на самом деле. Я принялся извиваться, изо всех последних обозленных сил, растягивая мышцы и стирая зубы, со стола мне удалось свернуться, лучше бы я этого не делал. Пол был покрыт черной липкой дрянью, в которой медленно ворочались тонкие длинные, как нити, черви. Сумрак шевелился. Медленно и равнодушно, как механизм. Мутное пятно появилось вновь, рядом со мной. От него исходили прохлада и легкий ветерок, и вдруг с громким хлопком пятно остановилось. Человек. В камуфляжном пестром комбинезоне. С окровавленной саблей в руках. Человек дрожал, трясся, точно его била какая-то бешеная лихорадка. И сабля тряслась, разбрызгивая кровь. Человек повернулся ко мне. Я не смог разглядеть его лица, оно расплывалось, шевелилось, жило отдельной жизнью, глаза постоянно меняли цвет, губы плясали. – Курок! – заорал я. Человек уронил саблю. Он попытался протянуть ко мне руки, но упал на пол. – Живы! – сказал голос. – Живы… Ой, мама, все волосы белые… Парень. Мелкий. Как Шнырь примерно, лет десять, десять лет – прекрасное время для войны. – Вчера не успели, – сказал он. – Хотели вчера еще идти вас выручать, но темнеет быстро, пришлось до утра отложить… – Сними веревки, – велел я. – Сейчас, сейчас… Парень выхватил нож, разрезал мой веревочный кокон. – Оружие… есть? – Конечно, твое ружье. Парень сунул мне в руки карабин. Мой карабин, конечно же, я его не удержал. Руки не слушались, как и ноги. Почти все не слушалось, немного вращалась голова. Рюкзак, шлем, другая снаряга – все лежало на улице, видимо, он собрал. – Руки мне разотри. – Да, сейчас. Потом то есть, надо папке помочь… – он кивнул на лежащего человека. – Ему сейчас плохо будет… – Ладно… Я дотянулся до плеча. Прокусил. Ничего. Не почувствовал. Укусил еще, стараясь поглубже. Боль. Прекрасно. Рука шевельнулась. Согнул в локте, согнул еще. Не отсохла. Рука. Принялся сгибать, тут же пришла тянущая боль. Взялся за левую. Кровообращение лучше восстановить как можно скорее, в руках, затем в ногах, я старался. Сумрак перестал двигаться, он дополз до угла и теперь лежал там, продолжая выталкивать кровь, я очень надеялся, что он жив, очень. Парень занимался человеком. Пытался напоить его из зеленой железной фляги, она громко била человека по зубам. Я поднялся. Качало, под коленками играла трясучка, я шагнул к Курку. – Он умер, – сказал парень. – Что? – Он умер. И волосы у него умерли… Я снял Курка со стены, поймал, он повис на мне, волосы на самом деле белые. Поседел. Вынес его на улицу, опустил на брусчатку. Пульс. Нету. Подсунул нож под веревки, стал срезать. Осторожно, стараясь не поранить. Освободил от веревок, принялся растирать руки. Холодные. Совершенно. Плохо. Хлопнул по щеке, по правой, затем по левой. Прищемил нос. Курок был мертв. Безвозвратно. Я ударил кулаком в сердце, но оно не запустилось, изо рта выплеснулась уже чернеющая кровь и плоские белесые ленты. – Кишкодер, – сказал парень. – Он бы все равно умер. Он бы все равно умер. Кишкодер. Выдрин пух. Сумрак. Тут все сделано, чтобы мы умерли, какой к черту планетарий… Закрыл ему глаза. Астроному. Наверное… Наверное, я должен был что-то почувствовать. Нормальное, человеческое. Жалость. Сострадание. Но я не почувствовал ничего. Дыра. Пустота. И нет сил. Потом. Придет время, и я вспомню всех, кто стоял рядом. Обязательно. А сейчас время для живых. Вернулся в здание. Человеку в камуфляже на самом деле было плохо. Корячило мощной судорогой, он бился на полу и стонал, кусая губы. Сумрак лежал в углу. – Помоги, – попросил парень. Я поглядел на сумрака. Лежал. Не шевелился. Ладно, займемся живыми, о мертвых позаботится Господь. А о некоторых Сатана. Каждому свое. – Что с ним? – Откат, – ответил парень. – Припадок после ускорителя, нам его вытаскивать надо. Другие могут подойти. Ах ты… Человека выгнуло, горло напряглось, кровь из глаз уже почти брызнула. Парень не мог его удержать, слишком легкий. – На ноги! – велел я. Сам прижал руки, мелкий бухнулся на ноги. Человека крутило, выворачивало, изо рта потекла пена, глаза закатились. Я вытащил из-за голенища метательный нож, попытался разжать зубы. Зубы у него оказались совсем изломанными, а я их доломал. Но нож всунул. – Минут пять колотить будет! – сказал мелкий. – Надо держать! Мы стали держать. – Это ускоритель! – кричал парень. – Без него сумрака не убить! Потом припадок… Припадок не прекращался. Кровь смешивалась с пеной, глаза окончательно спрятались под лоб, мелкий подпрыгивал вместе с ногами, руки я удерживал еле-еле – мужик был здоровенный. Скоро человек перестал дергаться и просто лежал, растекшись, с закрытыми глазами. Мы отпустили человека, поднялись на ноги. – Я Егор, – сказал мелкий. – А это папка. Его надо тащить, он не скоро поднимется… – Что с ним? Я подобрал карабин, проверил. Все в порядке. Зарядил. Надел шлем, надел рюкзак. – Ускоритель. Мрака по-другому не одолеть, они быстрые. Такие быстрые, что не видно даже. Надо в ногу вкалывать особый состав… А потом всегда последствия страшные… Раз в полгода можно только, иначе внутренние органы разрушаются. А папка уже второй раз за неделю вкалывает… Надо уходить, они скоро вернутся, они чуют и днем… – Вы где здесь располагаетесь? В высотке? Далеко? Придется тащить. – Здесь, – Егор помотал головой. – Здесь недалеко. Пойдем… Я попрыгал. Стекло хрустело под подошвами. И прыгать было приятно, ноги разминались. – Они чуют, – Егор указал на сумрака. – Каждый охраняет свою территорию. Убьешь одного, тут же другой на его место… Иногда уходят, за добычей идут… Я лямки прихватил, надо папку обмотать… Егор достал из рюкзака лямки. – А этот? – я кивнул на сумрака. – Ноги у него не отрастают? Руки? – Не, он одноразовый. Только быстрый. Пристрелить – и все. Я подошел к погани. Он продолжал улыбаться, губы шевелились, точно говорил что, аж послушать захотелось, что могут такие твари говорить… Прицелился в голову, тридцать граммов, это не пуля, это снаряд, разнесет все, не собрать пинцетом, слона остановит. – Надеюсь, что тебе больно, – сказал я. – Надеюсь, это продолжится еще долго. Но я не выстрелил. – Правильно, – одобрил Егор. – Правильно ты его оставил. Другие придут, живьем его жрать станут. Они тут друг друга жрут. Егор свернул из лямок носилки. Я наклонился, подхватил тело Курка, забросил на спину. Тяжелый. – Не унесем… – сказал Егор. – Надо папку… Твой друг уже мертвый… Мертвый. Это он прав. Я бережно прислонил Курка к стене. Пусть посидит. Вернусь, скоро вернусь, заберу, не оставлю. Аптечный переулок, мертвые к мертвым. Подняли носилки, поволокли. Покачиваясь. Я тоже покачивался, не очень хорошо замечал, что вокруг, мы возвращались к зоопарку, кажется. – Как отца зовут? – Папку? Старший имя у него… Мы тащили Старшего. Никого вокруг. Пустота, шаги. Зоопарк, он выпрыгнул неожиданно, видимо, Егор срезал. – К слону, – указал Егор. – Туда. Это памятник. Слону, само собой. – За что слону памятник? – спросил я. – Он людей много спас, когда-то давно. А теперь мы тут живем. Егор пошарил в карманах, достал связку многочисленных ключей. Снял замок, открыл люк. Мы залезли в слона. Сначала подняли и засунули туда Старшего, затем сами, Егор зажег лампу. Внутри слон выглядел совсем по-другому, казался больше, чем снаружи. Внутренним бокам были приделаны откидные койки, посредине стол, в передней части слона верстак, а над головой перекрытие с лестницей, чердак. Запасы везде. Консервные банки, вода в бутылках, мешки. Оружие. Книжный шкаф. Печка. Железная. На плите кастрюля, на трубе носки сушатся. – Тут безопасно, – сказал Егор. – Стенки толстые, пули даже не пробивают. Сумрак тебя задел? Я вдруг вспомнил, что сумрак меня задел и не раз. Даже не задел, порвал. Руки, плечи, ноги. Не болит. – Задел… Давно? – Вчера. Я стянул куртку, сбросил терможилет, остался в майке. – Ого… – протянул Егор. На самом деле ого. Сумрак хорошо поработал. Левое плечо разодрано, почти на сантиметр мясо распорол. В других местах тоже, не так глубоко, и не больно, не больно. – Больно? – Нет, – признался я. – Это от страха. Потом заболит. Антидот нужен. Егор достал из рюкзака аптечку, вытряхнул шприц, кинул мне. – От всего помогает, – объяснил он. – Еще из старых запасов. Только чешешься потом. Я вколол антидот. – Теперь сироп… Егор сунул мне фляжку. Сироп был сладкий и какого-то освежающего вкуса, я сделал несколько глотков и запил водой. В голове почти сразу возник звенящий холодок, приятно. Егор налил из фляжки в кружку, сунул Старшему. Тот прихватил кружку зубами, стал пить, мелкими глотками, одолел полчашки, отключился. – Энергозатраты большие, – пояснил Егор. – Нельзя слишком быстро двигаться. Организм сам себя жрет, нужна энергия. Он еще долго так пролежит, тогда он почти день лежал. И двигаться ему лучше поменьше, а то когда он двигается, у него кровь из глаз брызжет. Егор выпил сиропа сам. – Сумрак меня целый день тащил… – с какой-то гордостью сказал он. – А вечером его папка прикончил. Вот этой саблей. Башку отрубил, и на куски. Он их уже семнадцать штук убил, представляешь? Я представлял. Убить семнадцать сумраков – это сильно. – Их можно только так, с ускорителем. А еще лучше с двойным ускорителем – чтобы наверняка. Или ловушки электрические, мы две штуки сделали. Они работают на конденсаторах, все очень просто – сумрак туда наступает, и его током убивает. Правда, ни одного мрака мы пока еще так не убили, но надо ловушек поставить побольше… Я хотел рассказать ему про крест в небе, но не стал, Егор мог подумать, что я свихнулся. К тому же это был мой крестик, я не хотел делиться ни с кем. Если есть я – значит, у меня должна быть цель. Предназначение. Не просто уничтожать погань – это любой дурак умеет. А настоящее. Великое. Какой Герой без Предназначения?! Глава 17. Корпускула дьявола Память. Дураки. Смеются надо мной. Если бы знали… А почему это смешно? Ничего смешного здесь нет, ничего. Красавец и чудовище… Я совсем не красавец. И она… Она не виновата. К Алисе я заглядываю почти каждый день. Через день, тут рядом, в подвале. Алиса не меняется. Не чувствует боли, не спит и не пьет. На прошлой неделе я нашел тыкву и выдавил сок, целую бутылку оранжевого сока. Добавил туда лимон и сахар, принес ей, а она не посмотрела в мою сторону. А сок был ничего. Вот и сегодня. Она не разговаривает со мной. И не смотрит. Она вообще ни с кем не разговаривает. С крысой только. Знатная крыса, сидит возле головы Алисы, глаза круглые, блестящие. Похудела. Кости торчат, костюм… – Крысу надо бы пристрелить. Я вздрогнул и обернулся. Серафима. Стоит, жует пластиковую трубку. Не похожи. – Что? – Крысу пристрелить, – повторила Серафима. – А вдруг она переносчик? – Чего переносчик? Серафима пожала плечами. – Ну, вот этого, – она кивнула на Алису. – Где-то она ведь это подцепила. Серафима брезгливо поморщилась. Крыса почуяла врага, спряталась. – А я бы и ее пристрелила, – Серафима выдула из трубки пузырь. – И крысу и ее. Неизвестно, чем все это кончится. Она всех своих убила… И нас может. Вдруг это заразно? И на меня так посмотрела. – Я в карантине два месяца почти просидел, – напомнил я и сразу же понял, что зря сказал – получалось, что я будто бы оправдывался. Серафима промолчала. – Шныря проверяла? – спросил я. – Проверяла. Солому режет. – Что? – Солому, – Серафима сделала пальцами стригущее движение. – Режет солому. – Зачем? – Планер хочет сделать. – Из соломы? – Ага. Да ну его… Слушай, Дэв, скажи Япету, а? Чтобы убрали его от нас. Я все время боюсь – у него эти бородавки… Пусть он с близнецами ходит. – Бородавки не заразны, – сказал я. – Они у всех есть. – У меня нету, – тут же перебила Серафима. – Нету. – Есть. Просто у Шныря они внешние… – А у меня внутренние, да? – перебила Серафима. – Ну-ну. Похожи. – Я к тому просто, что бородавками все заражены, просто у некоторых они вырастают, а у других нет… – Понятно, понятно, – снова перебила Серафима. – Ладно, пойдем собираться. И все-таки… Серафима сделала паузу, поглядела на крысу, поглядела на Алису, сказала: – Я бы ее пристрелила. Я бы тоже пристрелил. Года два назад. Наверное, даже год. Сейчас… Открыл глаза. В слоне. После укола и сиропа я отключился и уснул, проснулся… Не знаю когда, сколько времени прошло. Старший сидел, закутавшись в плед целиком, только пятки торчали, черные и безнадежные, в слоне было тепло и уютно, хотел бы я жить в слоне. Егор спал возле печки, в большой плетеной корзине, привешенной к потолку. Корзина покачивалась, Егор улыбался. Старший перекатывал в ладонях алюминиевую кружку, механически, как робот. Увидел, что я проснулся, кивнул. И я кивнул в ответ. – Слушай. Пожалуйста, послушай, это важно. У меня мало времени осталось. И в голове каша, трудно… Трудно выстраивать. Постарайся понять. – Постараюсь. – Что-то с полюсами случилось, – сказал негромко Старший. – С магнитными полюсами, с этого все началось. Это и продолжается, компасы врут. Но уже не так сильно… Он отхлебнул из кружки сиропа. – Затем с атмосферой. Засуха, она почти все выжгла, особенно юг… Голод, и с юга все на север рванули. Китайцы… И другие… С границ поползла война… Потом затрясло, почти везде… Еще Вода, после землетрясений всегда вода. И болезни… Старший посмотрел в потолок Он не спросил, как меня зовут, и кто я, и откуда я пришел, и, главное, зачем я пришел, мне показалось, что он был как-то ушиблен и не очень хорошо понимал, что происходит. Смотрел сквозь меня, бормотал, улыбался. – Бешенство… – старший вытер пот. – Вообще весь мир разваливался, по швам трещал. Он начал потеть, потел крупными каплями, и пот был не нормальный, прозрачный, а мутный, Старший протер лоб ладонью, на ней остался бордовый след. – Опять… – сказал он. Я кинул ему полотенце, Старший стал протираться. – Что-то с кровью происходит… Ладно… Мир рушился, и тогда кто-то… Я не знаю кто, кто-то придумал, как все исправить. С помощью этого. Старший сунул руку под рубаху, извлек кольцо. То самое, с птичьей лапкой. Пацифик. Как у нас. – Частица Бога, – хрипло сказал Старший. – Какая прекрасная идея… Егор спал, видимо, к такой болтовне он был вполне привычный. – Частица Бога… Я покажу… Старший попробовал дотянуться до стола, у него не получилось. Я заметил альбом на столе, подал его Старшему, он достал фотографию, а других фотографий в нем не было. – В этом секрет, – сказал он. – Только в этом… Старший уронил карточку, я поднял. Нога. Блестящая такая нога, огромная. Где-то я это уже видел. Памятник. Под этой ногой стояли люди. Все старые, ни одного молодого. В синих халатах, в оранжевых смешных туфлях, в белых касках. У каждого на каске блестел пацифик. И очки, почти все они были в очках и почему-то улыбались, никогда не видел столько улыбчивых людей. И на рукавах халатов тоже пацифики. Это ученые. В белых касках, все ученые в белых касках, они держали перед собой плакат. На нем был нарисован птичий знак, а внизу крупными красными буквами приписывалось: «Даешь Частицу Бога!!!» – Даешь Частицу Бога… Старший отхлебнул снова. Сироп. И еще отхлебнул, а потом поглядел в кружку. Человек кровью потеет… Его надо лечить серьезно. Хорошо бы его к нам, к Доктору… Не донести, конечно. Курок… Курок остался там. Надо его достать. И похоронить. По-человечески. Он меня обманул, но все равно. Человек Я поднялся с кровати. – Погоди… Значит, Старший меня все-таки видел. Разговаривал со мной. И это не бред. Хотя так и бредить можно. – Погоди, – негромко попросил Старший. – Пожалуйста, я хочу рассказать. Егор маленький, много не понимает. Я хотел написать… я не умею. Послушай, я тебе расскажу. Старший облизнул губы. – Когда все возникло… Ну, когда Мир возник, не только наш, а вообще весь, он первое время был… Пустой. Одинаковый, что ли… Вернее, никакой. Требовалось придать Миру свойства… Я не очень хорошо понимаю, я механик… Эта самая частица, она преобразовала хаос в порядок. Сразу, одним шагом, везде, Дыханием Бога… Это не бред! – громко прошептал Старший. – Не бред! Они сами так говорили! Сами ученые! – Я верю, – сказал я. Старший улыбнулся поломанными зубами. Свет. Свет Творения, Слово Его, Дыхание Благодать, все, как рассказывал Гомер. Я помню, вот как сейчас. Сначала Тьма, потом раз – и сразу Свет, и всего-то лишь достаточно одного Слова. – Мир уже древний очень, очень, даже представить сложно как. И чем дальше он существует, тем меньше в нем света. Это тоже правильно. Поколения грешников породили так много зла, что Благодать стала улетучиваться, а Свет рассеиваться. Чем больше тьмы, тем меньше света, все про это знают. А именно светом мир и скреплялся. Как кирпичи цементом. – Вот они, – Старший указал трясущимся пальцем в фотографию. – Они хотели все исправить. Чтобы ни наводнений, ни тряса, чтобы эпидемии прекратились. Частица Бога, короче, они ее выделить хотели. Эта штука… Старший ткнул пальцем вниз, под ноги. – Насколько я понял, Нижнее Метро – это прибор. Огромная машина, она трансформирует поле. Нога… Памятник! Я вспомнил. Точно, нога памятника, мы тогда из него с Алисой вылезли. Там еще что-то написано было, про прорыв какой-то… В изучении пространства, кажется. – Прибор, – повторил устало Старший. – Самый большой в мире. Он должен был воспроизвести первые мгновения, в которые частица Бога была еще сильна. Мир пошел в раскачку, а они хотели его спасти… Только ничего не получилось… Там, – он опять указал вниз. – Там, еще глубже самих тоннелей, там шахты… Детекторы… Они должны были улавливать Частицу… Что-то развернулось не по плану… Старший задрожал. Сильно, на секунду мне даже показалось, что он опять впал в ускорение, лицо сдвинулось в размывку. Губы затряслись. – Мне надо отойти, – сказал я. – Тут мой товарищ, я его… – Подожди, пожалуйста, – шепотом попросил Старший. – Еще немного, это важно, я должен рассказать. Старший потряс головой. – Что-то пошло не так, – сказал он. – Причины… Причины… Кто эти причины теперь разберет… Эксперимент был запущен, и они ее получили… – Частицу Бога? – спросил я. Старший промолчал. Сплюнул в кружку. – Не знаю, что они там получили… Вряд ли это была Частица Бога… Скорее наоборот. Корпускула дьявола. Он усмехнулся. – Ты хочешь сказать… – я вздрогнул. – Ты хочешь сказать, что у нас тут… Ад? – Не в прямом смысле, конечно, – ответил Старший. – Но что-то подобное наверняка. Античастица, видимо, исказила… Она все исказила. Это как грязь, она замазала все… Пространство, время, материю. Законы природы были отменены… Они виноваты, вот эти. Он кивнул на фотографию. Улыбаются, в касках, в очках. Оптимисты. Сразу видно – знают, что делают. Это их и сгубило. Гордыня. Решили встать вровень, нет, гордыня, определенно, шесть человек впали в гордыню, и мир был уничтожен, вместо Света явилась Тьма. Корпускула дьявола. С другой стороны, им было отчего впасть в гордыню. Могучи были. На Луну летали. И кажется, на Марс. Может, на Солнце даже. – Вы откуда? – спросил Старший. – Дубровка? Печатники? Там еще кто-то оставался… – Варшавская. Мне надо сходить… – Успеешь. Варшавская… Старший сплюнул в кружку. – Кажется, все, – сказал он. – Что все? – Все. Егора не буди, пусть спит… Мало осталось… Зачем вы пришли? Мертвец. Еще один. Что же они все вокруг умирают-то… – Мало осталось, – Старший улыбнулся. – Зачем? – Зачем? Да мы… Я хотел рассказать про Япета. И про Доктора. Про то, что одни сволочи хотели проникнуть на Запад, а другой хотел посмотреть планетарий, а я был просто дураком… – Мы здесь, чтобы установить контакт. Мы ищем всех, кто еще… Кто еще человек – Кто еще человек… Друг у меня был. – Что? – не расслышал я. – Друг. Вместе тут жили… Старший снова плюнул. Привычка дурная. Гомер меня плеваться отучал почти полгода. За каждый плевок в лоб, за каждый харчок по морде. Потому что по плевкам тебя любая погань вычислит. – Друг… Разошлись-то всего ничего, утром встретились… Отчего вот так? Отчего нормальный человек вдруг делается чудовищем? Что с нашим воздухом? – Не знаю. – А я знаю. Это уже другой воздух, не наш. Эксперимент продолжается, врата открыты. Послушай меня, это важно. Ты на Вышке бывал? – На Большой? – Ага. На Большой… Говорят, раньше еще больше встречались, ладно… Был? – Нет еще. Слышал. Видел еще, издали только. Мы на юг ориентированы… – Я тоже. На Вышке не бывал то есть. Не успел, собирался… Там архив должен оставаться. Ты знаешь, что такое архив? – Да. Еще плевок. – На Вышке. Или рядом где-то, не знаю точно… Когда все это происходило, они фиксировали. День за днем. Там должен быть ответ. Плевок – Ответ. Его можно найти. Наверное, действительно можно. – Зачем? – Чтобы узнать, как все началось. – Зачем? Было ясно, зачем. Чтобы узнать, как все закончить. – Нижнее Метро еще работает, – прошептал Старший. – Работает. Вода… – Что? – не расслышал я. – Вода… Она стала закручиваться… Поэтому и ушла вниз, течения сбились… Нижнее Метро закручивает воду, закручивает воздух… Ты знаешь, что из города нельзя выйти? Плевок – Нельзя, – Старший потрогал виски. – Кажется, кровь, давление, что-то такое… Когда человек попадает сюда, его сразу начинает закручивать… А когда он выходит из зоны, в голове лопается… Ты видел здесь птиц? – Ну да… Немного. Птиц на самом деле мало. Они все над МКАДом дохнут. И вниз падают, сюда не пролетают. – Вот! Немного. Птицы сюда ни пролететь не могут, ни вылететь… И яды тут ни при чем… Чертова мельница, она мелет… Старший замолчал и поежился. Он поежился. Ему явно стало хуже, побледнел еще больше, вокруг глаз синие круги. – Ты хоть понимаешь, что я тебе рассказал? – спросил он. – Конечно. Ученые хотели, чтобы все наладилось само собой, и построили Нижнее Метро. Машину, которая должна была вернуть в мир Благодать. Но получилось наоборот. Возможно, они сами не все были благостны, а может, это произошло попущением Его. Но вместо Благодати машина стала производить воздух зла. Им пропиталось все вокруг, и все вокруг разрушилось, и даже мертвым покоя нет – если не отсечь им голову, то превращаются они в бродячие и алчущие трупы. А мельница вертится. – Точно. Мельница вертится. И снова сплюнул. – Тебе плохо? – спросил я. – Может, лекарства… – Нет лекарств. Ничего нет… Жернова, крутятся во тьме, перемалывают… Души тоже… Корпускулы дьявола, они вокруг… А можно остановить. Вдруг сказал он. Логично. Кто рожден, тот рано или поздно помрет. – Можно отключить. Где-то должна быть кнопка. Старший выставил палец, сделал нажимательное движение. – Кнопка всегда есть. Рычаг. Этих все больше и больше, мраков. На восток продвигаются. Скоро они и до вас доберутся, до Варшавской… Что-то устал я. Как тебя зовут? – Дэв. – Дэв – это демон, да? – Герой. – Герой – это хорошо… Еще. Насчет ускорителя. Ты должен знать, как его использовать, по-другому отсюда не выбраться. Запоминай. – Запоминаю. Старший достал сумку с контейнерами, в которых хранились шприцы. Он рассказывал. Как правильно использовать ускоритель, я слушал, кивал, спрашивал, а думал про другое. Про слона. Люди живут в слоне. А люди не должны жить в слонах, люди должны жить в домиках. Домик должен стоять на опушке леса, возле реки. Крыша должна быть черепичная, а на стене висеть ружье. Хотя нет, ружье совсем не понадобится. В будущем мире совсем не нужно будет оружие, мы положим его в железные сундуки и глубоко-глубоко закопаем. Закопаем и забудем. Даже я закопаю свой карабин и больше не возьму в руки никакое оружие, ну разве что топор, дров нарубить. Все будет хорошо. Главное, найти кнопку. Рычаг, вентиль, заглушку, не знаю, что там есть. Выключатель. Отыскать, а там я разберусь – нажимать или заворачивать, я не тупица, как-нибудь справлюсь. И все наладится. Я снова стал представлять свой дом, в подробностях, причем в самых мелких, вплоть до узора на ручках серебряных кружек, до квадратиков на ковре, до запаха кофе – мы будем выращивать кофе, жарить его и молоть в кофемолках на собачьем приводе, ловить тараканов или морить тараканов и играть по субботам в домино. Или по понедельникам, в какой-нибудь день, которому есть свое место. Вот сейчас мы не знаем, какой день сегодня, то ли вторник, то ли воскресенье. И число какое, не знаем, разве что месяц. Сейчас, кажется, август. Но до конца я не уверен… Старший замолчал. Лежал с закрытыми глазами, голова свалилась набок Я подошел к нему. В руках Старший крепко сжимал кружку. Белая эмалевая кружка, красная кровь. Глава 18. Переулок кривых фонарей Надо слушать тех, кто вокруг. Господь расставляет на пути только нужных людей, устами их подсказывает, что делать. Ничего просто так не бывает, каждый шаг оставляет след. Цель. Простая и понятная. Кнопка. Рычаг. Заглушка, что там еще может быть? Вентиль. Завинтишь, и все кончится. Как же тогда Облачный Полк? Гомер говорил, что наше дело ждать и готовить плацдарм для выброса. Когда в Урочный Час сгустится воздух и Воинство Света сойдет на землю и обрушит огонь на головы пустых и нечестивых, мы же будем стоять одесную. Гомер мог и ошибаться… Первый раз я подумал, что Гомер мог быть не прав. Он ведь тоже… Ну, как я, вырос на развалинах, ничего не видел в жизни. Мог ошибаться. А что, если Облачный Полк не может пока сойти? Если он ждет сигнала? Подтверждения, что мы уже достойны. Зеленой ракеты. Может, эта вот зеленая ракета и есть кнопка? Может, пока она нажата не будет, ничего и не произойдет? Мир стоит, пока есть хоть один праведник, так всегда говорил Гомер. Надо нажать кнопку. Надо похоронить Курка. Конечно, мертвецам не жарко, конечно, мертвецы не танцуют, но все равно. Сожрут. Нехорошо, когда человека погань жрет. И еще кое-что. Я хотел разобраться с сумраком. Мрак. Первый раз меня коснулся мрак, настоящий, жирный и бесспорный. Не мелкая грязная погань, назойливо повисающая на ногах и пытающаяся выклевать глаза, настоящая тьма, вползающая в душу, разрывающая сердце. И там, в глубине, осталось. Пятнышко. Клякса. Грязь. Зерно. Крючок, впившийся в легкие. Страх. Сумрак меня напугал. До одури. И теперь я боялся. Только не самого сумрака, а того, что это останется со мной. Зерно утвердится, прорастет и пустит корни – и вот уже поселится внутри голодная лилия, и надо будет ее кормить, кормить, а потом она выпустит в кровь свои семена… Надо было вырвать. Прижечь. Раз и навсегда. Солнце уже садилось, приобретая свой обычный вечерний цвет. В небе растерянно вспыхивали первые звезды, было ощутимо холодно, я поежился и обнаружил, что не надел куртку и не надел шлем – и куртка, и шлем могли бы помешать. На бой в рубашке и штанах. Почти голый. Первый раз, наверное, в жизни. Про такое Гомер тоже рассказывал. Как раньше герои, те самые древние герои, вступавшие в схватку с чудовищем, раздевались догола. И всегда побеждали. Потому что голый человек чист и первозданен, он готов вот прямо немедленно предстать на высший суд, он ничего не боится, и не берут его ни жала, ни клыки. Подумал, что совсем раздеваться не стоит, я все-таки не до конца готов. Переулок кривых фонарей. Кривой переулок кривых фонарей. Выпуклая брусчатка под ногами, идешь, как по спине огромной рыбы, Гомер говорил, что совсем древние люди думали, что мир покоится на рыбе, и поэтому любили брусчатку. Солнце еще держалось, но тени удлинились и исковеркались, и старое кресло откуда-то, оно медленно покачивалось, будто кто-то в нем сидел еще совсем недавно. Я понюхал воздух. Обычный воздух Запада. Я поспешил. Аптека за углом. Сейчас. Уже. Минуту. Всего минуту. Надо только выглянуть… Страх. Поганое зерно. Я прижался к стене. Тропарь. Давно не читал. Теперь самое время. Победа. Мне нужна победа. Только победа, ничего, кроме победы. По-другому просто не может быть. Аминь. Выглянул. Несколько. Четверо. Егор говорил, что они по одиночке охотятся, как львы. Что у каждого территория, и каждый ее охраняет. А тут сразу четверо. Стоят. Не шевелятся. Прямо перед аптекой. Курка нет. Я оставил его у стены. Сидеть. Куски. Большие, рваные. Черные. А Курка нет. И страх. Гладкое жирное лицо, распухшие красноватые суставы. Лапы со сросшимися длинными пальцами. Мясо… Что-то воткнулось в спину, между лопатками, стало скручивать, холодно. Тошнит. Выглянул еще. Эти сдвинулись. Ближе. Стали ближе, я уже их даже почти слышал… Солнце зацепило антенну на крыше, потянуло ее книзу. Заметили. Но наверняка еще можно уйти. Успею. К черту. Уйду к северу, стану жить. Нетрудно найти. Трубу. Какую-нибудь трубу на окраине. Обустроиться. Крыс ловить. Или лягушек. Жить. Никогда не думал, что может быть по-другому. Без оружия, без пороха. Потихоньку. Гомер всегда говорил, что выбора нет. Что я такой родился и что по-другому никак. У каждого свое предназначение, и в сторону не свернуть. А я и не пробовал. Запад. Правильно никто сюда не ходит. Правильно. Тут начинаешь сомневаться. Сомнение – это и есть корпускула дьявола. Уверенность – искра божья. Только тот, кто верит в себя, может победить. Я прошел. И я вернусь. Вытащил цилиндр. Он еще хранил холод, приложил к голове. Ничего. Сейчас, сейчас… Прав Гомер, по-другому нельзя. Выглянул. Еще ближе. Заметили. Уже не отпустят. Мне стало легче. Не отпустят. Свинтил крышку. Вытащил шприц. Тяжелый и тоже холодный. В бедро, нужно колоть в крупные мышцы. Поехали. Надавил на поршень. Холод. Две минуты. Старший говорил, что начинается через две минуты. Но он не говорил, что это будет так больно. Нельзя двигаться слишком резко, могут связки порваться. Надо плавно, очень плавно. Нельзя ни во что врезаться – разобьешься. А еще нельзя… Холод потек по ноге. Вниз к ступне. По кости. Сначала мне показалось, что кость взорвется, вырвется через мясо и кожу, боль ударила в колено, и я едва не заорал. Но это было только начало. Холод пополз вверх. Тазобедренный сустав, позвоночник, ребра, лопатки, шея… Наверное, я отключился. Волна дошла до черепа, в мозг врубился гвоздь, распустился там стальным цветком. Ослеп. Это была не отключка, просто погасли глаза. Давление. В уши, в нос, голова взорвалась и разлетелась в разные стороны, миллионом кусков, и к каждому была прикреплена ниточка – для того, чтобы они смогли вернуться обратно. Боли не было. Слух, он вернулся первым, и вдруг я услышал. Мозг немного сдвинулся вперед, и я услышал. Шорохи. Листья по крыше, переругивание летучих мышей. Вода. Обрывки этих звуков смешивались в незнакомую мелодию, красивую и необычную. Люди. Люди так не могли, слишком красиво. Это разговаривали они. Сумраки переговаривались между собой, и язык их походил на песни ангелов, хотя сам я никогда не слышал. Я открыл глаза. Мир сделался красным. Не из-за солнца. Глаза. Сосуды полопались. Видимо, не только мелкие, но и крупные. Пульсы. Они прорезались везде, от ушей до пальцев ног. Я стал видеть дальше и четче. Трещины на стенах. Паутину, болтающуюся на фонарях, рисунок, сделанный карандашом на стене дома напротив. Сумраков. Они стояли вокруг. Неподвижно. Засохшие деревья. Смотрели, не на меня, в стороны, не замечая. Похожие. В обрывках грязного тряпья, с веревками вокруг туловищ. Переговаривались. Тот, что стоял справа, сделал шаг. Он очутился рядом со мной, но в этот раз я видел, как это произошло. Четыре мягких и одновременно неуклюжих, враскачку, шага, раз-два-три-четыре и протянул лапу. Браслеты. У того, в аптеке, были часы, у этого браслеты, несколько штук, от запястья до локтя. Коготь почти коснулся моего лица. Рот маленький, вцепляться не могут, могут только жрать. Убивают по-другому. Затем жрут, отдельно. Мясо… Браслет. Тот самый, который нашел Курок. Зря он взял браслет, нельзя из могилы ничего брать… Ярость залила привычной волной, я сделал выпад, вперед и чуть вверх, секирой, даже не рубил. Попал в локоть, в распухшее сочленение, в сустав, затем сразу в бок. Лапа разорвалась, и пока она падала, медленно, переворачиваясь и сжимаясь, я нанес еще удар. Мир тек мимо за красной пеленой ускорения, движения распадались на отдельные мелкие составляющие, каждый жест был самостоятелен и при этом каким-то образом сливался с остальными… Передать сложно. Резкость исчезла, удары были не ударами, а плавными касаниями. Секира коснулась сумрака под правым плечом, он вздрогнул и сделал шаг назад. Рана разошлась, и через несколько долгих мгновений показалась кровь, ленивая и густая. Сумрак издал равномерный шорох, его товарищи ответили, я прыгнул вперед, в ушах неожиданно свистнул ветер. Секира описала сияющий полукруг, голова урода отделилась от тела, покатилась. Оставшиеся обменялись безразличными шепотками и сдвинулись ко мне, двое по флангам, один в центре. Я отступил. Не ожидал, что схватка будет выглядеть так. Мне представлялись скорости, погоня, прыжки, уклонения. Ничего подобного. Схватка с сумраками в режиме ускорения походила скорее на шахматы. Тот, что справа, сделал свой ход. Взмахнул лапой. Метил явно в горло, но я уклонился легко, всего лишь наклонив голову. Сумрака повело, он потерял равновесие, и я тут же пустил ему вдогонку секиру. Лезвие чиркануло по костистой спине, срезало кожу. Сумрак выпрямился. Я отпрыгнул. Сумраки замолчали. Двое стояли, окаменев и чуть набычившись, третий шевелился. Ворочал головой, стараясь поглядеть на спину, с которой я срезал изрядный лоскут кожи. Сумраки не торопились. И неожиданно я понял – препарат разогнал меня до скорости, на которой сумрак казался ощутимо меня медлительнее. И это давало мне преимущество, причем значительное. Снял с плеча карабин. Раненый сумрак улыбнулся мне в глаза. Улыбнулся. Он должен был кричать от боли, он должен был кататься от боли по брусчатке, а он, наоборот, улыбался. Дальше произошло ужасное, сумрак скрючился, дотянулся до лоскута, уцепился за него покрепче и дернул. Я услышал, как пронзительно затрещала шкура, как хихикнул сумрак, разглядывая собственную кожу, как одобрительно зашуршали остальные, и вдруг я почувствовал в руках карабин и выстрелил. Первый раз я видел, как летит картечь. Она выплеснулась из ствола горячим выдохом, разошлась в зонтик, врубилась в чудовище. Хорошая картечь, изготовленная Петром, мягкий свинец снаружи, твердый уран внутри, двойной заряд пороха. Почти в упор. Верхняя часть туловища разлетелась в рваные лохмотья, ноги еще продолжали стоять. Тишина. Я ничего не слышал. Карабин рявкнул, и слух мой просел, в ушах образовалась тяжелая вата. Я убил второго. У этого уцелела голова. Возьму ее, приделаю потом на стену, раньше так всегда люди делали, только оглох вот всмятку. Попробовал пошевелить барабанами, глухо, ничего. Двое. Две штуки. Продолжали стоять. Ненормально. Совсем ненормально. Накидываться скопом, так надо. Любая обычная погань совсем по-другому действовала бы, наскакивала вместе, а не по очереди. Но сумраки были другие. Не знаю, по какой причине, но они работали по очереди. Сумрак шагнул вправо. Второй тоже. Принялись описывать круг. Это было уже знакомо, волкеры, если особенно молодые, иногда так делают, кружат, кружат, поджидают, ловят момент, готовятся к броску. Эти… Опять не так, опять через перекресток – эти просто брели вокруг. Волоклись, чуть ли не заплетаясь, и я не знал, что дальше. Чего ожидать. Шагали, шагали, потом тот, кто шагал вторым, начал отставать. Он отставал все больше и больше, и теперь они рисовали круг друг напротив друга. А я в центре. Я ждал. Слишком просто все получалось как-то… Резко. Всего на мгновенье я выпустил из вида того, кто был за спиной. Этого хватило. Наверное, шестое чувство, вернее, Бог в ухо шепнул. Прыгнул в сторону, сухожилия хрустнули, мимо пролетела тварь. С распростертыми лапами, с яростью, с ревом. Рева я не слышал, конечно, но он был, этот рев. Морда перекошена раз. Сумрак в ярости был хорош. Мне понравилось. Я тоже был в ярости, ярость – это прекрасное чувство. А эти их лапы… Некоторые сумраки умели работать, я оценил. Левой в голову, и тут же правой снизу, башку снести, кишки выпустить. Лапищи у него были длинные, когти или сросшиеся пальцы, не разглядеть, успевал только уворачиваться, приседать и подпрыгивать, вбок, влево, вправо, секирой я уже не атаковал, так, парировал удары. Второй. Почти сразу присоединился, и почти сразу они стали работать синхронно, один по низу, пытаясь оторвать ноги, другой старался снести мне голову. Наверное, со стороны, ну если бы кто мог меня видеть, то решил бы, что я похож на мячик Мячик, в который играют два непонятных существа, прыг-скок, прыг-скок. Сожрали Курка. Ненавижу. Они прижимали меня к стене. Шаг за шагом, верно и неотвратимо. И все-таки достали. Гомер учил – никогда не ввязывайся в драку. Противника надо обезвреживать сразу и предпочтительно навсегда, в шею, в шею надо стрелять. Рукопашная схватка – вещь непредсказуемая, любой, даже самый сильный и опытный боец может рано или поздно запнуться о предательский камень. Сделать неверное движение, потянуть кисть, моргнуть в неподходящее мгновение, может отвлечься, упустить вдох, забыть про выдох, руки могут вспотеть, и рукоятка верного меча проскользнет, и песок в глаза, да мало ли причин для последней ошибки? Ошибка стоит дорого. Ошибка – это жизнь. Любая, даже самая мелкая и безобидная рана приведет к поражению. К смерти. Если нет возможности успокоить противника с двух ударов, лучше отступи, в этом нет ничего позорного, отступление сейчас – победа в будущем. Надо было, наверное, отступить. А так они все-таки достали меня. Я даже не увидел кто. Коготь, чирканул по ребру, зацепил мясо. Мне показалось, он ребро вообще вырвал – меня подбросило в воздух, развернуло, и я обрушился на асфальт. Однажды я падал с третьего уровня. Невысоко и, в общем-то, неопасно, приложился несильно, встал и вперед. Падение на брусчатку в состоянии ускорения… Наверное, как этажа с пятого, не меньше, земля ударила меня всего, сразу, ребра сложились, и зубы, передние все, в осколки, нету, плечи, колени, даже пятки, не знаю как, но я умудрился стукнуться даже пятками. Правая рука сломалась, под каким-то диким углом, как палочка, кость вылезла наружу, красная пелена стала гуще, через несколько тянучих мгновений пришла боль. Сумрак надвинулся, облизываясь, я дотянулся до потерянной секиры. Сумрак прыгнул. Я успел выставить секиру, упереть рукоять между булыжниками, острие направив вверх. Лезвие пропороло брюхо, сумрак сел, залив меня черной дрянью своих кишок. Секира разрезала его почти пополам, но он продолжал барахтаться, пытался дотянуться до моего горла, столкнул его набок Третий. Остался один. Он стоял чуть поодаль. Медленно стоял, наблюдая как бы. Я отполз от мертвечины, мог бы и не отползать, все равно перепачкан был, год не отмоешься. Надо было подняться, встать на ноги, не хотелось вот так, лежа. И я поднялся. Правая рука болталась вдоль туловища, побрызгивала кровью, сломанное ребро выставилось справа, особой боли не чувствовал, но знал, что она скоро придет. Кажется, еще нога. Тоже правая, в колене. Надрыв сухожилий. Или чашечка. Мениск, не знаю, плевать, Курка сожрали… Поднял секиру. Левой. Ничего, левой я тоже не промахнусь. – Сюда! Крикнул я, но ничего, разумеется, не услышал. Сумрак переместился ближе. Поднял секиру. Я думал, что он собирается закончить с нашей беседой, но на меня он и не поглядел. Склонился над третьим. На секунду мне показалось, что он хочет помочь товарищу, но это была погань. Сумрак принялся жрать своего. Еще живого. Наверное, это было самое мерзкое, что я видел в последнее время. Запредельное. Но это стоило увидеть. Чтобы понять окончательно – мы не можем существовать вместе. Ни в одном городе, ни на одной планете. В одном воздухе. Я пополз. Подальше. Сил на последнего не осталось, ладно, и так неплохо, троих… Горло сжалось. Спазм, в голову шибанула кровь, брызнула из носа и из глаз, как у Старшего, ладно. Я полз. Не очень хорошо представлял куда, подальше. Из оружия остался лишь нож и усиленная граната, ножом стану отмахиваться, граната… Граната тоже пригодится. Скорость падала. Я ощутил это предельно ясно – ускоритель прекращал действие, пятнадцать минут упоительной стремительности подошли к концу. Боль. Почувствовал, как наливаюсь жаром. Горела кожа, только не снаружи, изнутри. Не знаю, как это могло быть, именно изнутри, отчего хотелось ее немедленно содрать. Сердце. Ощутил, как оно висит там, в глубине, за ребрами, как натянуты вены и артерии, до звона, вот-вот оторвутся. Печень разбухла кровью, желудок сжался, залитый кислотой. Даже с позвоночником что-то, мускулатура пульсировала, расслаблялась и напрягалась, резко увеличилась подвижность, позвонки терлись друг о друга, и снова больно, больно, очень больно, к черту вериги… В голове опять что-то взорвалось, мир скачком вернулся к привычной скорости, меня качнуло, не устоял. Снова больно, почему же так больно… Пополз. Переулок кривых фонарей, солнце опустилось, и сумерки слились с сумраками. Трое. Я успокоил троих, четвертыйобедал. Перекусывал. Погань питается поганью, давно известно… Вырезал когтями длинные узкие полосы, комкал их в шары и отправлял в рот. Не успевал дожевывать, и предыдущие полосы свисали из пасти черными червями. Я остановился. Передышаться не получалось совсем, легкие не сжимались. Ребра. При каждом вдохе-выдохе поломанные острые кости скребли меня изнутри, решил не дышать, просто ползти, ползти, а там видно будет. Вот и полз. Вернулся слух. Тоже разом, звук вернулся, но лучше бы он не возвращался. Переулок был наполнен чавканьем. Сумрак жрал. Сумрак продолжал жрать. На меня не смотрел. Я отползал, загребая рукой. Останавливался, лежал. Про Курка думал. И про Алису. Страшно. Хуже нет смерти. Все лучше, чем так. И про этого почему-то думал, про Предпоследнего, того, который дневник записывал, а потом умер в тоске и одиночестве. И в ужасе. Грустно мне было. И за себя, и за всех остальных. Упал. Звезды. Горели особенно ярко. И крупные, точно любопытное небо опустилось пониже, чтобы посмотреть, что тут у нас происходит, еще Гомер говорил, что часто такое случается – в самые страшные дни звезды сияют просто нестерпимо… Чавканье стихло. Сумрак наелся. И теперь смотрел на меня. Я знал, что он смотрит на меня. А пошел он… Все пошли, надоели. Надоели все. Я достал гранату. Все-таки нет. Не я. Не сложилось. Такое тоже бывает. История помнит победителей, прах проигравших разносит ветер. Получи. Выдрал кольцо, потратил последние на это зубы, разорвал губу. Получи. Граната запрыгала по булыжникам. Я считал – два, три, четыре, пять… Взрыв, должен быть взрыв. Ничего. Сумрак двинулся ко мне. Разболтанной походкой людоеда. Все, значит. Почему-то я вспомнил Предпоследнего, не его даже, а тоску. Того дня. Когда он ходил в кино со своим сыном и каждую секунду понимал, что дальше уже ничего не будет. Что сына он не увидит, вот они, последние мгновения. И я сейчас тоже ощущал эти последние мгновения. Жалко было мне всех моих будущих несостоявшихся дней, очень жалко. Но по-другому нельзя, я дотянулся до пояса и вытащил нож. И тут же рядом возник сумрак. Возник, исчез, запястье, боль, сломанная рука повисла, нож упал. Он схватил меня за шею, сжал и швырнул в стену, я воткнулся в кирпичи, и это снова было больно, только я уже не чувствовал, хотелось, чтобы все оно уже кончилось, потому что я устал, барахтался в грязи, скопившейся возле стены, а жизнь упорно не обрывалась, продолжалась, боль – это тоже жизнь, у мрецов не болит, у кошки боли, у собаки боли, у Данилки не боли, откуда я это знаю… Небо засветилось, к земле потянулись лучи, и в них вспыхнуло золотом огромное яйцо, а сумрак был снова здесь, он держал меня за шею, разглядывал ожерелье из слез, разглядывал пацифик, сорвал, слезы рассыпались. Я не из тех. Не из настоящих, сияющих и беспрекословных. Настоящие так не гибнут. Мордой в прах, со ртом, набитым грязью, надо выплюнуть, обязательно выплюнуть, душа выходит с последним вздохом, рот не должен быть забит, увидеть небо… Потом я, кажется, умер. Глава 19. Вопреки – Странно как-то… – Что же тебе странно? – А ты разве не видишь? Пауза. – Чего я должна не видеть? – Шея-то сломана. – Сломана… Может, вывихнута. – Это у тебя вывихнута! Тишина. Покой. Ничего. Пустота. Легкость какая-то. Ни рук, ни ног не чувствую, точно плыву. Или в воздухе вишу. – Сломана. Шея. Ребра, руки… – Он не умрет, – сказал третий. Гомер. А другие… Курок. И еще… – Пульс есть, – неуверенно произнес Курок. – Пульс ничего еще не значит, это может быть… Остаточные явления. Телесное электричество истекает. – Может быть, и электричество. Пульс хороший. – Он не умрет, – повторил Гомер. – Такого просто не может быть… – Сердце сильное. Он бегал много, вот сердце и борется. Это может еще долго продолжаться… Алиса. Она права, это может еще долго продолжаться, это точно. – Ему башку почти открутили. Руки сломаны… Кожа содрана… и сгорела. Я думаю, что он готов. Не шевелился ведь… – Это же Рыбинск, они там вообще не умирают. – Ты в глаза ему смотрела? Все вывернутые, и сосуды лопнули. Его перемололо внутри и снаружи… – Он жив, – сказал Гомер. – И внутри и снаружи перемололо, а он жив. А знаете почему? – Почему? – спросили Курок и Алиса в один голос. – Потому. – А предсказательница? Она прямо ведь сказала – не ходи в неходь. А он сунулся. – Она сумасшедшая. И потом, предсказания на героев не распространяются. Герои всегда действуют вопреки. Всем предсказаниям. Всем нельзя, а им можно. Никто на Запад не мог пройти, а он смог. Жаль, я планетария не увидел… – Героя нельзя убить так просто, он выживает после самых страшных ран… Потом имя. Такие имена просто так не дают. – А он увидел планетарий. За меня. Почему? Почему они все в разные стороны говорят… – А если бы ему голову оторвало вообще? – нервно спросил Гомер. – Она что, приросла бы? Молчание. – Не знаю, – сказал Курок. – Не оторвало же. Вот если бы оторвало, то я бы точно сказал, что он – не герой. А так.. – Надо, это… тропарь прочитать, – предложила Алиса – Это ему поможет? Он сам всегда… – Я прочитаю, – сказал Курок – Сейчас. Откуда он знает тропарь? Они все меняются… Курок начал читать тропарь. Самодельный. Не очень складный и не очень красивый. – … пусть будет. Пусть будет солнце. Свет его растопит лед, и сгинет тьма… И дальше. Про землю, освобожденную от пришельцев, про справедливость, про мир и покой, который распространится. Про то, что все это закончится. Уже скоро. Ну, или когда-нибудь. Но закончится. Курок читал, Алиса зевала громко, Гомер молчал. … небо наполнится жизнью, и мы тоже вернемся в небо… Мы вернемся в небо… Крест. Тот, что я видел. Знамение. Я вспомнил, на что он похож. Алиса похихикивала, Гомер насвистывал. Курок читал. Его голос набрал уверенности и уже дрожал, Алиса стала его передразнивать, а Гомер говорил: – Он мне еще руки должен, я же помню. Руки-то зарыл. Алиса, скажи ему про руки. Откуда он знает Алису? – Да замолчите вы, я делом занимаюсь. – Прыгни в люк! – Сама прыгни! Ты, вообще, что тут делаешь?! – И в самом деле… Я видел море. С песком и волнами, с дельфинами и белыми, как бумага, птицами. С далеким парусом, с тяжелыми дождевыми облаками, собиравшимися на горизонте. С ветром, недалеко от меня из песка торчал шест с привязанным длинным треугольным флагом – и ветер играл полотнищем, шелк хлопал и струился бирюзой. А за спиной у меня были горы. Я не оглядывался и не видел их, но точно знал, что они там есть. Уходящие в небо пики, цепляющие тучи, с ручьями и водопадами, зеленые и белые. По берегу навстречу мне бежал кто-то, издалека, маленькая фигурка, торопилась и размахивала руками. Я засмеялся и помахал ей в ответ. – А потом он из Рыбинска, – напомнил Курок. – Он рыбак, как и остальные… – Ну вот, – сказал Гомер. – Все-таки умер. Глава 19. Вопреки – Летом здесь, наверху. Ближе к осени в слоне, совсем уж в подвал лезть не хотелось, папка не любил подвалы. И я тоже не люблю. А ты? Молчание. Шорох. Ветер. Ветер тут воет, никуда от этого не деться. И звенит что-то, похоже на звенелки из гильз – когда нанизывают гильзы на веревочку и вывешивают на сквозняке. Чтобы наполнить пространство звуком. Раньше любили звенелки. – Понятно. Никто подвалы не любит. И высоту тоже. Лучше всего в слоне. Он железный, печь в одном месте топится, а тепло распространяется сразу со всех сторон. Мы с папкой случайно его нашли, думали, он цельный, а он полый, в нем раньше ведра хранились. Мы открыли, а ведра посыпались… Над головой висит синий шар. Со звездочками. Самодельный шар, кривой, из бумаги, на боку дверка, в нее свечу надо вставлять, получается лампа. Свеча горит. Вообще кругом много самодельных вещей. Из проволоки и из бумаги, из дерева, из пластика, и все это игрушки. Плохо сделанные. Замки, машины, люди. – А я думал, ты не выживешь, не верил… – вздыхает Егор. – Не выживают после такого… – А Курок? – Кто? А, друг твой… Так я тебе сколько раз говорил – умер он. Тогда еще умер. Не помнишь разве? Егор вздыхает. Пересаживается на другой стул. В комнате много стульев, разные, самодельных много. – Зря ты его выручать пошел, друга своего. Он же умер, ты видел. Он поседел даже. – Видел. Поседел. На самом деле, поседел. – Они тебя ждали. Сумраки. А ты пошел… А я, дурак, уснул. Все проспал, все проворонил… Егор шмыгает носом. – Не плачь. Теперь молчит уже Егор. – Не плачь, – повторяю я. – Не надо. Отец у него. Был отец, стал мертвец. Это трудно понять. Это дико трудно понять. – Твой отец поступил правильно. Я бы так тоже поступил. Ты его помни, героев нужно помнить. Я своего отца помню. – И я помню. И буду. Обещает Егор. Егор, хорошее имя, человеческое. И на Западе люди есть, и вполне себе нормальные люди. Даже очень хорошие люди. Везде люди. Потому что это наша земля. – Курок.. Это… Который умер? -Да. – Понятно. Ты с ним разговаривал. И с Гомером каким-то. А кто такой Гомер? – И с Гомером… – Ну да. Ты все время Гомера какого-то звал, в бессознании. Он кто, папка твой? – Что-то вроде. – Ясно, – Егор вздыхает. – Умер тоже? – Да. Давно. Егор молчит, пересаживается со стула на стул. – Ты со всеми разговаривал. Кричал, стихи какие-то читал. Я с трудом поворачиваю голову. Алиса сидит возле печки. Смотрит в стену. С утра. Она почти всегда сидит и смотрит. В одну точку. Молчит. И я каждый раз сомневаюсь. – Который день? – Двадцать четвертый. Если считать… – Понятно. Алиса поднимается и уходит. Я смотрю ей вслед. Я боюсь. Боюсь, что она… – Твоя подружка неразговорчивая совсем. Бука. Настоящая. – Ни слова еще не сказала мне. Как приволокла тебя, так и молчит. Бука, бука… Бука. Если бы Егор знал, насколько он прав. – Она – Алиса? – Ага. – Это она тебя приволокла. Знаешь, на кого ты был похож? – Нет. И не хочу. – Хорошо. Как знаешь. Ты с ней тоже болтал. Как с настоящей. – Она что-нибудь рассказала? – спрашиваю я у Егора. – Ничего. Ни слова не говорит. Я с ней болтаю, а она молчок. А она вообще умеет? Я не знаю. Не знаю, как ответить на этот вопрос. Раньше умела. Сейчас не знаю. – Не знаю, – ответил я. – У нее… горе. Она… человека тоже потеряла. – Жаль… Видно, что не так. Крысу за собой везде таскает, таких никогда не видел, просто сверхкрыса… Егор грустно смотрит на полку. На ней тоже крыса, сплетенная из нарезанных прозрачных шлангов, выкрашенная в дурацкий оранжевый цвет. Веселая. Зубы из монет сделаны, блестят. – Почти все время сидит, – кивает Егор на пол. – Сядет и сидит, в стену смотрит. Или по крыше гуляет. Или на крыше сидит. – Долго гуляет? – Не-а… Она тут все время. Как притащила, так и сидит. Два дня от тебя не отходила. Меня не подпускала. Как посмотрит… Егор поежился. – У нее глаза страшные, я на нее смотреть не могу. И не спит она. – Она спит. Только с открытыми глазами. – Я так и думал. Я сам иногда так сплю, потом голова болит. А эта Алиса, – спрашивает негромко Егор, – она без оружия ведь… Она не боится? – А чего ей бояться? – Ну, сумраков. – Не боится. – Да… – Егор чешет голову. – Молодец. Она красивая. Она кто… Подруга? – Почти. Жизнь мне спасла. Несколько раз даже. – Молодец. Пойдем гулять? – Пойдем. Егор начинает вертеть колесо, и кровать превращается в кресло. – Это папка сделал, – рассказывает он. – Специальное кресло, оно распрямляется и обратно. Я плохо ходил, болел часто, лежал много – вот он меня и вывозил. Тут воздух на балконе хороший, и молнии часто летают. Шаровидные. Егор показывает, какие тут летают шаровые молнии, получается, что просто с капусту. Вывозит меня на крышу. Высота. – Молнии все убивают, всю вредность. А воздух придает сил. И дождевая вода здесь чистая. Егор везет меня вдоль бордюра. Прекрасный вид. Сверху город похож на раздавленного паука. Прижали хорошенько каблуком, расползся в разные стороны, кольца, линии, снова линии, снова кольца, все пересекается, перепутывается. Раньше город разворачивался везде. На поверхности, под землей и даже над нею, дороги змеились между домами, сами дома ползли ввысь, и все смешивалось в непонятной и пестрой карусели, и посторонний человек не мог во всем этом разобраться, и даже местные, зайдя в другой сектор, часто плутали. И для заблудших придумали особый компас, который стрелкой указывал правильное направление, куда идешь, туда он и показывает. Запад, Восток. Запад больше, накатывается багровым приливом через центр, въедается широким опасным языком… – …Не помню совсем. Маму то есть. Ее сумраки поймали, когда я был совсем маленьким. Тогда отец решил с ними воевать. Они с центра лезут, здесь не живут. Он много про них узнал, я потом расскажу. Ускоритель нашел. Но это не он придумал, это другие, военные. – Тут есть военные? – Раньше были. Видишь, внизу вертолет? Они сюда прилетали. Очень давно и неизвестно зачем. Вертолет весь был забит ящиками, а в них контейнеры. Сумраки тоже давно были, военные пытались их убить, вот прямо здесь, у метро… Верхнее Метро. Разноцветные линии, разделяющие город на неровные ломти, поверх линий разметка – черный штрих – непроходимые участки, красный – ходить осторожно, зеленый – безопасно, зеленого мало. Верхнее Метро разведано плохо и опять же только с нашей стороны, что творится, к примеру, на большинстве станций Кольцевой, мы не знаем. Есть путеводитель, но многие тоннели засыпаны, в других полно погани, в некоторых реки, или болота, или поездами все забито. Непроходимость. Нижнее Метро чернеет растопыренной птичьей лапой. В Нижнем Метро порядок, во всяком случае, в восточной части. Только пройти все равно нельзя, да и не полезет туда никто. Что происходит на Западе… Запад он и есть Запад. – Папка говорил, что город такой большой, что за всю жизнь его нельзя обойти. – Это смотря какая жизнь. Город плывет почти под ногами. – Вчера двадцать минут гуляли, сегодня можно побольше. Хотя нет, нельзя. Простынешь. Мне смешно. Но я с ним не спорю. – Ты как-то быстро выздоравливаешь, – улыбается Егор. – Ты что, богатырь? Я начинаю кашлять. Хорошее слово. Богатырь. Хорош богатырь, ложку поднять не может. – Значит, здоровье повышенное. Есть такие люди, все как на собаках… А у меня, наоборот, пониженное… Зрение у меня плохое, с детства. – Плохое? Егор смотрит вниз из-под ладони. – Странно… Сейчас вроде по-другому… Вижу почти все. И резко… Никогда так не видел. – И зубы не болят, – добавляю я. Егор сидит прямо передо мной, и я вижу, как он начинает проверять языком зубы, надувает щеки, даже пальцем прощупывает. – Не болят, – пораженно говорит он. – На самом деле не болят. Даже дырки, кажется, заросли. Это почему? Я пытаюсь повернуться на правый бок, не получается, больно, ребра, кажется, потрескивают. Падаю на спину. Надоело на спине. Вообще надоело валяться. Шея не поворачивается, какой-то горб на ней нарос, как воротник. Руки. Руки работают. Не очень хорошо работают руки, шины мешают – и на правой, и на левой. Не сгибаются. Но согнутся, рано или поздно. И на ногах шины, сломанный я совсем. Кривые шины Егор сделал, неумеха. Хотя и так сойдет. Зато кожа нравится. Новая наросла, гладкая и толстая, по ощущениям гораздо толще. Здорово. Зубов, правда, меньше. Гораздо меньше, чем раньше. Дырки, они зарастают, это верно. Рядом с Алисой не только дырки зарастают, раны затягиваются. Кости, кожа, сухожилия. А зубы новые нет, так и буду дальше без зубов. Когда умирал, не очень расстраивался, на том свете новые зубы выдают. Все, кто претерпел за правду, при записи в Облачный Полк получают утраченные конечности, отлитые из чистейшего золота, в том числе и зубы. А сейчас без зубов туго, в живых-то. Лицо просело, скособочилось, постарел сразу. – Это отчего? – спрашивает шепотом Егор. – Это… Почему? Я молчу. Но Егор и сам не дурак, думать умеет. – Почему? Егор вкатывает меня под крышу. – Так… Она… Она что, эта?!! Это?!! Глаза у него округляются, челюсть отвисает. Так он и стоит. Не меньше минуты. – Она настоящая?! – Ага, – отвечаю я. – Самая-самая. – Папка про таких рассказывал… Но мы никогда не встречали… – Вам повезло. Особенно тебе. А я вот встретил. – И что? – спрашивает Егор совсем уж еле слышно. – Что случилось? – Со мной ничего. – А с кем? – осторожно спрашивает Егор. – С другими… Сказки знаешь? – Какие? – Разные. Всякие. Про гостей. Пришли к людям гости, сели за стол, едят. А один мальчик уронил ложку. Полез за ложкой, глядит, а у гостей-то копыта. Егор оглядывается. – У нее копыта? – шепчет он. – Почти. Но вообще она хорошая. Добрая. Тебе понравится. – Ага, добрая. Отец говорил, они детей сманивают. А потом… Что потом? – Не знаю. До потом не дошло. К счастью. – Они… – Егор неопределенно кивает. – Они… Такие, как Алиса… Ты как с ней познакомился? – Она меня спасла. И еще… Долгая история, в двух словах не расскажешь. Ты насчет Алисы не беспокойся, ты уже вырос. Совершенно вырос. Но лучше, так, на всякий случай, лучше тебе бороду отрастить. Тогда точно не заинтересуется. – Бороду… А если не растет… – Лучше, чтобы росла. Знаешь, борода вообще против всякой погани лучшее средство. А Алиса… – Она… опасна? Егор меняет табуретку, подсаживается поближе к дробовику. Правильно. Я бы сам так поступил. – Я не знаю. Скорей всего, нет. Она… Раньше любила игрушки… Она смотрела на игрушки? – Нет… Она только в стену смотрит. Или в угол. Она точно не опасна? – Не опасны лишь помидоры. Да и то… Она… Сбежала. За мной. Сюда. – Ясно. Появляется Алиса. Садится возле стены. С рук у нее спрыгивает крыса, начинает обход комнаты, обнюхивает пол, стулья, все обнюхивает. Егора. – А ну… Иди… Он достает сухарь. Крыса нагло забирается ему на колени, отбирает сухарь, относит Алисе. – Ладно… Вы тут развлекайтесь, а я за водой поднимусь. Чаю хочется. Егор подбирает ведро и удаляется, шаркая ногами. Я остаюсь с Алисой. Молчим. Только крыса хрустит сухарем, да перекатываются на ветру звонкие гильзы. Хочется поговорить. Спросить, узнать. Но страшно. Ладно, потом, успеем. Моя каталка стоит рядом с полкой, на ней книги. Большие, тяжелые, в таких обычно картинки. Я дотягиваюсь до ближайшей, с трудом устраиваю ее на животе. Современные художники. Культура. Современные… Знавал я одного современного, но недолго… Листаю. Очень быстро выясняется, что время всегда одинаковое. Бойко рисовали раньше, бойко, почти как сейчас. Москва, вид сверху. С птичьего полета вроде как, тогда еще птицы летали и во множестве. Я такую же картину видел, у Япета, в одном из старых альбомов. Если просто смотреть, то обычная вроде как картина, город и все присущие ему признаки: реки, мосты, кварталы, коммуникации над и коммуникации под, все как полагается. Но есть и секрет, второе дно, не различимое нормальным взглядом. Под изображением особая инструкция, научающая, как смотреть по-другому. Чуть скосить глаза к носу, постараться смотреть не на, а сквозь, так, словно картинка находится чуть дальше своего реального расположения, расслабить глазные мышцы, распустить ось зрения, и вот видно уже другое. Зеленые кишки труб и тоннелей, вываливающиеся из распухшего чрева, острые кости подземных путей, протыкающие серую кожу асфальта, провалы – как глубокие язвы, сквозь которые видны перепутанные сухожилия и больные бубонные вены. Черная кровь из лопнувших тромбов бензостанций. Концентрическая сыпь навсегда остановившихся в красном светофоров. Иглы энергетических мачт, как спицы экзоскелетов, стягивающие сломанные ребра кварталов, мосты, как медицинские стяжки, скрепляющие расползающиеся части районов. Лишаи парков и мокнущая экзема забродивших прудов. Нарывы стадионов и пролежни переулков, и если осторожно отдалить альбом от себя, то видно станет окончательно – мертвец, стухший, с истлевшими конечностями и объеденным черепом, и дороги уже не дороги, а плоские солитеры, и мелкие люди на улицах похожи на мух, а машины на червей, въедающихся в догнивающую кожу. Возвращается Егор с ведром. – Вы огни видели? – спрашивает он. – Когда сюда шли? – Нет, – отвечаю я. – Да… Огни появляются. На севере. Можно вечером посмотреть. – Обязательно. Посмотрим. – Вчера красные были. Висели, висели, а потом в разные стороны – и разлетелись. Отчего огни, а? – Не знаю. Выясним. Выясним. Вот полежу еще немного и встану. Через месяц. Ну, через полтора. – У нас еще много работы, – говорю я. – Работы… А разве мы… Разве ты не собираешься домой возвращаться? – Нет. Зачем? Это старая жизнь, нужно искать новую. – Где? Я киваю в сторону севера. – Старший говорил, что на севере есть ответы. – Тебе очень нужны ответы? – С некоторых пор. Видишь ли, Егор, с некоторых пор меня интересуют ответы. Потому что мне все это немного надоело. Вот эта вся жизнь. На самом деле надоела. Люди могут жить по-другому. И должны жить по-другому. Старший. Он полагал, что все из-за Нижнего Метро. Курок думал, что из-за пришельцев. Гомер считал, что разверзлась преисподняя. Кто-то да прав. Посмотрим. Я одно знаю – после зимы всегда лето. По-другому никак. Старший верил, что все это можно прекратить. И я тоже верю. – Через месяц отправимся на север, – говорю я. – Надо запастись теплой одеждой. – Но ты же совсем не ходишь… – Сегодня не хожу, завтра хожу. Я иду на поправку. У тебя есть что-нибудь для зимы? Егор пожимает плечами. Видно, что идея ему не нравится. – Есть? – Для зимы у нас слон, – отвечает Егор. – В нем тепло. – Отлично. Слон. Пересидим в слоне. Я, ты и Алиса… – Как? – удивляется Егор. – Она тоже? – А как же? Не на улице же ее оставлять. Не расстраивайся, до зимы еще далеко, борода успеет отрасти. Егор начинает потирать подбородок Алиса смотрит в стену. – У нас есть термические одеяла, – сообщает Егор. – Они, наверное, подойдут. – Одеяла – это хорошо. Еще кое-что надо будет собрать, я потом скажу. – Ладно… Тут магазин недалеко, там все есть, даже валенки. – Валенки? Здорово. Алис, тебе валенки нужны? Алиса смотрит в стену. Макс Острогин Большая Красная Кнопка Глава 1 Затяг Тикает. Часы. Я взял книжечку, тонкую, в зеленой пластиковой одежке. Осторожно, кончиками пальцев, чтобы страницы не рассыпались в серый прах. «Видеомагнитофон JVC – DR 1019, руководство по эксплуатации». Само по себе странное слово – «видеомагнитофон». Из старинных, даже из мертвых, из тех, что окончательно позабылись по причине своей ненадобности, сгинули, растаяв в непредсказуемом прошлом. Вот слово «электричество», тоже старое, но в то же время и сегодняшнее, мы все знаем, что это такое – искры, тепло, свет, может и ударить, если дурак. «Видеомагнитофон» ни о чем мне не говорил. Судя по картинке в руководстве, плоский черный ящик с кнопками. В него вставлялись кассеты с записями, после чего изображение выводилось на монитор. Монитор я знал. На Варшавской их было много, только все неисправные. Петр немного разбирался в электричестве, так вот, Петр говорил, что поломалось все из-за импульса. Электромагнитного. Когда-то давно очень мощный всплеск выжег почти всю тонкую электронику, даже ту, что на складах хранилась. А оставшаяся почти вся испортилась от времени. Во всяком случае, Петр не смог починить ни один прибор сложнее печки. Егор же, вернее, его отец предполагал, что на телецентре аппаратура должна была сохраниться лучше. И чтобы подготовиться как следует, он читал руководства. Ну, куда втыкать и на что нажимать. Теперь вот и я эти руководства изучал. Каждый день по три часа. Понималось туго. Настройки, переключения, каналы какие-то, слишком много незнакомых слов. Хотя все эти старинные устройства работали более-менее одинаково: суешь кассету, или диск, или карточку, оно сразу само начинает показывать. Я, конечно, не очень умный человек, но с такой техникой даже я управлюсь. «Видеокамера Панасоник GS 12, руководство по эксплуатации», в красной обложке, похожей на кожу крокодила. Начал с первой страницы. Лежал, читал. Наверху звякали на веревочках гильзы, выл в старых антеннах ветер. И тикали часы. Спокойно так, хорошо. Тик-так, тик-так, шестеренки перекатываются, отмеряют минуты, часы, спать охота. Стрелки вроде замерли, но если напрячь как следует зрение и затормозить посильнее мозг, то видно, что они ползут по кругу. Медленно и неукротимо. Пока идут часы, время есть. Если будильники перестанут тикать, стрелки замерзнут и проржавеют колокольчики, тогда и все, значит, конец. То, что время тикает, – это верный признак. Мир вертится, и надежда есть. Егор должен бы уже и вернуться. Уже час как. Тут недалеко ведь. Подземный магазин, совершенно неразграбленный. То есть его, конечно, разграбляли, но не все кому попало, а только родственники Егора. И оберегали от остальных, чтобы посторонние не безобразничали. Да и не было тут этих посторонних. Егор наведывался в магазин раз в неделю. Приносил консервы. Сироп. Спирт для отопления, свечи для освещения, другие припасы, таскал все это рюкзаками, каждый раз приговаривая, что запасов много, до весны вполне хватит, слон морозоустойчивый, в слоне хорошо… Пару раз я собирался с ним, только не получалось, ноги подводили каждый раз, шатание в них пробуждалось и полная неходь, поэтому я в магазин так и не выбрался, хотя поглядеть собирался. Обычно Егор уходил с утра. Брал с собой обрез, винтовку, гранаты. Возвращался после обеда, нагруженный добычей и злой от страха. Ничего, пусть привыкает к самостоятельности, не все мне ему сопли вытирать… Сегодня он что-то слишком долго привыкает. Подождем… Закрыл глаза и еще полчаса думал о спокойном. Потом только начал волноваться. Вообще-то магазин недалеко, добраться дотуда любой может. Даже я. Еще через полчаса я выбрался из койки и стал собираться. Егор не пришел, скорее всего, вляпался. Надо выручать. Ничего без меня не могут. Оделся. Натянул куртку, шлем. Постучал по нему пальцем согнутым. Звук должен правильный получаться, если неправильный, значит, в шлеме трещины. Хотя, если честно, в шлеме не может случиться трещин – это же какой-то там необычный кевлар, прочнейшая вещь, но что-то я стал в последнее время подозрительным человеком, подозреваю все. С ботинками промучился минут двадцать, не меньше. Ноги подпухшие, трудно лезут, еще труднее вылезают, борьба. Хотел даже подрезать ботинки, но решил подождать. Ноги в норму придут, а обуви не вернуть. А я к ним привык, в моем возрасте от привычек уже сложно отказываться. Взял ружье, вертикалку. Чем-то напоминает карабин, только не такой тяжелый. Ну и костыль. Костыль у меня отличный, титановый. Удобный, легкий, а если нажать на пружину, то из нижней части выставляется особое пыряло, им легко пырять. И даже звездочки на костыле есть, выцарапанные, не знаю, чего они означают, счет, может. Сколько владелец убил. Сумраков, волкеров, кровожадных старушек. Рюкзак тоже прихватил, со всем, что нужно в походе. Потому что Гомер учил – идешь на минуту, собирайся на век. Нужное, ненужное тоже, потому что может пригодиться все. Спуск на землю – целое приключение, костыль – мой верный друг, без него я никак и никуда, особенно на лестницах. Интересно, а есть стреляющие костыли? Удобно, наверное, прыгнула на тебя бабушка-убийца, а ты ее разрывным костылем, наверное, раньше так все и было. Три раза чуть не упал, один раз почти головой, Алиса бы посмеялась… Алиса бы посмеялась. Обозвала бы меня рыбцом. Или Рыбинском. Егору тоже бы придумала название. Козявочник, Сопля, Кактус-Какашка, воображение у нее богатое. Егор тут книжку мне принес, про ту самую Алису. Перечитал. Та тоже была сумасшедшая, еще сумасшедшее нашей. И вокруг нее тоже один другого лучше. Одна улыбка кошачья чего стоит. А уж природа-то какая… Наверное, про нашу жизнь тоже можно безумную книжку сочинить. Я буду Чеширским котиком, Егор Безмозглым Шляпником. А Алиса будет Алисой. А на улице совсем осень. Редкие деревья вокруг зоопарка так и не смогли уронить листья, поскольку по причине жаркого лета никаких листьев на деревьях не завелось, я шагал в тени высотки, под ботинками скрипели пирамидки утреннего льда, дышалось легко. Оздоровительно. Я люблю первые заморозки. Когда на лужах прозрачные корки, земля твердая и не держит след, воздух звонок и слышимость простирается в два раза дальше, чем в обычные дни, и весь прах, накопившийся в воздухе летом, садится на землю за одну октябрьскую ночь. Хотя я не был уверен, что сейчас октябрь, месяцы давно рассыпались и растерялись. Осень. Я достал карту. Магазин рядом. Под землей. И чего они все так под землю влезть старались? Полгорода расположено под землей, большая часть. Вот я бы на месте старинных людей не под землю стремился, а наоборот. Вверх. А они все вниз да вниз, не могли освободиться от своих норных привычек. Да и сейчас не сильно освободились. Не люблю ходить по карте, привязанным себя чувствую, но тут, в Москве, по картам удобнее, улицы не путаются. Направо, налево, направо, прямо, полкилометра. Я прохромал это расстояние достаточно быстро. Никого. Запад есть Запад, даже мреца нормального не встретить. Сумраки сплошные, беспросветные. Поэтому, кстати, в моем обычном наборе для прогулок теперь всегда контейнеры с ускорителем. Вход в магазин не выделялся. Много обычного нашего железа, опрокинутые автобусы, сгнившие деревья, покрышки, как маленькие, для обычных машин, так и какие-то совсем огромные, ростом с человека, даже больше, в них, наверное, можно было жить, жизнь – она ведь везде, в слоне, в покрышке. Старый фургон, врос в асфальт, из открытой двери высыпаются жестяные банки с краской. Пробрался внутрь. В полу имелся замаскированный люк, за люком дыра в асфальте, достаточно широкая для пролаза трех человек одновременно. Лестница. Полез. Магазин огромный, настолько, что можно ездить по нему на велосипедах. Или на роликовых коньках, первое, что я увидел, были как раз они. Валялись горкой, бессмысленные, несчастные. Светло. Под потолком горели длинные синие лампы. Егор говорил, что тут вроде как сохранился генератор, каждый раз, когда они сюда ходили, запускали его для освещения. Магазин, я никогда не был в таких. Другие магазины, в которых мне удалось побывать, выглядели иначе. Пустые бутылки, битая посуда, на полу мелочь и консервные банки. Тут тоже банки, много. Большинство бесполезных, я определил. Овощные консервы портились быстрее остальных, они сдохли уже почти сто лет назад, а может, еще и раньше. Все эти горошки, маленькие капусты, рубленая морковь, фасоль в стручках, артишоки, репа и другое полезное питание, ныне теперь совсем бесполезное, размякшее в одинаковую бурую жижу. За овощами рыба, за рыбой какие-то морские каракатицы в стеклянных банках, по виду они были вполне ничего, но я знал, что стоит снять крышку, как ворвавшийся воздух тут же превратит их в непригодную вонючую кашу. Консервный ряд тянулся и тянулся, я повернул направо. Прошел мимо масла в жестяных банках с черными ягодами, мимо других банок, на некоторых были нарисованы черные грибы, на других пальмы, из пальм, что ли, масло выжимали? Прихватил бутылку с черными ягодами – оно сохранялось лучше и пахло приятнее. За маслом начинались лопаты, целый ряд лопат разных размеров, форм и расцветок, я взял блестящую с узким лезвием, попробовал на остроту, ничего себе лопата, с убойностью, к таким я испытываю слабость. За лопатами какие-то приборы, моторы неизвестного назначения, резиновые мячи, сетки, железные кругляки, и тут же отдел снаряжения и оружия. Большой, с хорошим выбором. Топорики, керосиновые лампы, примусы, фонари, веревки, котелки и множество самых полезных в нашей жизни вещей, спальники вот. Глаза от жадности разбегались. С другой стороны, у меня уже есть все необходимое, подогнанное, знакомое и привычное, разве что пару пачек мокрых спичек, которые горят даже под водой. Взял спички. Даже три пачки, иногда с огнивом лень возиться. Спальник на обратном пути надо все же поглядеть… Оружия тоже много, но качество его меня совсем не устраивало. Я посмотрел некоторые ружья. Дешевые штампованные поделки, ненадежные, рассчитанные на не очень многоразовое использование. Хорошее оружие отсутствовало, наверное, его уже утащили Егор и его папаша. Кроме того, почти половина стен оружейного отдела оказалась увешана вообще непонятно чем. С виду вполне себе настоящие штурмовые винтовки, пистолеты и даже револьверы, в отличном качестве, смазка еще сохранилась, пахнут по-боевому, я заинтересовался, сбил замок. Муляжи. Вернее, даже не муляжи, а испорченные нарочно. У некоторых были совершенно безжалостным способом пропилены стволы, у других не хватало внутри важных деталей, третьи оказались просверлены, и внутрь был щедро залит металл. Зачем кому-то понадобилось держать в магазине нестреляющее, я не понимал. Портить оружие, полная глупость. Или много его слишком наделалось, девать некуда? Или для украшения? В некоторых домах я видел оружие на стенах, дурацкий совершенно обычай, я бы сказал, даже омерзительный. Как можно украшать стены винтовками? Картины. Правильно вешать картины или пластмассовые цветы. Сразу за оружием начинался исключительно странный отдел, с вещами, даже отдаленное назначение которых я совсем не мог определить. Стеклянные шары, пластмассовые пирамидки, звенящие трубочки, огромные глиняные кружки, из которых прорастали красные глиняные грибы, гипсовые собаки, деревянные глобусы. Особенно мне запомнились нарядные коробки с надписью «В последний путь». Я заинтересовался, открыл осторожно – а вдруг там бомба, вдруг так раньше шутить принято было? Но там оказались другие предметы. Белые тапочки с мягкой подошвой, пузырек с маслом, черные ленты, выцветшая одежда, похожая на мешок с прорезью. Присыпка в пластиковом пузырьке. Кроме того, в коробке имелась инструкция, как всем этим пользоваться. Я прочитал и понял, что это набор для похорон, для отправки человека на тот свет – недаром же он так и назывался. В очередной раз подивился прежней предусмотрительности – каждый шаг обставлен правильными вещами и надлежащими поступками. Хороший набор. Я отправился дальше, придумывая наборы для разных жизненных ситуаций. Для свадьбы, для похода, для плохой погоды, для рыбалки, для чаепития, Егор, кстати, отправился за чаем. Где находился чайный ряд, я не знал, поэтому просто крикнул. – Егор! Без эха. Слишком низкие потолки. – Егор! Егор не отзывался. Ладно. Погуляем. Я взял металлическую тележку, отправился в обход. Вообще, конечно, Егор и его отец уже много натаскали, и в слоне запас хороший, и наверху в высотке, молодцы, но по настоящему магазину бродить все равно интересней. Хорошо бы в шоколадный отдел попасть. Конечно, там все засохло, но можно переварить. Берешь шоколад, сухие сливки, воды немного, в котел – и варишь. А если в сливки чуть воды и много сахара, то получаются ириски, их надо разлить на сковородку, остудить и порезать на квадратики. Чай. На полу лежала разорванная пачка. Вокруг был не чайный отдел, макаронный. Значит, Егор здесь проходил. Зачем он пачку порвал? Или не он? Может, эта пачка там сто лет лежала… Продолжил обход. Катил телегу, одну ногу поставил, другой отталкивался. Есть известная магазинная легенда, Шнырь мне рассказывал, как группа заблудилась на Юго-Западе, забрела на кладбище. Мрецы за ними погнали, и тут им подвезло очень, наткнулись на магазин, только не в подвале, а на первом этаже. Люди эти успели в магазин забежать и закрыться. Отсиживаться решили – еды-то много. Но очень быстро выяснилось, что еда вся испорченная, даже консервы. Только сладкая газированная вода в стеклянных бутылках сохранилась. Они только этой водой и питались и через три месяца совсем плохо себя почувствовали, потому что сахар хорош в небольших дозах, а если много и каждый день, то внутренние органы начинают болеть, пропитываются сладостью и уже не работают, как должно. Одна девушка не выдержала и померла, а остальные стали думать – что с ней делать, выкинуть на улицу или слопать. И решили все-таки выкинуть, не поддаваться искушению. Потащили труп к выходу, а к этому времени туда собрались мрецы со всей округи. Они ворвались внутрь и быстро всех сожрали, остался один парень. Он залез на железный стеллаж и сидел там. Он сидел там тридцать дней и питался только водой, сочащейся с крыши, а мрецы стояли вокруг и смотрели на него не моргая. А потом, когда он устал и собрался прыгнуть вниз, крышу разрезало огненным ножом, и человеку явился ангел-хранитель – в магазинах часто случаются чудеса. Вряд ли с Егором случилось чудо, он еще слишком молод и недостоин. Хотя кто достоин, а кто нет, неизвестно, весы Его неисповедимы… – Егор! Тишина. Снял с плеча дробовик. Егор говорил, что здесь безопасно. Что они с отцом закрыли вентиляционные решетки, завалили все входы и обрезали трубы, так что никто посторонний пробраться сюда не мог. Они даже канализационные системы зацементировали. Может, уснул. Объелся конфетами и уснул, тут ведь и мебель стоит, диваны, кровати, есть где спать. Странно, а почему они с отцом здесь логово не устроили? Хотя и правильно. Соблазнов чтобы не было. Воля у человека слаба, рядом с обилием еды и вкусного питья трудно удержаться. Еду надо добывать, так заведено. Огляделся. Я находился в бутылочном отделе. Вино, водка, пиво. Вино давно скисло в уксус, им хорошо обтираться. Пиво стало грязной бурдой, нельзя использовать. Водка полезна. Раны обеззараживать, а потом ее можно на спирт перегнать, а спирт – это совсем другое дело, хоть куда сгодится. Ликера бы какого, его хорошо с утра, полновесный глоток, от которого начинают приплясывать внутренности, ликер редко сохраняется. И пряников бы – некоторые пряники засохли так крепко, что не испортились и вполне пригодны в пищу, с ликером такие пряники то, что надо, особенно вечером, перед сном. Съешь пряник, потом пару глотков вишневки – и спать уже гораздо веселее. Но ни одной бутылки с ликером не нашлось, наверное, Егоров папаша любил коротать холодные вечера в слоне с добрым стаканом яичного гоголь-моголя, с книгой в руке, про героев книга, как они на Юпитер летели. В овощной и мясной отдел я даже заглядывать не стал, там давным-давно все сгнило, распалось в ничто, протухло, только вонь сохранилась ну, или призрак вони. В молочном отделе валялся рюкзак Егора. Винтовки не было. Я устроил дробовик поудобнее, под мышкой, чтобы сразу сдернуть при опасности. Вообще-то рюкзак Егора не валялся. Аккуратно стоял возле стеллажа с черными молочными бутылками. В рюкзаке чай и сахар, все, как надо. Значит, Егор оставил рюкзак и куда-то отправился. Куда? Гараж. Подземная то есть автостоянка. Вход рядом. Интересно, чего он туда поперся… Свет. На стоянке тоже горел. Несколько ламп, довольно тускло. Егор говорил, что они с отцом добывали здесь бензин. Горючее – это неплохо, в походе оно нам пригодится. Идем на север, зима скоро, попробую сделать примус-термос. Это очень удобно, не надо будет останавливаться, чтобы согреть чай, шагаешь, а чай на бензине подогревается. – Егор! В гараже эхо имелось. Должен услышать. Машины здесь неплохо сохранились. Как новые, даже покрышки целые. Сотни машин, бензина много. Мотоцикл. Блестящий. Интересно, если построить воздушный шар и прицепить к нему мотор от мотоцикла… Канистра. Пластиковая, десять литров. Далеко, в самом конце ряда. Понятно. Тут они выбрали почти весь бензин, за каждой новой заправкой приходилось забираться все дальше и дальше. А внизу еще этажа четыре, не меньше. Много бензина, этот магазин все-таки настоящее сокровище, легко прожить всю жизнь. – Егор! Молчание. Поиграть решил? Или вниз спустился? Зачем тогда канистру оставил… Я почувствовал. Опасность. Присел на капот. Надо послушать. Ну вот, правильно, через минуту в кончиках пальцев появился почти уже забытый зуд. И в животе холодок. Прислонил костыль к машине. В ногах тоже покалывание, нерв проснулся. Приятно, однако. Проверил ружье. Патроны на месте. Ладно, Егор. Пойдем. Я направился к канистре. Она стояла у стены, крышка открыта, рядом валяется шланг. Пахнет бензином. Столько лет прошло, почти все запахи умерли, а бензин остался, надежная вещь. Плохо. Егор воняет, обычно я чувствую его приближение издали, а сейчас бензин перебивает. – Егор… Ничего. Машина. Ножницы на полу, большие, по металлу. Чтобы срезать крышки с баков, понятно. Срезал, сунул шланг, сцедил горючее, отошел к стене… Что-то произошло. Вроде тихо. Следов никаких. Егор исчез. Потолок. Вентиляция. Трубы. Погань обожает такие местечки, где темно, и тихо, и тепло. Осмотрел. Вроде все в порядке, наверх его не втянули, да и трубы они заделали… Подошел к канистре. Горючее из бака разлилось, Егор в него наступил. От машины тянулись четкие следы. До емкости, топ-топ. И все. Куда же он делся? Жаль, что нет Папы, он бы прочуял… Присел перед канистрой. Ничего необычного, банка как банка, гараж как гараж. На стене желтые цифры, сорок семь. Четверка и семерка. Больше ничего. Попытался вспомнить. Ну, что-нибудь. Пропадали ли вот так люди? Вспомнить не мог. Наверное, пропадали. У нас все возможно, поганый мир, тошнотворный, это меня больше всего раздражает, бесит – пойдешь за чаем и пропадешь, растворишься на пустом месте. Нет, это определенно испытание. Всем нам. Сорок семь… Я все-таки заметил. Семерка. Конец цифры чуть сместился, будто оплыл, и из-под него показался другой конец, чуть более светлый. Что-то щелкнуло у меня в голове, я вспомнил. И не вспомнил даже… Прыгнул. И тут же в чем-то увяз. На плечи насела плотная тяжесть, я завалился назад, и стало еще тяжелее, меня потянуло… Затяг. Стены, сочащиеся кровью. Никогда не встречал, думал, что сказка. Дернулся, стараясь выбраться из теплых безнадежных объятий, но не смог даже сдвинуться, рванулся еще, ноги увязли безвозвратно. Плечи выдрались, я упал на руки. Это поволокло меня назад в стену, боковым зрением я заметил, как искривляются цифры, выпячиваются из стены, как четверка плывет, а семерка пытается меня ухватить, и от этого я дернулся еще сильнее. Я не думал. В такие мгновения лучше не думать, забыть про мозг, руки, ноги, голова должны действовать сами по себе. Дернулся и почти достал до канистры, коснулся ее, пальцы соскользнули, ногти впились в бетон, я сорвал шлем и запустил его в канистру. Она опрокинулась, и потек бензин, и Господь сделал так, чтобы пол наклонялся в мою сторону. Вдоль стены натекла лужа, и я чирканул зажигалкой, бензин загорелся. Не вспыхнул, а загорелся, лениво и без воодушевления. Но только в первые секунды, потом он почуял силу и все-таки полыхнул, по стене прошел спазм, и я вывалился на пол, в огонь. Ладонями и животом ожегся. Но я даже как-то обрадовался, боль меня немного вздернула, прочистила мозги. Я отполз метра на три, подхватил канистру и плеснул на стену. И вот полыхнуло уже по-хорошему, оранжевым диким огнем. Стена поползла в сторону, я вскинул ружье. Показался Егор. Он был бледен и несколько расплющен, на щеках красные язвы, свалился в огонь, я выдернул его и накрыл курткой. Стена продолжала отползать. По ней бежали крупные судороги, огонь капал на пол. Я выстрелил. Наверное, это глупо, пытаться пристрелить стену. Только не у нас. Земля давно уже не твердь, в воде смертельные споры, по воздуху носится ядовитая жгучая пыльца, тени уже давно не просто тени, даже стены обманывают. Второй выстрел вырвал из стены кусок, склизкий, волокнистый, с толстыми краями. Я перезарядил ружье, врубил в стену еще две пули. Каждый раз она вздрагивала, каждый раз от нее отскакивали шматы, ощутимого ущерба, впрочем, я не отмечал. Она все ползла и ползла вправо, понемногу втягивалась на потолок, верхний слой, обожженный, слезал лоскутьями, обваливался грязными обугленными лохмотьями. Четверка и семерка продолжали расплываться, они сделались похожи уже не на цифры, а на цветные пятна, с бахромистыми краями. Что-то похожее на улитку. Но не круглую, а плоскую. Плоская толстая улитка, только очень большая. Гигантская, огромная, такие не могли существовать у нас. Разве что в море, на суше они раздавили бы сами себя, расплющились бы под собственной тяжестью. Улитки очень хорошо маскироваться умеют, принимать цвет других предметов, в книге про морских жителей показывался осьминог, который мог становиться даже в клеточку. Здесь похожее. В сорок семь. Стрелять бесполезно, решил поберечь патроны. Тварь уползала. Если бы огнемет, я ее непременно спалил бы, но огнемета не было. Затяг уползал, дымясь. Страшная штука, типичная погань. Просочилась сюда как-то, видимо, не все Егор с отцом перекрыли. А может, личинка какая пробралась или икра… Кто-то рассказывал про икру. Что будто в некоторых магазинах лежали совсем не простые консервы, а специальные сушеные личинки. Люди эти консервы ели, а потом из них вырывались монстры. А кто эти консервы в магазины отправлял, так и не удалось узнать. Курок считал, что это пришельцы. Вторжение через магазины – это ловко. Продукты-двойники, ядовитые воды… Какая разница? Я сорвал с Егора куртку, пощупал горло. Пульса не было. Остановка сердца. Стоило поспешить. Размахнулся, ударил в грудь кулаком. Несколько раз, сильно, чтобы ребра треснули. Пара оплеух. Потом искусственное дыхание и массаж. Скорее всего, Егор просто задохнулся, затяг прижал его к стене и удушил, многие так охотятся, схватят, придушат, потом обедают. Если просто задохнулся, то шанс оживить есть, и даже немалый. Я продолжил лупить Егора, вдыхать ему в легкие воздух и давить на грудь. Через минуту Егор булькнул, вдохнул и заорал. Громко, схватил меня за горло, пришлось стукнуть его уже в лоб. Егор бухнулся на пол. – Что это… Что это было? Затяг в соответствии с названием втянулся в вентиляционную щель, оставив за собой запах паленой рыбы, бензина и еще чего-то незнакомого и мерзкого. – Затяг. – Затяг? – не понял Егор. – Ну да. Так ведь называется? Он затягивает, маскируясь под стену. – Не слыхал про такое… – Егор сел, осмотрелся. – Бензина хотел отлить. Глотнул здорово, закашлялся, бензин противный. К стене подошел, облокотился, а оно душить стало… Егор потряс головой. – Раньше тут ничего такого… Никогда. А теперь… А ты как тут оказался? – Погулять вышел. Иду-иду, вдруг слышу – затягивают. Со мной такое не впервые. – Спасибо. – Егор поднялся на ноги. – Чуть не сдох… Глупо, когда тебя вот так… Ты убил… его? – Наверное. Хотя я вообще редко убиваю, в самых крайних случаях. – Да? А что же ты делаешь? – Как всегда. Совмещаю смерть с неподвижностью. Чай нашел? Глава 2 Везет просто Грохот. Бум, бум, бум, я проснулся, и тут же мне по голове добавило еще два бума. – Дэв! – позвал Егор. – Что? – Трясучка, что… Землетряс. Запели стекла. Когда пускаются стекла, это хуже всего. Похоже на зубную боль, точно по жести острым гвоздем, начинает гореть кожа, она словно отслаивается, и между пальцами возникает чес, и вскакивают волдыри. Я принялся чесаться. – А мне в туалет всегда хочется, – пожаловался Егор. – От этого писка… – Сочувствую, – сказал я. – Ага, спасибо. Сейчас койки начнут подскакивать. Но койки решили обождать. Запрыгали бутылки. Стеклянные банки, вся железная и пластиковая мелочь, которую мы не успели закрепить накануне, заплясала. В последний месяц трясет. Хорошо трясет, раньше так не трясло. Почти каждый день, а еще чаще по ночам. В высотке в тряс не очень уютно, если честно. Первое время мы просыпались, испуганные этим земельным дребезжанием, но постепенно привыкли, перестали реагировать, бояться перестали. Не бояться плохо, как плохо не чувствовать боли. Человеку всегда больно. И страшно. Нет, мне, конечно, не страшно, но чувство опасности терять не хочется. На случай, если мы будем спать слишком крепко, Егор придумал аппарат. Подвесил к потолку на длинной веревке железное ведро. Провел к нему железный желоб, разместил в нем пять тяжелых железных шаров, на краю желоба подкрепил их шваброй. При толчке швабру вышибало, и шары с омерзительным грохотом обрушивались в ведро, бум, бум. Просыпались от этого грохота уже три раза. Летом смерчи терзали, сейчас землетрясения. Наверное, это от температуры. Летом от жары и сухости земля потрескалась больше, чем полагается, теперь она смерзается и проваливается в себя. Ну и нарыли, конечно. Тоннелей, ям, убежищ, проходов, пещер. Город стоит на подпорках, на воздухе, подпорки трухлявеют. Вроде такова причина провалов. Физическая. Вещественная. Но есть еще и другая, настоящая. Зло, которого слишком много и которое слишком весомо. – Что-то сегодня сильно… – неуверенно сказал Егор. Со стены обвалилась полка, игрушки рассыпались по полу. Егор поднял плетеную рыбку, спрятал в карман. – Папка говорил, что оружие такое было раньше. Можно было землетрясение на большие расстояния перекидывать. – Кому нужно здесь-то трясти? – Добить хотят. – Что? – Добить. Или зачистить. Отсюда же все ползет. Я что-то не замечал. Раньше всегда думал, что тут, на Западе, должно поганью все просто кишеть, однако тут оказалось достаточно спокойно. Да, сумраки, справиться с которыми невозможно почти, но сумраки – это сумраки, а где все остальные? Где волкеры, от которых за МКАДом нет продыха? Где жнецы, неотвратимые, как закат? Кенга, любительница мусора, помойная богиня, выедающая кишки. Все эти выпи, и нои, и мутанты, и бодучие табуретки, и еще устрашающее количество созданий, задача существования которых заключается в истреблении нас, людей? Даже мрецы беспокойные, живые ненасытные трупы, и тех здесь не очень много, но это, наверное, из-за кладбищ. Они здесь есть, но очень старые, похороненные на них давно уже стали черноземом и вряд ли проявят излишнюю резвость. Почему их здесь нет, а там, на Востоке их много? И откуда они вообще? Неясно. Тряс прекратился. – В слоне не так трясло бы, – задумчиво сказал Егор. – Надо давно было туда переселиться, торчим тут, как… Как дятлы. – Здесь воздух лучше. Это правда, воздух лучше. И спокойнее – на такую высь погань редко забирается. Нет, в высотке хорошо, только холодно в последнее время. Потому что осень. И трясет. Потому что… А, ладно. – Воздух. – Егор потер пальцами. – Развалится все к черту, в земле дыры образуются, папка давно рассказывал, – сказал шепотом Егор. – Куда дыры? – спросил я. – А кто его знает… Ты снеговиков видел? Дыры. Прорехи. Давно о них думал. Вопрос в том, куда прорехи? Прорехи многое бы объясняли. Через прореху может что угодно просочиться. Вот у нас на Варшавской… То есть у них на Варшавской было. Однажды я инспектировал хранилище, и случай случился. Мешок с макаронами Шнырь нечаянно зацепил прикладом, а мешок и треснул по боку, слишком туго набили припасами. Сначала брызнули желтые макаронные колечки, посыпались на пол, потом какая-то мучнель, а затем жуки. Черные, твердые, прямо горстями полезли, точно это их на зиму запасали. И живые эти жучилы, несушеные, как побегут, как дернут, и по всем щелям, и по всем закоулкам, так что пришлось потом полдня их выжигать да вытравлять. Так и здесь может быть. В одном месте треснуло, а они и сыплются, сыплются, нет им покрышки… А если еще не в одном месте лопнуло? А если мешок бездонный? Невеселые осенние мысли. – Снеговиков видел? – Ну, видел, – ответил я. – А что? – Ничего, интересно просто. Они опасны? – Кто? – Снеговики? Я посмотрел. Смеется, издевается или на самом деле не знает? – Да не очень. Если только не жрать. – Кого? – не понял Егор. – Снеговика, кого же еще. Он даже в койке повернулся. – Снеговик – это человек из снега, – объяснил я. – Его лепят зимой, потом водой заливают. И он стоит себе, смотрит вдаль до весны. – Человек из снега, – сказал Егор задумчиво. – Забавно… – Старинный обычай. Лепят человека из снега, затем в глаза деньги вставляют с орлами. А потом вокруг хоровод водят. Но мы никогда не водили. Егор вздохнул. – А мне папка за печку подарок прятал, – сказал он. – Каждый Новый год. И рассказывал, что это Трубный Дед. – Трупный Дед, я что-то слышал такое… Я плохо умею шутить, тупо, Алиса хорошо умеет, но не шутит, она теперь с головой не в дружбе. Но я хочу научиться. – Ты плохо шутишь, – сказал Егор. – Алиса хорошо шутит. Если хочешь, я ее попрошу, она расскажет тебе пару забавных историй. – Не, не надо. Трубный Дед, он спускается по трубе и дарит людям полезные вещи. – Таких дедов не бывает. – Бывают. Но они приходят только к тем, кто крепко спит. Знаю я, кто приходит к тому, кто крепко спит. Смерть в зеленом колпаке. Тот, кто крепко спит, редко просыпается. Койки опять затряслись. Запрыгали, заплясали почти, мне пришлось вцепиться в спинку, и только так я удержался. Егор не удержался, свалился, копчиком ушибся, поднялся. Здесь уже тряхануло хорошо, мощно. Егора подкинуло, он растянулся на полу. И тут же по стене побежала трещина, живая, ветвистая. – Ой… – прошептал Егор. Трещина хрястнула и разошлась в ширину. Из стены вывалился кусок, Егор отпрыгнул в сторону, чуть не завалило. – Что-то сегодня… Дзиньк! Стекла вылетели и засыпали комнату острым крошевом. А я велел ему скотчем стекла обклеить, то ли забыл, то ли поленился. – Что это?! – по щеке у Егора потекла кровь, осколком зацепило. – Что-что, уходим, – сказал я. Я выскочил из койки, вытащил из-под нее рюкзаки. Один мой старый, походный, в котором есть все, чтобы отправиться на край. Другие запасные. Четыре. С запасами то есть. Еда, лекарства, порох – я наковырял тут четыре банки, ну, и другие полезные вещи, много. Походный рюкзак закинул за плечи, запасные выкинул в окно, все пять штук. Они хорошо мягким набиты, не разобьются. Оделся. За минуту. Егор одевался медленно, раза в два медленнее. У него было три рюкзака, я их выкинул тоже. – Надо было парашюты брать… – вздохнул Егор. – Папка еще хотел парашюты, сейчас бы спрыгнули… – Я боюсь высоты, – сказал я. – Мы тоже боялись. А веревок не хватит… Подхватил карабин, подхватил винтовку, подхватил оружие Егора, костыль под мышку. Егор растерянно оглядел комнату. – Уходим, – сказал я. Забрал с тумбочки серебряную коробочку с веригами, сунул в карман. – Спасибо этому дому, пойдем к другому, – пробормотал Егор. И мы стали уходить. По запасной лестнице. Егор первым. Я за ним. Толчки не повторялись. – А у вас в Рыбинске земля тряслась? – спросил Егор. – Редко. Она плавала. – Как это? – Не вверх-вниз, а туда-сюда. Как на льду. Плывуны. Идешь по лесу, а земля вдруг как поедет. И ты вместе с ним, а потом мясорубка. Самое страшное. Землетрясы – это ничего. Хотя это явление явно античеловеческое, направленное против последних нас. – Как это? – Человек взметнул этажи над лесами, продолжил себя в высоту. Сатана разрушает все, что построено, с тем чтобы ввергнуть нас в первобытную равнинность. Все понятно? – Ясно. А папка говорил, что Земля падает на Солнце, – Егор держался за перила. – И от этого трясется. Мы сейчас падаем на Солнце. – Если бы мы падали на Солнце, то было бы жарко, – возразил я. – А сейчас не жарко, сейчас наоборот. Мы если и падаем, то в космос. – Может, мы летом на Солнце падаем, а зимой… Наверху грохнуло. Что-то обвалилось. Стена, что ли… – Дом разваливается, – сказал Егор. – Лучше сюда не возвращаться, лучше в слоне… Он стал шагать быстрее, а я отстал и сказал вдогонку погромче: – В слоне жить унизительно, Егор! Человек не должен жить в слоне! Человек должен дружить с высотой, тут больше воздуха и меньше плесени! – Зато не сдохнешь. – Сдохнешь, Егор, сдохнешь! Никто еще не минул этого. Правда, некоторые, совсем немногие, были вознесены в огненном вихре… Нам это не грозит. Послушай, Егор, а что ты вообще от жизни хочешь? – Не знаю. Это он правильно ответил. Человек и не должен знать, что он от жизни хочет. И что завтра с ним случится, тоже не должен знать. Провиденье грядущего лишает смысла настоящее. Костыль скрипел по ступенькам, не очень удобно бегать на костыле. С другой стороны, привыкаешь и к костылям, ко всему. Третий толчок. Мощный, я уже покатился. Дом устоял, только загудел. Егор сидел на ступенях у стены. Бледный. – Не дрожи, Егор, – сказал я. – День, в который тебя не пытались сожрать или завалить по крайней мере домом, прожит зря. Жизнь – борьба. – А, брось… – махнул рукой Егор. – Борьба… Как с трясучкой бороться? Это не сумрак, ему голову не снесешь. – Ну, способы есть… – Какие это? – с обидой спросил Егор. – Как остановить трясучку? – Ну, тут много… Можно. Только надо шире смотреть. Твой отец мне подсказал… – В телецентр идти, – капризно сказал Егор. – Слышал. Ну, дойдем мы в этот телецентр, и что дальше? Узнаешь, с чего все оно началось, отыщешь кнопку. Нажмешь на эту кнопку. А если ничего не случится? – Тогда мы поищем еще, – спокойно ответил я. – А потом еще. И еще. И так до тех пор, пока не найдем. Егор промолчал. Плюнул только, пошагал вниз. Я его понимаю. Егор спокойный человек. Вырос с отцом, в слоне. Он слоносед, попробуй такого куда-нибудь сподвинь. Но ничего. Героями не рождаются, героями становятся. Или умирают, тут кому как свезет. – Нас не засыплет, не беспокойся. – С чего ты так уверен? – спросил Егор снизу. – Меня одна ведьма заговорила, – соврал я. – На засыпание. То есть засыпать обрушенным зданием меня невозможно. И вообще она, ну, эта ведьма, она мне сказала, что меня засыплет чемоданами, таков мой исход, нелепый и печальный. А чемоданов я что-то вокруг не вижу… Затрясло снова. Егор сел, зажмурился и прикрыл голову руками. Я цапнул его за шиворот и поволок. Через пять минут мы были уже на улице. Земля дрожала, равномерно и не по-живому. Машины с окрестностей сползались в кучу, терлись друг о дружку мордами с железным звуком. Я всегда думал, почему многие машины стоят кучками? Шнырь сказки мне рассказывал – что машины, они как живые, за долгие годы им становится скучно, и они собираются вместе, чтобы не было так страшно. А вот почему. Стряхивает их просто. Сама дорога трескалась, уже и без того крошеный асфальт измельчался еще сильнее, в чешую. Со всех сторон доносились протяжные стонущие звуки, точно кого-то долго и с удовольствием резали. Мы отбежали в сторону от высотки, она, конечно, крепкая, сколько лет тут простояла, не упала, но кто знает? Если такая дура завалится, на километр вокруг обломками завалит, похоронит, не откопаешься. Но высотка выстояла. Тряс прекратился, и вокруг установилась пронзительная тишина. Нет, где-то вдалеке все еще обрушивались балконы и трещало что-то каменное, но даже эти звуки являлись частью большой тишины. Егор вытер со лба грязный пот и выдохнул: – Раньше почти не трясло… – Раньше я был бы водопроводчиком, – перебил я. – Времена меняются, мир меняется, люди остаются. Так-то. Я вдруг подумал, что стал говорить, как Гомер. Как опытный человек, который видел много и которому есть что сказать молодым. А ведь я его уже не очень хорошо помню, иногда уже не могу и понять – то ли он это раньше говорил, то ли я это сам уже начал придумывать. Люди становятся похожи на тех, кто был рядом с ними в молодости. Наверное, раньше, в мире, где тебя не пытались сожрать каждый день, на память оставалось больше места. И лица близких людей не растворялись так стремительно в жизненном вращении. А с нашими скоростями… Тут в один день происходит столько, сколько у нормального человека в три жизни не уложится, память не выдерживает. Вот и Гомера я помню все хуже и хуже. – Надо в слона перебираться, – сказал Егор. – Прямо сегодня. Сейчас прямо… – Мы, кажется, сумраков пострелять собирались. – Сейчас?! – А что? Не будем откладывать. Егор с сомнением поглядел на дом. – Стоит, – успокоил я. – И нас еще перестоит. И вообще, зря, что ли, спустились? – Ты прав, наверное… Я усмехнулся. – Конечно, я прав. Оружие прихватили, можем заняться сумраками… А где Алиса? Егор пожал плечами. – Ты ее с утра видел? – Нет… То есть видел, она на шпиле сидела. А потом по крыше гуляла… – То есть она может оставаться там? Егор задрал голову. – Вряд ли, – сказал он. – Она, наверное, ушла. У нее же чувствительность… В ноги ударило. Тряс не прекратился. За зоопарком обрушился дом. Громко, в воздух темным клубящимся призраком взметнулся фонтан пыли. – Начало падать уже, – выдохнул Егор. – Раньше не падало. Все к чертям… Это точно. Город разваливается. Дни наши исполнились тяжестью злодеяний, и крыши не выдерживают груз неба, оседают на головы уцелевших. На наши головы, так-то. – Я, пожалуй, схожу, посмотрю, – сказал я. – Куда? – тупо спросил Егор. Я не стал отвечать, сбросил рюкзак, сунул ему карабин, сунул костыль, побежал обратно. – Стой! – крикнул Егор. – Ты что?! Вверх оказалось легче, чем вниз. Громада дома подрагивала от неустойчивости, а мне представлялось, что дом трясется от моей неотвратимой поступи, самоуверенно, конечно, но казалось. Чувствовал себя особенно могучим. Вверх за пятнадцать минут, сбил дыхание, вот что значит отсутствие физической активности. Алисы не было. Квартира, в которой я прожил последнее время… Ее тоже уже не было. Крошево из штукатурки, самодельных игрушек, книг, тряпок, других вещей. Опять. Дом, давший мне приют, уничтожен. Как всегда. Какое-то проклятье… Я выбрался на крышу. С востока наплывали зимние облака. Алиса сидела на парапете, кидала вниз камешки. Прекрасное занятие. Хотел бы я так. Сесть где-нибудь на мосту, кидать в воду камешки, никого не бояться. – Пойдем отсюда, – сказал я. Алиса, само собой, не ответила. – Тут может все рухнуть. Прямо сейчас. Алиса не оглянулась. Крыса ее оглянулась, сверкнула на нас бусинками глаз. – Все будет хорошо. Сейчас мы отправимся вниз, нас там уже Егор дожидается. Он там волнуется, сам сюда бежать хотел… Пойдем вниз, а? А то Егор переживает… Смотри, какие облака красивые! Да ты и так видишь… Куртка у Алисы порвана, поперек спины царапина, точно когтем полоснули. – А я самолет ведь видел. Помнишь, я тебе рассказывал? Самолет – это ведь многое означает, понимаешь? Самолет – это значит, что люди еще есть, остались. Пусть где-то там они живут, но они все равно есть. И летать умеют. То есть у них техника сохранилась, ты представляешь? Она не представляла. Самолет не самолет, ей разницы никакой… Прямо перед нами, километрах в двух, обвалился высокий, похожий на круглую высокую башню дом. Он раскололся на три части и распустился в стороны, как тюльпан. – Я скучаю, – сказал я. И повторил: – Я скучаю, Алиса. Мне плохо без тебя. Алиса повернулась. Теперь она сидела спиной к многометровой пустоте, на самом краешке. Смотрела в сторону, не на меня. – Пожалуйста, пойдем. Алиса спрыгнула с парапета, прошагала мимо меня, от нее исходил ощутимый жар. Алиса меня ждать не собиралась, направилась вниз вприпрыжку, только что не насвистывая. Я хромал. Толчки не повторялись. На лестнице тихо, только вериги побрякивали в серебряной коробочке. Вериги я снял. Вернее, их снял Егор, когда я был в бессознательном состоянии. А дырки заросли. Быстро и накрепко. Едва начали двигаться руки, я хотел их вернуть… Но не вернул. Слишком много боли в последнее время, перебор. И причинять себе лишнюю боль мне не очень хотелось. Я решил отдохнуть от боли. Конечно, в веригах есть сотня плюсов… Но я уже не молод. Я протер их спиртом и спрятал в серебряную коробочку. Хотел вменить их Егору, но потом вспомнил об особенностях его воспитания. Он уже слишком взросл, может неправильно понять. Я с ними прожил почти всю жизнь, а он… Он прожил всю жизнь с отцом. Отец, наверное, гораздо лучше всяких вериг. Это Москва. Она начала пропитывать меня своим легкомысленным духом, я даже про тропари стал забывать. Еще год назад я не мог прожить без тропаря ни одного дня, а теперь… Перед сном. И с утра, но не каждый день. Вериги позвякивали, напоминая мне о прошлом, которое вряд ли удастся вернуть. Жизнь, оставшаяся за МКАДом, казалась совсем чужой. Заполненной простыми привычными заботами: убийством мрецов, охотой на зайцев, забегами наперегонки со жнецами. Раздумьями о лете, надеждами на хороший улов. А теперь я хотел иного. Я окончательно вырос, стал выше себя позавчерашнего, перешагнул через себя прошлогоднего, смерть взрослит. – Эй! – крикнул Егор. – Ты где?! – Сдох, – ответил я. Глава 3 Осенние грибы – Там, – прошептал Егор. – Там, под лестницей. – С чего ты решил? – Они всегда тут устраиваются. Папка всегда в сентябре тут убивал. Перед зимой надо зачистить территорию, а то к весне много накопится. – Понятно. Я достал бинокль, стал разглядывать дом. – Сейчас самое время. Они сейчас засыпают, делаются медленными. Ночью заморозок прошел. Можно без ускорителя. Только все равно осторожно надо. А лучше сразу гранату. Они всегда в этом подъезде, именно в этом. Дом как дом. Обычный. Интересно, почему? – Давай из гранатомета выжгем. – Нет. Всего два выстрела осталось, гранатомет надо поберечь, вдруг пригодится? Егор говорит, что огни вчера видел. Вечером. В небе. Снова. Не шаровые молнии. Огни. Передвигались в облаках, сходились – расходились. Я никаких огней не видел. Хотя я вечером и не выходил, спал. – Лучше из гранатомета, – повторил Егор. – Я сам знаю, что лучше, – огрызнулся я. – Да ладно, не злись… Я просто к тому… Злой я стал, это он верно. Можно бы и не злиться, а я злюсь. Раздражаюсь. Даже сам не пойму из-за чего. Наверное, из-за неподвижности. Месяц с лишним в неподвижности, хорошего мало. А мог бы и сдохнуть. Запросто. Я даже сдох, эта предсказальница все точно прозрела, отвернуть советовала. Но я не отвернул. И дошел. Пусть это не Центр, но все равно. Добрался. Япет проиграл, Доктор выиграл. – Ты же еще хромаешь. А вдруг он не совсем замерз, вдруг он шустрый? Такое бывало. Однажды папка… – Разберемся. Сиди здесь. Я поднялся. Направился к лестнице. Нога сильно не болела, но и в нормальное состояние еще не пришла. Плохо сгибалась. – Ну, одного еще убьешь, другие придут. Всех не перебить. – Их вообще нельзя убить, – поправил я. – Почему? – Они не живы. В этом наше преимущество. Мы смертны, это главная ценность. Сиди здесь. Руки тоже работали не очень хорошо. Левая до сих пор не развивала должного усилия, правая более-менее. И шея на правую сторону не до конца сворачивает. А ладно… Я стал спускаться. В очередной раз отметил, что вниз шагать гораздо сложнее, чем вверх. Что-то щелкает в организме. В ногах, в позвоночнике, в ребрах, я похож на деревянного человечка, рассохся и не пляшет, а если по лестнице спускается, то обязательно держится за стены. Чтобы не упасть. Я нездоров. Вот это мое нездоровое состояние сильно повлияло на меня. Не только на психику, ладно, раздражительность, успокоюсь. Но я теперь везде с неправильным оружием хожу. С дурным, с тем, которое раньше даже в руки не взял бы. С винтовкой. С пистолетом. Карабин таскает Егор, он у меня вроде как оруженосец, я его тренирую. Заставляю заряжать-разряжать, каждый день по двадцать раз. Ничего. Успехи есть, минута двадцать. Конечно, я за это время могу четыре раза… Мог. Сейчас я еще медленнее Егора. И слабее. Раньше, допустим, я легко проталкивал пулю шомполом, теперь приходится вбивать ее молоточком. Так что винтовка и только винтовка. Я понял, винтовка – оружие для калек. Но по-другому пока никак. – Сиди здесь, у окна, – повторил я. Подхватил канистру, пнул дверь, вышел на улицу. Холодно. Под ногами хрустит лед, шагать скрытно не получается. Впрочем, в этом сплошное преимущество – твари тоже потихоньку не умеют, и хруст их слышен издали. Зима – наш союзник, мороз – наш друг. И воздух стал чище, гарь, затопившая мир летом, притихла, втянулась в земные норы, дышать стало легче. Небо потеряло неприятный оттенок красной глины, просвечивало через тучи синим и желтым, настоящее осеннее небо. Теперь только перейти улицу. С нечетной на четную, дом 24. Хруст, хруст. Шестьдесят восемь шагов, а раньше я эту улочку легко перешел бы за сорок. Это как старость. Дверей в подъезде не было, валялись рядом. Железные. Люди обожали ставить в свои дома железные двери, видимо, опасность существовала всегда, ничем другим объяснить такое количество дверей не получалось. Подъезд был как всегда темный. Я достал спичку, чиркнул, швырнул внутрь. Спичка горела красным, светло. Снял винтовку, старался держаться стены. Под лестницей что-то вроде логова. Мусор, слюни, пустые бутылки. Бесформенное гнездо, большое. Хотел сразу выстрелить, затем вдруг решил посмотреть – как они там живут. Внутри. Сугубо с познавательными целями. Пристегнул к стволу штык. Воткнул в кучу мусора, дернул вниз. Мусор рассыпался, и наружу вывалилась рука. Я отпрыгнул, вскинул винтовку. Самая обыкновенная человеческая рука, длинная, узкая. Женская, слишком узкое запястье. И кольца. На пальцах. Сумрак затащил в свое логово человека. Возможно, это запасы на зиму, должен же он что-то жрать? Я уже собрался распотрошить эту мусорную кучу, но тут рука выставилась еще. Пальцы сжались в кулак. До локтя это выглядело как нормальная человеческая рука, а выше… Выше это был уже сумрак. Распухший до красноты локтевой сустав переходил в однородную, белесоватую конечность, прорезанную густой сеткой кровеносных сосудов. Превращение. Зимняя спячка. Вот оно как, значит. Из людей получаются. Зараза. Я вскинул винтовку и выстрелил. В то место, где должна располагаться голова. Два раза. Гильзы звякнули о стену. Я наклонился, поднял, спрятал в карман. Звонилка получится, или свистелка даже, каждая гильза свистит в своей собственной манере. Пальцы сжались в кулак еще несколько раз, распустились. Все, кажется. Спичка погасла. Свинтил с канистры крышку. Плеснул на мусор, чиркнул огнивом. Загорелось. Вернулся на улицу. И не надо никакого гранатомета, действуем своими силами. Из окна выставился Егор, помахал мне рукой. Нормально. Пойдем дальше, в конце улицы на третьем этаже, там, кажется, еще. Надо до обеда зачистить. Через пару дней идем на север. Тут недалеко, буквально несколько километров. Местность только почти непроходимая, если верить Егору. Если верить ему, то Старший пытался туда два раза пробраться, и два раза возвращался потрепанным. Огромное количество сумраков. Ловушки. Участки с деформированным пространством. Как пройти, неизвестно. Хотя Старший и оставил карту. Можно пойти кружным и длинным путем. Но в этот раз мне хочется напрямик – не очень приспособлен я для дальних походов. Теперь. – Беги! – заорал Егор. Я не побежал, просто в сторону отпрыгнул. Факел. Он медленно брел в мою сторону. Грохнуло, Егор выстрелил из карабина, попал в стену. Сумрак наступал на меня. Никакой скорости, просто плелся, чуть приволакивая ногу. Время есть. Я поднял винтовку. Сумрак прыгнул, я выстрелил. Нет, все-таки это удивительно неприятное оружие. Звук, отдача, какая-то игрушечность во всем, просто противно. Калибр. Хуже всего, безусловно, калибр. Пуля попала сумраку в плечо, он даже не заметил. Ладно, в колено, по старинке. Выстрел. Патрон перекосило. Вот поэтому я не люблю штурмовые винтовки, автоматы, пистолеты-пулеметы, ручные пулеметы. Они ненадежны. Изношены. Патроны переснаряжаются по два-три раза, вот и перекосы. Заеды, осечки, да мало ли… Отбросил в сторону, достал пистолет. Пистолет получше, почти новый, мало стреляли. Конечно, в не очень хорошем состоянии, пружины подмяты. Выстрел. Мимо. Докатился, стал мазать. Никогда такого не было. Руки дрожат, не дрожат, не могу нормально стрелять. Сумрак приближался. Егор заорал что-то сверху. Я вернул пистолет в кобуру. Походим. Сумрак горит, и горит неплохо. Шагает медленно. Как и я. Походим. Я двинул по улице. Сумрак шагал за мной. Со скрипом. Метров через пятьдесят он остановился. И я остановился. Сумрак догорал. Кожа слезала, грязными лохмотьями, мясо пузырилось, горит как затяг, вся погань одинакова. Все, вряд ли теперь бегать станет. Я обогнул сумрака и вернулся к дому 24. Показался Егор. Поглядел на меня с сомнением. – Ерунда, – сказал я. – Куда дальше? – Может, в слона? Отдохнешь… – Я не устал. Злость в руках, надо выплеснуть, а то могут чирьи повыскакивать. – Что? – не поверил Егор. – Чирьи. У тебя были? – Да… – Вот видишь. Это от злости. Надо было выпускать эту злость, я когда злился, всегда шел к ближайшему кладбищу. Придешь, сядешь на могилку, подождешь немного, пока мрецы тебя не учуют. Ну и стреляешь себе, пока нервы не успокоятся. И никаких кожных заболеваний. Тот, кто много стреляет, тот долго живет, все болезни от нервов, это издавна известно. – Я не люблю стрелять, – сказал Егор. – Я люблю спать. – Вперед, слоноид, вон туда, кажется. – А винтовка? – Она меня разочаровала. Мы шагали по узенькой улочке. Спать он любит. Кто не любит? Егор кряхтел и был недоволен. Не хотелось таскать оружие. Мой карабин, свою винтовку, гранаты. Не хотелось ему и по морозу болтаться, хотелось сидеть в слоне возле печки. Я его понимал. Я тоже хотел к печке. По утрам и вечерам у меня сильно ныли поломанные кости, я доставал специальную войлочную одежду, нарезанную из валенок, заворачивался в шерстяное одеяло, подвигался к очагу и грелся, как старик. Греться, это хорошо. Но я помнил, что в жизни не только печки и горячий чай, в ней есть еще и цель. – Осенью всегда хлопоты, – утешал я Егора. – Надо приводить в порядок дела. Мы в Рыбинске осенью много что делали. Налимов били в ночь, кенг по норам вытравливали осиновым дымом, грибы собирали. – Грибы? – Ну да, грибы. Подземные. Мы их с помощью поросят искали. Вкусные. Грибы то есть. Иногда по ползимы на этих грибах сидели. Так что не ропщи особо. Сейчас перебьем сумрачат, весной меньше забот. – До весны далеко, – вздохнул Егор. – Надо думать о будущем, – сказал я. – К тому же я должен посмотреть. – На что посмотреть? – насторожился Егор. – На тебя. – Как это? – Егор остановился. – Сумраки действительно в спячке, – сказал я. – Во всяком случае, прыткостью они не отличаются. Так что с ними младенец справится. – Я… – Это просто, – сказал я. – Стреляй в шею. Не паникуй. – Ладно… Просто обычно это папка делал. – Теперь его заменишь ты. – Но ведь папка… – Он смотрит на тебя с небес, – заверил я. – Можешь не сомневаться. – Но я… – Вперед, убийца, – сказал я и подтолкнул Егора в лопатки. Он насупился. А что делать? Надо взрослеть. Всю жизнь в слоне не отсидишься. Мы свернули в проулок и встретили танк. Большой, старый, похожий на толстого лобастого жука, цвета зелено-рыжего. – Это тот самый, – сказал Егор. – Однажды папка в нем две недели почти просидел. У него тогда ускоритель наполовину сработал, вот он и затормозился. Бежал, бежал, видит, танк. Люк как раз оказался открыт, он и запрыгнул. А сумраки почти пятнадцать дней скреблись. – А что же он не вылез? – спросил я. Две недели в танке. Неплохо. Я знал одного человека, который шесть дней в нефтяной бочке просидел. Только его не сумраки загнали, а волкеры. И не в городе, а в лесу. Два часа почти через бор вели, этот человек думал, что все уже, дыхание село почти. И тут на бочки наткнулся. Повезло, бочки как раз были подходящие, с крышками, человек запрыгнул, завинтился. Думал, волкеры отстанут – нефтью все-таки воняет, а им плевать, воняет не воняет, они жрать хотят. Так шесть дней его и катали, пока не надоело. Терпение – важное качество, это несомненно. – Как вылезешь? Без ускорителя никак, разорвут, а часто его нельзя применять, вены выгорят. Вот папка и ждал, пока время пройдет. Ничего, ему понравилось. – Чем? – Надежно. Егор пнул гусеницу. Да, надежно. Хорошо бы этот танк починить. Это на самом деле было бы просто здорово. Сесть в танк, набить его запасами, едой разной и отправиться на нем в путешествие. Танку ведь все равно, где ехать. – Мы его отремонтировать думали, – сказал Егор. – Только не получилось ничего. Двигатель надо доставать, а для этого целый завод нужен. Раньше на танках самые лучшие люди ездили. – Лучшие – это какие? Егор пожал плечами. – Не знаю, как они там определялись. Но самые главные ездили на танках. Мы с сожалением перелезли через танк. За ним стояла колонна ржавых грузовиков, поросших шипастыми кустами, загораживала все. Протиснулись вдоль стены, переулок вывел нас к изогнутой улице, на которой почти не было машин и сохранились несломанными все фонари. – Вон, – указал пальцем Егор. – «Сосисочная № 9». Они там любят прятаться. Не знаю, почему. Сосисочная. Слово какое-то… Необычное. Неудивительно, что сумраки тут прячутся. Я видел банки с сосисками, открываешь, а там пена вонючая. – Внутри, – кивнул Егор. – Там в подвале они и сидят. Уставился на меня. – Не переживай, – сказал я. – Если что, я за тебя отомщу. Егор сбросил рюкзак на асфальт, бережно протянул мне карабин, себе оставил штурмовик. – Дай-ка и это. – Я отобрал у него винтовку. У Егора неплохая молотилка, крупный калибр, замедлитель огня, увеличенные магазины, переделанный утяжеленный ствол. Такой штукой можно два кирпича пробить, главное, чтобы в хорошем состоянии была. Отец Егора за оружием вроде следил, но я уже говорил, не оружие часто главное, а патроны. Патроны отец Егора переснаряжал, от этого и беда. Неделю назад, валяясь в койке, я произвел отбор. Себе оставил самые ненадежные патроны, с поцарапанными гильзами, с самодельными пулями и с самодельными же капсюлями, Егору отдал припасы новые. Хотя, конечно, совсем новых не было вовсе. Найти бы военный склад… Поэтому я и люблю карабин. Порох всегда можно найти, свинец наковырять из аккумуляторов, с капсюлями, конечно, сложности, но и это решаемо. И почти никаких осечек. Проверил винтовку Егора. Вроде ничего. Вывинтил из приклада штык, прищелкнул к стволу. – Вот примерно так, – вернул оружие Егору. – Зачем штык? – Вспарывать, – объяснил я. – Если что. А вообще все просто. Зайдешь, кинешь спичку. Она загорится. Увидишь сумрака – стреляй. Одиночным. Потом сразу беги наверх. Понял? Егор кивнул. – Десять минут. Если не вернешься, я спущусь. Егор кивнул еще. Он приложил к плечу винтовку и двинулся к сосисочной. Перешел улицу наискосок, толкнул плечом дверь. Я присел на опрокинутую мусорную урну, стал ждать. Сумраки – неплохая разминка перед броском на север. Постреляем поганцев, наберемся уверенности, она не только Егору нужна, она и мне не помешает. Только Алисе не нужна уверенность. Огляделся. Не видно Алисы, прячется где-то. Выстрела нет. Солнце прорезалось через тучи, брызнуло мне в глаза отражением от соседних стекол. Зажмурился. Надо сегодня убить штук пять сумраков, не меньше. И завтра, и еще пару дней, а потом уже и на север. Интересно, там есть кто? Люди то есть. Давно я людей не видел, живем в пустыне. А что, если мы последние? Никогда не мог такого представить. Мы одни. А ведь в этом мире все что хочешь случается. Варшавская могла провалиться. Или затопило ее. Или прорыв, погань продавила засеки, или проникла изнутри, есть тысяча причин для смерти. Мы с Егором остались. И надо доживать. Вот мы бредем через остывающий город, заходим в дома, ночуем в старых котельных, прячемся в люках и на чердаках, разговариваем, чтобы было не так страшно, а иногда по той же причине молчим. Что-то он не стреляет. Пять минут точно прошло, а он все не стреляет. Еще две минуты подожду. Закрыл глаза и стал считать. Можно было прочитать тропарь, например, победы, он как раз чуть больше двух минут, но я стал просто считать. Две минуты – это примерно сто. Посчитал. Выстрела нет. Придурок. Не может справиться с простым делом, ладно, еще минуту. На двадцати я не выдержал, поднялся с мусорки и двинулся к сосисочной, смешное слово. Видимо, сосисочная представляла собой разновидность кафе – много перевернутых столов и стульев, на стенах пыльные картины, кое-что еще видно – хлеб, помидоры, жареная рыба. Егор прав, в таких местах погань любит прятаться, она с чего-то всегда к людям притягивается, даже к бывшим. Наверное, тут энергия. Мы ее не чуем, а они чуют. Ладно, посмотрим. Я пересек зал и вступил в задние помещения. Раньше тут приготовляли пищу, на полу валялось много разной посуды, ножей, ложек, вилок и другой утвари, вход в подвал располагался в коридоре, рядом со складом. Здесь уже темно, в воздухе пахло железом, и… спичкой не пахло. Эти спички чрезвычайно вонючие, сладкий серный запах, его можно за километр учуять. Егор не зажег спичку. Или он струсил и не спустился в подвал, или… Само собой, внизу было темно, пришлось воспользоваться карбидкой. Узкая лесенка, спустился по ней. В подвале пахло древней плесенью, карбидка светила тускло, или темнота слишком густая, коричневая, непробиваемая, как под водой. Запнулся. Направил луч под ноги. Пол покрывала все та же плесень, следы на ней просматривались четко. Егор здесь был. Я направился по его следам и почти сразу увидел. Сумрак стоял у стены. Обычный такой сумрак, бледно-червячного цвета, с опухшими суставами, стоял в позе дерева, в которое ударила молния. Он был в очках, это меня просто поразило. Круглые черные очки, непонятно, на чем они держались, нос почти врос внутрь. Меня сумрак не заметил, никак, во всяком случае, не прореагировал. Я сделал шаг. Еще один. Мордой к стене. И еще один, стоит в странной позе, опершись лбом на кирпичи. Потом сразу двое, тоже лбом к стене. Гнездо. Егор говорил, что они одиночники. А вот, оказывается, и нет, собираются в стаи для зимовки. Многие звери так поступают, летом готовы друг другу горло перегрызть, а зимой в одну берлогу залягут и сопят себе, сопят. Хорошо бы сюда гранату. И канистру напалма. Бензина хотя бы. Если бы не зима… Егор сидел на трубе. Винтовку он держал между коленей. Спокойно так сидел, смотрел прямо перед собой. Увидел меня, скосил глаза, моргнул. Я кивнул. Сумраки спали. Но не совсем, я видел, как подрагивают их лапы, как двигаются острые лопатки, как морщится кожа на затылках. Нет, они не спали, они ждали. – Уходим, – прошептал я чуть слышно. Егор помотал головой. – Уходим, – прошептал я настойчивее. – Они раньше всегда поодиночке, всегда поодиночке… – с отчаяньем проговорил Егор. – Это потом, на воздухе. Сейчас уходим. Егор выпучил глаза. Я оглянулся. Сумрак белел возле лесенки. Когда спускался, не заметил его… Или он там не стоял. Спустился за мной. Получается, что ловушка. В условиях зимы каждая самостоятельная тварь начинает действовать совместно, совместно спят, совместно охотятся. Знать бы, что будет, когда они сожрут всех людей. На кого переключатся? Друг на друга. Они спокойно жрут друг друга, как вся погань. Дорога перекрыта. Это был совсем не сумрак. Человек. Самый настоящий, высокий дядька, с длинными руками, с широкими ладонями, он держал их вывернутыми вперед. Глаза широко раскрыты, и рот тоже. Этот человек стоял у лестницы, но человеком он уже совсем не был. Наверное, это первый шаг. Заразился и теперь потихонечку превращается. Как все остальные. Если я сейчас выстрелю в него, остальные накинутся. И пусть они даже не вполовину такие быстрые, как летом, но нам хватит. Егор перепугается и начнет стрелять. Пространство закрытое, пойдут рикошеты… Надо думать. – Иди ко мне, – сказал я. – Не могу… – ответил Егор. – Ко мне! – уже приказал я. – Не могу! Я прицелился ему в лоб. – Если ты сейчас не оторвешься с этой трубы, я тебя просто пристрелю! Егор закрыл глаза. И начал медленно подниматься. Сумраки развернулись. Все, кто стоял мордой в стену, повернулись к нему, Егор тут же сел. Примерно этого я и ожидал. Похоже на паутину. Стоит одной ниточке дернуться, как выскакивает голодный хозяин. Я шагнул к Егору. Осторожно, стараясь не делать резких движений. Еще шаг. Теперь я стоял уже напротив этого дурня. Сумраки собирались вокруг, в мраке подвала, едва освещаемом слабым огоньком лампы, колыхались их мутные туловища. – Слушай внимательно. Я старался говорить спокойным, самым обычным голосом, Егор и так был здорово напуган, гладил пальцем штык. И что он сюда вперся? Как вот с такими соплями дела делать? Ладно, поживем, поглядим. – Дай винтовку. Я поймал за ствол штурмовик, потянул к себе. Егор не отпускал. – Отпусти, – прошипел я. Егор разжал пальцы. Я взял винтовку. Они были почти рядом, вряд ли больше метра, вокруг, подрагивали еле заметно. Нет, все-таки редкостная мерзость, особенно эти их суставы… И сразу так много их, пять. А подвал большой, наверное, ведь и еще есть, другие. – Надо все делать быстро, – сказал я. – Очень. Я посчитаю до трех, после чего выстрелю в того, что за спиной. Его отшвырнет, и ты рванешь к лестнице. – Но там… – Ты рванешь к лестнице. О том я позабочусь. Твое дело выскочить наружу. Ясно? – Да. А ты? – Я выйду вторым. Готов? – Да. – Раз. Я начал поворачиваться. Карабин я держал справа, под мышкой. Винтовку в левой. – Два. Я упер карабин в ребристую, с морщинистыми кожными складками грудь. – Три. Выстрел. Тяжелая пуля швырнула сумрака на стену, пробила в ребрах дыру. Егор тут же кинулся в освободившееся пространство, я перекинул карабин за спину, переложил винтовку из левой в правую, выстрелил поверх головы Егора в тварь у лестницы. Попал, само собой. Сумрака развернуло, и Егор успел проскочить. Меня тут же сбили с ног, но я и не собирался бороться с ними стоя. Перекатился на спину. Ткнул ствол винтовки в первое же вражеское колено. Очередь! Мосол разлетелся в лохмотья, сумрак завалился, я перекатился еще и выстрелил в другого. На этот раз не в колено, в голень, получилось еще лучше. Крупный калибр раскромсал конечность в костяные осколки, второй сумрак завалился и стал биться на полу. Я встал на колени, выпустил очередь в нависшую надо мной морду. Брызнуло горячим, на меня обрушилось тяжелое мертвое туловище, прижало к полу, карбидка погасла. Сбросил дергающуюся тушу, отполз к батарее, прижался спиной, стал лупить направо-налево. Штурмовик работал надежно и кучно, мне нравилось. Движуха пошла со всех сторон, подвал наполнился шорохом и присутствием, я поднялся на ноги и стрелял по сторонам, не целясь, по-московски, длинными очередями. Переменил магазин и снова. Стрелял, смещаясь вдоль стены в сторону лестницы. Хорошо бы спичку, хоть что-то бы видеть… У винтовки отдача не очень сильная, можно и попробовать. Конечно, стрельба с одной руки – это все чушь, нельзя так. Но пришлось. Оружие непослушно заплясало в правой, левой нащупал кошель, коробок, спичку, чиркнул о стену. Лучше бы не зажигал. Их было много. Я даже считать не стал, наверное, штук двадцать. Со всей округи собрались, твари. Кинулись. Плавно-ломаными движениями. Не все, штуки три. Я заорал. Справа налево, двух срезал, третий прижал к стене, вдавил локоть в горло, чуть шею не свернул, челюсти хрустнули. До лестницы совсем близко. Нащупал пистолет, уставил в брюхо, стал стрелять. Сумрак даже не вздрагивал, я выпустил ему в кишки пятнадцать пуль, он отвалился. Успел поменять магазин. Третий, последний, остальные в рюкзаке. Одним прыжком до лестницы, все. Все, успел. Взбежал на пять ступенек, твари навалились, приблизились все, скопом, запутались в ступенях, заскользили по плесени, я разнес их тремя очередями. Патроны кончились. На лестницу влетел тот, в круглых очках, и я, не размахиваясь, врубил ему в переносицу штык. На всю длину. Лезвие вошло поперек лба и застряло, я выпустил винтовку, она так и осталась у него в башке. Несколько секунд он стоял, ничего не понимая, затем стал выкручивать штык из кости. Я не собирался наблюдать за успехами, достал из подсумка гранату, запустил вниз. Выбрался наверх, запутался в обеденном зале в табуретках, упал и выполз на улицу уже совершенно на карачках. Солнце вылезло из-за туч окончательно, ослепило, резануло по глазам, чуть слезы не брызнули. – Сюда! – крикнул Егор. Граната не взорвалась, такое случается. Я, приволакивая ногу, подбежал к нему. Егор стоял рядом с крыльцом, нервно грыз ногти, сплевывал их в ладонь. – Все? – спросил он и ссыпал в карман ногти. – Всех убил? Я помотал головой. Перезарядился. – Надо было гранатой… – Не взорвалась, – объяснил я. – Надо еще кинуть. – Пойди кинь. Егор помотал головой. На пороге сосисочной появился сумрак. Поежился от холода, на туловище у него просматривались дырки от моих пуль, не принесших ему, как видимо, никакого вреда. Он двигался лениво, полусъеженно, увидел и сразу направился к нам. Этот сумрак был перепутан веревками и поперек и наискось, веревки и за ним волоклись, видимо, когда-то этот человек занимался веревками, веревочником был, или ремнеплетом, хорошее ремесло. Только не вылечить его теперь ничем, хотя нет, есть. Сумрак заковылял скорее. Я выстрелил. Карабин. Как же все-таки приятно! Пуля попала сумраку в голову, сумрак свалился вперед и уже не поднялся, так и остался. Будь здоров. Перезарядил. И тут же из сосисочной стали вываливать остальные. Много. Грязная толпа, в лохмотьях, в бусах, с блестящими часами на руках, какое счастье, что зима и они медленны, они устремились к нам, похожие на устрашающих сверчков, ночных насекомых, даже с каким-то соответствующим согласным гудением. Егор поднял обрез, короткоствольный, всего лишь пять патронов, оружие для ближнего боя, оружие для боя почти в упор. Егор прицелился и тут же выстрелил, конечно, промазал и крикнул: – Бежим! Бежим! Сумраки умеют это – внушать страх. Один раз увидишь – и потом каждый раз пот по загривку, это и я почувствовал. Егор пальнул еще раз, и снова промазал и рванул, я едва успел поймать. – Бежим! – Не сейчас, – сказал я по возможности спокойно. – Мы их перебить собирались. Я выстрелил. Сумраки приближались. Я решил остановить всех, надоели они мне, ходят здесь туда-сюда, последних людей пугают. Сожрать меня пытались, изломали всего. Курка убили. Пожалуй, из всей погани я ненавидел их больше всего. До того, как они приблизились на опасное расстояние, я успел уложить еще двух. Егор тоже стрелял. Три раза, все три раза мимо. Попробовал перезарядить, рассыпал патроны. – Бежим! Бежим! Он не выдержал, прыснул в сторону проулка. Сумраки приближались. Вступать с ними в рукопашную я не собирался, времени на перезарядку не оставалось, поспешил за Егором. Он забыл про проход вдоль стены и продирался напрямик через колючие заросли и грузовики, ругаясь и всхлипывая. Нет, надо еще учить и учить, слишком уж легко утрачивает равновесие, такие долго не живут. Надо начать за ноги подвешивать, это чрезвычайно укрепляет самообладание. Повисишь пару часиков вниз башкой на шестнадцатом этаже – и успокаиваешься. Начинаешь смотреть на мир по-другому. На бревне еще хорошо стоять, Гомер любил это упражнение. Вкапывается бревно, не очень высокое, метров в десять. Вертикально. Человек забирается на бревно и стоит на торце сколько сможет. Развивает терпение и равновесие, нельзя ни двигаться слишком сильно, ни стоять абсолютно неподвижно. Сначала подвешу его, потом на бревно. Я сделал несколько шагов вдоль стены, зарядил карабин. Сумраки уже пытались прорваться через кусты, я пристрелил еще одного. Хлопнула крышка люка, этот дурак забрался в танк. Если совсем одуреет и закроется, не выкурить, нет, определенно на столб его надо выставить. Протиснулся мимо грузовиков, запрыгнул на танк. – Егор! Вылезай! Егор крикнул что-то из-под брони, совсем не слышно. Показались несколько сумраков. Я сидел рядом с пушкой. Сумраки пробирались через кусты и через грузовики, я отстрелил еще две штуки, и тут показался быстрый. Он влетел на кабину грузовика, ударил лапами по крыше, и железо продавилось. Быстрый. Не до невидимости, но раза в два быстрее, чем я мог отследить. Я прицелился, выстрелил и попал в пустоту, и тут же сумрак плюхнулся на меня. Боднул, ударил кулаком в грудь и вышиб дыхание, отшвырнул карабин и впился зубами в плечевой щиток и тут же схватил меня под мышки, поддернул вверх и ударил спиной о железо. И головой тоже. И еще раз. Со второго раза у меня звезды в глазах завертелись, крупные, с лапками и хвостиками, и внутри опять что-то треснуло, в районе позвоночника. Сумрак собирался продолжить, и сил мне достало только на то, чтобы вытащить нож, а вогнать его между ребрами уже нет, не получилось. Наверное, с третьего раза он вышиб бы из меня сознание. Вырваться из этих лап не получалось, я попробовал пнуть тварь коленом в живот, с таким же успехом я мог бы пинать водокачку. Я приготовился к удару, стараясь привести мышцы в полурасслабленное положение, успел увидеть равнодушные сумрачьи глаза… Над ухом грохнуло. Сумрак обмяк и повис на моих плечах. Показался Егор, столкнул погань в сторону. Схватил меня за шиворот и втащил в люк, вниз головой, я ударился сразу о множество острых углов, больно. Егор захлопнул крышку люка. Я лежал, уткнувшись головой в холодное железо, задрав ноги. В танке оказалось тесновато. Полежал маленько и вывернулся, сел. Повезло. Отбрыкались. Если бы не холод, если бы сумраки оставались в силе и не тормозили… Так легко не отделались бы. Отец Егора не дурак, зачищал территорию в мороз. Теперь бы из танка выбраться. – Не переживай, тут все есть, – сказал Егор. – Что есть? – Все, что надо. Отец после того сидения тут запасы оставил. Вода, еда, свечи. Даже книжки есть, чтобы читать и не умереть от скуки. Оружие с патронами, запасы небольшие, но все-таки достаточные для обороны. – Мудро, – оценил я. На самом деле, мудро, я мудрость люблю, когда она настоящая. Вон Гомер, сколько раз мне велел в прикладе три заряда запасных держать – мудро ведь, сколько раз жизнь мне спасало! – У нас тут везде нычки. В разных местах. Отец хотел распространить зону безопасности, почти в каждом доме можно отсидеться неделю-другую. Егор зажег свечу. Действительно. Бутылки, коробки, пластиковые ведерки. Наверное, при желании можно не две недели, а целый месяц просидеть, а то и больше. Даже вдвоем. Хотя вдвоем сложно, одному еще кое-как можно было пристроиться и спать на боку, вдвоем придется сидеть. Хорошо хоть стульчики припасены. Устроились в этих сиденьях и стали смотреть на свечу. Я люблю свечи, от них успокаиваешься. От запаха, от равномерного потрескивания, от света. Жаль, что Егор и его папаня почти все свечные запасы спалили, осталось мало, ящика три, теперь зажигаем по одной штуке по вечерам, смотрим на нее. У Егора в слоне и особые свечи есть, праздничные, в виде елок, в виде цветков, в виде сказочных существ, он их не разрешает зажигать, бережет для праздника. Я спрашивал, когда должен праздник приключиться, хоть какой-нибудь, но Егор не отвечал, подозреваю, что не знал он ничего про праздники. Но свечи не давал, берег. По свечке побежал расплавленный воск, я собрал его и стал разминать пальцами, приятное вещество. – И что дальше будем делать? – спросил я. – Ничего. Посидим немного. Морозы ударят, они сразу и разбегутся. Понятно, подумал я. Не хочет идти на север. Придумывает оправдания. Танк вот подвернулся. Удачно… Как-то чересчур удачно. А может, он нарочно? Придумал все, поперлись в эту сосисочную… Нет, вряд ли нарочно, не стал бы Егор жизнью рисковать, чуть не сожрали ведь. – А если морозы не ударят? – спросил я. – Ударят, – пожал плечами Егор. – Морозы всегда случаются. А сейчас выходить нельзя… Снаружи по броне ударили, царапнули острым. – Слышишь?! Это они! Выходить нельзя! Они тут всех выели. Всех, только они одни остались. Никаких других существ. Ты рассказывал про других существ. Про волков, про кенгу… Кенга – это кто? Зубы заговаривает. – Кенга – это кто? – повторил Егор. – Она скачет. Живет в мусоре, как крыса. – Она крыса? – Как крыса. Не помню… У нас много было всего, в Рыбинске, под каждым кустом. Мы все думали, что здесь их еще больше… – Нету здесь ничего. Смешные названия… Это кто придумал? Я вдруг понял, что названия действительно смешные. Детские какие-то. Волкер, кенга… – Сами придумались, – сказал я. – Названия всегда придумываются сами по себе. Мутанты мутят, слизни людей слизывают, ну и так далее. Ной ноет. Громко и гадко. Да ну их… По броне ударили еще. – Может, гранату кинуть? – предложил я. – Не, тут никак, – помотал головой Егор. – Люк не открывается на мало, он только совсем, гранату тут никак не подсунуть. А если подсунешь, то обратно вдруг скатится? Егор вздохнул. Звуки пошли сразу с нескольких сторон, много их тут собралось, царапщиков. Я оглядел внутренности танка – нет ли какого маленького люка, для гранаты. – Почитать не хочешь? – спросил Егор. – Тут интересного много. Егор сунул мне пачку журналов, прошитую толстой ниткой. Журналы разные и действительно интересные. «Мускуляр Депо» – целый журнал, рассказывающий о неимоверно физически развитых людях, причем не только мужчинах, но и женщинах. Я был поражен обилием мускулатуры и не очень понимал, зачем оно такое требуется? Возможно, это были рабочие, занятые на тяжелых должностях, возможно, водопроводчики высшего уровня, не те, которые проводят воду в каждый дом, а те, что добывают ее из подземных глубин и носят на своих плечах огромные толстые трубы. Бойцу такая мускулатура станет скорее мешать, вон Гомер был довольно сухим человеком, наверное, даже меньше меня, а встретиться с ним врукопашную или еще хуже – с оружием в руках никто не хотел бы. Точно, водопроводчики. «ПСМ», сразу несколько номеров. В журнале рассказывалось о новых образцах стрелкового оружия, о девушках, которые почему-то всегда изображались почти голые, и о мотоциклах. Читать особенно нечего, но картинки мне понравились. Конечно, оружие было тут совсем ни к чему, только все портило, а девушки были нестерпимо красивые, в мотоциклах же я ничего не понимал. Иногда девушки сидели на мотоциклах и держали в руках пистолеты, весьма с бравым видом, иногда они на мотоциклах лежали, точно отдыхая, а на последней странице я прочитал, что «ПСМ» означает «Пушки – Сиськи – Мотоциклы». От просмотра журнала я несколько разозлился, потому что опять стал думать о том, какой мир они изгадили. Оставили нам жалкие руины, в которых мужчины не доживают до двадцати, а женщин вообще мало, и ни одна из тех, что есть, недотягивает до красавицы на мотоцикле. Разве что Алиса. Правда, я ее в таком образе не видел. «Футупризма», этот журнал меня тоже удивил, но, скорее, неприятно. В нем помещались короткие истории, видимо, про будущее. Одни истории хорошие, про то, как люди выучились летать к звездам, излечили все болезни и превратили планету в цветущий сад. А другие истории, наоборот, невеселые. Как Землю протаранил огромный камень из космоса, и она раскололась на несколько частей. Как мир замерз или, напротив, сгорел в огне, потому что исчез воздух, а люди перебрались под землю. Про чуму, которая выкосила всех. Истории были написаны интересно, я стал читать. Свечка прогорела, и Егор тут же зажег другую, а потом прогорела и эта, и Егор не пожадничал и зажег третью. Я читал. В истории рассказывалось про мир, в который вторглись чудовища. У людей сохранилась вся техника и вся их мощь, но монстры могли появляться в любом месте в любое мгновенье, и это сделало бесполезным все существующее оружие, кроме холодного. И люди не могли ни жить, ни что-то делать, потому что в любую секунду могло произойти нападение, все разрушилось, и ничего сделать с этим не получалось. Заканчивалось в том рассказе все плохо. Чудовищ становится все больше и больше, а людей наоборот, и в самом конце несколько уцелевших человек сидят на старом мосту и стараются не уснуть, потому что монстры любят нападать во сне. А спать хочется. Зря я прочитал этот рассказ. Мир слишком напоминал наш. Нет, в нашем мире не было чудовищ, появлявшихся ниоткуда. Но ощущение очень похожее возникало. Безнадежности. Егор тоже читал, то есть листал журналы, а потом зевнул и сказал, что на всякий случай тут есть верблюжьи одеяла. И уснул. Я потер глаза и продолжил чтение, никогда не думал, что это интересно. Казалось бы, буквы, строчки. А затягивает… Опять «Футупризму», рассказ про пришельца. Как он летел на своем корабле через космос, как корабль испортился и пришелец упал на планету, где жили отсталые люди. И пришельцу пришлось подстраиваться под жизнь местных, разводить свиней, работать в каком-то колхозе и с горя пить, потому что, по его подсчетам, техника, которая могла помочь ему вернуться домой, должна была появиться здесь лишь через пятьсот лет. Грустный и очень уютный рассказ, как раз для танка. Вообще в танке оказалось, в общем-то, неплохо. Только тесно и снаружи скребутся. А еще я думал, что на две недели у нас свечек, пожалуй, не хватит. Большую часть времени придется сидеть в темноте. Впрочем, все получилось совсем по-другому. Просидели мы только до утра. В восемь зазвонил будильник. Егор начал жадничать и сказал, что день мы станем проводить в теми и лишь вечером освещать помещение. А сейчас нечего тратить свет попусту, позавтракать можно и в темноте, тут есть отличная сушеная кукуруза, его отец добывал ее из банок, пережевывание сушеной кукурузы сильно ухудшает аппетит. Едва мы начали пережевывать зерна, как в броню стали стучать. Егор затрясся и зажег целых две свечи, но я его успокоил – звук снаружи доносился совсем другого качества, спокойный, с одинаковыми промежутками. Я сразу догадался, попытался открыть люк, Егор стал уговаривать меня посидеть еще, как следует послушать, бросить гранату, но я уже сдвинул рычаг, надавил на усилитель и сдвинул в сторону бронированную плиту. Я выбрался на неприятную холодную броню, огляделся. Сумраков видно не было. Во всяком случае, целых. Успел заметить некоторые обрывки, они валялись то тут, то там. Алиса сидела на капоте грузовика, разглядывала янтарное ожерелье. Я помахал ей рукой, она мне не ответила. Показался Егор, поежился, высморкался. Алисе кивнул. Увидел обломки сумраков, кивнул еще. – Хорошо бы ее это… Как-то упорядочить. – Что значит упорядочить? – не понял я. – Ну, она ведь здорово убивать умеет, так? Вот и пусть она их всех убивает. Натаскать надо ее. – Как собаку? – уточнил я. – Почему как собаку? Собака так не умеет. Как… Егор потер затылок. – Как… Ну, не знаю. Крушилку? Это же очень удобно… – Пойдем в слона, крушилка. Завтра… Нет, послезавтра выдвигаемся. – Ясно. Спасибо тебе. – За что? – не понял я. Егор замялся. – Ну, за то, что ты жизнь мне спас. Глупо как-то, вляпался два раза подряд. Сначала в затяг, потом к сумракам. Честно, у меня никогда так не бывало… Не бывало у него! Два раза вляпался, тоже мне, чемпион… Как-то раз мы с Гомером отправились за живицей, так я четыре раза за день влип. И все четыре раза Гомер меня спасал. И по шее, и по шее. И повторял – если ты кого-нибудь спасаешь, то ты принимаешь ответственность за его судьбу, так-то. А я этого дурня уже два раза выручил, два раза! Это что же получается, теперь мне его всю жизнь спасать? Мрак. И никуда от этого не деться. Человек, если он человек, спасает другого человека – другого выбора нет. Да уж… Глава 4 Модель мира – Дэв! Ты не спишь? – Уже не сплю. – Хорошо… Алиса опять на столб, кажется, залезла. – Ну, залезла… – Скажи ей, пусть не залазит. – Сам скажи. – Она меня не слушает. – Меня тоже. – Она нас демаскирует. Это точно. Стоит слон, рядом столб, на столбе Алиса. Если бы я такое увидел, то наверняка что-то заподозрил бы. – Каждое утро вылезает, каждое утро… – ворчал Егор. – Если она так и дальше вылезать будет… – Ладно, я с ней поговорю… Слушай, какая разница, мы ведь уходим сегодня. – Уходим… Это не значит, что спозаранку на столб надо влезать, нам здесь жить еще. – Спи лучше, – посоветовал я. – Еще рано. Егор зевнул и принялся ворочаться. Я смотрел в потолок. Спина ныла. Кости срослись, мясо затянулось, и выросла кожа. Боль осталась. И хромота. Она отпускала, но как-то чересчур медленно, наверное, так и должно быть – на людях медленно заживает, люди не собаки, не волкеры поганые. – А мой прадедушка был оператором, – похвастался вдруг Егор. – Кем? – не расслышал я. – Оператором. Дельта-оператором! – О. Я сел, сон развеялся. Дельта-оператор. Какая наследственность. – Наши предки работали в телецентре, – стал рассказывать Егор. – Давным-давно, до Воды. И жили там же, рядом где-то. Они были приличными людьми. – Это как? – Не знаю. Приличными, это точно. Руководили там всем… Папка говорил, что его дед видел самого… – А это правда? – перебил я. – Что? – Про телецентр. Мы туда собираемся идти, потому что отец твой рассказал мне про кнопку. Вот я и хочу спросить – это правда? Егор замолчал. Надолго. Думал. Соврать или нет. – Наверное, правда. У нас все говорили про эту кнопку, я помню. Даже дедушка. Нажать кнопку – и все прекратится. – С чего это вдруг? Егор пожал плечами. – Никто не знал, с чего это вдруг. Просто считалось, что так оно и есть. Нажали кнопку – все началось, отжали – все закончилось. Свет померк, свет зажегся. А как и почему… Папка только предполагал, почему это все произошло. Но про кнопку это правда. Я верю. – Она на телецентре? – спросил я. – Нет, – помотал головой Егор. – Где она, неизвестно. Только в телецентре можно это узнать. Раньше все важные события на видеокамеры записывали, ну, ты читал руководства. – Читал. – Все-все события. А мир не совсем развалился, не в одну секунду. Это постепенно все происходило, в несколько заходов. И в телецентре можно поглядеть, как. А еще… – Что? – Ничего. Папка туда давно собирался. Только он говорил, что просто так соваться не стоит, надо серьезными силами, с хорошей подготовкой… – Сил у нас хоть отбавляй. Я лично готов через край. Егор покосился на костыль. – Ерунда, – отмахнулся я. – В прошлом году я вообще на одной ноге три месяца прыгал, и ничего. На боеспособность ничуть не повлияло. Стреляю-то я не ногами. – Верно… Вчера огни опять, кстати, были. Егор свесился с верхней полки. Рожа у него была опухшая, под глазами мешки. Оттого, что в шлеме спит. Я ему сколько раз говорил, а он все упорствует, в шлеме и в шлеме, это фобия такая, я сам долго от шлема отвыкал. А закопаться куда-нибудь до сих пор хочется, и ходить я могу только вдоль стен. – Огни на севере, – сказал Егор. – Это к чему? – К хорошей погоде, – ответил я. – Просто такие атмосферные явления, не обращай внимания. Откуда я знаю, что там за огни в небе? Мало ли какая дрянь. Moscow Inferno, что означает московский ад, а в аду не стоит искать смысла, в аду оно все само по себе и кое-как, это его от небес и отличает. На небесах все по порядку, правильными четырехугольниками, тихо, чисто и спокойно. – Слышь, Дэв, а ты вот это… – Егор неопределенно кивнул. – Когда ты болел… Ты про праведника какого-то бормотал… – Ну. – А кто праведник-то? – Праведник… Кто праведник? Наверное, это из-за смерти. Она меняет людей, причем здорово. Тот, кто хоть раз плотно посидел с ней в обнимку на скамейке, прежним не остается. Взрослеет человек. Я вспоминал себя недавнего… Нет, мне не было за себя стыдно, но талдычить о праведности, верности идеалам и суровости в бою что-то больше не хотелось. – Праведник – это праведник, – сказал я. – Это вроде как герой? – Вроде. Потом как-нибудь объясню. Их не осталось сейчас, все вымерли. – Ни одного? – Ни одного. Слезай давай, все равно не спишь, печь затопи. Егор зевнул, свесился с койки, спрыгнул на пол. Ловко, попал ногами сразу в валенки, подошел к печке. Забил дровами, плеснул зажигайкой, чиркнул спичкой, уселся на плиту, греться. Застучал зубами. Холодно. В подземном магазине видел хороший спальник, на пуху древних птиц, водившихся на Северном полюсе, не взял сразу, потом забыл с этим затягом, сейчас уже не хочется возвращаться. Года три назад у меня был такой, только малинового цвета. Я мог зарываться под землю в этом спальнике, и когда почва смерзалась надо мной в непробиваемую коросту, я видел теплые сны. И Папа мурчал рядом, а потом его лемминги сожрали. Спальник то есть. И теперь у меня не было ни спальника, ни Папы, зато была цель. И термическое одеяло. У Егора тоже, и для Алисы есть, но она им не пользуется пока, сняли их с трупов на восьмом этаже, недалеко тут, четыре штуки, одно дырявое. Одеяла ничего. Хоть и потертые, а греют. Егор предлагает перезимовать здесь, в слоне. Зима длится четыре месяца, недолго. Запасемся провизией и дровами, на крыше есть снегосборник, а под ним проходит труба, снег тает и собирается в бочку, вода есть всегда… Я представил, как мы будем тут жить. В замкнутом пространстве четыре месяца. Я буду играть с Егором в шашки, на улице станет завывать ветер, в январе бронзовые стены затрещат от мороза, а в апреле по ним застучит капель. А Алиса будет сидеть возле печки, смотреть в стену, а на ночь забираться наверх, на чердак. А крыса, эта безымянная крыса Алисы, она приучится носиться по слоновьему нутру, грызть припасы и заползать на грудь по ночам. Неплохо. Но не хочется ждать. Четыре месяца. Хочется узнать поскорее. Любопытство, любопытство. А еще Егор предлагал мне вернуться. На Варшавскую, к людям. Ему очень хотелось к людям. А мне вот нет. Я понял, что к людям я не хочу, мне и так хорошо. Одному. Делай что хочешь, иди куда хочешь, и никто над тобой не начальствует, не дышит требовательно за ухом. В слоне было неплохо, очень неплохо, да и организм у меня еще побаливал… Поэтому я решил отправиться в телецентр прямо сейчас, не откладывая. Телецентр. Тут, собственно, недалеко, несколько километров. Хотя у нас километрами расстояние редко меряют, днями удобнее. Это в стародавности люди могли за день вокруг света обернуться, у нас за день иногда улицу не могут перейти. В вещах Старшего были все нужные описания. И проложенный по карте маршрут. Так что оставалось только сделать первый шаг. Плита постепенно разогревалась, и Егор подпрыгивал на ней, но слезать не собирался, старался отхватить побольше тепла от чугуна. Я налил в чайник воды, поставил на конфорку, отодвинул Егора. – Хватит задницу поджаривать, – сказал я. – Давай лучше собирайся. – Надо чаю хотя бы… – Чаю выпьешь послезавтра. Чай – это дело почти святое, редкий продукт, выпили весь. На Варшавской какой-то мох красный заваривают, мы в Рыбинске листом смородиновым ограничивались, а у нас с Егором с чаем порядок, в подземном магазине целый отдел. И на складе еще мешки. Причем чай не какой-нибудь там рассыпчатый, в чашках или в пакетиках, а самый ценный, плиточный. Прессованный, вязкий, смолянистый, прежде чем заваривать, надо на терке натереть. Зато вкусный. И бодрит так, как ни один другой, настроение улучшает. Поэтому пьем его при любой возможности. Егор пробурчал недовольное и полез на свою полку. Вниз свалился большой походный рюкзак со специальными пластинами, распределявшими нагрузку по всей спине. С громким звуком упали грубовязаные носки, затем посыпались портянки, затем кульки, бутылки с водой, еще что-то. Затем Егор достал несколько винтовок и пистолетов, ружейные принадлежности, тряпки и принялся с раздраженным клацаньем чистить оружие. Я не стал наблюдать за ним, уже не маленький, сам разберется, занялся собиранием своего рюкзака. Все принадлежности для карабина, от зарядов до пулелейки. Моток веревки. Леску, две катушки. Макароны, крупу, долгие консервы, одежду запасную. Кое-какие лекарства, оставшиеся еще с Варшавской. Готовился, как всегда к походу, тщательно. Оружие себе выбрал. Винтовок у Егора было много, но хороших осталось совсем чуть, последние две мы истратили в бессмысленной битве с сумраками, небогатый выбор. Перебирал старые железки почти полчаса, ничего хорошего, остановился на полусамодельном аппарате, с громоздким дульным гасителем и дополнительным магазином сбоку. Механизм не сильно изношен, я испытал оружие проверочным патроном, на пятнадцать выстрелов ни одной осечки. Пойдет кое-как. Егор тоже определился, автомат мелкого калибра, без приклада, без оптического прицела, чтобы, значит, полегче таскать. Я взял его плюкалку, зашвырнул наверх. – Ты чего?! – Не то выбрал. В походе все патроны должны быть одного калибра, так удобнее. – Ладно. Егор продолжил копаться в оружии. Я принялся подгонять броню. За последнее время я немного поправился. От лежачего образа жизни, от рисовой каши с кукурузовым маслом, от сонности. Организм работает как часы, едва появилась возможность, он начал стремительно запасать жиры. Хорошо, жиры нам пригодятся. Егор, к сожалению, совсем худой, такие, как он, любят жрать и плохо держат голодание, пара дней – и начинают сыпаться в обмороки. Придется взять пару бутылок масла, буду заставлять пить его на ночь по три глотка. Это полезно – пьешь на ночь масло, и организм переваривает его, а не мышцы. Егору очень скоро надоело копаться в пушках, и он выбрал винтовку той же модели, что и у меня. Затем он полез вниз, в трюм, в слоновье брюхо. Почти сразу вернулся с походными валенками, толстыми, но без подошвы. С небольшим ящиком. С радиоприемником, я его узнал. Походные валенки – хорошая идея, я тоже возьму. Радиоприемник… У Петра на Варшавской тоже имелись приемники. Все нерабочие. Вернее, они работали, полыхали изнутри равномерным светом, жужжали и трещали, однако никаких звуков не произносили. Петр объяснял – это оттого, что в воздухе не осталось электричества. Раньше песни и все остальное записывали на электричество и выпускали в воздух, эти записи давным-давно рассеялись и улетели в космос. Теперь наш воздух был пуст, и даже те немногочисленные приемники, которые еще сохраняли силу, не могли ничего принять. – Зачем приемник? – спросил я. – Дедушка считал, что на Вышке есть вечный передатчик, который работает от солнца и передает старые песни. – Зачем тебе старые песни? – Хочу услышать. Дедушка пел, а я забыл их. Хочу вспомнить. – А это что? – я кивнул на ящик. Красный жестяной ящик с белой каемкой. – Это так… Будильники. – Будильники? – Ну да. Мы все собирали. Дед, папка. С каждым будильником какая-то история связана. Вот этот… Егор пустился в рассказывание историй, я слушал. Рассказы – это хорошо, они увеличивают объем мира. Оказывается, в роду Егора были не только дельта-операторы, но в самом дальнем времени еще и часовые мастера, это не наверняка, но каждый из мужчин в его роду испытывал к будильникам приязнь. Егор вытряхнул на стол будильники. Разные. Блестящие, с колокольцами, железные, с разными цифрами. Штук двадцать всяких цветов и размеров. – Будильник – редкая вещь, сейчас почти не встречается, а раньше в любом доме можно было найти. И у каждого своя история. Допустим, вот этот, красный, с царапиной. Его… Его прадед подарил прабабушке, и во время их первого ужина будильник пел им свадебные песни. Вот этот разбудил его деда за секунду до того, как ему в горло впился подкравшийся мрец, третий был сломан, но неожиданно зазвонил вместе с первым криком Егора. – А нам-то они зачем? – Я же говорю, традиция… Будильники – это здорово. Вот смотри, отец мне еще показал. Модель мира. Егор выставил на узкий стол часовой аппарат. Старинный такой, с медными деталями, подышал на полированный стальной корпус, протер тряпкой. Я спросил, в чем же тут модель, Егор поддел заднюю крышку, снял и вынул золотистую шестеренку, сунул мне под нос. Шестеренка как шестеренка, один зубец только обломан. – Раньше мир был равномерный, – сказал Егор, взводя пружину ушастым ключом. – Существовал себе и существовал, хотя иногда что-то неприятное все-таки происходило. Вот так примерно. Егор вставил в будильник шестеренку, запустил. Будильник затикал, секундная стрелка побежала по циферблату… Вдруг будильник подпрыгнул. Дернулся, звякнул, так что даже я вздрогнул. Егор улыбнулся. Секундная стрелка описала еще несколько кругов, будильник снова подпрыгнул. После чего Егор будильник остановил, шестеренку вынул и убрал в ящик, а мне показал другую. На этой шестеренке отсутствовало уже больше половины зубцов, некоторые были расплющены, другие загнуты, а третьи и вообще вырваны. Егор вставил искалеченную шестеренку, завел пружину. Отпустил. Некоторое время машинка тикала нормально, потом… Второй вдруг был гораздо сильнее первого. Будильник не просто подпрыгнул, но еще и завизжал латунью, затрясся в механическом припадке, упал набок и пополз. Не забывая подпрыгивать и дрыгаться. – И что? – спросил я. – Что вот это все означает? – Небесная механика испортилась, – пояснил Егор. – Все рано или поздно ломается, ничего не поделаешь. Раньше мир подпрыгивал редко, а теперь он в покое редко находится. То подпрыгивает, то кувыркается, то трясется. Егор остановил будильник, выковырнул шестерню, почесал ею за ухом и сказал, что выводы тут простые – не стоит удивляться неожиданностям. Раньше всякие вдруги были исключением, теперь, наоборот, – норма. Он, оказывается, не только механик, он еще и мыслитель. Молодец. Вообще мне понравился этот ящик, и то, что в будильниках традиция, и вообще. – Будильник – он символизирует, – пояснил Егор. – Что? – Символизирует. То есть вот через простые вещи объясняет сложное, так папка учил. Ясно? – Ясно. Хорошее слово, из старых, не надо их забывать. – Раньше люди очень много будильников придумывали, – рассказывал Егор. – На все случаи жизни. Считалось, что тиканье на сердце полезно влияет, ритм в ритм. Мы их много лет собираем, всей семьей. Вот смотри, этот я нашел. Егор выставил на стол совершенно обычные часы. Серого цвета, циферблат потертый. Завел, установил время. – Самое интересное в том, что с виду нельзя сказать, на что каждый способен. Гляди. Егор завел часы, подкрутил стрелки. – Сейчас, полторы секунды… Будильник звякнул и расхохотался. Расхохотался совсем по-человечески, как будто там, под стальной кожурой сидел маленький злобный мужичок. Будильник хихикал, прихохатывал, веселился на разные лады, так что мне тоже захотелось посмеяться. Но завод кончился. Егор поглядел на меня вопросительно. – Впечатляет, – признался я. – А это что… символизирует? – Не знаю… Наверное, ничего. Просто сделан для веселья. Егор завел следующий, зеленый, с шишками вместо колокольчиков, он затикал неожиданно громко. – Это мой любимый, – Егор улыбнулся. – Произведение искусства. Я видел такие часы, с кукушкой. Правда, большие. – Смотри, сейчас. Стрелки сдвинулись, пришло время кукукать. – Ку-ку, – сказал будильник. Сверху раскрылась дверка, и показался волк. Он раззявил пасть и снова произнес без особого воодушевления: – Ку-ку. Я как-то разочаровался, но оказалось, что это еще не все, неожиданно в механизме что-то крякнуло, сбоку, совсем в другом месте с лязгом распахнулся лючок, и на длинной пружине с диким криком и лязгом вылетел клоун с косой. Я подпрыгнул. Я ожидал чего-то подобного, но клоун меня испугал. Представил, как дети, которым дарили такой будильник, начинали заикаться. – Как? – спросил довольный Егор. – Прекрасная вещь. У тебя когда мама беременная была, наверное, с этим игралась. Егор надулся, отобрал пугательный будильник, спрятал в ящик. А мне и этот дурацкий понравился в общем-то. В моем детстве таких не было, что очень жаль. – Раньше встречались будильники, которые могли по двести лет идти, – сказал Егор с завистью. – Вот так вот… Странное чувство кольнуло меня, показалось, что я это уже где-то слышал – про вечные будильники. Которые заведены на двести лет вперед, и пружины их насторожены, и в один момент они оживут, и над миром, в котором не осталось человека, поплывет звон. – Но у меня таких нет. Отец искал, но бесполезно. Зато вот это есть. Это я сам придумал. Синенькие, совершенно одинаковые, без колокольцев, но с выпуклыми задними крышками. – Эти что делают? – поинтересовался я. – Это бомбы, – негромко ответил Егор. – Там пластик и детонатор. Можно на целые сутки установить, до минуты. Будут тикать, потом взорвутся. Стену только так снесет. – Зачем такой будильник нужен? Бесполезная штука. – Для разного можно приспособить. Вот смотри… Мне почему-то вдруг перехотелось слышать, на что сгодится смертельный будильник, наверняка у него есть целая куча применений. Наверняка с его помощью очень легко убивать. – Что символизирует? – спросил я. – Что мир полетит к чертям? Егор хихикнул. – Замедленная бомба просто. Устанавливаешь стрелки, они тикают, а ты удираешь, ничего не символизирует. – Это ты зря. Символизирует. Ладно. Я закинул рюкзак за плечо, поднял новый костыль. – Будильники – это хорошо, – сказал я. – Я уверен, что в будущей жизни – если она приключится, конечно, уверен, что они займут достойное место. А нам пора. Маятник качнется, стрелки сдвинутся и побегут, побегут. Будет подпрыгивать, не будет подпрыгивать, но едва часы пробьют урочный час, все и случится. Взрыв. Вот что будет. Посмотрел на будильник. На тот, смешливый, хи-хи, ха-ха. – Через полчаса выходим, – сказал я. – Север нас ждет, падем в его студеные объятия. Егор вздохнул. Глава 5 Лунные тени – Дэв! – Ну что?! Я обернулся. Егор стоял посреди дороги и глядел вбок. В переулок. – Что там? – Посмотри… Я вернулся. Даже не переулок, так, проход между домами. Метрах в сорока от нас, ближе к правой стене стоял сумрак. – Замерз? – спросил я. – Не знаю… Может. – Дай карабин. Егор передал мне оружие. С неохотой. Что неудивительно, к хорошему привыкаешь быстро. Я прицелился. Выстрелил в ногу. Сумрак упал с громким костяным звуком. Егор стал перезаряжать оружие. Я направился к поганцу. Дохлый и бессмысленный. Без головы. Огляделся. Головы не было. И вокруг она не валялась. Подоспел Егор. – Наверное, другие сожрали, – предположил Егор. – Они жрут друг друга, ты же знаешь… Знаю. – Почему остальное тогда не сожрали? – спросил я. – Не успели, может… Смотри… Еще сумраки. Дальше, рядом со стеной. Не совсем сумраки, их части. Лапы. Без туловищ. И наоборот. – А где остальное? – спросил Егор. – Кто есть хуже сумрака? Егор пожал плечами. – Нету, – сказал он. – Мы не знаем. Тут есть подземный водоем, там медузы жили… Медузы – это ерунда… – Кто-то их убил, – сказал я. – Сумрачников этих. Посмотри на срезы. Руки-ноги не оторвали, а отрезали. Ровно и чисто. Аккуратно. – И что? – спросил Егор. – Ничего. Похоже на жнеца. Похоже. Только раньше жнецы за мертвечиной не особо гонялись, они на нас, на людей в основном охотились. Хотя тут все меняется каждый день… – Они сюда добираются? – спросил я. – Кто? – Жнецы. Такие. Я изобразил жнеца. Руками помахал, зубами щелкнул. – Не, таких нет. Не видел никогда. – Ясно. – Что ясно? – То, что дальше идем. Егор плюнул. Слюна потекла по стене, застыла. – А если это Алиса? – спросил он. – Тех, вокруг танка, она же перебила… – Если Алиса, то надо сказать ей большое спасибо. Но вряд ли это она, слишком уж аккуратно, Алиса замарашка. Да плевать. На самом деле плевать. Если кто-то рубит в крошку сумраков, то ему только спасибо сказать нужно, нам работы меньше. С другой стороны, этот кто-то вполне может и на нас свое внимание обратить. Мы по сравнению с сумраками вообще беззащитны… Ладно, поглядим. – Вперед, – приказал я, и мы двинулись вперед. Довольно долго мы пробирались через кашу стертого города. Что случилось здесь, было совсем непонятно, дома стояли почти все разрушенные, земля корежилась и проваливалась, улицы смешались, скашиваясь то вправо, то влево, прыгали вверх и вниз, в этом месте город хорошенько протрясла бешеная пляска. Егор предположил, что сюда кинули бомбу или под землей взорвалась бомба, а что, похоже на правду. Раньше много бомб запасли и прятали их под землей всегда, чтобы врагу недоступно было. Бомбы взрываются, на то они и бомбы. Егор шагал спокойно, недовольно-прогулочным шагом. Что-то в нем побрякивало, то ли в самом, то ли в снаряге, но проверять его я не собирался, побрякивает, и ладно, потом поглядим. Я тоже не спешил, да и не мог – не очень-то попрыгаешь с костылем. Алиса мелькала в стенах, впрочем, не приближалась, держалась на удалении. К темноте добрались до Савеловского вокзала. Тут я уже проходил, не так давно, с Курком. Впрочем, я почти не узнавал местность – тогда, в темноте все выглядело совсем по-другому, а разрушенных и обгоревших домов было не сосчитать, найти тот, в котором жил Предпоследний, в котором нас едва не сожрала сирена, поганая ночная ведьма, и из которого меня едва не прибило горящим роялем, не получилось. Ну и ладно. Попытался отыскать вход в метро, бесполезно. Вокзал оказался тоже разрушенным, я сверился с картой, и мы с Егором двинулись в сторону Бутырской улицы. Площадь перед вокзалом выглядела необычно, походила на большой муравейник, сложенный из неимоверного количества старых автомобилей. Тогдашней дурной обезьяньей ночью я не заметил этого, сейчас оценил – не меньше двадцати метров, целая железная гора. Видимо, их сгребали сюда со всех окрестных улиц, а то и со всей северной части города, очень много. Мы пустились в обход справа, по узкому промежутку между сплющенными машинами и развалинами вокзала. Егор запнулся за кривую трубу, свалился, взбесился, выдрал трубу, швырнул в машины. Лязгнуло. – Осторожнее, – сказал я. – Тут обезьяны… – Какие обезьяны? – усмехнулся Егор. – Ты чего, Дэв? Откуда у нас обезьяны? Я не стал спорить. Обезьяны нас едва не сожрали, а теперь их и нет совсем, вроде. Под землю ушли. Или на юг, это ведь вполне могли быть бродячие обезьяны, летом, вытесненные из лесов жарой и дымом, ввалились в город через какой-нибудь туннель, а нам не повезло, мы с ними пересеклись… Воняли они здорово. Выбрались на Бутырскую, никаких обезьян. И хорошо, драться с ловкими тварями, которые к тому же метко швыряются камнями и обрезками железа, мне совсем не хотелось. Егор сверился с картой. – Тут уже недалеко, – сказал он. – Скоро должен спуск начаться, а переночевать можно… Егор принялся изучать пометки на полях, морщить нос. – Тут где-то с полкилометра, на той стороне. Папка там ночевал, ему понравилось. – Хорошо. Перебрались через улицу, двинулись вдоль стен. Это была одна из сотен улиц, которые я видел в своей жизни, девятиэтажные, двенадцатиэтажные и шестнадцатиэтажные дома, они уродливо возвышались по обе стороны, первые этажи разграблены, вторые выжжены, ни одного целого стекла, улица Бутырская – самая скучная улица в мире, хотел бы здесь жить. В скучном доме, вон в том сером облезлом доме на восьмом этаже с балконом. Егор вертел головой, сверялся с картой и с записками, но нужный дом не проявлялся, и я думал, не пора ли найти что-нибудь другое, поближе и поспокойнее… – Вон, – указал Егор пальцем, – вот этот. Необычно. В доме всего пять уровней, не больше, по сравнению с остальными он казался просто карликом. И тощий еще какой-то, совсем старинной постройки, по бокам у него торчали странные выпуклые башенки непонятного назначения, дом мне понравился. В нем чувствовался мир. – Папка продвинулся еще чуть-чуть, к северу, – сказал Егор. – До станции метро, там он наткнулся на непонятное… На четвертом этаже здесь комната без окна, там спокойно… Вход был завален мусором, и вокруг мусора много скопилось, по нему мы легко взобрались на второй этаж, пробрались внутрь. Мне показалось, что этот дом строили для детей – настолько узкие коридорчики, маленькие двери и вообще все совсем миниатюрное, что мы, люди, в общем-то, не богатырских размеров, и то протискивались с трудом, кроме того, за годы запустения в коридоре, как это водится, скопился хлам, и до нужной комнаты мы пробирались почти по колено. – Ключ… Егор сунул руку за косяк двери, пошарил. Ключ оказался там, дверь не открывалась, я отогнал Егора, плеснул в замок масло. Подождали минут пять. Замок оттаял, вошли, в лицо кинулась пыль, и почти с минуту мы не дышали. Я зажег карбидку, прибавил яркости. – Ого… – прошептал Егор, когда пыль осела. Прямо на нас смотрел со стены мужчина. В синем выцветшем пиджаке, в шляпе, с ружьем. У ног его лежала тонконогая и длинномордая собака, а на поясе висели дохлые длинногорлые птицы. Мужчина выглядел кругло и внушал уверенность, такую картину я бы в своем будущем доме вполне повесил, человек, собака, дичь. На правой стене висело море. Оно выглядело мощным и настоящим, глубоким, исполненным пробивающегося света, волны взлетали до неба, и в этих волнах барахтался корабль с оборвавшимся парусом, беспомощный и бессильный. Отличная картина, тревожная, но, с другой стороны, наполненная величием, стихия врывалась в эту небольшую комнатку, небольшой огонек лампы на моем шлеме вызывал в глубинах моря ответный свет. На левой картина висела не очень хорошая. Скрюченный старикашка в белой пижаме, он сидел в обширном бордовом кресле и смотрел. Больше он ничего не делал, только смотрел, и этого было вполне достаточно – взгляд находил тебя в любом месте комнаты, я проверил, нарочно сместился туда-сюда, все равно взгляд приклеивался и не отпускал. – Галерея, – сказал Егор. – Когда картины висят – галерея называется. Он подошел к морю и стал карябать полотно ногтем, хотел проверить – не фотография ли? Я закрыл дверь, оставил ключ в замке. На полу, справа от двери стоял толстый деревянный брусок, а на стенах имелись специальные скобы. Засов. Надежно. Конечно, если сирена какая начнет ломиться, эта дверь вряд ли выдержит… К черту. Кроме картин, мебели никакой, но мы неплохо устроились на полу, напротив Егора буря, напротив меня старикашка. Попили воды, погрызли сухари, масла глотнули, посидели скучно молча. Лично мне чудилось, что старик не так безумен, как выглядит, подслушивает старая сволочь, интересуется. Вообще-то мне, честно говоря, не шибко хотелось останавливаться на ночлег именно здесь. Неподалеку от места прошлого, не очень удачного ночлега. Конечно, сирену мы сожгли… Но это не наверняка. К тому же у нее могли водиться сестрички. Опасно, да, но искать что-то другое хотелось еще меньше, я сделался ленив. Те времена, когда я каждый день закапывался в землю на полметра, я вспоминал с улыбкой. С другой стороны, я не в Москве жил, а в своем ненаглядном Рыбинске, а там все закапывались, направо-налево, по-другому не выжить было. Егор почитал перед сном руководство по эксплуатации портативного видеоплеера, посчитал что-то на пальцах, повздыхал о том, что относительно спокойная часть нашего путешествия осталась позади и теперь можно ожидать чего угодно, вздохнул уже тяжко и протяжно, закрыл глаза и захрапел почти сразу, я же не смог уснуть, как ни старался. Что-то не давало покоя, не знаю. Наверное, это из-за старика. Он тоже не спал, смотрел, и даже если я поворачивался к нему спиной, находил меня своими глазками. Пробовал думать об Алисе. Думал о том, как ей там не страшно одной. Не холодно. Не скучно. Надо ей, конечно, сказать. Чтобы бросала эти свои безобразия. Пусть живет с нами, никуда ведь не годится такое… Пробовал Гомера вспомнить. Представлял, что бы он мне сказал. Не одобрил бы Гомер мое нынешнее состояние и поведение. Расслабился я, разжирел, размяк, пустила Москва во мне свои необязательные корни. Снял вериги, тропари перестал читать и думать о праведном стал реже. Да за одну Алису он меня не простил бы. Получалось по всему, что я предал его память своими деяниями. Нет, это смерть на меня так подействовала, после смерти человек совсем по-другому на мир смотрит, и поведение у него другое делается, и вообще. Наверное, Гомер со мной сегодняшним не отправился бы в поход. Мысли эти меня измучили окончательно, сон не цеплялся, если я поворачивался к стене, то сразу начинал думать про Гомера, если отворачивался от стены – чувствовал взгляд этого старого кровопийцы, я пробовал уснуть на спине, но и на спине не получалось, в закрытых глазах танцевали быстрые бордовые сгустки, мешали. В конце концов я взял карабин, осторожно открыл замок, выглянул в коридор. Лунная ночь, время призраков, синий свет пробивался косыми лезвиями из открытых дверей, не знаю с чего, но мне вдруг захотелось посмотреть, что там, на улице, иногда человека посещают желания, внезапные и необъяснимые. Осторожно, стараясь не портить ночь шагами, стараясь не привлекать внимания, я прошагал до конца коридора и повернул влево. В комнате не было внешней стены, с потолка бородами свисала причудливая сажа, наверное, снаружи пальнули из огнемета. И свет синий и живой. Подошел к краю, выглянул. Луна тоже синяя. Видывал я такое. Синюшность повышенная, кислорода в атмосфере мало. Или много. Или не кислорода. Синяя луна лучше, чем красная, на красную всегда пакости разные приключаются. Луна заливала улицу Бутырскую голубым молоком, и сначала, в первую минуту, я не заметил ничего необычного или пугающего. Стоял, смотрел, потом сел на стул. Холодно, улица искрилась мелкой морозной крошкой, казалось, что по взломанному асфальту рассыпали мешок мельчайших алмазов. Человека я разглядел не сразу. Сколько раз замечал, что глаз всегда следует за мозгом. Ты уверен, что в этом месте человеку никак находиться невозможно, – и ты его не видишь, хоть он торчит у тебя чуть ли не перед носом. Человек стоял у стены противоположного дома. Я положил карабин на колени. Сумрак… Не похоже. Сумраки выше и тоньше, у них нет человеческой фигуры, они, за исключением суставов, равномерные, как сосиски, и тяжелые с виду. А этот обычный, человечный. Стоял, не шевелясь, ничего не делая. Это меня насторожило: в наше время стоять ночь на улице – не лучшее занятие для человека. И не боится ведь… Не боится. Дрянь дело. Не бояться может лишь кто? Самый страшный. Тут же вспомнились расчлененные сумраки, я почувствовал, как мгновенно вспотели ладони, и увидел второго. Он стоял посреди улицы, уже гораздо ближе ко мне, вот только что, минуту назад его там не было, и вот возник. Двое. Я осторожно, не совершая резких движений, достал бинокль. Медленно поднес к глазам. Муть, линзы запотели, протер, поглядел снова, муть. Посмотрел в сторону. Дорога, в лунном свете отчетливо виднелся разрушенный асфальт, трещины, вывороченные куски, но едва я наводил бинокль на то место, где были эти люди… Грязные пятна. Едва я отрывал от глаз бинокль, как видел темные силуэты, похожие на тени… Я вздрогнул. Тени. Луна светила сбоку и висела над горизонтом не очень высоко, тени должны получаться длинные, многометровые. Никаких теней. Человек стоял посредине улицы и не отбрасывал тени. Потому что он сам был тенью. Призрак? Призраков я тоже никогда вот так, в жизни не видел. И не слышал даже, я так думаю, что призраки, если они когда-то и существовали, то теперь совершенно повывелись. Потому что призраки – это в прошлом все-таки люди, а люди, пусть даже и совсем бывшие, не терпят погани в одном с собой объеме. Еще один! Рядом с первым, возле стены. Появился, возник, не шевелился. Тень. Что им надо? Я чувствовал, как морщится кожа на моей шее. Мне очень не понравились эти тени. Недобрый знак. Петр как-то мне рассказывал. Как давным-давно случилась война, во время которой применили Большую Бомбу. Ярость ее огня оказалась так велика, что люди сгорали, не оставляя пепла. Но душу человеческим огнем нельзя выжечь, поэтому души отбрасывали тени. И в том городе, на который бросили Большую Бомбу, на стенах остались тени от душ погибших людей. И тени эти не стирались ни мылом, ни скребками, и поскольку души эти оказались неупокоены, они с тех пор вредили людям. Пугали, сводили их с ума, насылали болезни, ввергали в тлен. Здесь вполне могло произойти что-нибудь подобное. Тени. Случилось что-то, раз, и от людей остались только тени. И теперь они тут возникают. В коридоре скрипнуло, я обернулся. Никого. Неприятно будет, если кто зайдет со спины, придется тогда сигать на улицу… Я едва не подпрыгнул. Их стало гораздо больше! Теней. Одиннадцать. Прибавились. Фигуры, точно вырезанные из черного металла, но не плоские, а объемные. А некоторые исчезли, того, что стоял у стены, больше не было. Пропал, а другие появились. Мне почудилось, что они двигаются… Кожа на загривке собралась в окончательную гармошку. Призраки в тишине, не люблю, непонятно. Когда на тебя летят псы-людоеды, или огромный зубастый тушканчик, или разнузданный громила с двумя пулеметами, это понятно. Вот тени… А ведь что-то я про подобное слышал… Это свет. Луна плыла над крышами, одни тени исчезали, другие, наоборот, появлялись. Все дело в свете, в особом расположении луны над горизонтом. Я подумал: а что, если так оно везде? Что, если эти тени на всех улицах, везде вообще? Мы их не видим, но в лунные ночи они проявляются, тени былого мира, стоят… А что, если все это так и есть? Мир погиб, остались тени. А почему тогда мы не тени? Мы не заслуживаем теней? У нас нет души даже для того, чтобы отбросить тень? Или это наказание? Мысли свернули на неприятную дорожку, завертелись в голове, как бешеная мышь в жестяном ведре, мне вдруг захотелось выйти туда, на улицу, в синий цвет и проверить – а есть ли тень у меня? Луна сместилась, свет изменился, и улица заполнилась тенями еще гуще. Их сделалось много, к тому же мне показалось, что они все смотрят на меня. Разом. Это чувство оказалось настолько сильно, что мне стало совсем уж не по себе, я отступил в глубину и стоял на границе между светом и тьмой, довольно долго стоял, не решаясь ни отступить, ни выглянуть обратно. Очнулся от того, что ботинки немного примерзли к полу, оторвался с оглушительным хрустом, и тут же представил, как тени шагнули и стали протягивать ко мне свои давно мертвые руки… Надо было срочно разрушить наважденье, я понял, что, если не выйду на улицу и не посмотрю… Короче, надо было срочно выйти. Спустился по тесной лесенке на второй этаж, выбрался по мусору, прокрался вдоль стены, выглянул из-за угла. Никого. То есть совсем. Улица была пустынна, как днем. Несколько машин, и все, никаких теней. Я вышел на середину Бутырской. Пустота. Лед хрустит под ногами. Тень. У меня имелась вполне видимая длинная черная тень, я убедился в ней, потоптал ботинком. Настоящая. Решил немного пройтись, проветрить голову, оглядеться. Двинулся на север. Ну вот. Докатился. Разгуливаю по ночным улицам, как сумасшедший. Никогда себе не мог представить такого. Метров тридцать, резко обернулся. Никого. Ни теней, ни призраков. Наверное, их видно только с четвертого этажа. Забавное ощущение, бродить, смотреть на луну, и чтобы под ботинками пели морозные бриллианты. Через полчаса вернулся в комнату с картинами и до утра просидел в углу. Думал. В душе застряла еще одна клякса. А что, если правда все это? Что, если все улицы, и дома, и вообще все заполнено этими тенями, они среди нас, а мы и не знаем… Думал. Иногда засыпал, нагрев стену спиной, тогда челюсть отвисала, и я открывал глаза, проклятый старик смотрел на меня своим яростным взглядом, хотелось встать и вырезать его глаза из картины. Едва так и не сделал, вовремя спохватился, подумав, что картины эти тут не случайно, они вполне могут иметь ценность для потомков. Конечно, я не очень понимал, зачем потомкам вешать на стену этого вредного старца, но потомкам видней. И оставил глаза старому. Проснулись в восемь, по дурацкому будильнику Егора, прислоненному к батарее. Егор запел про завтрак, но я сказал, что с утра лучше сделать пару километров. И аппетит разыграется. Поэтому мы наглотались кипятку и отправились в путь. Скоро, метров через пятьсот, я почувствовал, что идти стало легче, улица явно уходила вниз. Егор достал стальной шарик, бросил на асфальт. Шарик покатился. – Все правильно, – сказал Егор. – Пришли уже, начинается яма. – Что? – Яма. Огромная, километра два почти. Тут город просел, отец говорил, что это из-за воды. Вода внизу все размыла, и все ухнуло в прорву. – В прорву? – Ага. Это такая яма, совсем уже глубокая, глубже не бывает. Она на самом, на самом дне, и туда вся вода стекается. – Стекается? – Ага, – кивнул Егор. – Почти вся вода, которая на поверхности и под, она вся туда стекается. И все размывает, и размывает. Все больше и больше размывает. Прорва становится все больше и глубже… Егор рассказывал зловеще и как-то не по-своему. Наверное, долгими зимними вечерами в промерзлом слоне отец травил ему страшные истории, ведь мы все очень любим страшные истории, нам повезло родиться внутри страшной сказки. – А когда она совсем углубится, то все туда и рухнет. Весь город. – Понятно. Город проваливается в прорву. Ничего удивительного. И провалится рано или поздно. Даже скорее рано. Земля уже не держит, конец близок. Удивительно, как он до сих пор не провалился… – Папка сначала направо ходил – не получилось. Затем налево, тоже не получилось – когда все проваливаться стало, много домов порушилось, там целые горы из домов, там не пройти. Папка собирался прямо попробовать, да только у него… мозгов хватило, – сказал негромко Егор. – У нас мозгов мало, – возразил я. – Особенно у меня. В деле выживания мозг вреден, гораздо важней уверенность. Сейчас я уверен. Я махнул рукой. Я совсем не был уверен, но Егору не следовало этого знать. Мы двинулись прямо. Окрестности менялись, мир наклонялся, некоторые дома обрушились и налезли друг на друга, это действительно походило на горы, хотя я никогда вживую гор не видел. Улица сломалась. Поперек нее поднялась гряда, состоявшая из бетонных блоков, битого кирпича и сплющенных автомобилей. Машин было много, они скатились сюда сверху и теперь громоздились ржавой баррикадой, расплывались по сторонам, заполняя металлом окрестные переулки. Мы пересекли железную дорогу, изуродованную провалами, и вступили в заросли. Скорее всего, раньше здесь цвел парк. Город сдерживал его в границах, но город рухнул, и парк расплескался в разные стороны. Деревья выродились, утратили рост и сделались размером по пояс, низкорослый кустарник, раскинувшийся на холмах. – Совсем рядом оказалось… – с удивлением прошептал Егор и указал пальцем: – Совсем… Действительно, рядом. Я не ожидал. Отец Егора не мог пройти три раза, я настраивался на трудное путешествие, а получилось, что мы уже почти пришли. Неинтересно… Придурок. Я придурок. Никогда нельзя так даже думать, подобные мысли подталкивают в неправильном направлении. Город опускался в чудовищную яму. На одном ее краю стояли мы, удивленные и ничтожные. На другом Башня. Вышка. Самое высокое место во всей Москве или во всем мире, кто знает, остались ли где-нибудь эти башни. – Телецентр там рядом, – махнул рукой Егор. – С Вышкой рядом, двести метров, большой квадратный дом… – Тут все квадратное, – сказал я. – Более-менее… – Его ни с чем не спутаешь, отец говорил, как увидишь, так сразу и поймешь, он гораздо квадратнее остального, нам туда. – Посмотрим кто кого квадратнее… Вышка. Рядом с ней телецентр повышенной квадратности, там архив. – Высокая… – почтительно пробормотал Егор. – Очень высокая… Туман! Прямо из земли! Вышка исчезла. Из воронки выдохом поднялся теплый и влажный воздух, собрался в косматую желтую тучу, которая зависла над землей и стала медленно распухать в стороны. Прежде чем туча окончательно закрыла север, я успел заметить, что воронка неодинакова, пологий спуск с нашей стороны и достаточно крутой подъем с другой. – Дурацкая пелена какая, – сказал Егор. – Не нравится она мне… Не везет с погодой – летом хмарь, сейчас туча. А что поделать, человек погодой уже давно не управляет, теперь наоборот все, погода управляет человеком. – Папка рассказывал… Про пелену. Он прорвал по пути противогаз и решил не соваться в эту тучу… Слушай, Дэв, ты это… Не сердись. Я давно тебе хотел сказать, думал… Ты рассердишься, вот что я думал. Я это… Вот как эту тучу увидел, так сразу и вспомнил. Я противогаз забыл. Он забыл противогаз. Молодец. Мы почти добрались, а он забыл противогаз. Егор. Решил пободаться со мной. Дурак. – Я ведь точно помню, что убрал его в сумку, а сейчас… Егор открыл сумку. – Оказывается, я взял только маску, а фильтры оставил… В сумке вместо фильтров гранаты, две штуки. Давай назад вернемся, а? Мы быстро успеем, дорога провешена, за сутки обернемся, туда обратно… В слона. Егор очень хочет в слона, у него слоновья болезнь. – Надо прямо сейчас, чтобы обернуться до заморозков. Дурак! Дурак! Егор звонко шлепнул себя по лбу. – Сколько раз папка меня учил… – У меня есть запасные фильтры, – сказал я и достал из рюкзака коробку. Я предполагал, что Егор выкинет что-нибудь подобное, я подготовился. – Лови. Кинул ему фильтр. Сейчас скажет, что гофра прорвалась. Медведки проели, подкравшиеся тайной ночью. Или что рожа от тягот похода у него похудела и маска будет болтаться. Или еще что остроумное, трусы и лодыри всегда люди крайне остроумные. Но Егор только покривился, защелкнул фильтр на клапане. – Может, ты еще что-нибудь мне сказать хочешь? – спросил я. – Лучше сейчас скажи, пока с неба какашки не посыпались. Как посыплются, поздно будет. Егор помотал головой. Ничего сказать не хочет. Врет. Врунов вижу издалека, у них всегда голос дрожит и глаза виляют. – Все в порядке. – Егор закинул сумку с противогазом за спину. – Тогда вперед. Хорошее слово, одно из моих любимых. Сохранившиеся дома стояли внаклонку к линии горизонта, отчего нереальность усугублялась, мир вокруг выглядел откровенно не по-настоящему, наверное, так на Марсе природа выглядит. Если она там есть. Продвигались трудно. Кустарник был густ и не спешил пропускать нас сквозь себя. Да и поверхность отличалась крайней неровностью, дома, стоявшие здесь, строили из кирпича, на этом ломаном кирпиче проросли кряжистые вперемешку с железом деревца. Железо краснело ржавчиной, на деревцах висели красные яблочки, мелкие, размером с ноготь. А может, не яблочки, может, рябина, все равно попробовать нельзя, пусть яблочки. Я двигался первым, толстые деревца подрубая топориком, мелкие отгибая. Иногда мы втыкались в изобилие гнутой, острой и опасной стали, и приходилось поворачивать и искать другой путь. Кроме того, я опасался пустот, которых в этом каменном крошеве наверняка полно. – Поэтому туда так долго идти, – пояснил Егор. – Местность непростая. И везде такая, в какую сторону ни сунься, железяки острые. Непроходимость. Неходь, совсем как ты говорил. Егор вздохнул. Очень не хотелось ему вперед, хотелось назад, в слона. Но я не очень собирался его слушать, я собирался вперед. Вперед, вперед, вперед, подумаешь, неходь. – Опасно очень, – повторил Егор. – Алиса может вполне за железку зацепиться, на ней одна куртка, ни комбинезона, ни бронепластин… – Ты за нее не беспокойся, ты за себя беспокойся. Алиса не пропадет. – Да я за себя и беспокоюсь… Я вот что думаю. А если мы это… Ранены будем тяжело? Или даже легко. Назад через эти завалы вернуться непросто будет, тут здоровому-то не пробраться. – А зачем нам назад возвращаться? – спросил я. – Как зачем? Домой. – У нас нет дома, – ответил я. – Слон – это не дом, это временное прибежище. Лучше ни к чему не привязываться, поверь мне, Егор. Дом – это где мы сейчас. Вот вечером мы заберемся в пустующую квартиру с гадким стариком, нарисованным на стене, и это станет нашим домом. Или шалаш из веток сложим – тоже дом. А потом в люке будем отсиживаться. Или закопаемся в мусор. В любой момент ты должен быть готов покинуть нагретое местечко. Разговорился я что-то, раньше за мной такого не наблюдалось. – Легко тебе говорить – ты сколько лет уже бродишь. Я привык к месту, привык в койке спать… – Мы идем спасать мир, а ты про койку. Узко мыслишь, слоновьи. Когда мы мир спасем, у тебя этих коек сто тысяч будет. И всяких разновидностей, хочешь с музыкой, хочешь с вентилятором. А ты немного потерпеть не можешь. Но Егор меня не слушал, предавался безудержному слонизму: – Зимой в слоне здорово. Стенки толстые, ни одна погань не подсунется. Мы с папкой начали уже днище валенками утеплять, а потом думали даже паровое отопление наладить. Вообще хорошо стало бы. А если… – Здесь везде плохо, – перебил я. – Везде. Это все – не наше. А надо, чтоб сделалось наше. Мы должны вернуть себе землю. За этим и идем. А когда это произойдет, то наш дом будет везде, сколько раз говорить можно… – Да, будет… А вот на Варшавской… Зря я ему рассказал. Распалил юный мозг грезами о лучшей доле. – Там много людей, наверное… – сказал Егор с сожалением. Одиноко ему. Что понятно. Отец погиб, я ему не нравлюсь, Алисы он боится. А вырос он в спокойных условиях, в слоне… Тьфу ты, что же так слоном-то меня придавило, как Егор стал, в самом деле. – На Варшавской не так хорошо, как тебе представляется, – сказал я. – Там люди сидят в бункерах, как крысы. У них не хватает сил освободить землю вокруг себя, что уж говорить… И они вымирают. С каждым годом их становится все меньше и меньше. Ты знаешь, что такое вымирание? – Там тепло, вот что я знаю. И нет сумраков. Егор поежился. – Пока тепло, – поправил я. – Пока нет. Но скоро все изменится. Тьма, если ее не поджимать светом, всегда расползается. Победить на одном отдельно взятом участке нельзя, только везде. И только сразу, одним ударом. – Везде… – Да, везде. Вообще-то я не держу тебя, Егор, – сказал я. Егор поглядел на меня непонимающе. – Конечно, не держу. Если хочешь, ты можешь вернуться в слона, пережить эту зиму, и другую. Если получится, конечно. Но лучше тебе со мной пойти. – Почему лучше? Я перепрыгнул трещину в камнях. С трудом. Ноги стали как деревянные. Но идти все равно надо, с ногами потом разберемся. Егор тоже перепрыгнул. – Много причин… Я огляделся. Алису не видно. Но она здесь. Здесь, я чувствую. Она отыскала где-то красную кожаную куртку и теперь носит ее, в этой куртке Алису заметно издалека. Красное пятно. – Во-первых, с нами Алиса, – сказал я. – Ты сам видел. Это, согласись, очень удобно – когда быстро выздоравливаешь. – Я ее боюсь. У нее с головой не в порядке. Если она на самом деле такая, как о них говорят… Мне кажется, она может нас в любую минуту убить. – Не бойся, – успокоил я. – Если бы ей хотелось, она бы тебя уже давно слопала, я ее знаю. Если на кого глаз положит – все, лучше тому повеситься. И ей совсем безразлично, где ты станешь прятаться, – отыщет. Лучше, чтобы она нашла тебя, когда я буду рядом. Согласен? Егор промолчал. – Во-вторых… Во-вторых, в одиночку всегда хуже. Человеку тяжело одному, в одиночку все с ума сходят. И опасно. Вот если бы меня не было, ты бы уже трупом давно валялся. – Как это? – Про затяг забыл? Про сумраков? Егорка, если бы не я, ты бы уже удобрением дымился. Так что можешь, конечно, возвращаться, не держу. Влипнешь, некому руку помощи подать будет. Егор промолчал. – А в-третьих, ты просто не можешь повернуть. – Почему? – спросил Егор с опаской. – Тут все понятно. Твой дед хотел пробраться к телецентру, твой прадед хотел этого, твой отец почти добрался, но вдруг умер. Ты обязан дойти ради их памяти. – Ради чего?.. – Ради памяти. Если ты сейчас не дойдешь до телецентра, то получится, что они жили зря. А другого шанса не выпадет. – Почему? Мы ведь можем туда летом сходить, зачем обязательно в мороз тащиться? Зачем сейчас? Летом теплее. Папка всегда летом ходил… Они все хотели пробраться в телецентр. И деды, и прадеды, и все семейство Егора, отец всегда летом ходил. Но так и не дошел. Почему? Возможно, они тоже страдали слоновьей болезнью, чрезмерной привязанностью к месту обитания… Тут я вспомнил, что отец Егора спас мне жизнь и при этом погиб сам, оставив Егора сиротой. Получалось, что теперь на мне лежала забота о нем. Долг. Не пристало даже думать некрасиво о том, кто спас тебе жизнь, я размахнулся и с размаху влупил себе пощечину и тут же вторую и третью, непочтительность надо вышибать из глупых голов. Мозг встряхнулся. – Ты что?! – с испугом спросил Егор. – Зачем себя бьешь?! – Так нужно. – А… Двигаем дальше? – Есть еще и в-четвертых, – сказал я. – В-четвертых? Я кивнул. – В-четвертых. Приблизился к нему, схватил за шкирку, оторвал от земли и сказал почти лоб в лоб, отчетливо и громко проговаривая слова: – В-четвертых, значит, так. Ты… Егор попытался отвернуться, и я встряхнул его сильнее. – Так! – почти крикнул я. – Слушай, болван! Слушай! Твой отец спас мне жизнь! И сам погиб! А перед смертью он завещал мне, чтобы я о тебе позаботился! И я о тебе позабочусь! Мне плевать, что ты хочешь в своего вонючего слона! Плевать! Ты будешь делать то, что я тебе говорю! Идти, когда я говорю, жрать, когда я говорю, и не срать, когда я не говорю. И если я не скажу, ты не сдохнешь! Даже если тебе оторвут башку! Ясно? – Ясно… – Вот и хорошо. Кстати, давно хотел тебя спросить – что означает слово слоняться? Глава 6 Сухая гроза Перед нами блестела изломанная полоса, гладкая и узкая, наверное, меньше метра. – Ручей, – сказал Егор. – Смотри, настоящий… Вода дымилась, я осторожно подошел, присел и опустил палец. Теплая. Или мне так показалось от мороза. – Флягу бы наполнить. – Егор постучал пальцем по посуде. Нельзя. Кто его знает, что за ручей, откуда он проистекает. Ну, вскипятим, но если там свинец какой растворен или еще что хуже. Папы нет, он бы определил. – У меня воды всего три бутылки осталось, – сказал Егор. – Снега нет, пить хочется. Он достал бутылку. Сто лет ей или сто пятьдесят, все это время вода сидела в пластиковой таре и осталась свежей, пьешь без опаски, как-то ее там обрабатывали. У меня две бутылки, но я пью меньше, организм у меня не растущий уже, к воде не столь восприимчив. С водой у нас плохо. Реки ушли, ручьи втянулись в камни, почти все, при желании найти воду трудно. Или в магазинах, но неразграбленных мало осталось, или дождь собирать, если лето, или лед топить, если зима. На Варшавской имелись мощные фильтры, центрифуги и излучатели, очищавшие воду от микробов, мелких вредных частиц, от водорослей. Хотя на Варшавской воду можно было и не очищать, она из скважин. В походных условиях дистиллятором можно пользоваться, но они тяжелые, конечно, редко их берем. Поэтому при первой возможности запасы воды надо пополнять. – Наберем? – Егор отхлебнул из бутылки. Я сунул палец в воду, понюхал. Не пахнет, но теплая. Где-то она там разогревается под землей, неизвестно чем разогревается. – Обойдемся. – Я перешагнул через ручей. Вообще мне ноги очень хотелось погреть. Посидеть на кочке, поболтать в теплой водичке. Как-нибудь посидим. Обязательно. Сейчас надо заняться делом. На другом берегу ручья кустарник стал еще ниже и поменял вид. Яблоки исчезли, ветки сделались тоньше, и листья пожелтели, но не опали, кругленькие и коричневые. – Это вереск, – сказал Егор. – С чего ты взял? – Верещит. Растение на самом деле издавало звуки, но скорее не верещало, а скрипело при слишком сильных порывах ветра. Ну, пусть вереск. Оказалось, что через этот самый вереск пробираться сложнее, чем через мелкояблони, яблони ломались, а вереск путался, плелся вокруг ног, весь день мы боролись с ним и почти не продвинулись. Я отменил обед, поворачивать мне не хотелось, я собирался продавливаться до упора, и мы продавливались, останавливаясь только на водопой. Топором разбираться с кустарником не получалось, я использовал секиру. Сначала правой рукой. А потом, когда стало покалывать в плече, левой. Вереск поддавался плохо даже секире, два раза мы останавливались для того, чтобы наточить и поправить лезвие. К вечеру я почувствовал некоторую усталость. Усталость. Натер и сорвал мозоли, растянул плечевые мышцы, у меня заболела поясница – вереск редко доходил ростом до пояса, и, чтобы проложить путь, приходилось рубить его внаклонку, так что к вечеру я не мог разогнуться. К тому же из-за длительного скрюченного положения кровь сосредоточилась в голове, и когда я все же выпрямлялся, в глазах темнело, и мир немного покачивался. Да, еще Егор два раза упал и расцарапал щеку, все. Больше ничего. Ни ловушек, ни нападений, ничего не происходило. То есть мы шагали вперед, зигзагами и кривоходами, но шагали. Перед нами висело желтоватое марево, иногда оно распускалось, и мы вдруг ненадолго оказывались в тумане, Егор хватался за противогаз, но я видел, что туча безопасна. Туман оседал на нашей одежде крупными каплями, исчезал и вновь появлялся, эта туча напоминала животное, пугливую толстую бабочку. И за целый день никто не попытался нас убить, что само по себе настораживало. В вереске просто обязаны обитать какие-нибудь чудища. Плоские змеи с зубастыми спинами, рассредоточенные медузы с километровыми щупальцами, смертоносные прыгуны или, на худой конец, полуразумные псы с ядовитыми зубами. Нет ведь. Тишина. И покой. Мне не очень нравился этот покой, я не умел жить в покое. Остановились уже в сумерках. Темнело по-осеннему быстро, надо было устраиваться на ночлег. Закопаться не получилось, под тонким слоем дерна обнаружился все тот же молотый кирпич, я решил строить шалаш. Егор помогал. Нарубили вереска, покрыли его дерном – создать подушку. После этого я велел Егору на эту подушку улечься. Завалил его рубленым вереском, а потом снова дерном. Забрался внутрь. Егор уже завернулся в термоодеяло и стучал теперь зубами, пришлось подарить ему капу. Костер разжигать не стали, не хотелось привлекать погань ни огнем, ни дымом. Выпили водички, пожевали галет и ирисок. Лежа есть было не очень удобно, Егор принялся икать и пузыриться соплями, сунул ему кубик лимонной кислоты, от соплей помогает. – Вы там так и жили? – спросил Егор. – В Рыбинске? В землянках? – Примерно. – Ясно. Я тоже завернулся в одеяло. Егор хотел меня еще о чем-то спросить, наверное, о Рыбинске, почему-то всех здешних очень интересует Рыбинск, если так занимает Рыбинск, взяли бы да сходили, посмотрели… Егор выразительно вздохнул. Понятно, почему отец Егора и все его предыдущее семейство не преуспели в походе на север. Слишком часто вздыхали и оглядывались. Возможно, это из-за воображения. Слишком сильное. Те, у кого с воображением перебор, всегда отступают. Но ничего, я его научу, отступать ведь некуда. Я тоже сжевал кислоты. Для предотвращения. Полезная штука, но часто нельзя – последние зубы отвалятся, без зубов жить туго. Егор засопел, и я тоже уже почти уснул, но тут приволоклись мыши и стали деловито устраиваться у меня под боком. Хотел их шугануть, но с мышами я чувствовал себя спокойнее, ведь пожаловали самые обычные человеческие мыши, нормальные, наглые и суетливые, они делили что-то. Впрочем, унялись они быстро, забрались под броню, успокоились, я чувствовал их маленький жар. Мне снились соответствующие сны, мыши, теплые избы, горячие печи и горшки, запах хлеба, запах соломы… Нас разбудил дикий звон егоровского будильника, мыши кинулись врассыпную, к моменту, когда я очухался, от них остались лишь угасающие точки тепла, так что я стал сомневаться, были ли они на самом деле или это все-таки сон, нереальный и грустный. Проснулся злой. Пахло кислятиной – изнеженный Егор не любил спать в обуви и поэтому снял ботинки, распространив в нашем убежище ароматы несвежести. Утром должно пахнуть принесенными с мороза дровами, а не пальцами Егора, но такова жизнь. Впрочем, лентяй был наказан за свою избалованность – ночные мыши соблазнились аппетитными запахами и объели все носки Егора, сделав их непригодными для носки. Егор принялся клясть мышей грязными словами, а я развел костер. Погода стояла морозная, огонь разгорался плохо, кустарник подхватывался неохотно. Нагрели воды. Есть с мороза совсем не хотелось, организм пребывал в оцепенении, пришлось себя заставлять. Бульон, бобовые консервы, давно потерявшие свой вкус, черный чай. Едва поели, как тут же потянуло в сон, Егор засопел и зевал так громко, что я слышал, как скрипит его челюсть, чтобы взбодриться, я приложился лбом к гладкому промерзшему камню. Двинулись в путь. Сегодня пробираться было еще сложнее, чем вчера, – тело болело, все, целиком, от ногтей на руках до мозолей на пятке. Проходимость упала. Но все равно мы продвигались. Со скоростью сонной весенней улитки. Остановились метров через пятьсот. Слишком разогрелись, надо остыть изнутри и согреться снаружи. Это была поляна. Что-то вроде. Пустое пространство, вереск на котором по каким-то причинам не вырос, а вырос мох. С длинными красными цветочками, никогда не думал, что во мху могут расти цветочки, особенно перед зимой. Поляна настолько красивая, что я даже засомневался, на всякий случай швырнул камень в центр и несколько по краям. Ничего. Мох как мох, спокойное место, тумба какая-то посередине квадратная. Егор не утерпел, взобрался на нее и стал стихи рассказывать. Странно это как-то, стоит на тумбе человек и стихи рассказывает. Я спросил – это что? А он ответил, что человеческая традиция. Поэты влезали на такие вот тумбы и с них стихи шпарили, а народ вокруг радовался, ему папка рассказывал. У них в их семействе тоже традиция такая была, в каждую зиму, в самый разгар стужи они устраивали семейный праздник, Егор читал стихи, стоя на старом тазу, потом они пели песни, а потом хорошенько и вкусно ужинали и укладывались спать, чтобы не спугнуть того, кто приносит подарки. Трубного Деда. Хороший обычай. Возможно, со временем мы так и будем делать. Вставать на постаменты и читать стихи… Я вдруг подумал, что Егор тоже похож на памятник, только недорослый, наверное, памятники раньше ставили поэтам разным. Только вряд ли у поэтов так клацали от холода зубы. Вообще, нас тут так мало осталось, что памятник любому можно сделать. За доблести выживания. Я нарубил вереска, раскидал его по кучам. Огонь горел плохо и дымно, кустарник мокрый и промороженный, поэтому разложил сразу три костра. Мы уселись в центре, грелись теплом и дымом, прижавшись спиной к спине, Егор, само собой, смотрел на юг, в сторону слоновьего дома, я на север. Противоположный склон воронки не просматривался, над нами снова собралась туча, сегодня она была гораздо больше вчерашней, беспросветнее как-то, тяжелее. Ворочалась, переваливаясь с бока на бок, потом в ней зашевелились молнии, и я почему-то подумал, что сейчас пойдет снег. Но не простой, а желтый, туча-то такого как раз цвета. – Снега нам не хватало, – буркнул Егор. – А если метель? Где прятаться будем? Одеяла не греют уже почти… Это точно, не греют. Но пару ночей еще перетерпеть, а там выйдем к домам, погреемся. Сожжем пару комодов, отоспимся в книгах, напьемся какао… Хотя какао я с некоторых пор не очень, остерегаюсь. – Отец говорил, на Башне тоже люди живут, – сказал Егор. – Целая колония вертикальная. А вдруг они не захотят, чтобы мы через их территорию проходили? – Поглядим. – Высоко тут… Склон воронки задирался вверх. Подъем. Точно такой же завал, только вертикальный. Меня это не пугало, станем потихонечку подниматься, куда спешить, влезем. Влезем. Я подкидывал ветки в огонь. Но то ли огонь был не горячий, то ли место холодное, тепла получалось немного. А одеяла на самом деле не очень помогали. Закипела вода, я настрогал чая с плитки, кинул в котелок, всыпал две горсти сахара. Через десять минут чай был готов. Черный, крепкий, мы стали пить. Я из кружки, Егор через пластиковую трубочку, чтобы не так горячо. Алисы, как всегда, не видно, но я знал, что она где-то рядом. Почему-то знал. Егор расспрашивал про жизнь на Варшавской, я отвечал. Про горячую воду, про подземную ферму, про общие собрания и про оружейника Петра, Егор охал, вздыхал, восхищался. А потом он вдруг замолчал. Я как раз рассказывал про пинг-понг, как хорошо он развивает реакцию и как я обыгрывал всех тамошних, потому что они не годились мне в подметки, я ведь вырос в Рыбинске, а это великий город, там живут люди, сильные духом… – Что-то не то… – Егор выпустил чайную трубку. – Что-то не то… Я поморщился. Что-то не то. Ну вот, наконец. Это нормально. Слишком долго мы пробирались без приключений. Слишком. Должно приключиться, должно. И вот. Егор поднялся и стал слушать. С небом, что-то не в порядке с небом. С тучей. Молнии. Раньше их не было, теперь вот прорезались. Опять что-то в небесной механике нарушилось, молнии без грома. – Поздновато для грозы… – Егор с недоверием глядел в небо. – В это время года их совсем не бывает, никогда не видел… И молнии какие-то… Мне гроза тоже не нравилась. Гроза без дождя и без звука – это ненормально, у меня нюх на ненормальность. – Карабин, – сказал я. Егор дотянулся до карабина. А я до винтовки. Сухая гроза продолжалась. Молнии простреливали атмосферу, но совсем не так, как при настоящей грозе, казалось, что в туче перекатываются длинные блестящие змеи, грозные и молчаливые. – Звук… – прошептал Егор. – Ты слышишь? – Нет. Я на самом деле ничего не слышал, в последнее время я был несколько глух, наверное, что-то с барабанными перепонками… – Сверчит… Что-то ведь сверчит… И вдруг я тоже услышал это сверчание. На самом деле очень похоже на сверчка. Даже на нескольких, наловили, погрузили в жестяную банку, а банку в пустую комнату. И теперь они стараются вовсю, так что даже уши чешутся. Из разных мест. Я насчитал несколько источников звука, причем один из них явно перемещался. – Что это? – прошептал Егор. – Не знаю… Вряд ли что-то хорошее. Вряд ли с неба посыплются ириски. Лягушки в лучшем случае. Или гвозди. Еще какая-нибудь настоящая гадость, змеи, завязанные в узел. Я взял винтовку. – Никогда такого не слышал… – Егор смотрел в небеса. Стрекотание стало приближаться. Оно опускалось сверху и чуть сбоку, двигалось по широкой дуге, обходило нас со стороны. – Мне это не нравится… – Егор попятился к вереску. – Не нравится… – Только не беги. Не беги… – Оно на меня глядит… – Никто на тебя не глядит. Егор пятился. Он поднял карабин, целился в воздух прямо перед собой, руки дрожали, оружие прыгало. – Успокойся! – приказал я. – Успокойся… Егор сделал несколько шагов назад, запнулся. Упал. Карабин рявкнул. Пуля толстым смертельным шмелем пробуравила воздух рядом с моей головой. Куда-то попал. Дурачкам везет, ангел придерживает дурачка за воротник и не позволяет расквасить нос совершенно. Егор попал в воздух. Казалось бы. Потому что это был не совсем воздух. Пуля ударила во что-то плотное и чрезвычайно твердое, вжикнула, как по железу. Из пустоты, из ничего посыпались искры, Егор вскочил и уже побежал, бросив карабин, закрыв голову. И тут же Егора кольнула молния. Но не из тучи, а опять же из воздуха. И молния опять же необычная, даже не молния, а скорее луч, белый и блестящий. Егор взмахнул руками, подпрыгнул, завалился лицом в мох и не поднялся. Я вскинул винтовку и стал стрелять. Ненормальными короткими очередями, в воздух. И я тоже попал, искры посыпались гуще, там, в этом воздухе что-то висело, я зацепил это что-то, нащупал и уже не отпускал, бил и бил. Еще молния. Из пустоты. И мне в плечо. Через броню, в мясо. Мне показалось, что это штырь. Хорошенько намороженный штырь, пробил меня насквозь, навылет. Я попробовал наклонить голову, чтобы увидеть… Но голова не наклонялась. От штыря распространялся холод, и этот холод… Винтовка вывалилась. Я не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, покачнулся и стал падать. Как Егор, лицом вниз. И лишь диким усилием воли сумел толкнуться левой ногой, чтобы упасть на спину, чтобы видеть. Я увидел. Как метрах в пяти над землей полыхнуло электрическим огнем. Как из этого огня вывалилась непонятная фигура, отдаленно напоминающая человека, только очень, очень горбатого. Человек этот загорелся и рухнул вниз, вокруг него зашипело и вскинулся белый дым. И тут же нарисовались еще две точно такие же фигуры. Они висели над землей, за спиной у них бешено вертелись оранжевые круги, именно эти круги издавали стрекотанье, именно они поддерживали горбатых в воздухе. Свет еще. Из-за спин летающих людей бил яркий белый свет, двумя плотными, расходящимися в небо лучами из-за плеч каждого. Люди. Едва я успел подумать, что это все же люди, как один из них снова выпустил в меня молнию. Мир остекленел окончательно. Исчез слух. И запах. Осталось зрение, но какое-то ненормальное, все происходило с какой-то задержкой, точно за толстой ледяной коркой. Мир затормаживался ею и искажался до кривизны, как в мутном выпуклом зеркале из полированной стали. Люди приземлились. Один направился к Егору, другой ко мне. Облачный полк. Неожиданно в голову мне пришло именно это. Наверное, так и должен он выглядеть. В сиянье. Сверху. Дождались… Только почему они в нас стреляют?.. Они должны взять нас под руки, поднять, смыть с наших лиц страданье и злобу и препроводить в небесные чертоги с музыкой и рукоплесканиями… Никто нас никуда препровождать не собирался. Летающий человек приблизился, я смог разглядеть его. Немного, глаза останавливались, все мышцы коченели, а в глазах ведь тоже мышцы, человек – сложная машина… Летун был невысок, ростом, наверное, чуть выше Егора. Круги оказались не кругами, а прозрачными крыльями, по форме напоминающими крылья стрекозы. Эти крылья торчали из рюкзака, который я издали принял за горб. На голове летуна сидел шлем, скрывавший лицо за черным блестящим светофильтром. Грудь закрывала броня, вспыхивающая стеклянными пупырышками. Оружие. В руках. Незнакомой конструкции. Труба, ракетомет напоминает. Кроме того, человек был увешан всевозможными приборами, квадратными, продолговатыми, цилиндрическими и прочих сложных форм. Он приблизился ко мне почти вплотную, наклонился. Он должен был протянуть мне руку… снять шлем, улыбнуться, сказать: «Здравствуй, друг, я давно ждал этой встречи…» Рассматривал меня. Придирчиво, точно я совсем не человек. Потом он перевернул меня на живот. Я не чувствовал ничего, перед лицом были красные цветочки, выросшие на мягком зеленом мху. В спине зачесалось. Острое, невыносимое щекотанье выше поясницы. Меня перевернули. Похлопали по щеке. Я видел Егора, он тоже лежал лицом в мох. И над ним стоял другой летун. В руках у него блестел большой шприц с длинной и толстой иглой. Летун наклонился над Егором и воткнул в спину иглу. Егор дернулся. Летун прижал его ногой. Это продолжалось долго, наверное, с минуту, потом летун вынул шприц и стал его разглядывать, ногу с Егора не убрал. Затем летун спрятал шприц в костюм и помахал рукой тому, что стоял рядом со мной, схватил Егора за ногу, поволок. В спине защекотало сильнее. Я попробовал пошевелиться. Не шевелилось, повсеместное остолбенение, какое-то даже окочуривание. Летун тащил Егора по мху. Бросил, выхватил сеть, запутал в ней Егора. Я дернулся… Наверное, я немного перенапрягся. Лед перед глазами треснул, я отключился. Организм не восстановился. Ослаб. Я слишком перетянул внутренние струны. Очнулся я, наверное, через минуту, чуть больше, может. Летуны стояли над Егором, видимо, как-то переговаривались, я не слышал, поглядывали в мою сторону и жестикулировали, кажется, спорили, затем один двинулся ко мне. Он преодолел половину расстояния, и вдруг появилась Алиса. Красное пятно, она возникла на границе зрения и тут же кинулась на летуна. Я думаю, она бы с ними справилась. Если бы не молнии. Летун успел обернуться и уколол Алису белым лучом. Алиса замерла. Попыталась прыгнуть. Тогда летун выстрелил еще, уже почти в упор. Но даже этого оказалось мало. Алиса сумела сделать еще несколько шагов. Третья молния ее завалила, но на третьей летун не остановился и выстрелил еще два раза, для верности. Летуны приблизились к Алисе. Разглядывали ее с удивлением. На них были маски, я не видел лиц, но знал, что они удивлены. То, что случилось потом… Они снова достали шприц. Перевернули Алису. А я снова попытался вскочить… Когда я очнулся в очередной раз, летунов уже не было. Ни летунов, ни Алисы, ни Егора. Туча над головой продолжала наливаться желтизной и опустилась еще ниже. Холод. Я чувствовал его. Хлад пробивался через толстую кожу ботинок, кусал за пальцы. Чувствительность медленно возвращалась. Я пошевелил челюстью. Туго. Однажды у меня случилось зубовное воспаление, флюс, или как там оно называется, челюсть разнесло, и она не ворочалась, чуть с ума не сошел. Старая Шура натолкла ивовой коры с медом и велела жевать, я жевал, только выздоровления не выжевал, боль только усугубилась. Хорошо, что Гомер был человеком решительным, достал ножик и вырезал из моей челюсти всю заразу, грязные черные сгустки. Но я и потом почти месяц не мог разговаривать нормально, только мычал, как древний лось. Сейчас я не мычал. Глава 7 Китаец Темнело. Уже по-зимнему быстро. А я еще не оттаял. Ноги почти не слушались, я мог пошевелить только ступнями, да и то немного. Руки же почти не двигались, окоченение рассасывалось снизу вверх, да и то медленно. Голова поворачивалась. Еле-еле. Оружие. Винтовка. Я попробовал дотянуться до ремня. Если бы руки двигались хотя бы по локоть. Шевелились только пальцы. До винтовки не достать. Я попытался напрячься, чтобы хоть как-то расшевелить мускулатуру, ничего не получилось. Мышцы не распускались, продолжали оставаться в напряжении, сейчас бы под душ. Горячий. Но ничего горячего не было, наоборот, я продолжал упрямо остывать. Туча над головой не рассосалась, небо сквозь нее не просвечивало, и тьма обнимала жирно и ласково. Стал светиться мох. Приглушенным зеленоватым светом, на фоне которого красные цветочки сделались черными. Холод. Теперь я чувствовал его уже всем телом. И это был какой-то другой холод, проникающий. Наверное, это получалось из-за того, что я не мог дрожать, дрожь, как известно, предназначена для утепления тела. Но не дрожалось. Пробовал стучать зубами, но даже это не очень получалось. Оставалось ждать. Рюкзак с термоодеялами валялся метрах в десяти, доползти до него я не мог. Стемнело совсем. Я валялся посреди белой заплаты, вокруг мрачнел вереск, потом из вереска начали подниматься жидкие столбы зеленоватого газа, земля подпирала тучу колышущимися подпорками испарений. Красиво, я даже через вялое отупение замерзания отметил, что это красиво. Даже в этом мире красота не растворилась окончательно. Она изменилась, приобрела другие, необычные формы, но вовсе не исчезла. А может, тут и раньше так было, кто его знает… Начали подрагивать колени и чуть сгибаться локти. А еще я почувствовал, как стало теплее. То ли из-за газов, то ли из-за влажности, а может, я замерз уже до такой степени, что и холод перестал ощущать. Главное, не уснуть. Не уснуть, постараться не уснуть, конечно, смерть от замерзания – одна из самых ласковых смертей, замерзнешь посильнее, и станет тебе тепло, явятся сладкие сны, и ты забудешься в них и заблудишься, а перед тем, как смерть поцелует тебя в лоб, ты увидишь всех, кто был тебе дорог. Они улыбнутся, похлопают тебя по плечам, и вы вместе двинетесь по дороге вдоль моря. Пожалуй, я так и сделал бы. Принял карамельные объятия. Ведь я снова остался один, и продолжать барахтанье у меня не было никакого настроения, я устал. Я бы сдох. Если бы не любопытство. Нормальное человеческое качество, одно из самых полезных. Именно благодаря любопытству человечество вырвалось из бескрайних гнилых болот и распространилось во все стороны, и даже вверх, в воздушную сферу, и даже за нее. Впрочем, мир оказался ввергнут в бездну тоже любопытства ради. Слишком уж хотелось людям заглянуть за изнанку, в те бездны, для которых человеческое око не предназначено. И заглянули. И очи их выгорели, став прахом. Я замерзал и готов был замерзнуть, но тут мне захотелось узнать, как все будет потом. Ведь придет же кто-то, сметет погань стальным ураганом, а я, получается, пропущу самое интересное, буду наблюдать издали, на облаке сидя. Расстроился я и решил, что умирать пока подожду. Негероическая это смерть, несерьезная. Праведник должен встречать свой последний час с оружием в руке, в борьбе и в крови. А замерзнуть – все равно что быть расплющенным горящим роялем. Поэтому я попробовал подняться. На кривых ногах. Упал. И попробовал снова. Старался не думать, в некоторых случаях лучше вообще не думать. Ноги не слушались, минут через двадцать я понял, что стараться выпрямиться бесполезно, лучше ползти, добраться до одеял. Но и так не получалось, я укапывался в мох… Мох! Неплохая идея. Я стал собирать мох. Сгребал его под себя, укладывал вокруг туловища, а потом и на грудь. Мох плотный и тяжелый, отрывался толстыми кусками. Через час усердной работы я оказался в берлоге, и уже там, внутри, меня скрутила боль. Поясницу прострелило, в позвоночнике возникла горячая точка, боль из нее расплескалась по телу пылающей волной, холод исчез, и я неожиданно уснул. Увидел Папу. Сначала я не понял, что это сон, подумал, что Папа каким-то образом вдруг ожил и снова прибился ко мне, и только потом понял – что не было у настоящего Папы четырех лап. И хвоста. А у этого кота присутствовало все. Я стал оглядываться во сне, чтобы отыскать камень, запустить его в этого кота, шугануть его подальше, но местность во сне оказалась равномерной… Кот мяукнул, и мне подумалось, что, возможно, это действительно Папа. Только не тот Папа, что жил при мне, а другой. Воображаемый, какой он был бы в лучшем мире, толстый и довольный. Папа стал мяукать громче, назойливо и противно, а потом подполз ко мне и стал грызть пальцы на левой ноге. Я не выдержал, шугнул его, проснулся, что-то много стало мне сниться в последнее время, сон влечет меня, отбирая время у этой моей здешней жизни, гадкой, мерзкой и вонючей. Спина болела. Я попытался сесть, не получилось, голова не поднималась, что-то держало волосы. Тогда я попытался ощупать шею и обнаружил, что примерз волосами. Видимо, во время сна я здорово вспотел, пот остыл, потом превратился в лед. Надо постричься. Раньше я регулярно брил голову, для борьбы со вшивостью и паршой, к тому же на бритую голову сыть хуже садится. А за время жизни на Варшавской распустился из-за повышенной чистоты, и от этой же чистоты у меня отросли волосы. Не очень длинные, не такие, как у Серафимы, к примеру, но все равно примерзнуть смогли. Я достал нож, подковырнул лед, оторвался. Встал на ноги, почувствовал боль. Ночью прошел заморозок, прихватил мне пальцы на ногах. Я стащил ботинки, размотал портянки. Пальцы совсем белые. Чуть телеснее снега. И болели. Очень сильно, точно их зажали в тиски, разжали и хорошенько отварили. Наступать почти невозможно. Но я знал, что это только начало. Что завтра пальцы покраснеют, а еще через несколько дней почернеют. И если их не отрезать… Почернеют ступни. А когда чернота доберется до колен… Алиса… Егора не видно. Алисы тоже. Полянка пуста. Рюкзаки. Мой и Егора, все. Нет, не все, не увидел за постаментом – в дальнем конце полянки лежал летун. Вернее, сидел. Видимо, тоже примерз за ночь. Дохлый. Оставили его здесь, зачем тащить за собой труп? Вообще пальцы отрезать лучше прямо сейчас. Можно топором или секирой, так получится гораздо быстрее, ножом лучше не пытаться. Я достал бутылку со спиртом, стал растирать ноги. Вряд ли поможет, но сечь пальцы сейчас совершенно не хотелось. Вечером. Или послезавтра. Найду время, сяду, выпью спирта, затем секирой, раз… Больно. Даже растирание доставило неприятности, я оставил пальцы в покое. Достал из рюкзака сухие портянки, в мире нет ничего лучше сухих портянок, горячего сладкого чая и десяти часов сна. На руках пальцы тоже не очень хорошо действовали, заворачивание портянок растянулось, но я справился. Спина ныла. Я подсунул руку под щиток. В спине была дырка. Небольшая совсем, от того шприца. Наверное, загнали слишком глубоко. Зачем в спину шприц? Ладно, жив, и нормально. Как говорила Старая Шура, живому все хорошо. Подышал на пальцы, занялся карабином. Обычно я делаю все наоборот – сначала карабин, затем портянки. Теперь вот наоборот. Вогнал в ствол обычную свинцовую пулю. Винтовка. Поменял магазин. Карабин повесил на одно плечо, винтовку на другое. Стоило осмотреть полянку получше. Алису и Егора забрали. Меня почему-то нет. Я оказался им не нужен. Интересно, что в Алисе и Егоре было такое, чего не нашлось во мне? Разберемся… Направился к летуну. Было много гораздо более важных дел, например, срочно пожрать, вбросить в желудок энергии и тепла, но я поддался любопытству, оно спасло мне жизнь. И теперь я собирался прислушиваться к этому славному чувству. Мне хотелось узнать, кто этот летун. Он сидел. Совсем как живой, даже голова не болталась, видимо, его костюм был снабжен шейными пружинами. Егор попал ему в нагрудник. Егор не очень разбирался в оружии, но почему-то он очень любил пули с урановыми сердечниками. И заряжал их часто. А еще двойной порох. Для усиления. Так вот, пуля не смогла пробить грудную пластину летуна. Она врубилась в нее и застряла, расплескав по сторонам пластик, как густой кисель. Или как жидкое железо, даже на ощупь я не смог определить, что это за материал. Но он смог остановить пулю. Такую, какую не смогло бы остановить ничто. Впрочем, пуля свое дело тоже сделала – от удара под нагрудной пластиной лопнул комбинезон, разошелся от подмышки почти до пояса, из прорехи вывалились трубки и провода, так что мне подумалось, что человек – он не совсем человек. Решил убедиться. Летающего рюкзака я не заметил, с собой уволокли. Правильно, я бы так поступил. Оружия у летуна тоже не наблюдалось, свои забрали. Но все равно я приблизился осторожно, мелкими шагами. Летун не шевелился, я заметил изморозь на шлеме. Ткнул карабином. Летун не пошевелился. Я наклонился и попробовал снять шлем. Не получилось. Шлем сидел плотно. Тогда я заметил систему защелок и два рычага, справа и слева, чтобы снять, надо потянуть за оба. Два чувства. Яркое ощущение опасности. И не менее яркое любопытство. Оно и победило. Я потянул за рычажки. Снял. Китаец. Именно это всплыло в моей голове. Я примерно представлял, как выглядят китайцы, вот так как раз. Правда, я не знал, что они еще остались, думал, вымерли. Китайское бешенство здорово их подмело, но, видимо, не всех. Остались еще. Слишком много их было на земле, все не умерли. Китаец. Зачем они явились сюда? Прилетели… На крылатых рюкзаках. Алису и Егора забрали, я не пригодился. И невидимые… Рюкзак обеспечивал не только летаемость, но еще и маскировку. Откуда прилетели? Никто из наших никогда не видел живого китайца, никто никогда про китайцев не слышал даже. Вряд ли они живут в пределах города. Или под землей. Скорее всего, они явились извне. Огни. В последнее время Егор видел огни… С какой тогда целью? Что им здесь надо? Почему… И вдруг я понял, что думаю неправильно. Не о том, о чем следует. Это ведь известие огромной важности! Жизнь за МКАДом существует! Нет, я и так знал, что там есть жизнь, сам оттуда, из грязей, но сейчас я подумал про другую жизнь, про настоящую. Чтобы много людей, медицина, цветы в вазах и вечерние пироги, игра в пинг-понг, субботнее чтение, бабушка носки вяжет, да просто есть она, эта бабушка, одним словом, не наше убогое рыбинское существование. Ведь возможно, что даже цивилизация сохранилась. Кое-где. Тот крестик в небе, самолет, теперь вот эти, крылатые китайцы. Живут где-нибудь в китайских горах, там, где близко небо. И все-таки что они тут делают? Что-то ищут. Что можно искать?.. Я попытался представить, что могут искать китайцы. Не представил. Кто исповедает китайские тропы? Ладно, об этом будем потом думать, сейчас надо решить насущные проблемы. Срезать с китайца комбинезон. Для утепления. И эта броня… Китаец как раз с меня ростом, подойдет, у нас такой брони тут не найдешь… Китаец открыл глаза. Я даже отпрыгнул. Живой! Вскинул карабин, прицелился в лоб. Китаец выкрикнул что-то, заслонился ладонью. Что ж они его живого-то бросили… Загадочная китайская душа. Китаец съежился и начал что-то бормотать, продолжая закрываться рукой. Всем умирать страшно, даже китайцам. Я не выстрелил. Товарищи его оставили. Вот если бы меня товарищи оставили, я к ним не очень добрые чувства испытывал бы, не люблю всякое предательство и вероломство. А если он теперь не очень любит своих китайских друзей, то… То, возможно, он согласится мне помочь. Я должен узнать, куда утащили Егора и Алису. Я не выстрелил. Опустил карабин. – Эй! Китаец съежился еще сильнее, как у него получалось, не знаю, наверное, китайская премудрость. – Не бойся. – Я закинул оружие за плечо. – Не бойся, все в порядке, не стреляем… Показал ему ладони, Гомер учил. Китаец дернулся. Пугливый, шарахается от меня, как от чудища. – Ты ранен? – спросил я. Уставился на меня черными глазами. Дурак, по-нашему не понимает. Трясется. Боится меня, видимо, хотя я вполне человечен, и внутри и снаружи. Ладно, пусть сидит. Надо нам пожрать, после жратвы у всех настроение улучшается, даже у китайцев. Я собрал вереск, поджег спиртом, подвесил над ним котелок. В рюкзаке у Егора остался чай, сахар, обезвоженная кукуруза. Масло. Ссыпал все в котел, пойдет, надо чтобы много, горячо и питательно, вкусовые достоинства не важны. Съел полгорсти сахара. Вытряхнул рюкзак Егора на мох. Носки. По размеру мне не очень, ладно, чуть подрежем. Надел. Шарф. Зеленый, потертый, видимо, семейный. Пойдет. Обмотался шарфом. Рисунок. В пластиковой упаковке. Старший в молодости. Карандашом тонким нарисовано, похоже очень, наверное, какой-нибудь художник старался. Память. Спрятал себе. Вдруг удастся Егора выручить как-то… Патроны, порох, другая полезная мелочь. Нужно еще два костра, нужно просушиться… Отправился рубить вереск. Полезный куст, горит медленно. Разложил костры, устроился в центре. Тепло. Китаец наблюдал за мной со стороны. Поднялся на ноги, смотрел. Ну, пусть смотрит, мне надо подумать. Что дальше делать. Алису и Егора забрали китайские летуны. С какими-то неясными китайскими целями. Не убили сразу, втыкали в спину шприцы… Анализы. Видимо, это были какие-то анализы. Егор подошел, и Алиса подошла, а я нет, не сгодился. Вопрос в том, для чего сгодились они. Я вдруг подумал, что из них будут делать китайцев. А что? Возможно, китайцы сами уже не могут по каким-то причинам воспроизводиться, и вот они теперь переделывают в китайцев всех, кого смогут поймать. А меня почему тогда не взяли? Получается, что я даже в китайцы не гожусь? Алисе не понравится в китайцах, это точно. Надо попробовать выручить. В каком направлении идти… Этот должен знать. Вряд ли летуны прибыли издалека, на большие расстояния на таких аппаратах не очень-то полетаешь. Значит, база у них неподалеку. Туда они и поволокли. С научными целями. У меня есть преимущество. Я лучше… Я вдруг понял, что все мое преимущество – это ускоритель. Можно попытаться ускориться и перебить китайцев. В обычном состоянии с ними справиться будет непросто. С другой стороны, к ускорителю я не очень готов здоровьем, можно вообще рассыпаться, как отец Егора… Ничего, посмотрим. Конечно, они летают, конечно, у них почти непробиваемая броня, и они могут становиться невидимыми… На моей стороне Правда. Если бы китайцы были сильны в Правде, они вряд ли стали бы в такие доспехи обряжаться. Если они используют столько техники, значит, они уязвимы. Правда же… Варево в котле забурлило, я подумал, не насыпать ли туда для крепости еще чая? Достал ложку, попробовал. Съедобно. – Эй! – позвал я китайца. – Иди сюда! Китаец не услышал. – Иди сюда! – повторил я. – Еда! Ням-ням! Иди сюда, придурок, сдохнешь ведь… Я даже помахал специально рукой, призывно, чтобы до этого дурака дошло. Китаец заковылял, понимает, что в одиночку тут не выживет. Без всех своих приспособлений, свои-то у него даже оружие забрали. Китаец приблизился. Он продолжал поглядывать на меня настороженно и испуганно, ну, в общем, правильно и делал, я человек опасный, много набил тварей разных. Кукуруза распарилась, разбухла, пропиталась сахаром и стала выпирать из горшка. Я навалил в миску с горкой, сунул китайцу. Китаец выдал что-то. По-своему, горлом. Такие звуки, много «о» и много «р». – Да ладно, жри, – ответил я. – Привыкай, дружок, привыкай, так всегда теперь будет. Китаец понюхал кашу. – Нормально, – сказал я. – Бывает и хуже, я тебе потом покажу как. Китаец вернул миску мне. – Не бойся, не отравлено… Но китаец подержал себя за горло. – Что? – не понял я. Он помотал головой, подержал себя за горло, показал пальцами размер. Затем вытряхнул на ладонь оранжевую таблетку, проглотил, запивать не стал. Вот так в Китае и питаются, таблетками. Я не стал настаивать на каше, не хочет – не надо. Стал есть сам. Китаец сидел напротив, протягивал к огню коричневатые руки. Меня вроде бояться перестал, хотя кто его знает. Слопал две миски. Остальное сгрузил в контейнер, разогрею вечером. Заварил чай, тоже с сахаром. От чая китаец не отказался, но пил его совсем не так, как я, не обжигаясь, видимо, привычен был. После чая мы посидели немного, помолчали. Костры прогорали, тепло уходило, пора выяснить, что к чему. Китаец вроде бы оттаял. Я достал ириску, кинул в рот, прилепил к зубу, скоро растает. – Давай-ка поговорим, – я улыбнулся китайцу, подмигнул. Он тоже улыбнулся, зубы острые. – Ты кто? – спросил я. – Я – Дэв. Я ткнул пальцем в себя и повторил: – Дэв. А ты? И указал пальцем на него. Китаец оказался догадливым. Он потрогал себя за нос и произнес что-то длинное и рыкающее, из чего я понял только последнее – Ахира. Или Акира. – Акира? Китаец кивнул. – Откуда? Китаец сделал вопросительное лицо, не понял. Понятно, подобным образом ничего разузнать не получится. Я достал блокнот и карандаш – в рюкзаке у Егора оказался неожиданный запас писчих принадлежностей, все из запасов подземного магазина. Нарисовал схему города. Кольца, улицы, продольные-поперечные. Нарисовал, где мы примерно сейчас находимся, – нарисовал двух человечков. Один – я, другой – я кивнул на Акиру. К себе я пристроил стрелочку, указав, таким образом, откуда прибыл я. К другому человечку пририсовал знак вопроса. Передал блокнот китайцу, тот немедленно стал чиркать. Недалеко от нас Акира изобразил длинную мачту на низеньком треножнике, я не сразу понял, что это Вышка. К верхнему концу Вышки веревкой крепился предмет, похожий на пузатый огурец. В огурце были прорезаны круглые оконца, в которых виднелись круглоголовые люди, Акира указал на себя. Китайцы, понятно. Акира почистил ногтем карандаш и снабдил дирижабль стрелочкой, уходившей за границы города. В сторону востока и куда-то вниз. Пока понятно. Прилетели на огурце… Наверное, на дирижабле, он должен выглядеть, кажется, так. С Востока. С самого восточного Востока. Китай как раз там, все понятно. – Зачем? – спросил я. Китаец не понимал. Тогда я нарисовал еще один знак вопроса, уже жирный, в три ряда. Китаец кивнул, принялся объяснять. Словами. Говорил, делал знаки, лицом что-то демонстрировал. До меня не доходило. Вот что может этот оскал означать? – Не понимаю, – громко сказал я. – Не по-ни-ма-ю! Китаец стал рисовать, на чистом листе. Сначала шприц – и движение сделал соответствующее, точно нажал на поршень. Затем нарисовал волкера. Под шприцем. И голема. Тоже под шприцем. И еще несколько тварей, и все под. С каждым новым чудищем, он пририсовывал к большому шприцу еще одно деление, шприц как бы наполнялся. Понятно. Как я и думал, анализы. Зачем тогда они забрали Алису и Егора? Я отобрал у китайца блокнот. Нарисовал маленького человечка. Егор. И человечка чуть побольше, с длинными волосами. Алису. Затем забрал Алису и Егора в клетку. И вопрос. Китаец сказал что-то. И протянул линии от клеток к дирижаблю. Подумал и добавил на дирижабль крест. Толстый, с квадратными сторонами. Я узнал этот крест. Такой крепили над аптеками и редкими лечебными учреждениями. Их что, в дирижабле лечить, что ли, будут? Интересно, что они скажут, когда узнают, кто Алиса? – А что же они тогда тебя бросили? – спросил я. Акира не понял. Неудивительно, что у нас их всех перебили, ничего не понимают. Бестолковые ребята. – Твои, – я помахал ладошками, как крыльями, указал пальцем в небо. – Твои – улетели. Тебя, – я ткнул Акиру в плечо, – тебя оставили здесь. Почему? Нарисовал знак вопроса в воздухе. Акира пожал плечами. Я повторил. Еще раз. Акира кивнул, вроде понял. Он потрогал пальцем карабин, затем потрогал пулю, вплавленную в пластиковую броню. Указал на прореху в резиновом комбинезоне, схватил себя за горло, немножко подушил, выпучил глаза, закрыл глаза. Понятно. Егор выстрелил, пуля пробила защиту, в костюм ворвался воздух, Акира его вдохнул. После чего товарищи не захотели его взять с собой. Он стал опасен. Я нарисовал в воздухе еще один знак вопроса. Акира принялся брать из воздуха пальцами невидимые горошины, одну, две, три, собрал целую невидимую горсть, втянул носом, затрясся, задрожал, закрыл глаза. Умер. Значит, что-то в воздухе. Отравленные горошины. Корпускулы дьявола. Значит, правда. Весело. Но какая-то несостыковка есть. Зараженных Алису и Егора они взяли, а зараженного китайца нет… И меня нет. Непонятно. Не нравится мне это. Лечебный дирижабль… А от чего их, собственно, лечить? Ладно, разберемся. Тут уже недалеко. – Я, иду, туда. Указал на себя и на этот летающий огурец. – А ты? Акира помотал головой. – Как знаешь. Я поднялся. А что? Я китайцев спасать не записывался. Если он не хочет спасаться – его дело. – Вечером, – я указал в небо. – Вечером куда-нибудь закопайся. Показал рукой, как именно надо закапываться. Глубоко. В мох. Стал собирать вещи. Акира сидел у догорающего костра. Воду найдет, с голода не помрет – таблеток, наверное, много запасено. Если не дурак, сумеет закопаться. Или в люк, китайцы наверняка спецы по люкам. – Прыгай в люк, короче, – посоветовал я. И двинул в сторону севера. Недалеко осталось, недалеко. Глава 8 Вертикаль Вблизи она выглядела совсем по-другому. Тучи цеплялись за антенну, верхняя часть башни терялась в серой пелене, я вспомнил сказку. Про волшебный желудь, Гомер рассказывал. Как один человек нашел золотой желудь, посадил его, и вырос дуб, такой высокий, что по нему можно было прямо на небо забираться. А на небе лучше оказалось, чем на земле, человек полазил туда-сюда, полазил, да и бросил, на небе остался, чего уж, только вниз на земляных людей поглядывал да радовался, что ему так повезло. Про Вышку много чего мололи. Что на ней живут какие-то отдельные люди, то ли вышкари, то ли лешие, то ли еще они как-то назывались, что эти люди чрезвычайно гордые от своей возвышенности над остальными. Плевали на всех сверху, на плечи всем, на лысины, а если кто разгневанный собирался разобраться, то обстреливали его из арбалетов и луков. Рассказывали, что вышкари знали толк в медицине. Могли излечить разные опасные болезни, причем не только хирургически, но еще и воздухом – наверху воздух гораздо лучше, стоит им подышать немного, как становится гораздо лучше, а иногда и вообще выздоравливаешь. Говорили, что на Вышке можно прожить от рождения до смерти, никогда не спускаясь вниз. Вода сгущается из облаков, и эта вода гораздо свежее и чище земной. Еда произрастает в висячих садах, кроме того, внутри самой башни поселился лишайник, который можно было перетирать в муку и печь из нее хлеб. А еще вроде там, почти на самом верху, имелись особые, бассейны, в которых разводили рыбу с золотой чешуей. А еще у вышкарей было такое развлечение – они привязывали к ногам длинные веревки и прыгали вниз с самой высокой мачты. Посвящение в мужчины такое. А кто не мог прыгнуть, тому запрещалось жениться. И все эти люди прыгали, прыгали… Никаких людей не осталось, я сразу понял. Нет, когда-то они тут жили, несомненно, это угадывалось по залежам мусора, окружавшим основание башни. Мусора много, но не свежий, старый и успевший прорасти репьями, засохшими по поводу зимы. Железо еще. Катушки, трубы, блестящие прямоугольные шкафы, скомканные листы металла, много железа вокруг, сверху повыкидывали за ненадобностью. И никого. Людей все меньше, даже в таких удобных местах. Геноцид. Я задрал голову. Вышка была украшена многочисленными лесенками, струящимися вверх, решетчатыми балконами, отстоящими от башни на много метров и оттопыренными грядками, с которых свисали побуревшие бороды плюща. С Вышки вообще много чего свисало. Тросы, как простые, так и завязанные в узлы. Веревки, покачивающиеся на ветру. Тряпье. Не знаю, зачем тут нужно столько ветхого тряпья, много. Цепи. Цепей больше всего. Как ржавых, так и вполне себе блестящих, произведенных из нержавеющей стали. Я поискал скелетов или других следов цивилизации, люди обожают вешать разных живых существ на подходящих предметах, но их почему-то не висело. Метров с тридцати начинались хижины. Башня обрастала ими, как старая и уже гниющая береза желтыми грибами, хижины лепились одна к одной и изрядно выступали в стороны. На пятидесяти метрах раскидывались длинные мачты, назначение которых сначала было непонятно, но потом я сложил их с обилием висящего тряпья и вдруг понял, что это паруса. Когда-то на Вышке были паруса. Зачем паруса в центре города? Может, для красоты, а может, энергию вырабатывали. Вообще Вышка выглядела не очень опрятно. Я видел ее на картинках. Ночь, в небо уходит сияющий разноцветными огнями шпиль, снизу бьют лучи света, и мир прекрасен, точно прекрасен. А сейчас Вышка похожа на старуху, дряхлая, бесполезная, готовая качнуться в сторону, но еще не качнувшаяся. Похожая на весь наш мир, еще стоит, но вот-вот завалится. Скрип. Я обернулся. Акира. Сказал что-то, пальцем вверх указал. – Тучи, – сказал я. – Они там? Акира кивнул. Снял шлем. Почернел. Голова приобрела синюшный цвет, с красными подкожными волдырями. Болезнь. Видимо, на самом деле у нас тут болезнь. Отрава, яд, разлитый в воздухе. Мы в ней рождаемся, в ней живем, в ней и умираем, мы привыкли, она на нас не действует, во всяком случае, при жизни. А вот Акира… Прорвал комбинезон – и все, готово. И быстро-то как… – Плохо? – спросил я. Акира кивнул. Уже понимает. Со мной не сможет наверх, и так еле тащится. Оставаться не захотел. Оно и понятно, в одиночку и китайцу не дышится, одиночество хуже волкера, выест кишки, выгрызет печень. – Я скоро вернусь, – я указал наверх. – Лекарство. Лекарство принесу. Туда – обратно. Я нарисовал пальцем аптечный крестик. Акира помотал головой, сделал решительный рубящий жест, затем постучал себя по горлу. Все, конец. Помирать собрался. – Пойдем со мной, – я ткнул большим пальцем в небо. Акира сел на камень, пожал плечами, покачал головой. На шее у него надулись крупные красные бубоны, болезненные даже на вид. Никогда такого не видел. Китайское бешенство, что ли, начинается. – Пойдем. Акира помотал головой. Понятно. Все равно помрет, не хочет мучиться. Хотя я, например бы, помучился. Чем сидеть замерзать. – Как знаешь, – сказал я. А что, мне тащить на себе его, что ли? Сам еле хромаю. Достал из рюкзака ириски, сунул Акире. Пусть пожует. Последняя радость. Акира взял. Ухмыльнулся. И зубы у него тоже почернели, окончательно. Совсем недавно были нормальные, ну, немного желтые, а вот уже и почернели. Мощная болезнь, быстро развивается. На сыть похожа, только та с ушей расползается. Или с носа. Я сплюнул. Ну, чтобы не привязывалось. Небо опустилось еще ниже, теперь большая часть Вышки была скрыта мглой. В погоде что-то сдвинулось, и сверху потекла вода. Она собиралась на тросах и цепях и лилась на землю тонкими струйками. Акира поднялся, подставил под воду лицо. Умылся. Затем издал долгий горловой звук, сказал что-то, наверное, важное. Нарисовал на ладони несколько закорючек. Понятно, блокнот ему нужен, дал ему блокнот. Акира пустился чиркать. Круги. Одни круги, другие круги, и еще круги… Наверху что-то железно лязгнуло. Я схватил Акиру за шиворот и оттащил в сторону, под защиту треугольной бетонной юбки. Но сверху ничего не упало. Акира скомкал альбомный лист и теперь рисовал на новом, но руки у него дрожали, даже уже дергались, круги получались кривые, карандаш рвал бумагу, он старался совладать с руками, не получалось. Китаец не выдержал, взбесился, отшвырнул блокнот в сторону. – Ладно, – сказал я. – Ты тут отдохни, пока. Он отвернулся. Втянул голову в плечи, закрыл глаза. – Сиди здесь. Никуда не уходи. Акира не ответил. Протянул мне что-то. Я взял. Прозрачное, плоское, но не стекло. Китайское стекло, наверное. – Что такое? Китаец дотянулся до блокнота. Долго собирался с силами, сжимал запястье одной руки, потом запястье другой, бормотал что-то по-китайски. Все-таки собрался, стал рисовать. Закорючка. Палочка с кольцом. Сначала я долго не мог понять, что это, тогда Акира нарисовал рядом замок. Ключ, значит, понятно. – Ключ, – сказал я. Китаец кивнул и стал рисовать еще что-то. Я заглянул через плечо. Дирижабль, но не снаружи, а как бы изнутри, разрезанный пополам. Акира нарисовал вход – обозначил его замком. Затем прерывистой линией обозначил дорожку и крестик в конце. Видимо, путь. – Спасибо, – сказал я. – А остальные как? Твои товарищи? Друзья? Китайцы? Я ткнул пальцем в него, ткнул пальцем в небо. Акира закрыл глаза, открыл лоб, уронил голову на грудь, засопел. Тоже угадать несложно – ночь, спят. Ну и хорошо. – Я пошел. До встречи. Закинул рюкзак, вышел наружу, задрал голову. Высота определялась плохо, слишком много разных деталей, торчащих в стороны. Метров двести, не меньше. Жить, наверное, удобно. Вход. Я не очень надеялся, что парадный вход окажется доступен, вряд ли на Вышке жили дураки. Первый уровень вокруг входа был заложен бетонными блоками, продраться сквозь них невозможно, не зря же их тут положили. Надо лезть. Я не очень люблю высоту, человек не предназначен для высоты, особенно для такой. Обошел вокруг Вышки. Десять лепестков. Круглые дыры, видимо, окна. В дыры лезть не стоит, слишком просто, а все, что слишком просто, все бесполезно. Лучше всего до первого балкона. Метров двадцать. Балкон располагался посередине юбки и огибал башню вокруг. Он был приделан явно позднее, состоял из кривых железных штырей и прогнивших досок, на эти штыри уложенных. Я долго раскручивал кошку и лишь с шестого раза забросил ее на проржавевшую арматуру, полез. Не спеша, шаг за шагом, шаг за шагом. Первый балкон. Двадцать метров – приличная высота, этажей шесть, не меньше. Хотя по сравнению с оставшейся просто несерьезная. Мне предстояло взобраться метров на триста, именно там китайцы пришвартовали свой летательный аппарат. Я думал подняться до конца юбки, затем пробраться внутрь и найти лестницу. Вряд ли все эти вышкари перемещались по наружной стороне башни, это неудобно. Я уселся на доски. Здесь было ощутимо холоднее, высота, да еще север. Огляделся. Передо мной лежала дорога. Улица, забитая ржавым железом, походившая на реку. И еще одна дорога, подвешенная на столбах над первой, но не эстакада для машин, а скорее железная, для вагонов. И поезд имелся, синий, с остроносой мордой, с огнестрельными дырками по бокам, с подпалинами и узорами, выполненными черным и золотым. За дорогой размещалось здание, ради которого мы отправились в путь. Большой куб. Ни одного сохранившегося стекла, из разбитых окон торчат толстые кабели, внутри темнота. Телецентр. Близко. Меньше километра. Да какой там километр, метров триста. Я смог бы пройти его за пять минут, неторопливым шагом. И пройду. Но немного позже. Подышал в руки. Я остывал, решил, что задерживаться снаружи не стоит, зашвырнул кошку на следующий балкон, полез. Интересно, зачем эти балконы использовались? Видимо, вышкари на землю все-таки спускались, балконы служили перевалочными площадками. До второго балкона подниматься оказалось сложнее, сам подъем круче, а руки у меня работали не очень хорошо. Кое-как. Да и ноги тоже. Но я старался. Второй балкон был уже, и от него вверх поднималась узенькая лесенка. Она упиралась в уже широкую площадку, висевшую на широких фермах, к которой крепились две небольшие будки из жести. По лесенке я поднялся легко. Сразу же заглянул в будки. В первой хранились истлевшие веревки, наверное, километра три, попробовал, ни одна не годилась, распадались почти в прах. Во второй избушке хранились багры. В хорошем состоянии, выкрашенные красным. Зачем им тут багры? Хотя, может, тут вода поднималась, они рыбу багрили, сети растягивали… Или лез кто. Снизу лезли, а вышкари их баграми. Замков еще много. Тоже непонятно, зачем тут замки, все перила увешаны этими замками, а ключей нет. Очень похоже. Я подумал, что эта башня очень похожа на наше существование. Замки без ключей. Метрах в трех над площадкой в сером теле башни чернела дыра, проплавленная каким-то незнакомым инструментом, в рост, и неширокая, на одного. Я поднялся до этой дыры, зажег карбидку, осторожно продвинулся внутрь. Ожидал увидеть огромную полую трубу, заполненную техническим оборудованием, пустую, уходящую вверх, с винтовой лестницей по внутренней стороне… Внутри оказалась комната. Большая, я не ожидал такой, настоящий зал. Диваны, кресла, треноги для котлов, подъемные приспособления, лебедки. Вход на лестницу. Забран решетками, не пройти. Двинул в обход. Лампа выхватывала из мрака разные технические приспособления, инструменты, бочки и ящики, море ненужного хлама, почему-то много бутылок, и не пластиковых, а вполне себе стеклянных. Бутылки были расставлены так, что не задеть их было трудно, везде, на подлокотниках кресел, на стульях, на железных ящиках. Хитро и ловко – очень легко задеть, брякнет громко, и кому надо, тот да услышит, приходилось шагать цаплей. Обошел вокруг этого круглого зала, вернулся к центру, пролез в узкую дыру, ведущую на лестницу. Стал подниматься. Тут сохранилось все не очень хорошо, ступени кривые, по стенам сочилась вода, а во внутренней стене имелись пробоины, широкие, со рваными краями. Я посветил в них и увидел туго натянутые тросы. Почти все они выглядели плохо, покрытые ржавчиной, расплетенные, с явными надрывами, натянутые до предела. Видимо, тросы эти удерживали Вышку в прямом состоянии, умно придумано. Поднялся на один уровень. Здесь располагался совершенно такой же зал, как этажом ниже. Только вместо хозяйственных железок кровати в основном трехъярусные, рядами, почти вплотную. Наверное, тут помещалось основное жилище вышкарей. Бутылки здесь тоже имелись, наверное, даже больше, чем внизу. Я заметил, что горлышки некоторых были связаны тонкой леской, настоящая охранная система. Значит, кто-то здесь все-таки остался. И хотя я не звякнул, этот кто-то меня уже услышал и почуял и теперь само собой намеревался произвести хозяйские действия. Я не собирался с ним связываться, мне бы наверх добраться… Из глубины Вышки послышался звук, похожий на удар далекого грома. Через секунду пол под ногами качнулся, и сразу звон со всех сторон, бутылки, расставленные вокруг, стали валиться, пол дрогнул, я тоже упал. Землетряс? Или… Или трос лопнул? Вышка покачнулась снова, бутылки посыпались и покатились, тряхнуло еще пару раз, успокоилось. Я лежал на холодном полу, светил в потолок лампой, на бетонной плите были нарисованы сплетающиеся в узоры крестики. Или трещины? Город рушится, дома рассыпаются, самые длинные и высокие тоже, а значит, и Вышка рано или поздно тоже разрушится. Смешно получится, если она завалится вместе со мной. Отсюда никуда не денешься… Шевелиться не хотелось. Представлялось – вот я шевельнусь, и лопнет еще трос, а за ним другой, и башня станет падать, трудно выворачивая из земли ослабевшие корни, как сгнившее вековое дерево… Звякнуло. И покатилось. Кто-то запнулся за бутылку. Я сел, положил на колени карабин. Вряд ли это случайность. Между трясом и падением бутылки прошло минут пять. Точно не случайность. Все бутылки, что могли упасть, упали. Значит… Кто-то нарочно запнулся. Зачем? Думать не хочется, почему я должен все время думать… Напугать меня? Так не страшно. Мне совершенно не страшно, нет ничего отвратительнее этого. Нормальный человек должен бояться. Темноты, мышей, дьяволов, обитающих в старых подвалах, чердачных крыс, а я не боюсь. Страх выжжен из моего сердца, и это плохо. Жить скучно. Хочется иногда испугаться, а не получается. После сумраков не страшно ничего. Я на всякий случай еще раз проверил карабин и вдруг вспомнил, что стрелять нельзя. Если выстрелю, то наверху услышат. И будут готовы к моему визиту. А то и вообще отчалят. Хитро придумали – прилетели, привязались к антенне, опускаются на землю на своих крылолетах, а их достать, наоборот, никто не может. Надо, значит, без оружия, карабин придется оставить. И винтовку тоже. Она, конечно, стреляет совсем не так громко, но все равно. А тут может быть хорошее эхо. Как-нибудь справлюсь. Может, тут вообще стрелять нельзя? Ты стрельнешь, а башня пустится в развал. Маловероятно, конечно. Если китайские летуны привязывают свой дирижабль к Вышке, то, значит, она достаточно крепка. Буду спускаться – заберу. Рюкзак не снял, рюкзак пригодится. Из оружия оставил пистолет, топоры, секиру, ножи. Контейнер с ускорителем, на всякий случай тоже прихватил. Больше не звякало. Хозяин любит поиграть. Я положил карабин на койку, сбросил рюкзак, снял пистолет с предохранителя. Вперед. То есть вверх. Поднялся еще на этаж и шагнул в воду. По колено. Правда, видимо – целый уровень был залит водой. Холодной, ноги мгновенно стали коченеть. Что-то коснулось колена, я посветил вниз. Вокруг меня собрались рыбы с толстыми спинами. Ясно. Вода конденсируется наверху, стекает сюда, заполняет этот бассейн. В бассейне караси. Или еще какая холодноводная рыба. А на стенах устрицы. Неплохо придумано. Чем кормятся эти рыбешки, вот бы узнать. И почему она не замерзает? Ни одной бутылки, что тут звякнуло-то… Я немного побродил по этой ванне, рыбы плавали за мной, выставляли из воды дружелюбные рыла. Тут нам делать нечего, тут, наверное, у него запасы хранятся. Или у них. Последних вышкарей. Промочил ноги, ничего хорошего. Выбрался на лестницу. Наверное, так оно и есть – Вышка – отдельный мир, которому совсем не нужно существование остального. Рыба, вода, кажется, Алиса говорила что-то о лишайниках, их можно перемалывать в хлеб. И никогда вниз не спускаться… Продолжим. Очередной этаж оказался больше, чем я предполагал, настоящая площадь. В стороны, как лепестки раскидывались толстые рельсы, на которых ютились будки из гофрированной жести. Вышка не только тянулась вверх, но и распространялась в стороны. Если построить три таких башни рядом и перекинуть между ними мосты, то получился бы настоящий подвесной воздушный город. Хотя город и так получился, ну, если не город, то вертикальное поселение уж точно. Я отметил, что со стороны это расширение не очень просматривалось, в сопоставлении с огромными размерами самой Вышки пристроенные к ней снаружи жилища казались ничтожными наростами, осиными ульями, прилепившимися к величественной сосне. Мы как жалкие насекомые живем паразитами на теле ушедшего времени. За спиной разбилась бутылка. А вот и он, хозяин высоты. Осторожно, чтобы не спугнуть, повернулся. Похоже на паука. И на человека. Что-то между, только мохнатое. Человек, скорее всего, только сложенный пополам, горбач. То есть горбун. Утративший Облик. Вышкарь. На высоте всегда холодно, вот он и оброс мехом. Или ободрал с кого, сгорбатился от этого, от высоты еще, чем выше люди, тем горбатее. – Привет, – сказал я миролюбиво. – Привет. Я тут прохожу. Туда. Указал пальцем в потолок. Вышкарь не стал разговаривать со мной, тряхнул плечами, и в руках у него оказались железные трубы. Что ж, понятно. Сумасшедший. Живет тут сам по себе, вот и свихнулся от одиночества. Людоед. Хотя, может, и не людоед, рыбоед, карасями питается. – Не надо, – попросил я, не хотелось уж очень. Но вышкарь меня не слушал. У нас никто никого не слушает, это наша общечеловеческая болезнь – глухота. Одни глухие, другие слонисты, третьих уже просто нет. – Пожалуйста, – попросил я. Над головой просвистела труба. Короткая, с полметра, но очень тяжелая. И тут же еще одна, запущенная мне прямо в живот. Успел чуть сдвинуться, прошло по касательной, чиркнуло по щитку. Выхватил пистолет. Нельзя, могут услышать, убрал в кобуру. Вышкарь выпрямился и тут же пустил еще один снаряд. Сила, однако, у этого карлика была изрядная, трубы тяжелые, а он швырялся ими, как палками. Точно, псих. Все психи такие, сильные и беспощадные. Я едва успевал уклоняться. Он, наверное, эти трубы здесь специально раскидал – чтобы забрасывать ими гостей при случае. Зашибет гостя, в лапшу его покрошит, высушит хорошенько на солнце… Рыб им откармливает. Попал. Труба плотно ударила мне в плечо, я потерял равновесие, упал. Горбун с победительским воплем кинулся ко мне, я успел выхватить топор, швырнул. Хотел попасть в ногу, не попал, откатился в сторону, вскочил. Горбун проскочил мимо, врезался в кучу металла, заревел, развернулся и тут же стал раскручивать над головой железные шары на веревке. Я отпрыгнул в сторону, но карлик уже запустил шары в меня. Они разошлись в воздухе в замысловатую фигуру, я попробовал завалиться на пол, веревка обмоталась вокруг туловища, шары щелкнули почти у меня перед носом. Но растопыриться я успел. Ноги-руки в разные стороны. Этот снова заверещал, бросился, я рассек веревку ножом, шары упали, и карлик тут же мощно толкнул меня в грудь. Я влетел спиной в картонку, замещающую стекло, она прорвалась, и я вывалился на внешний балкон. Уцепился рукой, повис на арматуре. Всем организмом почувствовал выдающуюся пустоту под ногами, небо, оно тоже случается под ногами, рука поехала по мокрому штырю, перехватился второй. Горбун появился над, воткнул в меня глазки с широкими черными зрачками, после чего с удовольствием наступил мне на пальцы. Почти наступил, я не стал дожидаться, пока он раздавит кости, отпустился. С целыми пальцами оставался шанс за что-нибудь уцепиться, с расплющенными нет, поэтому и не стал держаться. Высота проглотила меня. Не успел выдохнуть, меньше чем через секунду врезался в жестяную крышу лачуги, пробил ее и застрял в горе мокрых деревянных коробок. Горбун смотрел на меня сверху, свесившись с балкона. Я помахал ему. Горбун исчез. А я пошевелился. Чтобы проверить, как руки-ноги. Ничего, работали. И шея. Все в порядке. Пролетел немного, метров десять. Крыша лачуги смягчила удар, так и должно было случиться, я не мог просто так разбиться, у меня куча невыполненных дел. Сел. Это внесло некоторое разнообразие. Падение. Давненько я не падал. Года четыре уже, последний раз с сосны в лесу, чуть руку не сломал. Сейчас я не сломал ничего. Повезло. Огляделся. Хижина. Стены железные, изнутри бумага. Газетами оклеено. Двухъярусная кровать. На стене молоток. Деревянный. Секира. Она осталась где-то наверху. Один топор я потерял, другой сорвало при падении. Остался нож. Маловато. Поэтому я снял со стены молоток. Дверь хижины выходила на узкий мостик, подвешенный на почти стометровой высоте. Я вступил на него, мир тошнотворно качнулся. Мостик болтался на тросах, крепящихся к выступающей из башни антенне. Тут вообще много антенн, Шнырь рассказывал, что раньше башня предназначалась для передачи эфирных сигналов, даже электричество передавалось с помощью этой башни, отсюда и антенны, и по этим антеннам сейчас карабкался горбун. И не карабкался даже, вниз ведь нельзя карабкаться, прыгал. Он прыгал с антенны на антенну, повисал на руках, раскачивался ногами, прыгал еще, цеплялся за тросы, за цепи, а потом он добрался до твердого тела башни. Я думал, что он поедет вниз, но он задержался. Пополз, как ящерица, одновременно перебирая руками и ногами. Наверное, он тут вырос. И знал каждую выбоину в бетоне, каждую трещину, каждый штырь. Я поспешил, оставаться на вихляющемся мостике не хотелось, голова кружилась все больше и больше, горбун меня опередил. Он упал на мостик и двинул ко мне. Уверенными движениями опытного вышкаря. В руке цепь, на конце которой утыканное шипами ядро. Что привязался-то… Такая штука на цепи, да еще в умелых руках… А руки умелые – карлик размахивал кистенем, резко и ловко, опытный. Противостоять ему на мостике было бесполезно, я развернулся и стал отступать. Внизу, метрах в четырех подо мной тянулась длинная мачта с обрывками грязного тряпья. Я быстро опустился на колени, перевесился с мостика, повис на руках. Неприятно. Мачта подо мной оказалась довольно узкой, к тому же покачивалась, а под ней добрая сотня. И надо прыгнуть. Я прыгнул. Шнырь рассказывал, что раньше люди любили прыгать с высоты, для этого имелись специальные такие штуки – парашюты. Их надевали за спину, как рюкзак, поднимались на самолете повыше, на километр, а то и больше, а потом сигали. И можно было несколько секунд падать, словно висеть в воздухе, полная свобода. Затем парашют раскрывался широким крылом, и все заканчивалось благополучно. У нас на Варшавке даже валялся один парашют, только прыгать с ним было неоткуда, Шнырь говорил, что прыгать нужно не менее чем со ста метров. Подо мной сотня, и парашюта не нашлось. Я пребольно ударился о мачту, ухватился за прутья, вжался, чуть ли зубами не вцепился. Принялся раскачивать. В этом в общем-то и заключался план. Мачта болталась, и я собирался разболтать ее так, чтобы горбун не смог удержаться. Или чтобы передумал прыгать, вернулся внутрь башни, я бы тоже вернулся, и мы бы встретились на тверди. А так… Горбун упал на мачту недалеко от меня. Его повело в сторону, но он несколькими движениями рук быстро восстановил равновесие. Положение ухудшилось. Мачта меньше метра в ширину. Покачивается. Высота. Много высоты. Отступать некуда. Из оружия молоток. Попробовать метнуть, что ли? Приберегу… Горбун приближался. Он хотел меня убить, я не сомневался. Он всех убивал. Кто сюда совался. Кто нарушал покой. Усталость, и боль в ступне, и пропасть под ногами. Мачта становилась все уже и уже, еще несколько шагов, и все. Горбун перекидывал из руки в руку багор, вертел его над головой со свистом, делал опасные выпады. Горбун мохнатый, а умный, багром это правильно – можно подколоть, пропороть брюхо, чиркануть по шее, подцепить за пятку, и противопоставить этому почти нечего. Вышкарь работал со скоростью молнии. Мне приходилось подпрыгивать, пригибаться, уклоняться вправо и влево, приседать, и все это на сумасшедшей скорости, и конечно же, я пропустил. Горбун ткнул в голень, в щиток. Нога у меня поехала, вышкарь крутанул багром и чуть не разрубил мне нос, я отпрянул, оказавшись в неудобной позе – нога вперед, корпус назад. Через секунду мне в наплечный щиток врубилось треугольное длинное лезвие, я потерял равновесие и подвис над пустотой и, чтобы не рухнуть совсем, ухватился за багор. Мы стояли, вцепившись в багор. Горбун толкал багор, двигал его из стороны в сторону, стараясь меня стряхнуть. Я держался. И думал уже прибегнуть к помощи пистолета, к последнему средству, стрельну, авось, китайцы не услышат, вгоню в башку этого мохнатого три тяжелые пули… Вышкарь опередил, взмахнул левой рукой, стремительно, хлоп, вокруг шеи сошлась петля, и тут же враг отпустил багор. Я сорвался. Пролетел недолго, петля на шее затянулась, и я повис. Отпустил багор, и через несколько секунд он брякнул о землю. Шея у меня что надо, крепкая, Гомер в свое время заставил изрядно ее укрепить особыми упражнениями, так что провисеть я могу долго, минут пять, если очень напрячься, то и восемь. Потом, конечно, мышцы сдадут… Пять минут провисеть не удалось, горбун стал втягивать к себе. Но совсем не втянул, остановился в метре от мачты, дождался, пока я задохнусь и почти потеряю сознание. Руки ослабели, и ноги ослабели, в глазах качалась муть. Горбун волок меня по железу. Карлик. Ножки кривые, ручки кривые, но неприятно мускулистые, страж высоты. С такой низкорослостью лучше в подземельях, а не здесь. Хотя… Скачет по мачтам он очень и очень. Интересно все-таки, что ему надо? Горбун поднял меня на руки, хряпнул о пол. Отобрал пистолет, вышвырнул наружу. Занялся своими делами, что-то он там, кажется, точил. Нож, или косу, или копье, не знаю. Надо было собраться, причем срочно, пока карлик не смотрит, думает, что я не в полном сознании. Расслабил сухожилия, стал дышать, глубоко, через нос, напрягать и распускать мышцы, через три минуты почувствовал себя более-менее. Вышкарь тем временем перестал чиркать по железу и направился ко мне. В руках он держал приспособление вполне угрожающего вида. Не оружие, нет, какое-то умертвительное орудие, основной деталью которого являлся шипастый буравчик. Вокруг этого буравчика организовывались смертоносные лезвия, штыри, крючья и спицы. Ясно, что с помощью этого прибора убивали не просто так, быстро и неотвратимо, а медленно, мучительно и болезненно. Скучно ему тут, забавы ищет. Или от природы такой, мучительской направленности, недаром ведь горбун, карлик и мохнач, отличительные уродства на человека ведь неспроста накладываются. Собирается испытать на мне плод своих садистских раздумий, раздиратель, наверняка он так его называет. Кишковорот. Наваха-расчленитель. Потому и не убил, хочет посмотреть, как этот его раздиратель освободит мои кости от кожи. Приблизившись почти вплотную, он воздел или вознес свой инструмент и уже почти обрушил его на меня, видимо, уверенный в том, что этот агрегат легко пройдет через броню. Я пнул горбуна под коленную чашечку и тут же перекатился вбок. В то место, где только что лежал я, врубился кишковорот. С искрами. Карлик-расчленитель не очень растерялся, тут же поднял свое орудие снова, но я уже выхватил нож и вогнал лезвие в ступню горбуна. Удар получился неплохой, пробил кости, мясо и сухожилия, клинок воткнулся в бетон. Вышкарь заревел, я метнулся в сторону. Он за мной, нож не отпустил, вышкарь упал, выронил свой расчленитель. Я попытался его поднять, однако кишковорот оказался слишком тяжел, я едва смог оторвать инструмент от пола и отбросить чуть подальше от себя. Горбун скрежетнул зубами, выдернул нож из ноги и, совсем не хромая, устремился ко мне. Все. Теперь только смерть. Не моя, конечно же, этого урода. Если будет моя, я ведь этого уже не узнаю. Мы сшиблись. Горбун швырнул меня через себя, я успел ухватиться за короткую и толстую шею, покатились. У него была очень несподручная система боя – локтями. Бил справа, бил слева, я не успевал защищаться, хорошо, что горбун в шлем попадал. Силы в этом карлике много было, наверное, в горбе сосредотачивалась, я слышал, в горбах какая-то добавочная мускулатура обитает. Поэтому я выхватил нож и по рукоятку вогнал его в горб, провернул. Карлик выпрямился, и я пырнул его еще несколько раз, в плечо, в руку, и каждый раз брызгала кровь, противник был просто наполнен кровью. Вышкарь не стал защищаться от ножа, а поступил неожиданно – коротко ударил меня лбом в подбородок. Башка у него оказалась крепкая, тяжелая, на нижней челюсти у меня треснули два зуба. Вышкарь схватил за ногу, потянул к краю балкона, как куклу, чудовищная все-таки мощь. На краю площадки сграбастал меня за шкирку, поднял над головой, швырнул вниз. За секунду перед этим я отщелкнул с пояса кошку и загнал ее в шею горбуна. Пролетел три метра, тросик проскользнул под мышкой, натянулся, тряхнуло. Сверху послышался вой. Я подтянулся на тросике, достал до выступающей круглой антенны, зацепился, уперся ногами, дернул. Почувствовал, как кошка вошла в мясо. Горбун заревел громче. И я тут же добавил, почти повис на тросу, подпрыгивал на широкой тарелке, дергал, дергал, дергал, ощущая, как заточенные титановые крючья вонзаются в горб карлика все глубже и глубже. Горбун заорал и попытался втащить меня обратно, я уперся ногами. Минуты через три он замер. Трос больше не рвался вверх. Я осторожно отцепил от пояса карабин, перепрыгнул с антенны на подвесной мостик, пробрался внутрь через дверь. По лестнице, перескакивая через ступени, наверх. Горбун сидел на краю балкона. Он каким-то усилием умудрился вырвать из загривка кошку, она валялась рядом, погнутая и окровавленная. Крови вообще было много, она растекалась вокруг карлика дымящейся черной лужей, видимо, крюк кошки задел артерию. Карлик умирал. – Эй, – позвал я. Он обернулся. Посмотрел на меня мутнеющими глазками. Поднялся. Я не знал, что делать. Победа. Очередная и бесповоротная. И пустота. Никакого удовольствия, этот проклятый мир выгрыз из меня не только страх, он выгрыз и радость тоже. Все выгрыз. Вот сейчас мне очень хотелось пожалеть этого горбатого дурака. Я не испытывал к нему ненависти или какой-нибудь там неприязни, совершенно не испытывал, не виноват он… А ничего. Равнодушие. Я приблизился. Как к нему обратиться-то?.. – Сам виноват, – сказал я. – Я просто пройти хотел, а ты кинулся. Карлик смотрел. Исподлобья. Его качнуло в сторону, он шагнул к обрыву, потерял равновесие, закашлялся, оступился. Все. Я подошел к краю, выглянул. Горбун лежал далеко внизу, в мусоре, растопырив коротенькие ручки. Все. Глава 9 Дирижабль Никогда не был в облаках. Я думал, они мягкие, белые, пушистые, как одуванчики, а все оказалось не так. Вещи обманывают постоянно, оказываются совсем не такими, как представлялись. Я вышел на балкон. Не знаю почему, но тут, кажется, сохранилось все как раньше. Чисто. Стены выкрашены белой краской. Мебель. Кровати, шкафы, столы. Стекла все целы, даже те, которые в полу. Забавно – окна – в полу, зачем кому-то смотреть вниз, в землю? Хотя сейчас земли никакой совсем не видно – только мутная пелена, насыщенная влагой. Тихо. Точно со всех сторон ватой обложен. Хорошо, спать сразу хочется. Я сначала подумал, что тут вожак жил. Атаман вышкарский – самое чистое место ведь. А потом увидел игрушки. На полках. Много. И рисунки еще, прямо по белой стене. Дети рисовали, так только они могут. Человечки сидят на Вышке. Над головой небо. А внизу, вокруг все горит, из огня высовываются морды зубастые. Или то же самое, только вместо огня вода. Другие рисунки, все по большей части добрые и спокойные, то цветочек цветет, то зайчик прыгает, птички разноцветные летают. Книжки. Тоже детские, тоже с зайчиками. Детский сад, я вдруг понял – детский сад это. Тут вышкари мелочь свою содержали, учили ее, как жить. Значит, тут действительно настоящая община была. Конечно, то, что они не спускались вниз – это сказки, спускались, еще как, вокруг полно интересного… Порядок. Я вдруг понял, что в детском саду все чересчур устроено, все по полочкам, все аккуратно. Кроватки стоят вдоль стенок, к столам приставлены стульчики, отсюда явно не бежали, отсюда ушли. Куда? А может, их вывезли? Явились вот эти, китайцы, погрузили в дирижабль и увезли в Китай? Или куда там они людей увозят… А этого горбуна-урода оставили, потому что он им не подходил. Как я. Я что, тоже урод? Кто этих китайцев разберет?.. А вообще этот прыгальщик горбатый мог бы рассказать. Если бы летать умел. Летать он так и не выучился. Стал похож на ящерицу, не стал похож на птицу. Ящерица – земное существо, птица – небесное, высокое, человек же легче стремится к низости, редко у кого крылья прорезаются. Устал. Я почувствовал усталость просто сверхчеловеческую. Из-за высоты, наверное. Много сил выпивает высота, почти как подземный мир. Наверное, воздух тут разрежен, или мало его. Отдохнуть, срочно… Я выбрал кровать с яблочком, забрался под одеяло. Оно оказалось побито молью, мне пришлось выдернуть еще несколько одеял, я завернулся в них и почти сразу уснул, выключился, сполз во тьму. Проснулся от боли, но неожиданно отдохнувшим и в хорошем настроении. А болели пальцы. Ног и рук, ног сильнее. Скорее всего, уже синие. Или чернеть уже начали. Не хочу смотреть, подожду еще чуть, завтра отрежу. А может, и отрезать не придется, я выручу от китайцев Алису, Алиса сядет рядом, и мои отмороженные пальцы сами по себе начнут выздоравливать. На руках пальцы пока просто покраснели. Может, повезло, еще отойдут. Отмороженные пальцы хорошо в крови волкера вымачивать, только он свежеубитым должен быть, чтобы еще дымился. Там у него внутре какая-то антиморозная желчь, она лечит обморожение, только где здесь волкера взять? Было светло. За окнами продолжал ворочаться туман, но он изменил окраску, цвет свинца поменялся на цвет первого снега, уютный и жизнерадостный. Я выбрался из кровати, потянулся. День, вторая половина. Надо двигаться в сторону неба. Скоро солнце сядет, в темноте опасно. Надо успеть до заката. Из оружия топор, нашел его недалеко от рюкзака. Не так уж плохо. Там, в вересках мы с ними настоящим оружием не могли справиться, а теперь у меня только топор. Ладно, как-нибудь. Не тащить же туда карабин, в самом деле? А если уроню? Нет, топором обойдусь. Вверх. Осталось еще несколько ирисок, я жевал их по пути для пополнения сил. Ничего, скоро отведаю чего-нибудь китайского. Китайцы, они ведь меня не ждут. Сидят себе в своем огурце, думают про… про что-то свое, китайское. А тут я. На балконы почти не заглядывал, так, один раз. Зал был разделен жестяными перегородками на отдельные каморки, в которых, наверное, проживали особенно ценные вышкари. В каморках царил удивительный порядок, такой же, как в детском саду. Или они на самом деле покидали Вышку организованно, или горбатый карлик все прибрал уже потом. Никаких полезных вещей, никакого оружия, полная бесчеловечность. Люди растворились, от погани горбун Вышку оборонил, теперь никакой защиты не осталось, теперь она заселит и высоту. Сам виноват, первый начал. Я ему голову оторвать не пытался. Вообще я решил, что думать в этом направлении больше не следует, думать надо меньше, по лестнице шагать больше. Постепенно холодало. Я поднимался над землей, наверное, я был уже на высоте птичьего полета, если бы птицы тут, конечно, летали. Лестница покрылась крупчатым инеем, а затем и льдом. Я то и дело оскальзывался, пару раз даже съезжал. Отдыхал дважды, дышал в ладони, растирал щеки. Теперь и щеки отмерзнут, щеки не отрежешь. Просто будут белые. И волосы будут белые, если их отморозить несколько раз, они тоже белеют и умирают. Это старость. Старость – это когда человек утрачивает свойство сопротивляться миру. Она может наступить в сорок, а может и в пятнадцать. Ты подворачиваешь ногу и уже не так быстро бегаешь, и этого хватает для смерти. Я постарел. Здорово. Сегодня меня чуть не укатал карлик. Год назад я разделался бы с ним за пару минут. Старость. Надо запасаться валенками, надо готовить берлогу, собираться в слона. Собственно, в слоне не так уж и плохо… Хотя нет, не хочу я никакого слона, не хочу я никакого дома. Я бродяга. Жаль, если щеки придется отрезать, на них ведь как раз борода растет. Вот и сейчас. Поднялся-то всего ничего, какие-то жалкие триста метров, и уже голова отваливается, и плечи оттягиваются вниз, только сердце работает, оно у меня хорошее. Я чувствовал, как подрагивает Вышка, и даже не просто подрагивает, но и покачивается, описывает в воздухе круги или даже восьмерки, или кажется. Триста восемьдесят восемь. Площадка. Я осторожно выглянул наружу. Облака. Я ожидал, что они окажутся под ногами и я увижу вечернее солнце, я по нему соскучился в последнее время. Но солнце пряталось еще выше, вода, развернутая в тучи, занимала все, небо плотно село на иглу и не собиралось слезать. Я медленно двинулся в обход, пробираясь в облаке почти на ощупь. Шаг за шагом. С топориком в руке. Стараясь не поскользнуться на жирном, гладком льду, даже не на льду, а… Кто знает, что может намерзать на таких высотах. Гомер рассказывал, что бывает вот так – слезы испаряются, поднимаются вверх, в самый-самый эфир, где холодно настолько, что даже воздух обращается в лед. И вот там слезы обращаются в твердь. Это совершенно особое вещество, оно не тает очень долго, даже в самую свирепую жару, и с помощью него можно излечиться от множества недугов – от бессонницы до гнойных мозолей. Не думал, что он такой большой. Дирижабль выдвинулся из тумана неожиданной громадой яркого солнечного цвета, он светился всем корпусом и напоминал мне корабль, который я видел в порту. Только сплющенный, точно прибитый сковородкой, наверное, в сплющенной форме гораздо удобнее висеть в воздухе. Дирижабль крепился к башне канатом. Самым обычным толстым канатом, на одном конце оранжевый летающий огурец, на другом якорь, просто. Площадка была утыкана антеннами разных форм и размеров, я спрятался за устройством, похожим на стриженого ежа, и стал думать. Это стоило делать поскорей, поскольку холод здесь был знатный. Плюс влажность. Смертельное сочетание. Где-то располагается посадочная площадка – куда-то должны эти крылатые китайцы опускаться. Палуба. Шлюз. Если они так боятся нашего воздуха, то они должны пробираться внутрь через шлюз… Раздумываться нечего, я чувствовал, что суставы перестают сгибаться от холода, еще чуть, и я остановлюсь совсем. Поэтому я прицепил топор к поясу, проверил крепление шлема, надел мягкие кожаные перчатки и полез по канату. Стараясь не думать о высоте под. Канат толстый, промерзший и скользкий, если бы дирижабль не опустился чуть ниже… вряд ли влез бы. А так я просто съехал вниз. Дирижабль оказался теплым. Вероятно, это работала система против обледенения, а может, в Китае просто температура повышенная. На ощупь дирижабль был как кит. Я никогда не щупал китов, не видел китов, только читал. Киты теплые и шершавые, этот дирижабль как раз такой. Я полз по поверхности и грелся. Приятно. Наверное, самое приятное ощущение за последнее время, интересно, это на самом деле кожа? Достал нож. Покрытие оказалось плотным, но не очень прочным, под ним оказались камеры, заполненные чем-то наподобие пенопласта, крупнозернистого и почему-то горячего. Еще одна странная идея посетила меня. Выковырять себе в этом пенопласте гнездышко, закрыться плотной шкурой, залечь. И в Китай. Никто не заметит. Если они способны строить такие машины, значит, у них с цивилизацией все в порядке. Конечно, я на китайца не похож, но что мне помешает сойти где-нибудь по дороге? В тихом местечке, подальше от всего этого… Прекрасная мысль. Я наслаждался ею минут пять. Затем пополз дальше. Алиса. Егор. Они, наверное, меня ждут. Точно ждут, кого им еще ждать? Если их там уже не… вылечили до окончательного выздоровления. Дирижабль все не заканчивался, я неверно оценил его размеры, он был гораздо длинней, чем мне представлялось. Не меньше ста метров. Длиннее даже. Посадочная палуба нашлась на корме, как я и думал. Поручни полукругом, и небольшая надстройка, похожая на толстый рыбий плавник. Я снял с шеи ключ, который мне выдал Акира. Вход. Схема, которую нарисовал китаец, всплыла в голове. Камеры в конце. После шлюза коридор. Быстро пробежать его, затем направо и вниз, к пульту управления. Ключ походил на плоскую стеклянную карточку, украшенную заковыристыми китайскими письменами. Я вставил его в узкую щель. Вокруг зашипело, потек вонючий дезинфицирующий газ, стена скользнула вбок, и я вступил в тесный тамбур. Над головой у меня замигали красные лампы, громко запикало, я почему-то догадался, что надо закрыть глаза и задержать дыхание. Так и сделал. Звук перешел в резкий писк, даже через закрытые веки я почувствовал, как над головой вспыхнул ярчайший свет, меня окатило горячей волной, затем жгучей ледяной, затем вокруг исчез воздух, и комбинезон прилип к телу. Стена передо мной разошлись с резиновым вздохом, и тут же к моему лбу приставили сразу три черных тяжелых ствола. Приятно. Не люблю предателей. Акира не предатель, хороший товарищ. Хоть и китаец, а все равно своих не сдал. Жаль, что мертвый. Сейчас уже наверняка. Окочурился, отправился в китайские золотые поля. – Привет, – сказал я. Семьсот восемнадцать. Усыпляющий выстрел, он не очень входил в мои планы. К тому же в упор гораздо больнее, от холода зашатались зубы, меня подхватили под руки и поволокли. Замерзшими глазами я глядел перед собой, но видел только пол, очень, кстати, чистый. Потом меня беспощадно уронили, нацепили на голову черный мешок. Девятьсот сорок два. Захотелось спать, спать полезно, особенно если спишь со спокойным сердцем, Гомер говорил, что человек проводит во сне большую часть жизни, десять лет. А некоторые и вообще не просыпаются, на Варшавской был один такой, уснул пять годков назад, а наоборот позабыл. Ничего, хорошо ему, мир идет прахом, народ выедается, а он спит себе. Питается во сне, в туалет во сне ходит, хорошо, и пожрать, и сны видеть. Пол был теплый, по ощущениям точно такой же, как обшивка дирижабля, пол убаюкивал, но спать было нельзя… Стал думать. О необязательном. Гомер говорил, что это очень по-человечески, думать о вещах, которые в жизни никогда не сбудутся. Я стал думать о яхтах. Которые на море. С белыми парусами. Меня интересовал вопрос – почему они не переворачиваются? Парус высокий, ветер дует сбоку, сама яхта маленькая, а не переворачивается. Явно какие-то ухищрения. Вот я и обдумывал – как так получается? Склонялся к противовесу. Что там, под водой, такой же парус… Три тысячи восемьсот. Руки стали отходить, начал разминать их, сжимая кулаки. Потом надоело, потому что разминалось плохо. Стал думать про дирижабли. Курок рассказывал про них. Что летают дирижабщики над миром, летают, никогда не приземляясь. А что, это запросто. Вполне может быть, так оно и есть. В каждом городе есть вышки, они летают и к каждой вышке швартуются. Собирают полезное. Дирижабщики – это и есть китайцы. Ноги ожили. Я сел, стянул с головы мешок. Я находился в узком – руки в стороны – пространстве. И невысоком к тому же, до потолка достанешь не подпрыгивая. Стены белые. Одна прозрачная, не стена, стекло, кажется. Клетка, для временного содержания. За ним прямо напротив меня сидел Егор. Он привалился к стеклу щекой и спал, по стеклу стекала слюна. Справа располагалась Алиса. Она полувисела в гибкой прозрачной паутине, ноги болтались по полу. Алиса тоже спала. К ее шее тянулись прозрачные трубки. К рукам, к ногам, эти трубки пристраивались даже к ее спине, и по ним без перерыва текла кровь. Красная, красней, чем есть. Сначала я решил, что кровь у Алисы забирают, но через пару минут наблюдения понял, что это не так. Если бы кровь откачивали с такой скоростью, она давным-давно уже кончилась бы. Значит, другое что-то делают, кто их, китайцев, разберет. Над Алисиной головой медленно поворачивалась штука, похожая на квадратное решето. Крысы рядом с Алисой не проглядывалось, кажется, китайцы ценят крыс в пищевом плане, а Алискина крыса была откормленной, круглой, сожрали уже, наверное, китайцы походили на крысолюбов. Слева в клетке располагался сумрак. Не совсем еще обратившийся, одна рука оставалась человеческой, я даже заметил татуировку сатанинской разновидности – череп со скрещенными под ним топорами, обмотанными колючей проволокой. А еще в клетках сидели животные. Разные. Черное, похожее на собаку. Только более рослое, с тяжелой лобастой головой, с желтыми умными глазами, с оборванными почти до головы ушами. Наверное, ему отъели их, потерял уши в бою. Большая собака, длинные лапы, тяжелый пушистый хвост. Собака смотрела на меня внимательно и как-то понимающе, почти дружелюбно, как человек. Я вдруг понял, что это волк. Не волкер, поганая тварь, заполнившая наши леса, а обычный волк. Я никогда его не видел, совсем никогда, думал, что уже совсем все, нету, а они, оказывается, живы. Волк разглядывал меня неморгающим взглядом, так что мне даже показалось, что он все-таки ненастоящий, чучело, но волк шевельнулся, сел и как-то по-лисьи обогнул себя хвостом, лис я видел, их осталось еще. В соседней от волка клетке лежала рысь, с ними я познакомился еще в детстве, сожрать пытались. Раньше рыси другие водились, не кидались, сейчас они как все, испортились, озверели очень, стали сбиваться в стаи и нападать даже на людей, мне на загривок упала огромная рысь, гораздо крупнее меня самого, придавила и душить стала зубами. Шея у меня тогда тонюсенькая была, не разрослась еще, не окрепла до нужности, наверное, это и спасло – зубы кожу даже не пробили, а обняли. И лапами еще давай пинаться, чтоб пузо мне, значит, растерзать. А на пузе у меня бронежилетка была, если бы не она, все. Уже тогда мне везло. Пока она меня пинала и грызла, я нож доставал. А когда уж достал… Я из той рыси сделал рукавицы. Очень теплые, на ночь надеваешь – и хорошо, утром руки горячие. А потом эти рукавицы лемминги сожрали. Рысь спала. Притворялась то есть, глаза вроде как закрыты, а уши с кисточками вздрагивают. Крупная. Там еще кабан имелся, совсем справа. Очень нервный, не сидел, ходил кругами, туда-сюда, прижимался к стеклу черным рылом, возмущался своей участью. Зоопарк. Как в подвале на Варшавской. Только не с решетками, а с толстым непробиваемым стеклом. И сумраков у нас там не водилось. И других животных не было, только погань. Сумрак стоял возле стены. Просто стоял, как всегда они стояли. Поглаживал руку свою, человеческую нечеловеческими пальцами, разглядывал ее с видимым удивлением, как чужеродную часть тела. Продолжалось это долго, потом он оставил руку, поглядел в сторону волка. Задумчиво. Шерсть на загривке волка поднялась, оскалились зубы, зверь увеличился в размерах, затем завыл. Видимо, он выл очень громко, потому что я услышал. Вой проник сквозь стеклянные преграды, и у меня шевельнулись волосы. Что-то такое древнее, дремучее, наверное, давнишние люди, у которых вместо оружия имелись только тяжелые дубины и надежда на свои руки-ноги и огонь, выручавший людей всегда-всегда, наверное, эти люди чувствовали то же самое, когда в ночи, за кругом света начинали петь волки. Но почти сразу я почувствовал к этому волку и симпатию тоже. Потому что этот волк был животным. Живым, настоящим, он появился на свет в лесу, в норе, от нормальных волков, рос, бегал между деревьями, охотился на зайцев или на мышей, на разную мелкую живность, дышал, выл на луну, жил. Волк был волком, обычным волком, ни убавить, ни прибавить, обычный человеческий волк, прекрасно. Он завыл, и другие животные забеспокоились, и Алиса очнулась. Она сделала шаг вперед, повисла, перевернулась на спину и поднялась на ноги. Прозрачные трубки натянулись, Алиса дернула их и порвала, забрызгав все вокруг красным. Некоторое время она размазывала красный сок ладонями по стенам, затем поглядела на меня. Приблизилась к стеклу. Приложилась лбом. Стояла, смотрела, с пальцев капала мятая малина. Вернулась в дальний угол, затем резко бросилась на стекло. Она врезалась в прозрачную преграду, удар распространился по корпусу дирижабля, его почувствовал даже я. Егор вздрогнул и сполз по стеклу, проснулся. Увидел меня, стал размахивать руками. Я приложил палец к губам, Егор кивнул и сел. Алиса еще раз ударила в стекло. И еще. В этом есть смысл. Стекло, конечно, непробиваемое, возможно, даже пуленепробиваемое. Но это одной пулей. Если в стекло стрелять достаточно долго, то оно не выдержит. Лопнет, разлетится в мелкие осколки. Так что у Алисы имелся шанс. Если кто и может проломить эту стеклянную стену, то только она. Алиса продолжала. Раз, два, три. Вдруг она остановилась, поглядела в потолок, понюхала воздух, нос дернулся. Газ. Опять газ запустили. Усыпляющий газ, полезная вещь. Такого бы газа, да несколько канистр… Алиса упала. Понятно. Лучше не дергаться. Пока. Наблюдают. Егор вопросительно поглядел на меня. Я кивнул. Лег на спину. Сразу меня не выкинули, заинтересовались. Или отложили просто. До завтрашнего дня, я слышал, раньше любили вопросы жизни-смерти решать по утрам. Или исследовать решили. Любопытство, оно ведь и у китайцев любопытство. Четыре девяносто. Вообще-то я рассчитывал на решетку. У меня был прекрасный план для решетки, а совсем не для стеклянной стены. Но ничего, справимся и так, главное – выбраться. Рюкзак не отобрали. Правда, гранаты вытряхнули и контейнеры с ускорителем, только безопасное добро. Я продолжил думать про яхты. Про море, солнце, песок, что там еще есть в этом море. От солнца всегда хочется спать, особенно если перед этим хорошенько поесть. Жареной картошки к примеру. Много жареной картошки и на солнышко… Дыхание. Солнце. Покой. Море. В Китае наверняка есть море. Пять двести. Пора. Поднялся. Три шага. Наклонил голову. Рассчитать удар – это искусство. А главное, тренироваться много нельзя, мозг выпрыгнет раньше времени, мозг мне еще пригодится… Но здесь приходилось рисковать. Хотя запас был, время для подстраховки. Прыгнул, выставив голову вперед, башкой в стекло бряк. Не очень и стекло, похоже на пластик. Удар. Голова поплыла, перед глазами запрыгали звездочки, я завалился на бок, задергал конечностями. Выпустил изо рта пену и слюну, все как полагается. Закусил губу, язык и щеку изнутри, выпустил кровь. Изобразил мертвого. Никогда специально этому не обучался, само получилось. Зачем им дохлец? Им живец нужен. Или не живец… Во всяком случае, труп они должны выкинуть. Скоро показался китаец. На этот раз он был не в камуфлированном комбинезоне, а в оранжевом прорезиненном костюме и в прямоугольном шлеме с зеркальным покрытием, он остановился напротив камеры, принялся меня разглядывать, я чувствовал его китайский взгляд. Наверное, я выглядел достаточно дохлым. Потому что китаец решил меня осмотреть подробнее. Но для начала он выпустил этот газ. На всякий случай. Усыпляющее средство. Гомер учил задерживать дыхание. Это легко. Легко, главное думать о яхтах. О море. О жареной картошке. Я лежал, выкатив глаза, не дышал. Легкие у меня хорошие. Почти такие же, как сердце. Объемные, как у всех праведников. И прибирать дыхание я могу с пяти лет. Когда над головой зашипело, я задержал выдох. Китаец оказался предусмотрительным, как тот горбун, все-таки все похожи, и люди и китайцы. Почти пять минут. Китаец сдвинул стену и выволок меня в коридор. Продолжал изображать мертвеца. Он ткнул меня несколько раз в шею. Затем схватил за шиворот и потащил по полу. Я начал дышать. Медленно. Через нос. Стараясь не шевелить грудью. Пять пятьсот. Китаец направлялся в лабораторию. Она располагалась в конце коридора, как я и ожидал. Много белого, наверное, лаборатории и должны так выглядеть. У Доктора было все по-другому, грязновато. А тут полированная сталь. Инструменты. Несколько столов, операционных. А вдоль стен приборы. Банки с кровью в прозрачных шкафах. Микроскопы. Пилы. Топоры. Необычные китайские формы, мне кажется, такие держать не очень удобно. Вообще есть чем разжиться, технология высокая. Лекарств наверняка много… Китаец зашвырнул меня в угол и стал что-то сосредоточенно подвинчивать в микроскопе, тут оно и случилось. Пятьсот восемьдесят четыре. Глава 10 Падение Я вспорол обшивку дирижабля, расковырял слой пеноутеплителя и поместил под него будильник. Не тот, который показывал, как неловко устроен мир. И не тот, что смеялся дурным голосом, и не тот, в котором жила кукушка-динозавр. С бомбой. Выставил на пять часов, завел пружину. Будильник пустился тикать. Я засунул его поглубже, к теплому металлическому боку воздушного кита. Стал считать, я хорошо считаю, могу даже во сне считать, мозг не шевелится, а часы в голове тикают. Гомер научил, считать – это очень удобно, особенно если жнец за тобой увязался. Немного ошибся. Рассчитывал ровно на пять, получилось дольше, неровный будильник. А еще рассчитывал на китайское любопытство, китайцы тоже ведь люди, заинтересуются тем, как я сюда попал, как нашел их и зачем, не сразу выкинут. Так оно и получилось, не выкинули. Правда, сунули за стекло, а не за решетку, решетка – это замки, а с замками я неплохо разбираюсь, даже без открывашки. Ну, или Алиса помогла бы. Стекло создало трудности, пришлось биться головой, из-за стекла надо выбраться, и лучше до пяти тысяч. Пять восемьдесят четыре. Взрыв оказался несколько сильнее, чем я ожидал. Граната, немного взрывчатки в довесок, должно было разворошить обшивку, немного встряхнуть, отвлечь внимание, чтобы китайцы попадали с ног, засуетились… Возможно, под обшивкой располагались баки с горючим, или энергетические накопители, или арсенал. Рвануло хорошо. Пол провалился, дирижабль крутануло, все, что стояло, упало, все, что висело на стенах, посыпалось, свет погас, брызнули искры. И тут же рвануло еще. Гораздо сильнее. Меня подбросило, ударило о потолок, после чего я обрушился в стеклянное и железное. Порезался, правое предплечье распороло. Заверещал китаец. Зажегся свет. Только не белый, а красный, тревожный. Я нащупал топор. Медицинский, с одной стороны острое лезвие, с другой – зубчатая пила, топор неловко, мимо пальцев лег в руку, ладно, пригодится. Китаец ворочался на полу, кажется, его приложило микроскопом. Я подошел к нему, сначала хотел топором, но подумал, что не нужно лишней жестокости, и так ее много. Поэтому приложил китайцу тем самым микроскопом. Китаец замер. К свету прибавился звук, крякающий и ритмичный. Дирижабль повело вниз. Я думал стащить с китайца этот его оранжевый костюм и квадратную маску, но не пришлось. Палуба накренилась, мы с китайцем полетели в стену, дирижабль задрожал, как живой, и начал уже совсем падать. Из-под потолка выскочили и мгновенно надулись белые резиновые пузыри, они заполнили все внутреннее пространство в лаборатории, я увяз в них, оказался спеленат. Видимо, это была система безопасности, сработавшая сразу по всему кораблю, если бы не эти пузыри, то меня в этой лаборатории бы перемололо изрядно. Дирижабль переворачивался вокруг собственной оси, кувыркался через нос, а потом последовал удар. И снова выручили пузыри. Перед самым ударом они надулись еще раз, я влип в тягучую резиновую массу, едва не задохнулся. Грохнуло. Я почувствовал, как у дирижабля сломался хребет. В лабораторию ворвался буйный холодный воздух, как-никак зима на носу. Пузыри медленно сдувались. Я нащупал пол, встал. Поднял топор. Поглядел на микроскоп, взял и его. Микроскоп мне понравился больше, чем топор. Никогда не думал, что научное оборудование может так хорошо подходить для убийства. Впрочем, может, это был и не микроскоп, а прибор большего утончения, душескоп или еще что, кто их, китайцев, разберет. Аварийный свет погас, включился обычный. Китаец лежал ногами на стену, голова набок, совсем мертвый – с такой свернутой шеей трудно сохранять в себе жизнь. Я приблизился к нему и снял маску. Акира, так я подумал сначала. Потому что был очень похож, одно лицо. Шнырь говорил, что китайцы все на одно лицо, то есть почти морду. Я проверил костюм. Прорван в нескольких местах. На поясе энергетический блок, никакого оружия, даже усыпляющего. Плохо, придется обходиться топором. Я быстро стащил с китайца оранжевый комбинезон, забрался в него. Как раз, почти в размер, даже теплый еще. И маска. Тяжелая, пристегивается к клапану на вороте. Пристегнул. Специального рюкзака у китайцев не нашлось, только неудобные сумки, которые надо было вешать на шею. Пришлось свой пристраивать, неудобно получилось, ладно. И сумку еще спереди пристроил. Вот и все. Двинулся по коридору. Клетки оставались закрыты, Алиса, Егор и сумрак вяло барахтались в назойливых пузырях. Пусть пока помучаются, после за ними вернусь, надо с остальными разобраться… Коридор. Коридор. Оружейка. Тесное помещение, с железными стенами. Экипировка, оружие, неплохой выбор. Конечно, не как у Петра, но для оружейки в дирижабле пойдет. Шкафчики для одежды с закругленными краями, железные ящики для гранат и боеприпасов, тоже закругленные и необычные, с прозрачными крышками. А гранаты вполне наши, стандарт, даже старые, судя по потертой краске. Холодное оружие в замках на стенах, в основном сабли с кривым лезвием и шипами у гард. Китайцы любят сабли, это самое присущее им вооружение, Шнырь мне рассказывал. А еще короткие сабли с дырчатыми клинками, с ажурными приспособлениями, с непонятными кругляками. Топоры. Топоры самые разные. Чеканы, маленькие алебарды, топоры с двумя лезвиями, все по виду очень старинные. И неизвестные топоры тоже имелись. Огнеметы, я их сразу узнал – по баллонам для сгущенной смеси, несколько причудливой неровной формы баллоны, китайские особенности. Что-то похожее на подводные автоматы, с широкими и плоскими магазинами, такие стреляют длинными иглами, а иглы эти в воздухе вертятся, летят недалеко, но при попадании голову сшибают, позвоночник ломают. Я такие автоматы только на картинках видел, а теперь вот тут. Хорошо живут в Китае. Три китайца в серых костюмах и в повязках поперек лица. Собирались. Надевали броню то есть. Воздух ворвался внутрь дирижабля, все китайцы его вдохнули, вряд ли они здесь в масках ходили. Значит, заражены. Значит, все сдохнут, как Акира. Не повезло. Но они, кажется, не расстроились. Во всяком случае, броню они надевали вполне решительно. Еще оружие. Замораживатели, подключенные к отросткам в стене, справа. И другие пушки, тяжелые, с дискообразными магазинами слева. Пулеметы. Сейчас китайцы наденут броню, выйдут на улицу, круговую оборону занимать. Чтобы вражеские силы не проникли. Один китаец, старший, видимо, повернулся ко мне и что-то сказал на своем малопонятном языке. Я кивнул. Он указал на броню. Я кивнул еще раз. Поглядел направо, поглядел налево, а потом вспомнил, что я вроде как праведник. От слова «право». Поэтому взял замораживатель. Тяжелый, почти как карабин. Быстро отыскал, где предохранитель, где спуск, не крючок даже, впуклая кнопка, круглая. Я направил оружие на того, кто был уже почти обряжен в ту самую сверхброню, оставалось замкнуть застежки. Белый луч ударил ему в спину. Точно в позвоночник, китаец грохнул на пол со всей броней. Остальные уставились на меня, я не видел выражений их лиц, я думаю, они удивились. Навел замораживатель на соседа. Нажал. Ничего. Сбоку вдоль ствола побежал зеленый огонек. Я еще раз надавил на кнопку, замораживатель не выстрелил. Долго перезаряжается, наверное, накапливает энергию. Китаец заорал что-то грозное, кинулся к пулеметам. Я швырнул в него замораживатель. Попал в голову. Китаец врезался в пулеметы, упал, оружие осыпалось на него. Третий успел подхватить пулемет, я прыгнул на него, схватил за ствол, отвернул в сторону. Китаец выпустил длинную очередь. Пулемет оказался скорострельным, вырубил в борту длинную борозду и зацепил баллон с огнесмесью. Тот лопнул, смесь выплеснулась на китайца. Нацепить броню он не успел, комбинезон проплавился, китаец заорал. Забился на полу, кожа поползла. Из коридора послышался топот, я схватил подводный автомат. Они стали стрелять. Кажется, из пистолетов, щелкало так, пистолетно. Пришлось и мне. Оружия у меня было много, и я теперь не экономил. Не целился, лупил от души, гильзы звенели. Стрельба затихла. Все. Я стянул со стены броню. Давно хотел заполучить эту штуку, с Акиры снимать было неудобно. А здесь пять комплектов на выбор. Бронекостюм, шлем. Конечно, тяжеловато, особо не побегаешь, и внутри неудобные складки. Но я и так теперь особо не бегаю, не очень бегучий, так что теперь мне эта броня в самый раз. Шлем еще. Чуть великоват, но пойдет. Намотаю на башку тряпку, пойдет. Я подхватил китайский пулемет и выглянул из оружейки. В коридоре валялись китайцы. Мертвые, само собой. Дымилось что-то, может, они и дымились, мерзким удушливым угаром, такой бывает от паленой шкуры. Сами виноваты, дураки китайские, зачем они все лезут… Мне ведь от них и не надо ничего, совсем ничего, только чтобы поперек не вставали. А они все поперек и поперек… Пулемет, два запасных магазина, огнемет на бок и вперед. Надо вернуться за Алисой и Егором, но это потом, сейчас хочу побродить, никогда ведь в дирижаблях не летал, интересно. Внутри он казался больше, чем снаружи. Много коридоров, помещений разных. Я шагал наугад, просто так, мне хотелось поглядеть. На машины, которые это двигают, на то, как тут люди живут, на… На все. Потому что это была часть настоящей жизни. Пусть не нашей, но все равно настоящей, и даже человеческой. Только вот китайцы… Они попадались. Некоторые стреляли, и тогда я стрелял в ответ или жег из огнемета. А некоторые не стреляли, и я тогда тоже не стрелял. Каюты. С узкими овальными дверями, я заглядывал в каждую, внутри было все одинаково. Скамейка, столик, непонятные предметы, стены разрисованы странно. Мастерские. Склады, заполненные продуктами в одинаковых квадратных пакетах. Жратва, сразу видно, хотя и выглядит совсем не по-нашему, в металлизированной упаковке. Но я еду в чем угодно опознаю. Для проверки я вскрыл упаковку, дернул за веревочку. Внутри оказались длинные гофрированные черви розоватого цвета и разочаровывающего запаха. Пробовать не хотелось, я накидал в рюкзак без счету, в нашем положении нельзя пренебрегать даже съедобными червями, борьба за жизнь, ничего не поделаешь. Отправился дальше. Снова склад. Но не пищевой, а… Не знаю. В прозрачных пластиковых пакетах там висели сумраки. Но не целые, а части. Лапы, ноги, головы, все поврозь. В синей жидкости, заполненной пузырьками. Конечности. Я вспомнил. Тех, под стеной, недалеко от слона, лежали по частям. На складе еще какие-то части были, не от сумраков, лапы в основном, почему-то китайцы любили именно лапы, медвежьи, других существ, неузнаваемых. От огнемета пузыри лопнули, и все лапы вывалились на пол, а синяя жидкость оказалась маслянистой и в общем-то не синей. Дальше. Технические посты, пульты, мигавшие лампочками, экраны. Я вдруг почувствовал, что потеплело. Не я разогрелся, а воздух потеплел. И дымом крепче запахло. Пожар. Хотел поглядеть на машины… Обойдусь. Опять зарявкала сирена, а потом почти сразу заговорили по-китайски. Женщина. Она повторяла одну и ту же фразу, холодно, равнодушно и страшно. Дымом потянуло сильнее, я чихнул. Жаль, что китайцы по-нашему не говорят. Захватил бы одного, побеседовал бы. А то так и не узнаю, зачем и откуда. Где-то должен размещаться центр управления, туда. Короткий коридорчик, очень узкий, еле поместился, пришлось выдыхать до ногтей. Кажется, то, что нужно. Понятно, почему коридор такой узкий, – чтобы нельзя было пройти в броне и с оружием, продумано как все. В конце коридора обнаружилась винтовая лесенка, еще более узкая, чем коридор, тут я уже не протискивался, а продирался, цепляясь за перила и стукаясь шлемом. Лесенка заканчивалась небольшим тамбуром, наверное, тоже шлюзовой камерой, впрочем, двери оказались открыты, я вышел на верхнюю палубу. Места тут было совсем мало. Зато ручек, вентилей и кранов оказалось настоящее изобилие, рядом с каждым рычагом размещалась железная бирка с китайскими загогулинами. Кресла, железные и решетчатые, инструменты в прозрачных ящиках, все, что полагается для ремонта, а впереди, на возвышении, как бы на мостике, перед прозрачной выпуклой стеной командирское кресло. Пустое. В самом центре кабины располагался компьютер. Я знал, как они выглядят, на Варшавской их было много, только нерабочих. Петр рассказывал, что проблема не только в том, что электрическая начинка компьютеров прогорела, но и в том, что самые важные части распались в мелкий скучный песок. А этот работал. Он отличался от наших китайскими отличиями, мониторы круглые, разноразмерные и торчали со всех сторон, как бы вокруг головы. По экранам бежали цифры, и знаки китайской письменности, и еще много непонятного, кружки, и стрелы, и быстро перемещающиеся квадратики, не знаю, как китайцы в этом разбирались. А потом возникла карта. Москва, окрестности и выше, я как будто поднялся над миром, над лесами и реками, только сам мир при этом остался четким и резким, казалось, что можно различить каждое отдельное дерево и каждый камень. Над компьютером висело устройство, похожее на большую стеклянную бутыль. Собственно, это и была почти бутыль, только без горлышка, банка с округлым дном, которую удерживали широкие резиновые лапы. В емкости болталась густая желтоватая жидкость, возможно, этот прибор представлял собой гироскоп. Или жироскоп, от него к компьютеру тянулись стеклянные трубки. Компьютер пискнул, затем механический женский голос сообщил непонятное, но явно с тревожными интонациями. После чего все это экранное мельтешение прекратилось, и показалась схема, напоминавшая схему Верхнего метро, только линий больше. На схеме быстро мигала жирная черная точка, я сощурился, стараясь ее разглядеть… Китаец. Он заверещал, выскочил откуда-то сбоку, я не заметил. Этот китаец был не в защитном костюме, а в синем комбинезоне с треугольными нашивками, никакого оружия, только сабля. Он посмотрел на меня, и я понял, что сейчас китаец кинется и попробует зарубить насмерть. Но китаец поступил по-другому. Он заорал что-то резкое, бешеное и, предельно искривив лицо, рубанул по колбе. И еще, и еще, и еще. Она треснула, как задохнувшаяся лампочка, и тут же лопнула, и сверху обрушилась жидкость. Китаец заверещал страшно и безнадежно и оплыл от этой жидкости, выступил череп, и брызнула кровь и тут же сгорела, потому что жидкость оказалась кислотой. И компьютер тут же вспыхнул, потек, пластик, из которого он был сделан, размок и превратился в кашу. Я едва успел отпрыгнуть. Через несколько секунд на месте компьютера и китайца булькала клокочущая смесь мяса и пластмассы, а еще через несколько секунд пол был проеден и все это ухнуло вниз. Никогда не видел такой крепкой кислоты. И китаец, самоотверженное лицо, пожертвовал собой, чтобы не выдать мне расположение своей базы. Из дыры в полу тут же потек едучий желтый дым, кислота сожгла там что-то, вслед за дымом выплюнулся огонь. Я отступил. Назад, в зверинец, пришлось бежать, дым валил за мной, едкий и тяжелый. Китайцев не попадалось, они куда-то все растворились. Отступили, кажется, эвакуировались. Возможно, аппарат был поврежден сильно, возможно, существовала угроза взрыва. Или они сами. Поняли, что вернуться не смогут, и решили уничтожить следы. Чтобы никто не мог найти этот их самый Китай. Закрыл глаза. Секунд пять, определил направление. Почти бегом. Через коридоры, через лесенки, опять коридор, знакомый. Я думал, что ошибся. Взгляд замылился усталостью, даже проморгался специально, посильней. Сумрак. Он стоял, привалившись к стене, с усталостью сытого богомола, и рядом с ним лежал на полу дохлый китаец, а лапы сумрака были уже перепачканы в крови, кровь у китайских людей совсем как у остальных. Сумрак обедал, ну, или вот-вот собирался пообедать, разглядывал свои руки. Лапы. Я не стал дожидаться, когда он проснется до полной скорости. Он тоже не стал дожидаться, шагнул, исчез. Узкий коридор, нет места для маневра, да и пулемет слишком уж шибкий. Сумрак напоролся на очередь, возник в двух метрах от меня и тут же обвалился на пол рваными обломками. И без всякого ускорителя. Я перешагнул через останки сумрака и подошел к китайцу, наклонился. На поясе у него обнаружился небольшой кармашек, в нем стеклянный ключ, я взял его и повесил на шею, вдруг пригодится? Остальных не было видно, при крушении дирижабля аварийная система открыла все двери и люки, а может, это обычный электрический удар, не знаю, так или иначе, содержимое зверинца теперь бродило по кораблю. Сумрак и другие остальные монстры. Алиса… Надеюсь, Егора они еще не сожрали. Клетки открыты, только запах сохранился. К запаху гари примешивается настоящая вонь, какую может издавать лишь погань. В клетке справа под потолком болталась какая-то штуковина, что-то похожее на… Не знаю, на что похожее. На густые сопли. В центре очень густые, по краям не очень, свисающие желтоватыми сосульками. Видимо, эта штука не собиралась отправляться на охоту, просто висела и поджидала, пока мимо нее кто-нибудь пойдет. Возможно, это был слизень. Или поползень. Или коростель, он плюет, и вместо кожи нарастает короста, через которую не отводится тепло, и ты начинаешь вариться в собственном соку, наверняка есть и такая дрянь, их у нас много водится. Или еще что-то тошнотворное, зло ведь катастрофически многолико. Я направил на сопли огнемет и спалил их в два плевка. В остальных клетках не обнаружил ничего. Ни Алисы, ни Егора. За Алису я не очень волновался, она вполне могла за себя постоять, Егору лучше бы, конечно, сидеть на месте, дожидаться, пока я его спасу. Я прошагал вдоль всего зверохозяйства, и ничего, пусто. Только в клетке Алисы на стекле была кровь. Тупик. Зверинец располагался в корме, я повернул назад. Хотел вверх, на главную палубу, но проход оказался завален железными ящиками, и я полез вниз, скатился по лестнице. Тут снова были каюты, но немного и более богатые. С кожаными койками и с большими оранжевыми цветами, это меня удивило, никогда не видел цветы в вазах. Затем машинный зал. В нем развивался пожар, горела пролитая на пол красная жидкость, стены горели, не спеша, со вкусом. Моторы, большие и круглые, они должны были вращаться, но совсем не вращались, сыпали электричеством и потели маслом, из них вырывался пар и дым, я даже пожалел, что такая машина, как дирижабль, нарушилась, вот бы попробовать ее захватить. И подальше улететь. На одном из моторов лежал труп, в голом почти виде, сильно обгоревший, китаец. В следующем зале меня встретили другие китайцы, китайца три. Они возились с заплечными летательными аппаратами, прилаживали друг на друга рюкзаки, собирались в Китай или куда-нибудь еще, в посторонний мир. Увидели меня и тут же стали стрелять. Из замораживателей. Как-то опознали, хотя я и пребывал вроде бы в китайском обличье. Сотрясение у них тут все-таки хорошее произошло, никак они в меня попасть не могли, или лучи расфокусировались, не знаю уж. А я по ним огнеметом, хороший огнемет у китайцев, даже у Петра такого не было. Бил далеко и с разливом. Пыхнул, укрылся за углом, пыхнул еще. Раза четыре всего. Один китаец лопнул сразу, летательный аппарат оказался взрывоопасным, только ошметки брызнули, и огонь еще дополнительный получился. Второй просто загорелся и стал биться о стены, а третий взлетел. Крылья зажужжали, подкинули китайца под потолок, и он стал там перемещаться с криками, и по пластику за ним тянулась черная оплавленная борозда, а сам он походил на муху, большую и с чего-то возгоревшуюся. Я пристрелил его, и он упал, обрушился, но не расшибся, а продолжил дальше ездить по полу, точно еще живой. Я аккуратно его обошел, и сунулся в дальнюю дверь, и снова попал на склад, запасливый китайцы народ. Банки, коробки, бутылки, запасные части для дирижабля, и надписи на китайском. В самом конце склада, между двумя пластмассовыми бочками сидел Егор. Он был бледен, совсем меня не узнал. Я хлопнул его по щеке, часто я его что-то бью, и все как-то не по делу… Егор улыбнулся. – В спину кололи, – сообщил он. – Спина болит, ходить не могу… А еще руку хотели отрезать. Сволочи в масках, даже в глаза не плюнуть… Они где? – Там… – неопределенно ответил я. – Где-то. Я их убил. Большую часть. Сами виноваты. – Это точно… Глава 11 Выставочный центр Дирижабль лежал на земле, как большая дохлая рыба. Полукруглые ребра прорвали обшивку и торчали наружу, подкожный пенопласт рассыпался бесполезным пухом. Обшивка была прорвана еще в нескольких местах, из-под нее высовывались трубопроводы и кабели, хвостовой киль, перебитый пополам фонарным столбом, дымился. В боку машины чернела прореха, через которую и выбрались мы с Егором, в спине тоже виднелась дыра, там, где я поместил смертельный будильник. Китайцы выходили через верхний шлюз, двое сорвались и разбились, упав с высоты дирижабля, валялись на земле распростертые. Остальных я не видел, сбежали. Все равно далеко не уйдут, надышались нашего воздуха, невидимая отрава проникла в кровь, два дня – и как Акира. А может, и приживутся. На той же Вышке. Все случается. Надо бы вернуться туда, кстати. Забрать карабин. Но не сейчас. После. Нас отнесло от Вышки довольно далеко, дирижабль в падении пролетел километра два, не меньше. Приземлился на широкую пустую площадь, окруженную не похожими на дома зданиями. Место это было мне почему-то знакомо. Я здесь никогда не был, но… и вроде как был. На картинке видел, наверное. Или из прошлой жизни воспоминания. Далеко напротив возвышался высокий кривой дом, большой этажности и какой-то мрачный при этом, мрачнее, чем обычные, черный почти. Сначала я подумал, что дом трясом скривило, но потом понял, что это изначально задумано, возможно, этот дом отражал световые лучи или еще что, на это указывали сохранившиеся кое-где серебристые стекла. Совсем перед нами стоял обшарпанный дом с острым шпилем и поломанными колоннами, дом как-то проседал сам в себя, точно снизу его здорово подкопали. Стены обгоревшие, как уж могли каменные стены обгореть, не знаю. Хотя у нас все горит, главное, хорошенько поджечь. За спиной располагался пруд с высокими бортиками и со странными фигурами, поросшими седым лишайником. Слева виднелось расплющенное здание, совершенно утраченных форм, справа тоже, вообще поломанные дома располагались вокруг этого пруда, наверное, когда-то здесь проживали заслуженные люди. Великие воины или те, кто в пинг-понг хорошо играл. – Смотри, – прошептал Егор. Он подобрал палку, сунул ее в пруд и вытащил голову. То есть череп. – Там их много… Я заглянул в этот круглый пруд и обнаружил, что он действительно заполнен черепами. Много, почти до бортиков, кто их сюда забрасывал?.. – Я знаю про такие места, – прошептал Егор. – Папка рассказывал. Вроде как река небольшая, а вместо воды головы сплошные… – Случается, – пожал я плечами. – Сколько хочешь. Про поезда мертвецов слыхал? – Нет… – А я не слыхал, я видал. Поезд, а в нем одни мертвецы. Или корабль. Вроде корабль как корабль, ржавый только. А внутри одни скелеты. – Почему так? – Некуда народ девать было, – объяснил я. – Со всех сторон сюда люди бежали. А тут китайское бешенство, болезни разные. На кладбищах в три слоя уже нахоронили, сжигать нельзя – дрова кончились, да и воздух от этого здорово ухудшался. Топить в реках тоже никак – вода испортится. Вот и придумали разные емкости ими наполнять. Поезда, корабли, подземные хранилища разные. Есть районы, где мертвецами целые дома заполнены, сам видел. А тут всего-то бассейн. – Тут головы… Я отобрал у него палку, бросил обратно вместе с черепом. – Плохое место… – прошептал Егор. – Плохое… – У нас везде плохое. И вообще, поговорка старинная есть – не место красит человека, а человек место. Ты, ну или я, мы, короче. Мы можем украсить собой самую поганую местность, везде, где есть человек, попирается тьма. Хоть подвал, хоть яма, хоть самый последний чердак, стоит там задержаться настоящему человеку, как место сразу светлеет. Хотя тут все от человека зависит… Обедать рядом с обрубленными головами не очень-то хотелось, я решил пройти подальше. Поплелись. Непохожие на остальные дома, видно было, что их сразу строили непохожими, и совсем не для жизни, для чего-то непонятного. Егор шагал первым, я хромал за ним и все время смотрел под ноги, следил за тем, чтобы не запнуться, пальцы сильно болели, а Алиса куда-то запропастилась, красная куртка больше не мелькала среди руин… – Смотри… – Егор остановился. – Это же… Слева стоял самолет. А за ним в небо устремлялось что-то весьма похожее на стрелу, только толстую. Я видел ракету на картинках, это была явно она. Возможно, как раз отсюда улетали в космос и вообще на Луну, наверное, это космодром, не знаю. И именно сюда как раз и обвалился подбитый мной дирижабль. – Это же звездолет… – прошептал Егор. – Вот и отлично, – сказал я. – Надо разобраться с добычей. – Пушки странные. И патроны тоже, капсюлей нет… – Бескапсюльные, редкая штука, но я такие видел. Никогда я таких не видел, и вообще, патроны необычные, под стать ружью. Не знаю, как оно называлось. Китайское, явно. Отдаленно схоже с моим карабином, но только с двумя стволами, и не вертикальными, а смещенными один относительно другого. Сначала я думал, что это сделано для того, чтобы разными калибрами стрелять, или верхний нарезной, а нижний гладкоствольный, но потом разобрался. Оба ствола были гладкоствольными и однокалиберными, различались по виду боеприпаса. Из нижнего можно разрывным, а из верхнего зажигательным, и никакой перезарядки, знай лупи себе, автоматически все происходит, я проверил. Магазин круглый, но не дисковый, а похожий на пороховую банку. Два отделения для разных патронов. Прицел электрический, удобный. И оптический есть, запасной. Штык прицеплен – для ближнего боя. Ничего оружие, две штуки как раз, один мне, другой Егору. Тяжелый ствол, пусть привыкает, когда мне карабин подарили, он вообще был выше меня. Патроны разные, по цветам различаются, все место свободное в сумке заняли, набрал побольше, Егора заставил тоже тащить, патроны нам пригодятся. В дирижабле вообще было что пограбить, больше часа внутри ползали, наружу выбрались с трофеями, теперь стоило их разобрать. – Они нас, кажется, ненавидят, – сказал Егор. – Кто? – Китайцы. Когда бешенство приключилось, мы их… Много убили. Но не всех, самые лютые, кажется, остались. Теперь они нам мстят. Опыты проводят разные, кровь откачивают… Они у меня всю кровь почти откачали, я уже говорил… – Всю кровь… Слушай, а ты не понял? – Что? – Не понял, что им надо? Зачем тебя забрали? – Затем и забрали. Кровь откачивать. – А почему меня не взяли? Егор пожал плечами. – Может, ты заразный. – Ага, – кивнул я. – Я заразный, а Алиса не заразная… – Ну не знаю, – Егор пожал плечами. – Наоборот, может. Может, ты один незаразный, а мы заразные. Кто знает, какие им надобны? Егор поежился. – А эта защита у тебя… Она… – С дохлого китайца, – закончил я. – А что? – Ничего. Просто… Они все в магазине подземном брали, новое. А я очень хорошо свою первую походную куртку помню. Был у нас такой, Йохан, а мы его Ваней звали, как раз моего возраста человек. Не знаю, как ему куртка досталась, а мне перешла после того, как этот самый Йохан вляпался… Во что, никто так и не понял, но осталось от него совсем мало. Вот куртка. Когда он понял, что выбраться не получится, так он стал с себя все полезное снимать и подальше отбрасывать, чтобы люди потом подобрали. Так что за моей курткой мертвецов, может, в три раза больше, по рукам и ногам не сосчитать. – С дохлых китайцев – самая одежда, – сказал я. – Китайцы, они ведь лечебные очень. Вот Гомер всегда на китайцах лекарства настаивал… – Как это? – Просто. Находишь мертвого китайца, заливаешь спиртом и в тепло на две недели. Потом лечишься. – Настоем на китайцах? – Ага. От всего помогает. Хошь пей, хошь растирайся. Сорок лет проживешь, надоест даже. Егор вздохнул тяжко, посмотрел в сторону дирижабля. – Свежие не подойдут, – сказал я. – Нужно, чтобы они засушились как следует. – Ясно. А куда они пошли? – Не знаю. Далеко не уйдут, это тебе не Китай. Давай патроны испытывать. – Может, пообедаем? – Сначала патроны. Я поглядел на ракету. – Не надо, может? – попросил Егор. – Все-таки… Он прав, наверное. Все-таки. Звездолет – это все-таки звездолет. Я повернулся в сторону аэроплана. Во-первых, они у нас еще остались – сам видел, во-вторых, выглядел самолет все равно растрепанно, вряд ли полетит. И я стал испытывать захваченные боеприпасы, начал с желтых. Как я и предполагал, желтые оказались зажигательными. Пуля прочертила огненную трассу, ударила в обшивку. Через секунду кожа загорелась. Жарко и бешено, в течение нескольких минут было выжжено больше метра, в обшивке образовалась дыра, в которую можно было всунуть трех Егоров. Хорошо. И отдачи почти нет, китайская механика работала отлично. Красный. С красным я не разобрался. Пуля пробила в самолете дыру, и все. Пришлось пожертвовать еще одним, расковырял. Внутри патрона обнаружился тупой цилиндр из черного металла, тяжелая железная бобышка с ровными краями. Для ближнего боя – чтобы отбрасывать врага прочь, размазывать его по стенке. Синий. Синий произвел тот же эффект, что и красный, просто пробил дырку, так что пришлось опять расковыривать. В патроне обнаружилось непонятное желе, а за ним пуля, снабженная сердечником и пластиковым оперением, скорее всего, бронебойная. Пригодятся. Вдруг придется самолет сбивать? В зеленых патронах оказалась крупная дробь, почти картечь, она хлестко съездила по борту, кучно довольно, вырвала мясо, выпустила из самолета пластиковую начинку. В зеленых с оранжевыми полосками хранились разрывные пули, действовали они соответственно, разрывали. А больше всего понравились черные. Не патроны даже, а гранаты – взрывались при попадании. Неплохой боезапас. Я снарядил свое ружье гранатами для нижнего ствола и разрывными для верхнего, Егора зарядил по-другому. Картечью и на всякий случай вставил две зажигательные. Сунул ружье Егору. Он тяжело вздохнул и спросил: – А теперь пообедаем? – Пойдем туда. Я кивнул на ракету. Очень хотелось на нее посмотреть. Вблизи ракета казалась не такой блестящей, как издали. Корпус оказался побит ржавчиной, в некоторых местах дыры были большие, вряд ли с такими прорехами можно лететь в космос. Разрушение добралось и досюда, ржавчина съела космический аппарат, неотвратимо. Теперь она съест и китайский дирижабль, и так будет всегда, повсеместно. – Слышь, Дэв, а китайцы откуда? Откуда у них дирижабль? – Не знаю. Оттуда. Из Китая, что ли… – Значит, там… – Егор махнул на юг. – Там, значит, все по-другому? – Может. – Так нам надо было с ними! Егор остановился. – С китайцами уходить надо было… Егор потер лоб. – Ага, – ухмыльнулся я. – Чтобы они у нас всю кровь высосали, так? Нет, спасибо. И потом, твой отец говорил, что выхода отсюда нет. Забыл? – Да, – Егор уже хлопнул себя по лбу. – Точно, нельзя ведь… Кровь закручивается в голове. Нижнее метро, оно ведь все закручивает, воду, воздух даже… И если ты выбираешься из зоны закручивания, то сразу в голове у тебя все сосуды лопаются. Ну и все. – А как же тогда китайцы? – спросил я. – У них что, не закручивается? Егор пожал плечами. – Может, у них раскручиватель есть. Или они нечувствительны совсем, их здесь закручивают, а они не закручиваются. Похоже. Ладно. Почему у китайцев все-таки не закручивается. Может, они… – А если они местные? – спросил Егор полушепотом. – Что? – Местные? Если они ниоткуда не прилетают, а тут где-то водятся? Да уж. Это вполне могло быть так. С чего я решил, что они на самом деле из Китая? Запад не разработан, китайская колония может базироваться там. Вот на Варшавской сидит Япет со своими бездельниками, а где-нибудь на Западе сидят китайцы. Обосновались себе в бункере поглубже, обложились непохожей техникой и оружием, строят летательные аппараты… Акира по-другому объяснял. Круги, круги и стрелка вовне, за МКАДом. Но Акира мог вполне и обманывать, обманщикам китайским верить нечего. Если они здесь, у нас, водятся, почему они тогда на контакт не выходят? Потому, что не хотят. Потому, что есть у них какие-то свои, непонятные планы. С другой стороны, я видел самолет. Это был наверняка самолет, крестик, распарывающий небо, только самолет так… А могло и показаться. Зыбко у нас все. – Потом вернемся, – сказал я. – К дирижаблю. Если он не взорвется, мы его изучим хорошенько. Там должны карты остаться бумажные, другие какие указания… Я вспомнил китайца, разъеденного кислотой, и подумал, что вряд ли. Китайцы, если они и были, наверняка уничтожили все следы. Чтобы их найти было совершенно невозможно. А оставшиеся в живых разбежались, и скоро сдохнут, и замерзнут, а потом, по весне, и сгниют, и следа от них не останется, прах да пепел. Мы остановились под ракетой. Совсем вблизи ракета разочаровывала еще больше. Она, как и Вышка, походила на старуху. И не полетит уже никогда. Да… Когда минут темные времена, придется все снести и выстроить заново. Мы не станем жить в этом старье, в ржавых трубах и грязных фермах, снесем, это точно. Хотя, конечно, придется снести почти все, слишком много разрушено. С другой стороны, ракета все равно впечатляла. Не верилось, что такая дура умеет летать. Я сбросил рюкзак, нарубил дровишек из окрестных зарослей, развел бездымный костер, налил воды в котелок. – Алиса где? – спросил Егор. – Она точно выбралась? – А что ты так беспокоишься? – Ничего… А вдруг… – Вдругов не бывает. Алиса выбралась. Наверное, она за ними отправилась. За китайцами вдогонку. – Зачем? – Ну, так. Перекусить. Нос у Егора дернулся. – Это шутка, – успокоил я. – Алиса вообще ничего не ест. Во всяком случае, я не видел. – Она ест, – негромко сказал Егор. – Я делал тянучки из муки, сушил их на ветру, а они пропадали потом. – Может, это птицы. – У нас нет птиц. А продукты частенько пропадают, особенно сладкие. Не знал. Ладно. То, что ест хорошо, значит, человеческое просыпается. Глядишь, еще, как разговаривать, вспомнит. – А вообще папка никогда про такое не рассказывал, – Егор кивнул в сторону невидимого отсюда дирижабля. – Ты же сам видел огни в небе. Это они и были. Они тут все разведывают… Да плевать на них. Я был зол на этих китайцев. Шли в телецентр. Все тихо, продвигались по плану, почти без приключений, и вот на тебе, влетели. Пришлось лезть на Вышку, скакать, как макака, я чуть шею не свернул. И толку от этого дирижабля совсем никакого, ничего не узнал, ничего не понял. Китайцы удивительно неразговорчивы. В результате… В результате я потерял время и ничего не узнал. Загадок только прибавилось. Я бы уже был в этом телецентре, в архиве, уже что-то нашел… Хорошо, что живы все остались. С другой стороны, место здесь интересное. Явно историческое, картинка из прошлого. Ракета. Красивые здания. Неплохое оружие. Еда… Я взял несколько пачек китайской, нашел на складе. То, что это еда, я не сомневался, у нас любой может определить еду даже в жестяной банке. А эта была в бумажных пакетах. Вода в котелке забулькала, я разорвал пакет, высыпал в воду содержимое. Розовых червей, жидких, волокнистых, извивчатых, как волосы мертвеца. – Странная еда… – с сомнением сказал Егор. – На червей похожа слишком… – Ты что, червей никогда не ел? Егор помотал головой. Местный. Московский. Червей не ел. – Они вкусные, – сказал я. – Главное, правильно приготовить, нормальная еда. Егор пожал с сомнением плечами. – Нормальная… Не знаю. Тебе там ничего ненормальным не показалось? – А что там нормальное вообще? Оружие видел? Все кривое. И стены кривые, и вообще. Китай, ничего не поделаешь. Так что жуй червей, радуйся. Я высыпал еще два пакета. Запахло сладким. Сладкие черви. Китай, однако. В котле забулькало. – Зачем они прилетали, а? – Собирали здесь образцы местных тварей. С какими-то целями… Да какая разница? Радуйся, что жив, могли бы и распилить. – Радуюсь… Там была такая… такое… Не знаю, на что похожее. – Это коростель, – объяснил я. – От него коростой покрываешься. А выпь воет. А голем голый. Узнаешь их по именам их, все просто. Ешь давай. – Да я это… Аппетит что-то… Я зевнул. – Мне больше достанется. Подцепил ножом длинного червя, изучил. Непонятно. Надо пробовать, вряд ли отрава, в конце концов у китайцев две ноги, две руки, хвост… Хвоста не видел. А червей я на самом деле много едал. На вкус оказалось ничего, кисло-сладкое, хрустящее, на черемшу похожее. Скорее растительное, вряд ли червь. – Ну как? – поинтересовался Егор. – Питательно. Вкусно. Лапша, макароны настоящие. Не хочешь если, можешь не есть… – Дай-ка попробую, папка любил макароньи… Егор подцепил червя, задрал руку высоко, поймал зубами, втянул, подумал. – Ничего вроде. Подходяще. Стали есть. Ложками есть лапшу было неудобно, пришлось руками. А бульон кружками, он тоже ничего получился, бодрящий. – В ракете, наверное, тоже жить можно, – сказал вдруг Егор. – Интересно… – Не полезем. Вкусно. Настоящая еда, хоть и китайская, хорошо бы перца еще. Для крепости. И чтобы в желудке завеселело, а так слишком пресно. Звук. Знакомый. Страшно знакомый, сразу пятки зачесались. – В ушах свербит… – Егор почесал голову. – Что за погань… Жнец. Это называется жнец, давно их не видел. Я достал из подсумка пузырек. Из него два шарика. Один забросил в рот, другой передал Егору. – Что это? – спросил он. – От нервов. И желудочное одновременно. Пей, сплошная польза. Егор проглотил шарик. – Теперь примерно минуту, – сказал я. – Что минуту? Доктор с Варшавки приготовил. Полезные штуки. Не приходилось еще испытать. Сорок шесть. Желудок сжался и вытолкнул содержимое. Лапшу и бульон, все. – Ты чего это?.. – прошептал Егор. Его тоже скрутило. – Зачем?.. Я сунул ему оружие, сунул рюкзак. – Что тут?.. – Беги, – прошептал я Егору. – Что? – не понял он. – Беги! – уже крикнул я. – Зачем?.. Но я толкнул его в спину. Егор побежал. Не очень быстро и не очень уверенно, оглядываясь. – Беги! Через час здесь же! Егор поспешил. Я повернулся к зарослям. Я бежать совсем не мог. Если это на самом деле жнец, то удрать от него мне не удастся. Не получится, физически просто. Я еще прихрамываю, и в левом колене щелкают друг о друга мослы, теперь тягаться с ним совершенно бесполезно, какие пятьдесят семь минут, я не продержусь и десяти. Но теперь я знал, что жнеца можно уничтожить. В моем ружье лежали гранаты и разрывные пули, лучше бы бронебойные, но перезарядить уже не получится. Будем работать гранатами. Я присел на круглый красивый камень, неизвестно каким путем тут оказавшийся, пристроился поплотнее, стал ждать. Ничего не происходило. Нет, звук не исчез, железное шелестение, сопровождаемое острым попискиванием, точно пела нестерпимо натянутая струна, продолжалось и даже усиливалось, но никаких других изменений не происходило, жнец меня почему-то упорно не слышал. Подождав еще немного, я двинулся через кустарник. Стараясь особо не хрустеть, но и не таиться чрезмерно. Надо было удирать. Спасаться, но мне не хотелось спасаться, мне хотелось посмотреть. Оно, любопытство. И потом у меня был гранатомет. Кусты разредились, я увидел. Четверо. Действительно, жнецы. Но необычные. Поломанные. Без секир. Они бродили по дну небольшой пологой воронки, шелестели, поскрипывали искривленными суставами. Впервые я смог рассмотреть их в спокойной обстановке, обычно я от них только убегал, когда убегаешь, трудно разбирать преследователя… А эти целые, но совсем неисправные. Квадратные. В движении этого не видно, сейчас напротив. Угловатый корпус, снизу ноги. То есть лапы. То есть конечности. Четыре, в два сустава, как у птицы. Мне всегда казалось, что у жнеца их две, как у нас примерно, но на самом деле четыре. Больше всего жнец оказался похож на лосенка. Да, именно, такая же нескладность, изломанность даже, только головы нет и тело короче. Ну, и еще не живой. Меня жнецы не заметили, что опять же было странно, обычно у них чувствительность поразительная. Но эти не слышали моего присутствия, были очень заняты своими делами. Ворочались в воронке, которая, скорее всего, являлась началом большого провала, копошились, бродили в бессмысленности, стукаясь друг о друга, скатываясь к центру ямы и выбираясь снова. Чтобы через минуту скатиться обратно. А некоторые уже истратили все свои нечеловеческие силы и валялись, похожие на дохлых куриц. И даже запах, кажется, был, я потянул воздух, почувствовал. Непонятная вонь. Когда живое существо умирает, вонь одна, когда погань успокаивается, совсем другая. У этих тоже вонь присутствовала. Особенная, ни с чем не сравнимая, бензиновая. Колченогие, уродские или больные, как я. А может, старые. Все стареет, жнецы тоже, детали изнашиваются, а новыми никто не снабжает. Глохнут. Слепнут. Собираются в кучу, как умирающие животные. Это кладбище. Кладбище жнецов. Как в Порту кладбище кораблей. Глядя на это, я вдруг представил необычное такое. Вот ракета, она ведь тоже механизм. Тоже, наверное, изнашивается, становится непригодной. После чего ее, наверное, отвозят на ракетное кладбище и там себе преспокойненько оставляют. Ракетное кладбище. Лежат себе огромные, бесполезные и забытые, не нужные своим хозяевам, ржавеют, переговариваются и тоскуют о космосе. Интересно, эти о чем тоскуют? Я стал выщелкивать и прятать в патронташ патроны. Разрывные – они тут все равно бесполезны. Вместо них зарядил неожиданно быстро пригодившиеся бронебойные. Не спеша, немного специально щелкая пружиной, но эти так и не услышали. Снарядившись, я прицелился в самого здорового. То есть в исправного. Который хромал меньше, и потрепан был меньше, и полосатая окраска на нем держалась вполне себе еще неплохо. Начал с бронебойного. Неплохо. Пуля пробила оранжево-черную пластину, застряла внутри, жнец завалился и тут же поднялся, заковылял прочь. Не ко мне, а от меня. Спасался будто. Останавливался постоянно, точно отдыхал. Я догнал его еще одним бронебойным, совсем остановился. Остальные продолжали копошиться, на мою стрельбу даже не повернулись, жизнь вокруг их не очень интересовала. Подстреленный жнец вздрагивал, шевелил конечностями, скрипел. Я переключился на нижний ствол. Граната. Взорвалось неожиданно мощно, жнец исчез во вспышке, по кустарнику шарахнуло металлическими обрывками. Как просто. Такое бы ружьецо мне в Рыбинске, глядишь, и Гомер был бы жив, а так от него одни руки остались… Я выстрелил в следующего. Сразу гранатой, решил не переводить на него бронебой. Получилось почти так, как с предыдущим, разрушительно. Со жнеца сорвало верхнюю часть корпуса, наружу выставились рычаги, покрытые белым маслом, трубопроводы, моторы и другие внутренние приспособления. Все эти механические потроха шевелились, напружинивались и старались сдвинуть разрушенного жнеца с места, но он так и остался стоять. Остались два. По ним стрелять мне перехотелось, потому что это оказалось совершенно неинтересным занятием, никакой опасности, никакого азарта. Я плюнул и вышел из кустарников. – Эй! – позвал я. Жнецы замерли и повернулись в мою сторону. Они должны были кинуться, в них обязано было пробудиться кровожадное их нутро, но ничего подобного не случилось. Как стояли, так и продолжили стоять. – Эй! – уже крикнул я. Тот, что поближе, скрипнул и направился ко мне. Переваливаясь на гибких-негибких лапах. Секир у него не виделось, да и сам он выглядел механически дряхло и безопасно. Но на всякий случай я все же держал оружие под рукой, если что, влуплю с обоих стволов, только куски в разные стороны полетят. В нем перекатывались гайки, вжикали и подвывали моторы, жнец приближался, лениво и неопасно. Остановился метрах в трех, задумался, как мне показалось. А потом случилось то, чего я ожидал меньше всего. Жнец выпустил пар, затрясся и сказал: – Уважаемый гость! Мы рады приветствовать вас на территории Федерального выставочного центра! В настоящее время вы находитесь рядом с павильоном «Космос». Предлагаем вам посетить павильон, в котором вы сможете осмотреть экспозицию… Что я смогу осмотреть в павильоне «Космос», я так и не узнал, потому что в жнеце защелкало, зашипело и он замер. Робот. Но не боевой, а служебный. Проводник или рассказчик. Механические тигры, Курок рассказывал. Как они в зоопарке жили, распространяли меж посетителей конфеты, рассказывали, какое к чему животное предназначено. А здесь жнец. С конфетами, правда, не спешит. Жнец прочихался и повторил: – Уважаемый гость! Мы рады приветствовать вас на территории Федерального выставочного центра! В настоящее время вы находитесь рядом с павильоном «Космос». Предлагаем вам посетить павильон, в котором вы сможете осмотреть… Заело. От старости. Нет ничего вечного, ничего. Если дело пойдет так и дальше, то лет через сто от нас вообще ничего не останется, человечество ахнется, и на нашем месте весело заживет прожорливая погань. А может, жнецы сначала не были жнецами? Может, это потом к ним секиры приделали? С убийственными целями. Я не знал, что мне делать со жнецом. Стрелять? Какой смысл, если они безопасны?.. Ко мне направлялся второй. Подковылял, замер, закряхтел, как предыдущий, и выдал: – …павильоне «Рыболовство» производится дегустация рыбных деликатесов! Рыба частиковых пород! Морепродукты… Новинки угольной промышленности… Я заметил, что остальные жнецы, переминавшиеся на противоположном краю воронки, зашевелились, поднялись, натужно воя, и поползли в мою сторону. – …Палладиевые ожерелья помогут вам при бессоннице, воспалении троичного нерва и псориазе… Автомобильные шины «Дикобраз» – лучший выбор для наших зим… Жнецы торопились, гребли конечностями, стремились, я слышал, как они стонут, и секунду спустя я оказался в кольце бормочущих, толкающихся, нелепых и жалких механизмов. Они рассказывали мне о необыкновенных и непонятных вещах, видимо, в изобилии существовавших в исчезнувшем мире. О тефтелях из рыб частиковых пород, о билетах на трансатлантические джамперы, об акциях сталелитейных корпораций, о распродажах суперхолодильников и еще о многих и многих, безусловно, полезных штуках, о пилюлях от поноса. Зря я лапшу вытошнил, получается. Можно было сохранить. Ладно. Они окружили меня, смотрели с надеждой… Глаз у них не было, но они смотрели, я чувствовал. – Брысь, – сказал я. Жнецы послушно расступились, и я двинул в обход воронки. Кажется, здесь тоже когда-то раньше стоял дом – из земли торчала арматура и бетонные блоки. Я хотел посмотреть самолет. Поближе. Конечно, там все уже растащили, но все равно, вдруг что. Жнецы тащились за мной, бубнили, лязгали, падали, поднимались, снова бубнили. Не отставали. Вот уж смех-то. Никогда не мог предположить, что так случается. Что у чудовищ выпадают зубы. Так мы и добрели до самолета. В салон вела лесенка, я растолкал жнецов и поднялся вверх. Я немного побродил внутри, но ничего интересного не нашел. Кресла вырваны, а кроме кресел, там ничего и нет. Прошел в кабину. Рычаги, расковырянные циферблаты, переключатели, ничего интересного. Я ожидал другого. Непонятно, как эта штука вообще летать способна. Ладно… Жнецы стояли внизу, бубнили, предлагали грибной соус и какие-то особые пуговицы, которые можно купить только в павильоне «Животноводство». Глава 12 Огляд – Чапа! Егор прищелкнул языком, оторвал кусочек лапши. – Чапа, Чапа! Чапой Егор стал называть Алискину крысу. Чапа появилась неожиданно, возникла, раз – и сидит на плече у Егора. Живая, толстая. Мы обрадовались крысе совершенно неожиданно, даже я ей улыбнулся. Подманить ее у Егора получилось лишь с третьего раза, китайским салом. Егор тоже прихватил несколько банок китайских консервов, открыли. А внутри сало. Похожее что-то, только со щетинистой шкурой, сиреневое. Ладно лапша, но это… Есть это было решительно невозможно. Егор же отступать не желал, нарубил сало мелкими кусками и зажарил на огне до легкого обугливания. Воняло паленое сало чрезвычайно, даже в носу щекоталось, и Чапа не устояла. Явилась и продалась и слопала почти полбанки, Егор попытался ее погладить, но Чапа не позволила, растаяла и через секунду объявилась на соседнем камне, сидела, облизывалась и поблескивала глазками. С тех пор они дружились. – Чапа! – позвал Егор. – Чапа, китайский червячок! Иди сюда, больше тебе не дам сегодня. До вечера не дам. До вечера было еще далеко, мы остановились отдохнуть и погреться. Китайские комбинезоны неплохо защищали от холода, но он ворочался внутри, схватывая желудок и почесывая коготками печень. Разводить огонь не хотелось, и мы варили лапшу на языке – откусывали от червя, запивали кипятком из термоса, ждали, пока разбухнет, а затем жевали. Тошнотворно немного получалось, но это дело привычки. Егор рассказывал про свои приключения. Пока я разбирался с неожиданно миролюбивыми жнецами, Егор тоже кое-что обнаружил. Еще одну яму. – Там шахтеры лежали, – сказал он. – Штук двадцать, дохлые все. Они снизу лезли и… Кажется, они обгоревшие были. – Двадцать? – Угу. И сгоревшие, точно там… Егор ткнул пальцем в землю. – Точно там пожар. Может, и пожар. Бегут шахтеры, лезут из-под земли, пекло, пекло… – Воняет там… Волосы аж зачесались. Егор почесал волосы, поглядел на пальцы. – Это неудивительно, – сказал я. – Когда человек жив, сиянье его души уравновешивает вонь тела, а когда душа тело оставляет, остается одна сплошная вонь. – Шахтеры разве люди? – Отчасти. Только души у них нет почти, мало. Вот они и уродуются. Плохо, что на поверхность лезут. Внизу тоже не в порядке… – Как при пожаре? – спросил Егор. – Что? – Как при пожаре. Животные, чувствуя приближение огня, бегут из леса, так? – Вроде. Вроде… Похоже, что так оно и есть. Шахтеры спасаются из-под земли. И нам уходить надо. Чем скорее, тем лучше. Дело только закончить. Ведь уже почти шаг остался. – А ты? – спросил Егор. – По кому стрелял? – Да так, показалось… – Показалось? И ты принялся палить? – Ага. Нервы разболтаны, чуть что, стрелять начинаю. Ногу дергает постоянно, руки чешутся. Алисы не видел? – Нет… Может, она ушла? Может, и ушла. Вернется. Крыса вернулась, и Алиса вернется. Что-то мне подсказывает. А нога-то и вправду болит. Сильно. Так и цапает за пальцы, точно жрет их весенняя голодная лиса, а ничего сделать не получается, смотришь грустно, как ног тебя лишают. Вот. Сидели на дне большого квадратного водоема, телецентр был здесь, совсем рядом, но я туда не очень торопился. Представлялось мне, что не все там в порядке. Слишком большое здание, в таком безопасности ждать не стоит. Хотелось присмотреться. Размеры строения не внушали хорошего настроения. Очень большое. Искать архив… Наверное, в подвале. Все самые ценные вещи хранят в подвале, я бы их хранил именно там. Ладно, разберемся. – На! На, вкусненькое! Чапа схватила лапшину, отбежала на пару метров, остановилась. – Кушай! – улыбнулся Егор. Чапа принялась всасывать лапшину. Аккуратно, медленно, смакуя, с присвистом. Время. Раньше мы заводили собак, или кошек, или рыбок в стеклянных банках, или маленьких бегемотов, которых можно прятать в карман и таскать под мышкой. У меня вот был Папа, а сейчас… Чапа. Время крысы. Кажется, крысы живут быстро, года два. Как все. Но мне еще Гомер говорил – главное не протяженность, главное – ширина. Он прав. – А я себе лягушку хочу завести, – сказал вдруг Егор. – Лечебную, мне про них папка рассказывал. Бычью. Их можно прикладывать к больному месту. – Зачем тебе лягушка, если у нас Алиса есть? Ее, конечно, к любому месту не приложишь… – А лягушку можно. Хоть к ушибам, хоть к порезам. Вот ты к пальцам бы приложил… Пальцы. На руках вроде бы зажили, сохранилась небольшая припухлость, покраснение, а так ничего вроде, порядок, а вот на ногах… Ноги не вылечились. То есть не до конца вылечились. Не все. На левой зажило, на правой стало только хуже. И с этим надо что-то делать. Чем скорей, тем лучше. – Чапа, на еще. Егор кинул крысе еще лапши. Чапа подхватила червя, устроилась поодаль. Стала питаться по-другому. Держала в передних лапках, поворачивала, скусывая по кругу. Я вдруг подумал, что Чапа не очень крыса. То есть не совсем крыса, что-то в ней есть от белки. Может, помесь. Крысиная белка, днем скачет по крышам, ночью ползет в норе. – Чапа! Иди сюда! Егор принялся причмокивать губами, стараясь подманить животное, хотя я на месте животного на эти причмокивания ни в жизнь не поддался бы – чмокал он так, будто слопать хотел. Егор достал из пакета еще лапшину, самую длинную. Облизался и продолжил: – Иди сюда, Чапа… Зачем ему эта крыса? Хотя в его возрасте все любят животных, даже полные скоты, а Егор вообще человек хороший. – Что это там?.. Егор встал. Чапа исчезла. Раз – и нету. Она, как я успел заметить, умела быстро двигаться, в хозяйку. – Чапа! Крыса не показалась. – Туман какой-то… Дэв, туман. Туман. Туманов в нашей жизни слишком много. Погода скачет, туманы получаются. И на земле, и в воздухе, туман днем, тени в сторону солнца, только что дождь в небо не падает. А может, и падает, кто его знает? Этот туман выглядел необычно. Пелена сползала на нас широким плоским языком. Огибая разрушенный дом, перекатываясь через сплющенные машины, вывороченные камни и поваленные столбы. Рано еще, не вечер, откуда туман? И странный, не стелется, а точно вытекает, как густое молоко, как пена. – Ползун… – выдохнул Егор. – Что? – Ползун. Ползет… Это не туман, это… я не знаю что… Папка от него спасался… – Спасался? От чего?! – А кто его знает… Оно наползает. Мне кажется, что лучше не проверять. Я был согласен. Лучше не проверять, что этому ползуну надо, держаться подальше. От всего незнакомого лучше держаться подальше. – Надо залезть куда-то, – сказал Егор. – Согласен. Туда. Я кивнул в сторону телецентра. Мы подхватились, собрали вещи, и стали обходить справа пересохший пруд, и почти успели, но откуда-то – не успел разглядеть, кажется, из открытого люка, выдавился еще туман, отрезал нам дорогу. Неширокая лента, метра три. – Перепрыгнем? – предложил Егор. – Нет. Перепрыгнем… Я шагаю с трудом, куда мне прыгать. К тому же пена выглядела уж слишком живой, скакать через нее хорошей идеей не показалось. – Окружает ведь… – шепнул Егор. Окружает, это точно. Или просто течет себе, тут уже и не поймешь. Лучше не проверять. – К дороге, – указал я. Побежали туда. То есть бежал Егор, я хромал вприпрыжку. Воздушная дорога висела на опорах, метрах в пяти над землей. Прямо над нами поезд, разваленный пополам, из распотрошенного вагона свисали вереницей желтые сиденья, не доставали до земли чуть больше моего роста. До посадочной станции недалеко, но пена уже оползла ее вокруг. Хитрая. Наверное, здесь, под землей, канализация еще не забита. И эта пена по канализации перебирается, устраивает западни, живет. Вверх она ползать явно не умеет, мы умеем. Подбежали к свисающим седушкам. Пена накатывалась со всех сторон. Наверное, это не пена вовсе. Микробы. Просто очень текучие. Чуют мясо и текут в нужную сторону. Из-за этих микробов здесь и нет никого, никакой движимой жизни, только бестолковые беззубые жнецы туда-сюда шастают. А шахтеров они жрать не стали, слишком в них подземного духа много. Или стали? – Высоко! Егор попытался подпрыгнуть, не достал, конечно. Хиляга. Я подпрыгнул, уцепился за спинку, сиденье скрипнуло и подалось, понял, что еще секунда и оборвется. Разжал пальцы. Свалился. Правую ногу скрутило болью, свалился на спину. – Давай первым, – велел Егору. – Я не достаю, слишком высоко… Егор шмыгнул носом. Унылая старая песня. Они не достают. Они не могут. Они мажут. А я их спасаю. Всегда. Я сел, затем, опираясь на кулаки, встал. Сцепил пальцы, сделал ступеньку. – Вперед. – Но… – Вперед! – рявкнул я. Подкинул его вверх, Егор повис, поглядел на меня. – Ползун рядом, – прошептал он. – Уже совсем… – Лезь! Егор лез, топтал мое плечо ребристыми рантами ботинок. Пена почувствовала, что добыча ускользает, зашевелилась, заспешила, потянулась ко мне с морозным скрипом. А Егор никак не мог подняться. Уцепился за спинку, пальцы соскальзывали, подтянуться не получалось. Кольцо смыкалось. Метра два. Егор сорвался, заорал. Я успел его подхватить. – Лезь! Снова ступенька, снова подкинул вверх. Теперь Егор топтался уже на другом плече. Пена приблизилась. Все. Согнул левую ногу, почему-то мне захотелось сберечь ее. Пена захватила меня по щиколотки. Я ожидал жара, почему-то представлялось, что дрянь эта будет горячей. Или холодной. Что она прочувствуется. Ничего. Пена как пена. Я собрался, подпрыгнул, вцепился в решетку и стал на руках подниматься. Влезли в вагон, перебрались в другой, бухнулись на скамейки, и только тут проняло. Правую ногу, отмороженные пальцы пощипывало. Прихватило. Я откинулся и стал стаскивать ботинок. Ботинки у меня из двойной кожи, а между ней еще особый студень, вроде как охлаждающе-согревающий, что совсем не помешало мне пальцы отморозить. А ботинки от пены помогли. Верхнюю кожу съело почти по кругу, а там, где были пальцы, прожгло еще и нижнюю. Наружу выставились проплавленные портянки, между которыми чернели пальцы. Боль не чувствовалась. Пока. – Здорово… – прошептал Егор. – Надо перебинтовать. – Надо. Я достал китайский кривой нож. Кожа ботинка скукожилась и обжала ногу с неожиданной крепостью, вряд ли получится снять. Пришлось резать. Нож у китайцев оказался тупой и с неудобной рукоятью – пальцы надо было вставлять как бы внутрь, и резал плохо, больше пилил, продрался до подошвы с трудом, чуть пальцы не выломал. Захотелось пить. Егор сунул бутылку. Нехороший признак, когда пить хочется. Воспаление. Но я все равно попил, мелкими глотками. Напротив, на желтом сиденье, развалился мертвец. Не скелет, мертвец, хорошо сохранившийся труп в бархатном жилете и дурацкой шляпе. Жилет и шляпа были изъедены сверчками, кое-где через материю проросли трогательные фиолетовые цветочки, в коричневых руках этот оригинальный человек держал трость с головой крокодила. Странно. Ведь даже трупы у нас баловливые, а этот как умер, так и не встал. Возможно, Гомер прав, бродить отправляются только грешники. Праведники же усыхают. Или, напротив, разлагаются быстро, для безобразий не остается плоти. Наверное, летучие китайцы об этом имели научную информацию, жаль, что нельзя с ними поговорить. – Даже глаз сохранился, – прошептал Егор. – Блестит… Забавно. На лице покойника действительно поблескивал глаз. – Смешно, – сказал я. – Робот, что ли? Егор хотел потрогать, не решился. Выглянул наружу. – Не уполз туман-то, – сказал он. – Тут, сидит. Или лежит. Прямо под нами. – Плюнь в него, – посоветовал я. Егор плюнул. – Опять не уполз. – Это жаль. Я закрутил бутылку и вытряхнул ногу из ботинка. – Ого… – Егор покачал головой. Действительно ого. Пальцы почернели. Некроз. Гангрена. Но это еще не все: кончики были точно слизаны – пена поработала. Неудачно… Впрочем, такие штуки всегда некстати происходят. – Надо помазать… – неуверенно сказал Егор. – Соплями? – осведомился я. Снизу ударило, вагоны простонали железом, землетряс. Голова у мертвеца дернулась, глаз вывалился и покатился. Стеклянный. Почему-то это обстоятельство Егора потрясло. Он поднял глаз, стал его разглядывать, дышать в стеклянный зрачок, протирать о куртку, перекидывать из руки в руку. А потом он стал думать про этот глаз. Вслух, разумеется. Как это – носить в голове стеклянный глаз, почему ему не сделали новый, при каких обстоятельствах был утерян настоящий… Мне не очень хотелось обсуждать чьи-то посторонние, к тому же еще и стеклянные глаза, мне предстояла серьезная операция, а тут чей-то посторонний стеклянный глаз… Да и настроение было злое, давно не испытывал такого. В виски била свирепая кровь, хотелось кого-нибудь убить, а потом хорошенько отоспаться. Я развел костерок из окрестной пластмассы, протер нож спиртом, затем прокалил на огне. Затем еще раз протер – пластмасса коптила. В наших условиях не стоит пренебрегать обеззараживанием. Пошевелил пальцами, попробовал растопырить. Шевелиться шевелились, но растопыривались не очень. Надо резать, однозначно. – А может, не надо все-таки? – спросил Егор. – Надо. – А Алиса? Почему пальцы-то не выздоровели? – Выздоровели, – возразил я. – Но не на всех ногах. Не повезло. – Ты что, вот так возьмешь и отрежешь? – Ты хочешь мне помочь? Егор помотал головой. – Я так и думал. Тянуть нечего, я взял нож, приставил к ступне, ударил подвернувшейся железкой. Не так больно, как боялось. Пальцы отвалились. Два. Поднял, посмотрел, кинул в костер. Полил рану спиртом, прижег. – Теперь ты Беспалый, – с уважением сказал Егор. Я чуть не рассмеялся – для того, чтобы завоевать уважение, мне пришлось отрезать пальцы. Как все просто. На самом деле просто, взял и отрубил еще один, под корень, чтобы наверняка. И тоже прижег. Обмотал портянкой, сунул в разрезанный ботинок. Если повезет, то рана присохнет. Через пару дней смогу пробежаться. Но не быстро и не далеко. – Теперь тебе надо отдохнуть, – заботливо сказал Егор. – Отдохнем в гробу. Я встал. Без пальцев было непривычно. В ноге ощущалась нехватка и еще некоторая неустойчивость. – Надо подождать… – В гробу подождем. – Ага, в гробу… Ты хоть раз видел, чтобы кого-то в гробу хоронили? Егор снова выглянул в окно вагона. – Не уползло. Загустело, кажется, еще. Как выбираться будем? – А ты в него плевал? – Плевал… Не уползло. – Ну, не знаю, что тогда делать. Давай пожрем. – Можно по рельсу пройти. Там… Егор махнул рукой. – Там машины почти доверху доходят, по ним спустимся. – Не сейчас. Пальцы на ноге начали болеть. Все вместе и каждый в отдельности, в каждый обрубок вбили гвоздь и стали его раскалять. – Сволочь! – Егор плюнул вниз. – Сволочь… Затем он поглядел на меня, точнее, на мой правый ботинок. – Извини, – сказал Егор. – Я думаю… – А я думаю, надо все-таки пожрать. – Да я сейчас, я сам думал… Спинки прогорели, и Егору пришлось нарубить других. Кресла дымили и воняли, но на китайскую лапшу хватило. Она быстро разварилась, решили поесть по-человечески, не из пластиковых коробочек, а из котелка, мне сейчас требовалось чего-то человеческого, пусть хоть и китайского, горячего. Хотелось отвлечься от боли. Егор потерял ложку, чтобы не есть руками, вырезал из желтой пластмассы грубую двузубую вилку, выуживал ею лапшу, поднимал высоко над лбом и отправлял в рот. Посматривая на засохшего мертвеца с неприязнью, мертвец явно портил ему аппетит. Мне не портил. – Может, его это… – Егор кивнул вниз. – Отпустим? Чтобы не мучился? – Нельзя, – ответил я. – Нельзя, он тут хозяин, не мы. Мы его скинем, а он обидится… – Ты что? – Егор поглядел на меня с опаской. – Будем звать его Акакием. – Акакием… – протянул Егор. – Как скажешь. А то бы скинули, а пена стала бы его жрать, а мы в это время прорвались бы. А? Неплохо придумано. Егор начинает понимать что-то в этой жизни, ничего, если время пройдет, мы его из слоновости вытащим, выправим. Но этот одноглазый мертвец мне чем-то нравился, чувствовалось, что он на самом деле хозяин. – Глаз ему вставь, – велел я Егору. Тот поглядел на меня уже с откровенным испугом, но спорить не стал, подышал на глаз, бережно протер и поместил в пустующую глазницу. Теперь порядок. – Чай будем кипятить? – А как же! Егор начал рубить пластик для приготовления чая, я лег на сиденья. Немного трясло, от ноги распространялся озноб. Остался сахар и ириски, это надо было съесть. Чай получился что надо, я не пожалел сахара, высыпал все, что осталось, пить переслащенный чай оказалось тяжело и не очень приятно, но я выпил сам и заставил Егора. И ирисками еще закусили, в лекарственных целях, поднять силы организма. Слишком много еды, Егор почти сразу уснул, а я еще посидел, прислушиваясь к окружающей обстановке. Город был мертв и глух, лишь иногда вдали что-то печально рушилось, да луна, по-прежнему синяя и страшная, светила прямо в окна. Перед тем, как отвалиться ко сну, я встал и сунул квадратик ириски в карман мертвеца, ночь прошла удивительно спокойно. На следующее утро отправились искать. Архив. Аппаратуру. Следы. Ползун рассосался, под утро ударил заморозок, и голодная пена втянулась в норы, путь освободился. Телецентр был огромен. Если издали он представлялся мрачным серым кубом, вблизи же напоминал гору. Самую настоящую, какую я только на картинке видел. Несильно квадратную, но квадратные горы наверняка тоже встречаются. А еще центр напоминал две коробки, видимо, когда-то так и задумывалось – плоская коробка, ну, пусть из-под сапог, а на ней еще одна, из-под глобуса. Очень похоже. И размеры, само собой, впечатляющие. – Да… – протянул Егор. В его голосе я почувствовал гордость за предков, которые работали в таком выдающемся месте. Наверное, это называется корни. Человек должен знать свои корни, чувствовать их, так он вернее стоит на земле. У меня корней не было. То есть я их не знал. Ладно. И мы начали с подвала. Хотели, вернее, начать. В подвале должно всегда храниться самое ценное, особенно в таких зданиях. Сунулись в одном месте, сунулись в другом. Бесполезно. В подвалах стояла высокая вода, кое-где уже прихваченная льдом. Почти по грудь. Пробраться никак. А если и получится пробраться, то пользы от этого никакой – за столько лет вода просочилась уже везде, и даже если тут и хранились пленки, диски или иные носители информации, они давным-давно пришли бы в негодность. Я как-то опять рассердился. Получалось, что весь этот поход, все эти высотные приключения, утерянные части тела, болезни, лишения и прочие неудобства – все это понапрасну. Я собирался уже… Меня успокоил Егор. Он поглядел на телецентр и сказал, что еще не все потеряно. В архиве хранились старые записи, а новые, скорее всего, в монтажной. Я спросил: что такое монтажная? Егор не знал точно, но знал, что в подвале монтажная вряд ли могла располагаться. Надо проверять этажи, один за другим, постепенно, и мимо монтажной не пройдешь. Двинулись ко главному входу. Его было легко опознать по многочисленным баррикадам. Мешки с песком, проросшие травой, колючая проволока, колесные танки, с пробоинами в бортах и сгоревшими шинами, установки, похожие на антенны. Раньше тут все было стеклами оборудовано, но ни одного стекла не сохранилось, конечно. Поднялись по ступеням. Первый этаж был засыпан стеклом, шагалось, как по катку. И ничего интересного, пустота по большей части, даже скелетов не осталось. Оно понятно, по первому этажу все кому не лень шастали, если что и сохранилось, растащили. Поэтому с первым мы разобрались быстро, перебрались на второй. Шагали по коридорам, заглядывая подряд во все двери. За некоторыми встречались совсем небольшие комнаты, за другими огромные залы, за третьими помещения непонятного назначения, заполненные разрухой. Аппаратура почти везде. Стояла на особых треногах, покрытая пылью и похожая на инопланетные корабли с картинок Курка. Валялась на полу в беспорядке. Собиралась в пирамиды на подоконниках. Хранилась в коробках, даже не распечатанная, оно и понятно, телецентр все-таки. Подбирали камеры и плееры, которые выглядели более-менее прилично, складывали их в решетчатую тележку. Не трудно, но я начинал чувствовать усталость. Нога горела. В отсутствующих пальцах прорезалась уже ноющая боль, если раньше я их почти совсем не чувствовал, то теперь каждый шаг отдавался острым прострелом почти до колена, помогала тележка – не падал. На то, чтобы осмотреть три этажа, ушел целый день. Я устал. В ботинке собралась хлюпающая горячая лужа, кровь героя, однако. Устроились в длинной каморке недалеко от лестницы, в помещенье, заполненном толстыми книгами, в которых не содержалось ничего полезного, только фамилии и числа. Половина книг была затянута плесенью, другая оказалась ничего, пригодна. Я стянул обувь, залил рану спиртом. Не помогло, поздно обеззараживать. Сам виноват: отрезал пальцы – сиди на месте. Нужны лекарства. Или Алиса. Но ее не видать, бродит где-то. Всегда она бродит, когда в ней нужда, тут уж ничего не поделаешь. Собрали с полок книги, стали варить лапшу. На чай не осталось сил, я свалился на пол. Надо задвинуть дверь… Ладно, потом. После ужина попробовал разобраться с камерой, но не удержал, выронил, она стукнулась о пол, рассыпалась в мелкие детали. Оказалось, что все это оборудование устроено очень крошечно, я думаю, что и Петр, искушенный в оружейных делах, не смог бы при желании собрать камеру воедино до рабочего состояния. Мудры были древние, нечего сказать. – Это еще что, – зевнул Егор. – Были такие аппараты, которые только в микроскоп разглядеть получалось, настолько маленькие. – Как же их тогда делали? – А их не люди делали, а роботы. Только у роботов такая точность. А люди… Егор достал будильник. – Вот будильник только у людей получается. Он прислушался к тиканью, что-то проверил внутри. – Вообще-то рано еще… – сказал он. – Успели бы еще пол-этажа проверить. – Завтра давай… – Ладно. Завтра так завтра. Мы еще помолчали, позевали. – Может, на четвертый поднимемся? – предложил Егор. Я не ответил. Меньше всего хотелось сейчас куда-то идти. Хотелось сдохнуть, но я знал, что надо чуть потерпеть. Выдержать. Уже рядом, в двух шагах. Удивительно. Я прислушался к себе – есть ли трепет? Трепет обязан наличествовать в таких важных ситуациях… А нет трепета. Беготня, стрельба, ошметки в разные стороны, и каждую минуту сожрать норовят, и опять беготня, за которой забывается цель, забывается, зачем все это вообще. Жрешь горячую китайскую лапшу, думаешь – хорошо-то как, и никакой, никакой цели… А когда этой цели все-таки достигаешь, сразу другая возникает. Вот узнаю я про то, как оно получилось. Узнаю, где эта Красная Кнопка. Потом отправлюсь ее нажимать. А как нажму… Еще что-нибудь образуется. Потому что конца движению нет, путь этот навсегда, стоит сделать первый шаг. Достижение цели – это все, остановка. Смерть. Вверх, вверх по ступеням жизненной лестницы, и на каждой смерть, смерть, смерть… А что самое смешное – в конце тоже смерть. Ну, или бессмертие. Вот нажму я на эту кнопку. Кошмар, наверное, закончится. А дальше? Я представил. Некоторое время она еще останется. Погань. Станет прятаться по щелям и темным углам, подкарауливать запоздавших, нападать на неопытных. Но пройдет совсем немного, и она исчезнет, растает и растворится. Мир станет пуст, вокруг установится прозрачная тишина. А потом начнется Возвращение. Мир снова поменяет свой лик, сбросит уродливую железную маску и улыбнется новой жизни. И когда все успокоится, когда люди сбросят в шахту и засыплют последнего волкера, когда новый мир укрепится на пепле старого, люди начнут вспоминать. Жизнь, страшную и безнадежную. Сухие безводные годы, десятилетия морозов, землетрясы, голод, сыть. Героев. Герои ведь тоже свои были. Гомер, Курок, я. Егор вот. Он, конечно, не до конца герой, но он героев видел. И расскажет потом своим детям про наш великий поход. Про чудовищ, про предательство, про самоотверженность. Про то, как мы кровью истекали, теряли пальцы, теряли близких, но все равно вперед шли, несмотря ни на что. Он расскажет, а потом, глядишь, стихи сложат, книжки сочинят, а пройдет двести лет, и те, кто эти книжки прочитает, совсем не поверит, что такое могло быть. Руины зарастут лесом, поверх разрушенных городов протекут реки и раскинутся озера, возникнут новые поселения, кости истлеют, а подземелья провалятся сами в себя, и все чудовища вернутся туда, где им и положено пребывать. В сказки. Прочитают – и не поверят. Станут пугать сумраками непослушных детей, станут наряжаться в них на праздники, маек с их изображением понаделают. Наверное, ради этого стоит. Вот как раз ради этого. Ради жизни. Телецентр. Архив. Кнопка. Уже совсем рядом. – Да… Егор вздохнул. – Надо было сверху начинать, – сказал он. – Подняться до крыши, а потом вниз, так легче. Это вот неплохая идея. С утра так и поступим. Сверху вниз. Сейчас бы поспать хорошенько… Не получалось. Сначала я прислушивался к будильнику, к его тиканью и проворачиванию шестеренок, затем мешала боль. Жар от ноги добрался уже до живота, сердце разгонялось от него, это тоже мешало. Когда Егор в очередной раз сказал, что все равно делать нечего, а четвертый этаж ему кажется наиболее интересным, потому что именно на четвертом этаже работал его предок дельта-оператор, я плюнул. – Ладно, – сказал я. – Пойдем. Отправились на четвертый этаж. Коридор направо, коридор налево, двинули сначала налево. Прошли почти до конца. – Смотри! – указал Егор пальцем. Коридор был перекрыт железной загородкой, от стены к стене, от пола до потолка. Наспех сварена из металлических дверей. Внизу, у стены дыра. Ровная, человека в два шириной, гладкие оплавленные края. Направленным взрывом выбили, аккуратным и точным. Сделали так, что даже стены не пострадали. Большие специалисты своего дела работали, сейчас таких не встретишь. Да и веществ подходящих тоже нет. – Мощно, – сказал Егор. – Зачем перекрыли, интересно? – Отсидеться, может, хотели? – Может. Пойдем посмотрим. Я подкрутил карбидку, пролез в дыру за перегородку. – А вдруг они еще там? – спросил Егор из-за спины. – Кто? – Телевизионщики… – Конечно, они там. Вопрос в том, в каком они там виде. Вряд ли живые… – Хорошо, если совсем дохлые, а могут быть… – Разберемся. А что ты боишься, тут ведь наверняка где-то твой родственник. Не трясись, Егор, мертвяк своего не обидит. К тому же мрецы – из погани разновидность самая преспокойная. Тебя папка, что, не учил, как с ними разбираться? – В голову стрелять надо… – В голову. В голову ему бесполезно, у него мозг давно расплавлен. В шею или в ногу. Его нужно лишить возможности двигаться. Ладно, как-нибудь сходим на ближайшее кладбище, поупражняемся. На другой стороне баррикады коридор продолжался. На полу, метрах в пяти стоял пулемет. Старой конструкции, из тех, что навсегда, оружие оно вообще навсегда. Крупнокалиберный. Дальше оборона была не такая мощная. Мешки с песком, рогатки из колючей проволоки – все, как на входе, все тухлое и не представлявшее никакой опасности. Еще дверь. Тоже железная, достаточно крепкая, из толстой листовой стали. Открытая. За дверью обнаружилась большая квадратная комната, наверное, даже зал. В одном углу стояло высохшее дерево, кажется, елка. Желтая пожухшая хвоя, а в ней игрушки. Шары блестящие, белые снежинки, вырезанные из пластмассы, сосульки из стекла. В другом углу скучал снеговой человек, слепленный из трех шаров. Ненастоящий, конечно, из бумаги, от времени пожелтевшей и ссохшейся. Скелет снеговика, вот как. Но раскрашенный как полагается, глаза угольком, нос поникшей морковкой. У окна пульт управления. Или еще чего пульт. Наклонный, с переключателями и ручками, с экранами в несколько рядов. И еще один точно такой. И скелет. Уже настоящий. Прикованный к железному стулу толстыми наручниками. В голове дырка. На груди небольшая полувыцветшая табличка, я прочитал: «Федор Тремоло». Зубов нет справа, и челюсть нижняя сломана, скорее всего прикладом приложили. Ага, и пальцы, и на правой, и на левой поломаны. Пытали Федора Тремоло, хотели что-то узнать. – Монтажная, кажется, – сказал Егор. – Как и говорилось… – Что говорилось? – Ничего… просто… Я быстренько взглянул на Егора. Знает что-то, как я и думал. Недаром так на четвертый этаж устремлялся. Ну, пускай, все равно проговорится. Егор подошел к скелету, сунул палец в дырку в черепе, повертел. Родственные чувства. Хотя вряд ли это его прадедушка, он же спасся. – Родственник? – спросил я. Егор помотал головой. Стеллажи. Перегораживают почти половину комнаты. Узкие, сдвигающиеся по специальным полозьям, на каждом стеллаже коробки, в них кассеты. Маленькие и много. Я видел кассеты у Петра, те были гораздо больше этих, раз в пять. Видеоплеера у нас не было, и узнать, что на этих кассетах записано, мы не могли, зато Петр научился добывать из кассет пленку и вплетать ее в веревки, тем самым увеличивая крепость на разрыв. Коробки не простые. Сначала мне показалось, что они склеены из картона или из тонкого пластика, но при ближайшем рассмотрении оказалось, что это и не картон, и не пластик. Вещество, из которого изготовлялись коробки, походило на мягкую толстую резину. Я осторожно снял крышку. Поролон. Или что-то вроде, упругое и синее, с прямоугольными норками для кассет. Коробки закрывались плотно, кассеты выглядели как новые. Обилие их немного перепугало, просмотреть все это богатство не хватит никакой жизни, я слегка загрустил. Выручил Егор, наверное, у него на самом деле в роду имелся дельта-оператор, или как там они назывались. – Надо по датам искать, – сказал он. – Последний месяц… Он принялся искать последний месяц, я продолжил осмотр. Нашел туалет и помывочную, а в ней еще один мертвец. Этот, кажется, пытался скрыться и умудрился залезть аж под ванную, но его достали и там, пристрелили. Появился Егор. Он тащил две коробки, пнул стену, шмякнул коробки на пол. Обгорелые. Видимо, из огнемета фыркнули – все кассеты были сплавлены. – Последние полгода спалили, – сказал Егор. – Но не все, смотри. Егор перевернул коробку, аккуратно разрезал дно, расковырял мягкую пластмассу и достал несколько кассет. – Сверху пластмасса сплавилась, снизу кассеты сохранились. Надо остальные проверить… – Я сам. А ты пулемет лучше проверь. – Зачем тебе пулемет? – Пули метать буду. Вперед. Егор поплелся за пулеметом, я уселся рядом с елкой и принялся вскрывать коробки. Их оказалось двенадцать, я достал из них тридцать с лишним кассет. Причем отличной сохранности – сплавленная пластмасса перекрыла воздух, даже пыли внутрь не попало. Наверное, все-таки не огнемет, плеснули горючкой, вот и все. Выстраивал кассеты в башню, как кубики. Нога болела не переставая. Приходилось терпеть. Я отвык терпеть, вериги хранились в серебряной коробочке. К тому же я прекрасно разбирался в боли – боль, клевавшая мою ногу, была нехорошей болью. Надо что-то придумать. Одно дело – пожертвовать пальцами, совсем другое – ногой. Без ноги у нас не жизнь, я-то знаю. Можно выпарить мочу, обмазаться, только для этого надо целый день пить много чистой воды. И не болеть. То есть моя моча совсем не подойдет, а воспользоваться услугами Егора я не мог. Я старше его, я его начальник, я не мог мазаться его мочой. Появился Егор. – Пулемет исправен, – сообщил он. – Патронов три коробки, ничего не израсходовали. Порох мог сдуться. А это что? – Егор указал пальцем на снегового. Он сделал это чересчур безразлично, и я понял, что со снеговиком что-то не так. – Снеговой. Снеговик то есть. Человек изо льда. Раньше ими детей пугали. – Я думал, это неправда… Егор подошел к снеговику, потрогал его за нос. Мне почему-то представилось, что он сейчас оторвет снеговику голову, но Егор всего лишь постучал по нему пальцем. Звук получился пустой. – Снеговик, – сказал он задумчиво. Достал будильник. Я заметил, что раньше Егор хранил будильник в рюкзаке, теперь стал носить его в кармане. Маленькое безумие. Фобия, кажется, это так называется. Или филия. Точно не помню. Я вот вериги носил, тропари читал, большую к этому чувствовал приверженность. А Егор любит будильники. Свалить бы отсюда. Подальше. Ото всего. Как мне надоел запах пороха… Как мне надоел холод! Или жара. Когда трудно дышать, дым разъедает глаза, а гарь навсегда оседает в легких. Или сырость, от которой начинает гнить за ушами. Вши, они заводятся от каждого дуновенья. Еда, она всегда воняет железом. Потому что это консервы столетней давности, и иногда по вкусу трудно понять, где мясо, а где жесть. И безнадега. Такая, что иногда трудно передвигать даже ноги. – Уже девять вечера, – сказал Егор. Девять вечера. Время зажигать камин и варить в кружках какао, посыпать его тертым шоколадом. – Тогда спать, – сказал я. – Егор, закрой дверь, проследи, ладно… – Алиса не пришла. – Алиса не пропадет, закрывай дверь. – Как скажешь. Егор отправился закрывать дверь. Я забрался в дальний угол, между двумя стеллажами, лег на пол лицом в бетон. Надо снять ботинки. Вообще-то спать босиком нельзя. Потому что в любой момент придется вскочить, придется бежать по стеклу, крошеному кирпичу и ржавым гвоздям. Плевать. Я устал. Не хочу терпеть. Я сел и принялся расшнуровывать ботинки. Ноги воняли, в правом ботинке кровь. Кровь лучше, чем гной, может, еще зарастет. Размотал портянки, лег на спину. Уснул. Там, на Варшавской, Серафима показывала мне книжку. Про то, как расширить пространство сна. Мне тогда это очень понравилось – весь день носишься, кого-то там убиваешь, или тебя убивают, поочередно, и тяжело, аж зубы крошатся. А ночью ложишься спать и отдыхаешь на каком-нибудь пляже, или плывешь на яхте через море, или луг зеленый – у нас нет никаких лугов, все заросли лесом. А на следующую ночь включаешь другое пространство – и так далее. Я попытался научиться этой технике, но у меня совсем ничего не получилось. Не так все развернулось. Вместо приятных пляжей и чистой воды мне стали сниться чудовища, новые и изощренные, и все они хотели жрать. Расширилось не пространство отдыха, а пространство кошмара. Разбудил меня звонок. Будильник. Он подпрыгивал, бодал стену, невыносимая вещь. Какое счастье. Что ночью никто не пытался вломиться. Не было никаких сил защищаться. Сдохнуть. Сейчас бы шоколада, он улучшает настроение… Пошевелил ногой. Не больно. Нога распухла, но не болела. Башня из кассет за ночь разрушилась. Наверное, опять землетряс. – Мне мама снилась, – сказал Егор. – Я ее совсем не помню, а сейчас вдруг приснилось. Тебе мама снится? – Мне мертвецы снятся, – признался я. – Приснятся – и стоят, смотрят. Я думаю, что это все те, кого я убил. Много слишком. Ждут, твари. Я попробовал надеть ботинки. Не лезли. За ночь ноги распухли и не входили в обувь. Я отвалился на спину. – Что? – спросил Егор. – Ничего. Не надеваются. Егор промолчал. Мне неприятно было, что он видит меня почти в беспомощном состоянии. – У тебя была мама? – Наверное, – ответил я. – У всех есть, только не все помнят. Я не помню. – Я тоже. Егор принялся заводить будильник. Бережно, прикладывая его к уху. Я лежал, прижимаясь затылком к полу. Плохо. Больно. Не в ноге, вообще. Не в первый раз. Жалость. Мне стало жаль. Себя, и Егора, и всех, кто остался, и кто еще будет, и Алису. На самом деле жаль. Нам-то это за что? Грехи отцов, так, кажется. Они нагрешили так много, что хватит нам всем. Жаль. Сострадание. Забавно. Год назад я был другой. Бестрепетный. Руки твердые. Сердце твердое. Сам здоровый. Праведный. Наверное, здоровье телесное как-то отрицает в человеке сострадание. Пока у него самого ничего не заболит, он так и не поймет. Захотелось закурить. Никогда не курил и не пробовал даже, а тут что-то захотелось. Возраст. Ботинки пришлось снова разрезать, правый, уже и без того изуродованный, в двух местах. И перемотать проводом. Стал похож на оборванца, ничего, переживем, перетерпим. – Нужно электричество, – сказал я. – Как твой папка собирался добывать электричество? Велосипедным способом? – Не, из батарей. На улице полно машин, в некоторых аккумуляторы… В новых машинах, на электромоторах которые. В них аккумуляторы на медленном топливе. Большинство давно протухло, но некоторые еще пригодны, мы проверяли. Исправные надо разыскать, потому что техника работает от батарей. Остаток дня мы собирали эти батареи. Возле телецентра валялось много машин, почти все в плохом состоянии. Аккумуляторы размещались под задними сиденьями, и достать их было сложно, приходилось курочить салон и двери. Сами батареи тоже тяжелые, даже вдвоем выдрать непросто, с восьмого раза только. А как достанешь, молотками по ней, по каждой не меньше пятнадцати минут и с постоянным усилием. После чего Егор цеплял к контактам крокодилы и щелкал ими друг о друга. Если проскакивали искры, батарея подходила, и мы волокли ее на четвертый этаж. Если искра высекалась слабая, мы лупили аккумулятор еще пять минут, после чего отправлялись к другой машине. Удалось отыскать пять пригодных, каждая весила килограммов по пятьдесят. К вечеру у меня болела спина, нога отваливалась совсем, Егор поднадорвал живот и потирал теперь левый бок. Заперлись в монтажной. Закрылись на засов. Мне хотелось приступить к просмотру немедленно, но Егор заныл о желудке. Вспомнил, что у его дедушки была язва, а это очень тяжелое заболевание, требующее правильного питания, а хуже всего, что оно наследственное… Не стал спорить, язва заболевание серьезное. Поели кислой лапши, заморили язвенных червяков червяками китайскими. Я волновался. Любой бы волновался. Мы мало что знали про предыдущий мир, особенно про его последние дни. Не осталось фотографий, не осталось записок, даже нормальных слухов не осталось. Огонь, вода, время, эта троица хорошенько поработала. И то, что здесь сохранилось хоть что-то, было просто чудом. Теперь стоило заняться аппаратурой. В тележке собралось много оборудования. Маленькие ручные камеры, предназначенные для съемок в полевых условиях, легкие, приятно укладывающиеся в руку. Плееры с откидывающимися экранчиками. Отдельные мониторы, еще какие-то приборы со стрелками и кнопками, назначения которых я не знал, полагаясь в этом вопросе на Егора. Он не подвел, за час перебрал всю аппаратуру и составил цепь из аккумулятора, лампочки под потолком, монитора и видеоплеера. Разобрался со всем этим электричеством он ловко, то ли на самом деле наследственность, то ли хорошо читал инструкции. – Готово, – Егор вытер руки о куртку. – Сейчас… Он повернул переключатель, монитор засветился серым светом, и на нем возникли цифры. – И что? – спросил я. – Вот сюда надо давить, – показал Егор. Я нажал на маленький черный треугольник, плеер пискнул, и на экранчике возникло изображение. Как настоящее. Да оно и было настоящее, жизнь, перенесенная на экран и даже раскрашенная, – никогда не видел таких ярких цветов. – Ох… – выдохнул Егор. – Это же… Та самая улица, на которой мы собирали батареи для камер. Только в этот раз она была настоящей, живой, такой, какой ее устроили сто лет тому назад. По ней в обоих направлениях неслись машины, разных форм и оттенков, у меня закружилась голова, у Егора, кажется, тоже. Я никогда не видел столько движения. В том, старом, мире двигалось абсолютно все. Автомобили, люди, много людей, никогда не думал, что раньше жило столько людей и что они были так беззаботны, наверное, сразу тысячи человек, и тысячи машин, и в разные стороны. И все без оружия. И никаких следов разрушения. Мир был чист, и свеж, и красочен, и в нем хватало места всем. – Это… это все не по-настоящему, – выдохнул Егор. – Я слышал, такое делали на компьютерах… Камера поплыла над подвесной дорогой. По толстому рельсу прокатился остроносый голубой состав с расписанными вагонами, из окон торчали разноцветные флаги, играла музыка и… Вышка. Она выглядела совсем по-другому. Красивой. Нарядной, сияющей свежей сталью. Под ней сияла свежей зеленью лужайка, лохматый молодой человек в легкомысленной белой рубашке впрыгнул сбоку и затараторил: – Привет-привет-привет! Сегодня, в эту самую минуту мы наблюдаем финальный этап битвы экстремалов! В результате прошлогодней реконструкции высота башни увеличилась почти на восемьдесят метров, и теперь Останкинская является самой высокой в Европе. Именно это позволило провести в нашей стране Гран-при кубка мира по бейс-джампингу. На высоте пятисот метров смонтирована рампа, с которой участники… Молодой человек затараторил еще быстрее, но я его уже не очень хорошо слышал, потому что смотрел. Изображение медленно смещалось влево. Мы увидели основание вышки, под которым стояло множество людей, занимавшихся разными непонятными делами. Некоторые играли на чудных блестящих дудках, другие читали, но не книги, третьи ели непонятную еду, потом камера поползла по вышке, медленно, затем быстрее и еще быстрее, и за несколько незаметных мгновений она взлетела на чудовищную высоту. Никаких облаков не было, и я вот только сейчас увидел, какая это высь. Чудовищная, неимоверная, нечеловеческая. Камера взлетела к этой самой рампе, и вдруг рядом с нами оказались несколько улыбающихся людей в синих шлемах и с плоскими ранцами за спиной. Они улыбались, помахивали руками и ничуть не смущались высоты, раскрывшейся под ногами. Камера то и дело заглядывала в эту высоту, и у меня снова кружилась голова, потому что я реально чувствовал бездну. Настоящую. А потом эти люди рядом засмеялись и дружно прыгнули вниз, и камера прыгнула за ними, Егор ойкнул. Еще через несколько мгновений вокруг раскрылись сияющие парашюты, они выскочили из этих плоских рюкзаков и заполнили воздух прозрачной радугой. Некоторое время мы сидели молча, раздавленные. Именно что так. Словно сверху на меня обрушилась стена, впечатала меня в грязь, и я уже не смог из этой грязи подняться. Тяжело. Заглянуть в глаза вечности и остаться стоять на ногах. Трудно. Ощутил себя… Даже не крысой, насекомым, живущим под доской, там, где проходит дорога. Услышал вонь, скопившуюся на мне, ненужную в нормальной жизни толщину сухожилий, кровь, безнадежно испорченную, неотвратимость смерти, которую я нес с тех пор, как достиг роста колеса. Егор плакал. Глава 13 Двадцать восьмая Это была двадцать восьмая. Она не была подписана, на этикетке сбоку имелся рыжий отпечаток пальца. Егор забыл перемотать эту кассету и включил ее с середины. Чернота. – Ничего нет, – сказал он. – Может, это не тот архив? Или не та полка? – Та. Больше нет. А на этой две тысячи семьдесят третий год. – Две тысячи семьдесят третий… – протянул Егор. – Интересно, какой сейчас?.. – Прошло три поколения, значит… – А может, меньше, – возразил Егор. – Не. Слишком быстро все позабылось. Вот Гомер, он не помнил, что мир был другим. И Япет, а Япет совсем старый… – А если у всех у них память стерло? Вот как у компьютеров – они ведь сгорели все от какого-то импульса. А если людям тоже память стерло? Тогда, может, все не так уж давно случилось… Нет. – Мы совсем не разбираемся во времени, – сказал Егор. – Мы даже не знаем, какое оно. – Ты же повелитель будильников. – Будильники – это совсем другое… Кажется, пустая. Кассета-то. Егор постучал по монитору. И тут же на экране возникло лицо. Крупным планом. Девушка. Хотя сначала я не очень понял, что это человек, мне показалось, что кукла. Лицо было совершенно неестественным образом перекошено, правая часть сползала вниз, рот кривился в уродливой улыбке. Съемка велась откуда-то сверху и почти в упор. Снимали, кажется, в темноте. Некоторое время на нас смотрели расширенные глаза, затем они мигнули, и появилась рука, она зажала рот. На лице зашевелилась жизнь, девушка задрожала и зажала рот второй рукой. Девушка зарыдала. Это происходило без звука, от чего по состоянию девушки можно судить было только по глазам. В них пылал ужас. Я понял это сразу, я прекрасно разбираюсь во всех его оттенках. Через несколько минут девушка справилась с истерикой и прошептала: – Они здесь… Они здесь… Она оглянулась. Оказалось, что она сидит в шкафу – сбоку в кадр влезли цветочные халаты и рыжая шуба. – Они ворвались… – девушка вздрогнула. – Они… Они везде… Они убили Майкла… Девушка вытерла пот со лба, прикусила губы и добавила: – Они… Они, кажется, его съели… – Давай посмотрим сначала, – предложил Егор. Я согласился. Нажал на кнопку перемотки. Кассета зашелестела пленкой. Мы просмотрели двадцать восемь кассет и посадили две батареи. Можно было смотреть и в темноте, но мне хотелось света. Егор нашел проволоку, прицепил ее к лампочкам, зажег свет. Неяркий, но пойдет, нечего палить карбид, где его потом раздобудешь? На кассетах были разные истории из жизни. Простые, такие случались, наверное, каждый день. Вот пробило трубу, и вода затопила целую улицу, и машины пробирались по ней, как корабли через лед. Вот люди, нарядные, сидят за столами, едят рыбу, пьют из высоких стаканов оранжевый сок. Минут пять сидят, едят, пьют. И ничего не происходит. Ничего. А потом коровы. Много коров, бело-коричневых, одинаковых. Коровы располагались в стойлах и с любопытством смотрели на нас, а по трубопроводам бежало молоко, настоящее, а не искусственное, из разбавленного водой порошка. Съемки с вертолета. Широкая дорога, заполненная машинами. Так много машин, что трудно сосчитать. Сразу в двух направлениях, едут со скоростью пешехода. Какой-то праздник. Целая площадь народа в странных костюмах. Кто в коркодиле, кто в бабочке, кто обряжен в полосатые майки, кто в золотых масках, а на некоторых костюмы совсем уж непонятные, то гусеницы огнем пыляются, то шагающий нож. Ленты блестящие, воздушные шары, самолетающие фонари. Слоны. Неожиданно появились, самые обычные, серого цвета и некрупного размера, слоны дудели в трубы и подбрасывали в воздух конфеты, а дети, которых вокруг было очень много, эти конфеты ловили. И другие дрессированные животные, медведи, верблюды с высокими горбами и, кажется, тюлени, они сидели в походном бассейне и по свистку высовывались оттуда и жонглировали арбузами и дынями. Сначала я планировал перематывать – ну, чтобы не терять даром ценного времени. Каждый плеер предусматривал функцию перемотки. Ускоренной, когда записанные события мелькали на экранчике в суетливом порядке, да еще и задом наперед. Или совсем быстрой – когда скорость была такая, что изображение сливалось в сплошной черный фон. Я хотел перематывать, но не удержался, и мы стали смотреть на прошлую жизнь. Понятно, она совсем не походила на нашу. Две самые непохожие жизни, какие только можно представить. Праздники, оказалось, их было раньше очень много, сразу на нескольких кассетах праздновалось. Люди собирались в больших количествах, смеялись, ели пирожки, занимались самыми необычными делами и самыми непонятными делами. По дорогам перемещались машины, небо было заполнено летательными аппаратами, вертолетами и небольшими, маневренными дирижаблями. По рекам плыли белые кораблики с флагами, из-за крыш выставлялось колесо обозрения, в небе переливались золотые знамена, и везде, везде шагали люди. Егор бережно менял кассеты. Третья, пятая, восьмая. Восьмая. Двадцать восьмая. Сначала девушка в шкафу, затем перемотали на начало. Площадь. Она возникла как-то сразу, вдруг, точно прыгнула из монитора. Широкая, я никогда таких широких и не видал, дома на противоположной стороне выглядели совсем маленькими, почти игрушечными. Людей много. Очень много, наверное, несколько тысяч или даже несколько десятков тысяч. В руках флаги, воздушные шары, воздушные змеи и прочее снаряжение, непонятно для чего предназначенное. Люди размахивали всем этим добром и что-то пели, непонятное. Появилась девушка в смешной треугольной шапке, та самая, только красивая и не в шкафу. Девушка подпрыгивала от нетерпения и то и дело улыбалась. Кто-то щелкнул пальцами, и девушка сразу и безо всякой подготовки затараторила: – Уважаемые зрители! Сегодня на площади Согласия проходит многотысячный митинг. Жители России выражают протест против запуска Ускорителя Тысячелетия. Как стало известно буквально вчера, Совет Безопасности санкционировал повторение Эксперимента. Мы видим, что граждане проявляют активную позицию. Это не случайно, все помнят, чем закончился первый Эксперимент, и опасаются повторения катастрофы. Если учесть, что мощность нового ускорителя возросла многократно, то кто нам может гарантировать безопасность?! Давайте узнаем мнение тех, кто пришел в эту солнечную субботу сюда, на площадь Согласия. Девушка двинулась в толпу, подошла к нервному человеку в войлочном берете, в руках у человека была дощечка «Остановим Апокалипсис». И уже знакомый мне знак – птичья лапка в круге, только перечеркнутая красной полосой. – Скажите, почему вы выступаете против Эксперимента? – бодро спросила девушка. – Потому что это издевательство над природой и человеком! Нельзя изгибать под себя природу, Бог этого не потерпит! Нельзя лезть любопытными лапами в чрево матери! Есть предел Его терпению! Остановим Апокалипсис! Остановим Апокалипсис!!! Это он уже выкрикнул. Девушка двинулась дальше. Сбоку от нее шагал сутулый человек с надписью на спине: «БАК – Большая Адронная Кончалка», человек оглядывался, зубов у него не хватало. Навстречу девушке выскочила восторженная тетенька с лохматой собачкой под мышкой. – Я против! – выкрикнула тетенька. – Против! Это вызовет светопреставление! Ничего не останется! Ничего! Маруся тоже против! Тетенька прищемила собачку, и та протестующее тявкнула. Девушка продолжила углубляться в толпу, устремилась к серьезному бородатому человеку, возле которого стояла другая девушка, тоже в треугольной шапочке, только пестрой расцветки. Наша девушка оттолкнула постороннюю девушку и уверенно заговорила с человеком: – На вопросы наших зрителей отвечает лидер движения «Смерть Травы» Лавр Продольник. Вы ведь отвечаете, Лавр Константинович? – Пожалуй… – застенчиво согласился бородач. – Пожалуй, да. – Что вы можете сказать по поводу предстоящего пуска Установки? – Это фатальная ошибка, – сказал Продольник вредным голосом. – Ошибка, последствия которой придется расхлебывать нашим несчастным потомкам. Конечно, я не разделяю всего этого вульгарного алармизма… – Продольник сделал пальцем окружающий жест. – Так вы полагаете, черной дыры не возникнет? – нахально перебила девушка. Продольник презрительно ухмыльнулся. – Но некоторые ученые предсказывают именно такой исход… – Некоторые ученые всерьез ищут снежного человека, – перебил уже Продольник. – Некоторые ученые пользуют население коровьей уриной. Вы мне еще расскажите, что вселенная состоит изо льда! Давайте говорить серьезно. Все эти сказки про рукотворную черную дыру, про конец света, про сопряжение пространств и вторжение чудовищ – не более чем страшилки для обывателя. Анекдоты. Конец света наступает здесь! – Бородач постучал себя по голове. – Гейнц с упорством слепца ищет доказательство теории струн. Он тешит свои персональные амбиции, на это уходят триллионы – вот где черная дыра. Безответственные инфантильные гении, возводящие ради удовлетворения своих извращенных грез фантастические карусели, – вот где чудовища. Мы построили самую дорогую в истории человечества игрушку – и послезавтра она будет запущена. – А как же Частица Бога? Серьезный Лавр фыркнул. Мне показалось, что он даже подпрыгнул от возмущения. – Частица Бога?! Это же курам на смех! Частица Бога… А вы знаете, что три поколения Гейнцев состояли в секте сайентологов? Частицы Бога не существует! Это такой же дешевый миф, как темная материя! Они… – Человек махнул рукой куда-то в небо. – Они выдвигают бредовые теории, а потом мы за них вынуждены расплачиваться. Гейнц нанес мировой цивилизации урон больший, чем вторая Корейская война! Вы помните строку?! Многие до сих пор не могут разговаривать по телефону! В Лесото пятнадцать тысяч акров земли и сейчас не могут деактивировать! Три крупнейших медных рудника залиты водой, скоро придется медь с Луны завозить. Скажите спасибо Гейнцу! А Лю?! Человек скрипнул зубами. – У него гарем из сорока наложниц! Это аморальные люди. Судьба человечества находится в руках беспринципных типов! Неизвестно, что они собираются сделать! Видно было, что человек начал злиться. – Под Москвой система тоннелей, возведенная маньяком-сектантом и азиатским сифилитиком. Неизвестно, что в этих тоннелях, неизвестно, зачем эти тоннели. Я уж не говорю, сколько денег украдено во время строительства! Зато я знаю одно – гробы скоро подорожают! Завыли сирены. – Это полиция! – с неожиданной радостью произнесла девушка. – Обещали, что будут водометы! Мы в прямом эфире! Уважаемые зрители, сейчас вы станете свидетелями разгона мирной демонстрации! Правительству наплевать на мнение общественности! Мы против! Мы не согласны! Показались черно-белые машины с пушками на крыше, я немного удивился, подумал, что сейчас начнется стрельба, но из пушек выплеснулась вода. Струи были настолько мощные, что сбивали людей с ног, некоторые поднимались. А другие так и оставались лежать, товарищи поднимали их и волокли в сторону. Камера потеряла любопытную девушку и теперь снимала все подряд, суету, панику. Крики. Затем кто-то девушку толкнул, камера попыталась за ней проследить и упала, на нее наступили. А потом сразу шкаф. И девушка – насмерть перепуганная и бормочет непонятное, темнота, крик. Кассета закончилась, Егор поставил следующую. Это было метро. Верхнее. Одна из станций, больших, видимо, какая-то из центральных кольцевых, тех, куда нет хода. Людей оказалось еще больше, наверное, несколько тысяч. Они стояли впритык друг к другу, так что казалось, что тут одни только головы и плечи. Эти люди дышали все вместе, потому что вразнобой они дышать уже не могли. Камера висела над толпой, то ли летающая, то ли к потолку цеплялась. Сначала она просто ворочалась, потом появился голос. Нервический. Он сообщил, что им удалось перехватить сигнал со служебной камеры метрополитена, и добавил, что в настоящее время движение на поверхности парализовано беженцами. Кроме того, в связи с авариями на западных радиальных линиях центр перегружен. По непроверенным данным… Толпа колыхнулась. Разом сместилась вперед, из тысяч легких выдавился выдох, стоявшие на краях завопили и стали падать на пути. И тут же с лестниц в зал вдавились еще люди, и те, кто свалился на рельсы, уже не смогли подняться, места у них совсем не осталось. Они подпрыгивали, пытались влезть на платформу, цеплялись за стоявших на ней и роняли их вниз, к себе. Народа все прибывало и прибывало, люди продолжали падать, кричать, а потом в левом тоннеле загудело и завизжало, и все шарахнулись прочь, возникла давка, загудело громче, и тут же на станцию ворвался поезд. Поезд затормозил, но это было уже бесполезно, он врезался в толпу, смял ее, расплющил людей между вагонами, разметал по сторонам и растер по стенам. Масса на платформе подалась в сторону и вывалилась на противоположные пути. И тут же в них врезался другой поезд. Толпа оказалась зажата между двумя составами, машинисты открыли двери, и из вагонов стали выдавливаться люди, но толпа поднажала, и вагоны качнулись и впустили в себя еще немного. Те, кто хотел попасть внутрь и у кого это не получилось, протискивались в окна, забирались на крыши вагонов и пробовали втиснуться между ними. Под потолком метался вопль, было видно, что некоторые люди в центре толпы уже умерли, их задавило насмерть, но они не могли упасть, болтались вместе с остальными. Изображение сосредоточилось на этих мертвецах, на мужчине, с раздавленным лицом и выпученными глазами. Он стоял, запрокинув голову, покачиваясь вместе с остальными и прикусывая с каждым движением вывалившийся язык. Скоро он этот язык совсем откусил. Камера отвернулась и стала смотреть в стену, мелькнули чьи-то глаза, и начался другой рассказ. Голос объявил, что это репортаж. Город изменился, как-то погас, посерел, утратил беззаботность и стер с лица детскую наивность. Воздух был заполнен вертолетами, их было так много, что я удивился – отчего они не сталкиваются? Боевые с острыми мордами и подвешенными под короткие крылья ракетами. И грузовые, с отвисшими животами, и разведывательные, маленькие и шустрые, сновавшие между своими большими братьями. Сам воздух изменился, он наполнился дымом, из-за крыш поднимались многочисленные черные столбы, подпиравшие небо, горизонт затянут красной лентой. По улицам катили танки и бронированные автомобили, везде солдаты, так много, что нормальных людей среди них не проглядывалось. Камера висела над толпой, видимо, она крепилась на вертолете. Вертолет поднялся над крышами. Я не узнал местность, город, какой-то из его многочисленных районов. Солдаты и техника двигались, наверное, в сторону центра. И вертолет полетел за ними. Все это не сопровождалось никакими словами, кажется, их просто не успели записать на пленку, просто звуки мира: рев моторов на земле и в воздухе, крики, сирены, далекий гул. Камера плыла над крышами и вдруг заволновалась, затряслась и стала набирать высоту, и в это мгновенье что-то произошло. Камера погасла, и некоторое время мы смотрели на мельтешение серых и белых линий, они походили на пеструю собачью шерсть, из которой вяжут носки. Затем камера включилась, но теперь она не летала, а крепилась неподвижно, как мне показалось, на фонаре. Или на балконе, не так высоко. Улица та же самая, но теперь она была погружена в панику. По асфальту бежали люди. Они спасались. То и дело оглядывались, падали, падали друг на друга, поднимались. Некоторые бежали порожняком, другие с сумками, с чемоданами, волочащимися на колесиках, с детьми на руках. Наперекор течению пробирались небольшие группы военных, не очень быстро, их то и дело сносило, но они упорно давили и давили. На противоположной стороне на тротуаре сидел мальчик. Он, кажется, плакал, и никто не обращал на него внимания, все были испуганы. Камера дрогнула, наверное, от взрыва, люди заспешили еще больше, а дальше произошло… В толпе появились чужие. Черные, похожие на быстрые кляксы, неуловимые осьминоги, только сухопутные, они набрасывались на людей, сбивали их с ног, в воздухе повисали кровавые фонтанчики. Мне показалось, что они откусывают людям головы. Много и жадно. Мальчишка закрыл лицо руками. Выстрелы. Я сразу опознал игрушечные трели штурмовых винтовок. Какая-то девушка схватила мальчишку за руку, и они побежали, смешались с толпой. Солдаты стреляли много, и, кажется, не очень разбираясь. Черные продолжали возникать, я не мог понять, откуда, то ли прямо из-под земли, то ли выскакивали из окон, они врывались в толпу, выхватывали из нее людей, и в воздух взлетали красные фонтанчики. Как в книге про морских обитателей, так я подумал. Там была фотография, показывающая, как чайки нападают на косяк небольших рыбок, вроде бы они назывались сардинами. Падали с разгона, сложив крылья, втыкались в воду, выхватывали живое серебро и тут же жадно его проглатывали. А снизу несчастных сардин ждала другая напасть, длинные и острые рыбы выныривали из морской темноты, впивались в бешено вращающийся живой шар, рассекали его на половины, и в толще воды сияла чешуя. Очень похоже. Люди были беспомощны, военные скорее мешали, они стреляли много и беспорядочно, однако вреда от них получалось больше, чем толка. Они попадали совсем не в тех. Затем взорвалась граната. Толпу расшвыряло по сторонам, звук исчез, и сразу же последовал второй взрыв. Наверное, бочка с горючим. Или канистра с напалмом. Или зажигательная граната, я слышал про такие – сначала в воздухе распыляется огнеопасный газ, затем пробивает искра. Огонь растекся и всполз по стенам почти до второго этажа, и теперь улица напоминала чашу, в которой пылал огонь, люди продолжали еще шевелиться, шагали, падали, шевелились. Это продолжалось долго, по счетчику камеры больше двух минут. Огонь не унимался, в домах вокруг начали трескаться стекла. Глава 14 Призраки Рождества – Ох ты… Здание дрогнуло, с потолка просыпались лампочки, шлеп, шлеп, шлеп, как лягушка по стеклу. Землетряс. Стало надоедать. Еще толчок, я не удержался на ногах, даже костыль не помог, Егор ухватился за штырь в стене, устоял. – Вроде не очень высокое… – сказал он. – Не должно обвалиться… – Не похоже на землетряс, – сказал я. – В пятки обычно толкает, а тут вроде бы сверху… Сходи посмотри. – Как? – Ногами. – Но… – Сходи, сходи. Только осторожно. Егор поморщился. А что, я же не буду всю жизнь за ним присматривать? Пусть и сам что-нибудь сделает. – Быстренько посмотри – и обратно. Чтобы я тебя не шлепнул, постучи три раза, вот так. Я показал. Что-то мне эти тряски надоедать стали, часто слишком. Еще на самом деле провалимся под землю. Кстати, может, другие районы города уже провалились, мы же не знаем. Вдруг и города уже никакого нет? Недаром ведь шахтеры наверх лезут, что-то их внизу совсем не устраивает… Егор повесил на шею двустволку, набрал гранат, вздохнул тяжко и вышел. Понятно, после такого фильма кто хочешь испугается. Даже я испугался, совсем немного, на полногтя. Представляю, в каком состоянии были те люди. Жили себе жили, а тут сумраки и другие тоже, не лучше… Я продолжил просмотр. Отрывки шли разные, как про обычную, прежнюю жизнь, так и то, что интересовало меня. Несколько историй. Аэропорт, там тоже приключилось. Сначала люди пытались забраться в самолеты, их не пускали военные, но народу прибыло слишком много, толпа сдвинула танки и рванулась к летательным аппаратам. Начался штурм, несколько самолетов попытались взлететь и столкнулись в воздухе. Взрыв, пожар, но толпу это не напугало и не остановило, люди продолжили прорываться. Площадь. Только теперь не праздник, хотя народа много. На площади делали уколы. Стояло несколько машин с красными крестами, развевались белые флаги с красными же крестами. К машинам тянулись бесконечные очереди в два человека, людям делали инъекции, после чего они шли дальше, а на одежде их красовался красный знак. От чего делали прививки, непонятно, наверное, от китайского бешенства. Товарная станция. В вагоны грузятся хорошо одетые спокойные люди, усиленная охрана, кажется, утро. На заднем фоне звучат выстрелы. А люди грузятся, не спешат. Красивые собаки, диваны из полосатой кожи, лампы на тяжелых бронзовых подставках, картины, обернутые в бумагу. Статуи из белого камня. Коробки. Странное животное, с виду похожее на старинного бегемота, только ростом чуть выше колена. Эвакуация. Но не обычные люди, не простые, а руководство. Оно отступало. Переселялось в подземные бункеры или собиралось на космодром, чтобы улететь на Луну, а то и на Марс, к далеким звездам. В дверь постучали. Условно. Я открыл. Егор. Запыхавшийся. – Это они… Егор плюхнулся на пол. – Кто они? – спросил я. – Китайцы. – Опять?! – поразился я. Егор помотал головой. – Другие. Дирижабль зеленый. Они пытаются сесть на крышу, вот все и трясется. Дом ветхий, обрушиться может… Я поглядел на кассеты. Много. Слишком много, с собой не унести. А если китайцы прилетели тоже за этим? За информацией? Они выгребут здесь все, и мы уже никогда не узнаем. – Так… – Я прикусил губу. – Что так? – Сиди здесь. Сиди и никуда не выходи. Смотри кассеты. Если что интересное заметишь, откладывай. – А ты? – Я разберусь. Подхватил двустволку, нацепил рюкзак. Хотел взять пулемет здешний, слишком тяжелый оказался. – Зачем они опять? Я не ответил. За своими товарищами или… Китайцы вполне могли интересоваться тем же, чем мы. Или… – Смотри кино, – велел я. И поспешил вниз. Стекло на входе хрустело невыносимо громко. Выглянул. Ничего. Не услышали. Ржавчина. Осторожно добежал до опрокинутого фургона. Выглянул снова. Дирижабль висел над квадратным прудом. Близнец того, которому не повезло с будильником. Только цвет зеленый. Покачивался, видимо, ветер. До ближайшей опоры подвесной дороги совсем ничего, две перебежки. Рывок. Хорошо, про ногу почти забыл, некогда думать об отрезанных пальцах. Дирижабль продолжал болтаться в волнах ветра. Далеко. Отсюда стрелять бесполезно. Перебежал до следующей колонны. Чуть ближе. Ладно, хватит, вряд ли удастся сбить еще один, два раза подряд не везет. Но сбить и не требуется. Отвлечь. В верхнем стволе бронебой, в нижнем гранаты. Прицелился в выпуклое зеленое брюхо. Начал с бронебойного. Выстрел. Они даже не заметили. Скорее всего, пуля попросту застряла в хорошей керамической защите. Надо что-то посерьезнее, чтобы встряхнуть… Тогда я выстрелил гранатой. Это помогло. Дирижабль немного шатнуло в сторону, и я тут же всадил ему в пузо добавку. Второй взрыв оказался посильнее. Я выбежал из-за укрытия и послал вдогонку третью гранату. Китайцы прочухались и стали набирать высоту. Вряд ли у них на борту имелось мощное оружие, воевать-то с кем? Я запрыгнул на крышу ближайшей машины. Чтобы стать виднее. Заорал погромче. Кажется, заметили. Начали поворачиваться в мою сторону. Заинтересовались. Я выстрелил еще. В воздухе появились летуны с ранцами. Трое, всегда тройками летают. Уже веселее. Я пальнул два раза, не особо прицеливаясь, – все равно не пробить. Побежал вдоль дороги. Дирижабль догонял. Я, здорово прихрамывая, вилял между машинами. Летуны держались высоко. Свернул вправо, стараясь держаться под воздушной дорогой. Подальше. Надо увести подальше от телецентра… Они оказались передо мной. Вдруг. Сразу двое. Только что жужжали наверху, раз – и здесь. И третий за спиной. И я прыгнул в люк. В самый обычный. Для слива дождевой воды. Труба оказалась забита грязью, слизью и давно сгнившей дохлятиной, но мне было не привыкать. Вывалился в колодец, из которого трубы расходились на все четыре стороны света, я выбрал восток и сто метров грязи, смешанной с крысиными костями. Снова колодец. С ледяной жижей, есть такое состояние, когда не разберешь – вода или лед, промежуточное качество, передохнуть. Ненавижу это все. Среди дохлых крыс сам всегда чувствуешь себя крысой. Почти дохлой, совсем немного до дохлой. Холодно. Ледяной компот облип комбинезон, китайское изделие выдержало. Я попытался влезть по скобам. Не получилось, каждая ступень оказалась покрыта толстенным слоем льда, уцепиться не за что. Ножом лед не отковыривался, пришлось колоть прикладом. Куски били по голове. Так я поднялся на три ступеньки, когда почувствовал запах. В трубе воняло. Не обычной нашей мерзостью, приятным. Цветами, травой… В канализационной трубе не может пахнуть цветами и травой! Никак. Особенно зимой. Или у меня что-то с головой, или… Газ. Вообще смертельный газ не должен быть вкусным, он прежде всего не должен никак ощущаться, я же его слышал превосходно. Надел противогаз. Газ хоть и китайский, а все равно газ, обязан задержаться. Вдруг мне подумалось: а что, если это не просто газ? Если он еще и взрывается? Сначала травануть, потом выжечь и взорвать. Стал долбить по ступеням с утроенной силой. Лед отслаивался мелкими кусками, руки примерзали, и кожа тоже примерзала к железу, отдиралась тонкими полосками, но боли я уже не чувствовал. Уперся затылком и плечами – смех, если наверху машина окажется, – но мне повезло, люк был свободен и даже не очень приржавел. Надавил на него загривком, напрягся, правая нога поехала и заныла, я надавил еще, люк приподнялся и сдвинулся. Несколькими движениями сместил его вбок и выбрался на асфальт. Рядом стоял небольшой грузовик, закатился под него. Дирижабль висел неподалеку. Меня не заметили, я пополз между машинами, и тут же рвануло, в небо бешено ударил столб малинового пламени. И еще в нескольких местах с ревом взлетели тяжелые люки, и вырвавшийся огонь нарисовал в воздухе знаки вопроса. Доверяйте предчувствиям, останетесь живы. Дирижабль стал набирать высоту. Летуны тоже, затем втянулись внутрь. Когда китайцы исчезли в облаках, я выбрался из-под ржавого железа и побежал обратно, к телецентру. На четвертый, выставил растяжку, пролез под баррикадой. В монтажную, я как-то уже привык к этому месту. – Это я! – сказал погромче, чтобы Егор с перепугу не всадил в меня разрывную. Егор встретил меня у второй двери. Довольный какой-то. – Тут это… – сказал он смущенно. – Совсем что-то… – Что совсем что-то? – Алиса. Она вернулась. Алиса вернулась. Она всегда возвращается. Я к ней привык. Если Алисы нет где-то рядом, я чувствую себя неспокойно. – Она вернулась – и что? – Не знаю. Мне кажется, что-то ненормальное с ней… Ненормальное. Она вообще вся ненормальная, от ногтей до кончиков волос. – Она пришла и… – Егор не находил слов. – Она на меня как-то не так посмотрела… Егор прищурился, лицо у него получилось страшное. – А потом ее стошнило. – Как? – не расслышал я. – Стошнило. Чернотой. Вонь стояла, я чуть не выбежал… А она меня схватила и флягу сорвала. С водой. Алиса лежала возле стены. На полу. Спала. Дышала равномерно и даже вроде как чуть улыбалась. – Она всю флягу выдула. – Егор постучал по бутылке. – Алиса выпила всю воду? – Да. Интересно. Алиса стала пить. – А потом ее еще раз стошнило, и тоже чернотой. А после этого завалилась. И крыса тут же извивалась где-то, Чапа. Она ее охраняет, кажется. Я взял стул, сел рядом с Алисой. Спит. – Еще… – Егор поежился. – Еще мне показалось… Егор замолчал. – Что тебе показалось? – Она сказала… Что-то про дом. – Сказала?! Я скрипнул стулом по полу, вскочил. – Ну да, сказала. Что хочет домой. Егор вроде не шутил. Он не умеет. Алиса снова говорит. Да… Надежда навалилась на меня, и, чтобы не сглазить, я принялся Алису ругать, какая она наглая дура, приручила крысу, сама похожа на дохлого ежа, смотреть противно… – Я тут еще… кое-что нашел, – сказал Егор. Он положил передо мной пакет из толстого пластика. С квадратным плоским предметом. – Что это? – Я думал, что это сказка… – Что? – спросил я. – Что значит сказка? – Мой прадед… Или прапрадед, не знаю. Дельта-оператор, помнишь? Это тоже было зимой, только самой лютой. Они должны были улетать с утра, как раз началась эвакуация. А вечером они решили отпраздновать конец света. Елку нарядили, самовар, стали веселиться. А ночью к ним прибежал человек и сказал, что у него потрясающие известия. Что он знает причину всего этого кошмара. Он сам присутствовал при запуске, видел, как нажимали на кнопку… Егор замолчал. А я почему-то в первый раз представил эту самую кнопку. Большую, выпуклую, красную, это обязательно. Все должно начаться с красной кнопки. – Они бросили праздновать и стали смотреть, и тут нагрянули военные. Все испугались, а мой прапра спрятал кассету в снеговика, пока никто не видел. Солдаты стали спрашивать, начальника убили. А военные вывели всех на улицу, к пруду и расстреляли. – А твой прадед, что, пуленепробиваемый оказался? – спросил я. – Нет, его ранили, но добить не успели почему-то. Он хотел вернуться за кассетой, но тут его нашла бабушка, а дальше тоже не получилось. – Почему раньше не рассказывал? – спросил я. Егор пожал плечами. – Потому что это сказка. Как про подарки из трубы. Трубный Дед, такого не бывает ведь. Мне отец говорил, что это все иносказательно, то есть могло и не быть вполне. А оно оказалось по-настоящему… И я не знал, что такое снеговик, я думал, ты врешь. Кто станет делать человека из снега? И потом, как снеговик мог не растаять за сколько лет… А он, оказывается, бумажный… А потом я думал, там послание мне найдется. – Что? – Послание. От предков потомку. А там нет ничего, кассета только. Послание ему еще, обойдется без послания, слоногрыз. – Смотрел? – спросил я. – Нет, не успел пока… – Надо посмотреть. Прямо сейчас. – А китайцы? – Китайцы… Я их отвлек. На некоторое время. Час, два. Лучше нам посмотреть – батарею с собой мы не сможем утащить… – Можно утащить плеер, – сказал Егор. Это верно. Но при нашей жизни такая хрупкая вещь, как плеер, надолго не задержится, а починить ее уже нельзя. Ни у кого не получится. Лучше посмотреть сейчас, здесь. Я взял пакет. Он был запаян с одного конца, открыть его не получилось. Я попробовал срезать верхушку ножом, но пластик оказался неожиданно прочным, пришлось давить. Пакет вскрылся с трудом, из него тут же просыпались маленькие белые капсулы, я узнал их – защищали от влаги. Внутри пакета оказалась кассета. Идеально сохранилась. Как новая. Разгадка. Вот оно. – Давай поглядим, – облизнулся Егор. Вставил кассету в плеер. Человек в марлевой маске. Высокие дырчатые стеллажи, на них разноразмерные коробки из одинакового картона. Кажется, склад. – Съемка запрещена, – сказал человек шепотом. – На входе всех проверяют, запустили рентген, дураки, опасаются утечек. Я пронес все, что мне надо, еще полгода назад. Микрокамера с передатчиком, дистанционный рекордер с емким винчестером, микрофоны. А они проверяют. Потому что очень боятся неудачи – как-никак, восемь неудач. На затраченные на строительство Установки деньги можно было колонизировать Марс, так, во всяком случае, утверждают партизаны. Вчера прилетела международная комиссия, в ее составе семь нобелевских лауреатов, Лю Сан тоже, говорят, здесь. Если Установка не заработает, проект будет заморожен. Гейнц собирается дать полную мощность и пощупать-таки струны. Сейчас закрепим в пилотке… Мелькание. – Вчера, кстати, еле пробрался к терминалу, весь центр занят пикетами. Партизаны грозят терактами. Институт Курчатова неделю как блокирован, еду с вертолетов сбрасывают. Дурачье, какое дурачье… Они даже не подозревают, где находится вход. Молчание. Какой-то скрежет, затем шепотом: – На всякий случай – западный терминал… Изображение исчезло. – Стер, – сказал Егор. – На всякий случай. – Дальше смотрим. Изображение проявилось. – Электромагнитные поля, техника работает нестабильно, прошу извинить. В конце я нарисую точную схему прохода к Западному Детектору. Сейчас… Появилась рука с часами. – Через два часа начнется. Партизаны уверяют, что сегодня состоится Конец Света. Даже страшно – ау-у-у-у… В преддверии Конца Света хочу тебе признаться, Света… Ладно, пора. Я должен присутствовать в ЦУПе. Переключаемся… Изображение перескочило. Теперь мы двигались по туннелю. Я его узнал – Нижнее Метро. Только новое. Блестящее. Навстречу попадались люди на странных двухколесных самокатах, они приветливо махали нам руками, показывали что-то. Я отметил, что перемещение по тоннелю происходит вполне себе свободно, видимо, злая энергия еще не запущена. Снова перескок. Тот же туннель, только никто уже не едет, идут пешком вдоль трубы. Беседуют. О какой-то ерунде по большей части. О новых аккумуляторах, о том, что Семакову студенты подарили змею… Постепенно мы отставали. Рядом шагал рыжий человек, в халате, в каске, как все остальные, с бородой, – тут было много бородатых, с гигиеной все в порядке, можно бороды распускать. Рыжий рассказывал про рыбалку. Как он с неким деверем отправился в выходные на Клязьму, там сейчас жор. Затем он резко остановился и сказал: – Послушай, Белов, а как же традиция? – Какая традиция? – не понял носитель камеры, Белов. – Шампанское о форштевень? – Можно сказать, и шампанское. Меня один старый физик научил. – Рыжий огляделся. – Чтобы все получилось, надо поссать на ускоритель, – сказал он. – Что? – Поссать на ускоритель, Ландау так всегда делал. Как построят где реактор новый или ускоритель, так его сразу туда и приглашают. Чтобы он помочился наудачу. Как помочится, так все обязательно хорошо пройдет, открытий разных понасовершают, собаку в космос запустят. – Ты что, Ландау? – спросил Белов. – Каждый из нас внутри немного Ландау. Брось, Белов, это традишн. Давай. – А если замыкание? Рыжий расхохотался. – Если случится замыкание, то ты, Белов, вознесешься на небеса самым оригинальным способом. Глава 15 Возможность восемнадцать – Это же… – Егор вскочил. – Тихо, – приказал я. – Сиди смотри. Я их тоже узнал. Те самые, фотографию которых показывал мне отец Егора. Люди. В касках, в халатах. Даешь Частицу Бога! Только теперь они стояли не возле гигантской ноги, а в огромном закрытом помещении. И еще народу было много вокруг, но эти были самыми главными. За их спинами помещался… Я не знал, как это назвать. Размером, пожалуй, с двенадцатиэтажный дом. Наверное, все-таки прибор, слишком много торчало из него научных штырей, трубок, кабелей и прочих приспособлений, к нему крепилось два лифта и одна большая платформа. По этому прибору ползали люди в синих комбинезонах, на фоне стальной махины похожие на муравьев. Рядом с основанием установки сверкал стеклом накрытый стол. Бутылки, ведерки, нарезанный хлеб, высокие стаканы, даже свечи горели. Праздник. Настоящий и бесповоротный. Толстый человек с толстыми седыми усами постучал по бокалу, остальные белохалатники повернулись к нему. – Минуточку внимания, коллеги! – сказал он мягким голосом. – Минуточку! Все повернулись к усатому. – После четырех лет подготовительных работ, отладки оборудования и экспериментальных пусков… после месяцев труда, после бессонных ночей… После жертв… Толстяк растроганно замолчал, достал платок. Его оттеснил другой, прямо противоположный, тощий и отчетливо желтый. – Не будем о грустном, – сказал желтый. – К сожалению, прогресс, будь то прогресс научный или прогресс социальный, он требует жертв. Завтрашний день… Его не приблизить, обложившись подушками. И хватит об этом. Сегодня – это сегодня. Если вы помните, запуск Большого Адронного Коллайдера, состоявшийся еще в две тысячи десятом году, должен был ответить на несколько важнейших вопросов. Большой Взрыв, бозон Хиггса, теория суперструн и еще с десяток, не буду их перечислять, вы о них сами знаете. Я не сомневаюсь что в результате сегодняшнего эксперимента мы совершим прорыв. Реальный прорыв, я ничуть не преувеличиваю. Вскоре мы получим ответы на основные вопросы бытия… Желтый задумался, остальные почтительно слушали. – Человечество с первых своих шагов стремилось к знанию. Узнать, что на другом берегу, спуститься на дно пещеры, заглянуть за горизонт, долететь до Луны – на этом построена наша цивилизация. Любопытство – вот что отличает человека от животного. Животное довольствуется своей норой, человек стремится расширить свой дом до границ Вселенной. Это заложено в нас Создателем. Нам интересно. Из чего построен мир, и как он построен, и есть ли другие миры рядом. Теория струн, бозон – это, в сущности, частности, шаги, ступени. Мы стремимся к большему, к тому, для чего мы, собственно, и были предназначены. Наша задача – узреть в сумраке Хаоса следы Его пребывания. – Желтый выразительно указал пальцем в потолок. – Там, среди россыпей звезд, среди океанов огня, среди света Он ждет нас, я в этом уверен. Именно сегодня начнется завтра. Потому что сегодня мы заглянем в глаза Господа. Все захлопали. Желтый поднял пузатую бутылку, затем, к моей полной неожиданности, грохнул ее о железное основание. Бутылка разлетелась на мелкие сияющие осколки, брызнули искры, что-то хлопнуло наверху, сверху упали блестящие полосы, и просыпался бумажный дождь. – А теперь пройдемте в ЦУП, – сказал желтый. Перескок. Мы очутились в блестящем чистом зале, с мягкими креслами, с многочисленными мониторами, с большим центральным пультом, на котором мигали лампочки и колыхались стрелки. В зале было полно народа и уже никто не смеялся, все были сосредоточены и заняты своим делом. Вновь появился рыжий, тот самый, который мочился на ускоритель. – Белов! – Да? – Ты ведь снимаешь?! – прошептал рыжий секретным голосом. – Белов, ты снимаешь? Я же знаю, ты протащил камеру… – Заткнись! Заткнись, кретин! – Да ладно, не дергайся, я не придурок. Сними меня на фоне Гейнца, – прошептал рыжий. – Потом буду детям показывать. Как это он – «заглянем в глаза Господа»… Масштабно мыслит. А я вот о чем думаю: если бозон действительно выделят – мы же разбогатеем все, наверное. Гейнц обратит песок в чистый палладий и выдаст каждому по пуду. – Обратит, – согласился Белов. – Но не песок, и не в палладий, и не каждому… Слушай, ты же ученый, а рассуждаешь, как бакалейщик. Мы вот-вот поймем, как возник мир, а ты мечтаешь о каком-то палладии… – Мой папа держал сосисочную и всю жизнь мечтал о палладии, ничего не могу с собой поделать, увы. Так что сними меня с Гейнцем, я сейчас встану… Рыжий сместился правее, и в поле зрения попал длинный и желтый. Гейнц. И надпись на стене: Центр Управления Потоком. Длинный и желтый чесал подбородок и изучал записи в пухлом блокноте. На блокноте был знак птичьей лапки, вышит золотом. Рыжий сделал серьезное лицо, изобразил на нем раздумье. Неожиданно резко зазвонило, после чего приятный женский голос произнес: – Готовность третьего уровня. Все присутствующие почему-то посмотрели вверх, а затем на желтого Гейнца. – Сергей Васильевич, – сказал благообразный дедушка. – Мне кажется, пора начинать. Гейнц кивнул. – Да, конечно… Он сунул руку в карман халата и достал молоточек желтого цвета, и все уставились на этот молоточек, сам же долговязый Гейнц посмотрел на молоточек с сомнением. – Коллеги, – сказал он задумчиво. – Коллеги, мне кажется… Мне кажется, надо не так. Мы все приложили к этому руку, и пока еще неизвестно, кто больше. Я не могу брать на себя… Давайте все-таки жребий. Несколько человек попробовали не сильно возмутиться, но Гейнц остановил их жестом руки. Все послушно замолчали. Он вырвал из блокнота листок и аккуратно разделил его на мелкие части, снял с головы каску, вбросил дольки туда, встряхнул. И отправился с каской по кругу. Каждый вытаскивал маленький листочек, пожимал плечами, или улыбался, или мотал головой. Гейнц обошел круг, протянул каску. Рыжий вытянул, вздохнул. Гейнц протянул каску Белову. Белов вытащил крестик. Интересно как. Камера вроде как в пилотке, а видно почти все вокруг. Чудо техники. Умели раньше делать… – Поздравляю, – сказал Гейнц. – Вы войдете в историю. – Я знаю… – прошептал Белов. Рыжий хихикал. Гейнц протянул Белову золотой молоточек, затем отошел в сторону и стал у стенки. Все смотрели на Белова. На меня. Я почувствовал. Как через много лет, через электрические вспышки внутри плеера, я почувствовал, как они смотрят на меня. Вот этот Гейнц говорил про потомков, которых они собирались осчастливить. Я вот как раз тот самый потомок, только особо осчастливленным я себя не чувствую. Хотя они наверняка хотели как лучше. Все эти, ученые. Белов, наверное, ощущал ответственность. Ее ощутил и я. Как ни странно. Дедушка улыбнулся, взял Белова за руку и проводил к пульту. Кнопка. Забранная прозрачной хрустальной сферой. Два звонка. Все вздрогнули. – Готовность второго уровня, – сообщил голос. Присутствующие принялись занимать свои места за компьютерами и пультами. Некоторое время не происходило ничего. Я думал, что будет гудеть. Такие большие научные приборы должны гудеть. Но гудения не слышалось. – Почти половинная мощность, – сообщил дедушка через некоторое время. Белов поглядел на Гейнца. Тот продолжал стоять у стены. Началась перекличка. Ученые обменивались вслух непонятным, Белов смотрел на них. Рыжий то и дело помахивал Белову. Белов разглядывал молоток. Это продолжалось больше часа. Перекличка, молоток, рыжий. Мы с Егором смотрели. Почти не дышали. Что-то вот-вот должно было случиться. Я знал это, и Егор это знал, будущее, такое, каким знали его мы, приближалось. А они не знали. Частица Бога. Которая сама все наладит. Земля начнет плодоносить, воды станут чисты и прозрачны, воздух будет пахнуть дождем, а люди позабудут все свои темные мысли… Будущее приближалось. Кажется, я начал читать тропарь, не помню, какой именно, да и не важно какой. Егор прикусил губу, да и я тоже, сердце не стучало, уже почти выпрыгивало, било в голову толчками. Я отвернулся и стукнул себя по носу, бережно, аккуратно, чтобы не сломать. Кровь брызнула, потекла, через минуту мне стало легче. Я представил, что ощущали они. Иногда Белов смотрел в сторону Гейнца. Тот выглядел спокойно и даже невозмутимо. Если это был он… Тот человек, который опрокинул мир… Не похож. Он должен выглядеть по-другому. Страшно. Сатана обязан иметь все присущие ему причиндалы – обилие клыков, шипов, пластинчатый панцирь, рога, ну и хвост. Но этот был слишком обычный, желтый только, наверное, от того, что много думал. А когда враг рода человеческого сам человек и есть, когда он даже не знает, к чему это все приведет. Страшно. Мы молчали. За весь этот час мы не произнесли ни слова, смотрели. Прозвонило три раза. – Готовность первого уровня, – объявил голос. – Время пришло, – прошептал дед Белову. – Вперед. Гейнц кивнул. Все снова уставились на Белова. Он потрогал голову. Изображение дрогнуло. Интересно, а если бы они обнаружили маленькую камеру, спрятанную в пилотку? Мир бы устоял? Дурацкая мысль. Но вполне нормальная. Это могло случиться. Белов мог уронить камеру, и тогда… Я почувствовал, как рот наполнился солью, видимо, я тоже прикусил или язык, или щеку. – Восемьдесят процентов, – сообщил дед громко. – Установка выходит на пик. Белов, начинайте. Молоточек. Белов протер его о рукав. Колпак из полированной стали. Белов снял колпак. Под ним обнаружилась прозрачная хрустальная сфера, Белов потрогал ее пальцем. Разбил хрусталь. – Начинаем обратный отсчет. Девяносто девять… Белов скрипнул зубами. И Егор тоже. Наверное, и я. – Девяносто два, – произнес голос. – Девяносто один… Отсчет. Обратный отсчет. Мы видели кнопку. Красную и выпуклую, в осколках стекла. Большую Красную Кнопку. – К черту отсчет, – сказал Гейнц. – К черту дешевый драматизм, Белов, нажимайте. – Но… Белов посмотрел на свою ладонь. – Нажимайте. Белов нажал на кнопку. Камера погасла. Темно. Запись возобновилась через тридцать четыре минуты. Тишина. Первое, что я услышал. Тихо. Звук растворился. Это был все тот же зал. Центр Управления Потоком. Но в нем произошли перемены. Суета. Паника. Ученые носились по нему, перепрыгивали от компьютера к компьютеру, нажимали на кнопки, кричали, толкали друг друга, снова кричали. Без звука, звук ушел. Дед лежал на полу, халат его был перемазан кровью, кроме того, из-под него тоже растекалась кровь, черной лужей. В воздухе, примерно в метре от пола висела кружка. Просто висела, безо всяких причин, медленно переворачивалась. Рыжий прилип к компьютеру, бил пальцами по клавишам и оглядывался. Он постоянно оглядывался, с ужасом, каждые несколько секунд. Гейнц стоял у стены и задумчиво листал свой блокнот. Наверное, это было самое дикое. Слюнявил палец, переворачивал страницы, покачивал головой, почти незаметно, краешком губ, улыбался. – Ты видишь? – спросил Егор. – Кружку? – Нет, слева. Я посмотрел в левую часть экрана. Там что-то происходило. Мельтешение какое-то, словно кто-то невидимый уцепил экран за край и стал его натягивать. И вдруг замерцало, по-другому я не могу это назвать, именно замерцало. Но не светом, а… Вот если поймать шершня, но не прихлопывать сразу, а взять за пузо и глядеть на мир сквозь мельтешенье его крыльев. Сначала вроде бы все как оно и есть, а затем начинает медленно расплываться, как бы утрачивая внутренние связи, затуманивается, даже солнце. Вот и здесь. Изображение ЦУПа расслаивалось на нити, тонкие, как волосы. А потом, разом, точно прорвался надутый до звона пузырь, ворвалась мгла. Густо-бордового цвета. – Все? – спросил Егор. – Что произошло? Кассета остановилась? – Вертится… А не кажет. – Нет никакого изображения, цифры не скачут… Перемотаю лучше. Егор нажал на кнопку, дождался, пока цифры опять не запрыгали. – Опять ни черта не видно… Два с половиной часа прошло. Сейчас налажу… Егор принялся вертеть какие-то ручки на плеере, и через несколько секунд появилось мутное изображение, сделанное точно через красное стекло. Рыжий. Он стоял у стены, прижимая к груди руку. То есть он держал в правой руке свою левую руку. Оторванную. По белому халату расползалось пятно. Рыжий трясся. Егор покрутил еще, и появился звук, красная муть немного убралась, и стали различимы цвета. – Брось… Брось ее! – Не могу, – ответил рыжий. – Не могу… Белов отобрал руку, замер. Он не знал, что с этой рукой делать, выкинуть было неудобно, и, немного подумав, Белов вернул руку рыжему. – Сделай еще укол, – попросил тот. – Боюсь я, не вытерплю… – Осталось три ампулы, – ответил Белов. – Какая-то сволочь распотрошила аптечки… – Пирожкин… Торчок проклятый, хвастался. – Должно хватить до поверхности. Я с анальгином смешал. – Все равно больно, – рыжий погладил руку. – И в башке что-то… Муть… А сначала ничего не почувствовал, чудно… – Ты видел, кто это? – Нет, – рыжий помотал головой. – Нет, оно… Что это? – Не знаю. Надо уходить. К лестницам. Они двинулись по коридору. Белов шагал первым, оглядывался. Рыжий отставал. Боль он начинал чувствовать, он стонал и запинался. Коридор выглядел необычно. Неровный и косой, точно его слегка сплющило с боков и подперло снизу, поломанный и скрученный. – Оно прыгнуло, ты видел? – спросил рыжий. – Ты видел, как оно разорвало Дежкина? – Да… – Что это?! – Не знаю… Надо выбираться на поверхность. – Нужно оружие… Откуда у нас оружие?.. Коридор расширился, и они воткнулись в велосипеды, много, целый завал, стали пробираться через них, и в самом велосипедном разгаре встретили трупы. С вывернутыми конечностями. Рыжему было трудно преодолевать велосипеды, он дважды терял руку, и Белову приходилось ее доставать, потому что без руки рыжий начинал плакать. За велосипедами обнаружился холл, квадратный и широкий, перевернутые диваны и снова трупы, все в белых халатах. – Вода из аквариума исчезла, – прошептал рыжий. – Рыбки исчезли… Белов подошел к стене. – Правильно, – сказал рыжий. – Пожарный кран. Там топоры. И багор, мне нужен багор… Белов открыл ящик, достал топор. – Багра нет. Рыжий поглядел на руку, зажал ее под мышкой, снял часы, спрятал в карман. После чего убрал руку в пожарный ящик и закрыл ее. Я чуть не засмеялся. Я прекрасно понимал, что сейчас, вот прямо на моих глазах уничтожается история. У нашего мира была своя судьба. И вот эта судьба запнулась о кочку и скатилась в канаву. Самый важный момент во всей истории человечества. А какой-то человек был сильно озадачен тем, куда пристроить свою оторванную руку. – Смотри… – прошептал рыжий. – Там, возле двери. Белов посмотрел. Из стены торчали ноги. Обычные человеческие ноги, в ботинках, на правом развязанные шнурки. – Там их раньше не было, – сказал рыжий. – Ног. Он опустился на пол и заплакал. Белов вздохнул. Он направился к высокому железному ящику, осторожно перешагивая через мертвецов. В ящике хранились бутылки, только достать их у Белова не получилось, тогда он вдруг впал в ярость и разрубил ящик топором. На пол просыпались бутылки и жестяные банки, Белов поднял банку, вскрыл, но напиться не смог, отбросил в сторону. И его тут же стошнило. – Я тоже… – прошептал рыжий. – Тоже хочу… Пить… – Это не вода! Белов открыл еще несколько бутылок и банок, и все были непригодны, Белов отбрасывал их с видимым отвращением. – Эй, Белов, слушай… Белов приблизился к рыжему. – Есть система, – рыжий вытер нос. – Мы монтировали ее почти пять лет. Над нами почти километр технических сооружений. Три градирни – сам знаешь, сколько тепла выделяет Установка. Между теплообменниками баки… Это даже не баки, это почти водохранилища, в каждом может подводная лодка развернуться… И шесть газгольдеров. Система безопасности… – Зачем? – Затем. Затем! Они хотели все предусмотреть… Все были детьми… Рыжий закашлялся. – Все были детьми, все смотрели фильмы ужасов. Если что-то пойдет не так, сначала в тоннель пустят газ, затем пойдет вода. По спиральным трубам, смешиваясь с сухим раствором… Это старый фокус, Белов… Фильмы ужасов? Мы с Егором переглянулись. Фильмы ужасов. Зачем делать фильм, от которого страшно? Предкам не хватало ужаса в жизни, и они придумывали его специально. Хорошо жили, но хотели еще лучше жить, не надо стремиться к лучшему, надо сберегать хорошее. – В случае, если что-то пойдет не так, они зальют Установку бетоном. Во всяком случае, детекторы и выходы. – Что значит не так? – спросил Белов. – Они что, не были уверены в результате?! – Зомби… – хихикнул рыжий. – Черная дыра, экспедиция в преисподнюю, Дум Два, кина, что ли, не видел? Там всегда опаздывают… Надо вакуумную бомбу кидать, а они мирных жителей жалеют. Спецназ высылать, резать инфицированных из огнеметов, а они о гуманизме… Вот и сейчас, кажется, опоздали… – Почему? – Потому что мы еще живы… Рыжий посмотрел на потолок. – Мы еще живы. А Установка работает. Контуры должны были разомкнуть, там пять кубов гель-взрывчатки. – Что?! Там гель?!! Рыжий кивнул. Белов потер виски, даже почесал. Мне нравились эти люди, я успел это отметить. Они оказались в пугающей ситуации, вокруг трупы и вообще черт знает что, тьма и трепет, один даже руки лишился, а паниковали совсем недолго. Вот уже сидят, пытаются решить проблему. – Они же смотрели фильмы ужасов, все, особенно… Гагарин, восьмая директива… – Что?! – Белов вздрогнул. – Гагарин распорядился, лично. Пить охота… Служба безопасности, Гейнц не в курсе. Ты же знаешь, все военные параноики, они протащили почти пять кубометров геля в армейских термосах. Я обсчитывал криоконтуры. В случае непредвиденной ситуации емкости с гелем отключаются от питания, и через полтора часа взрыв… – Сколько прошло?! – насторожился Белов. – Почти четыре. Ничего не получилось, Белов. Газ, бетон, гель-взрывчатка, ничего не сработало. Ученые не смогли остановить Поток, Гагарин не подорвал гель… Много случайностей… – Слишком много, – сказал Белов. – Для обычного-то эксперимента… Почему остальные не знали? У нас под боком гелевая бомба, а мы… А если она сейчас взорвется? Полгорода рухнет в расплавленную яму… – Бомба прервет Поток. Механически. Рыжий сложил кольцо из двух пальцев, разомкнул его. – А Гейнц ошибся, – рыжий плюнул черным. – Ошибся, все развернулось просто ужасно, он гений, а облажался… Так обгадился… Они уставились друг на друга. Рыжий расхохотался. С безумием, видимо, все-таки заражение. Я видел такое – утром человек царапается о старую кость, или на гвоздь наступает, или заноза, а вечером столбняк, а к утру все, уже пятна по шее. – Насколько я знаю, Гейнц не ошибается, – негромко сказал Белов. – Во всяком случае, он ни разу не ошибался за тридцать с лишним лет, никогда. Все ошибались, только не он. Оба замолчали, и молчали долго. – Ты хочешь сказать, – начал хрипло рыжий, – ты хочешь сказать, что Гейнц это предвидел? – Ты сам говорил, что он какой-то сектант. – Сайентолог, – поправил рыжий. – Сайентолог… Ты хочешь сказать, что он это специально? Хорошая все-таки техника – слышно каждое слово, сто лет прошло, а все равно каждое слово, точно эти люди стоят вот тут, рядом, руку протянуть. – Легко, – сказал Белов. – Частица Бога… А что, если ему плевать было на бозон? Плевать на струны? На этот твой гамма-всплеск плевать?! Если он хотел как раз все это устроить? Из любопытства? Помнишь его зеркала? Придумал жидкие зеркала и чуть не обвалил мировую экономику! А потом выяснилось, что он всего лишь хотел сделать каток для своей дочки! Каток из бутылки – и летом и зимой, при любой температуре – свинтил пробку, разлил – и катайся. Только перестарался, эти катки были настолько скользкие, что на них не могли даже хоккеисты удержаться… Так что с Гейнца могло статься. Мы все думали, что он готовит прорыв в науке, а он на самом деле… Собирался построить гигантский миксер… – И взбить яйца. Это у него получилось. Таким, как Гейнц, на все плевать. Ты видел, чем он занимался, когда все это началось? – Блокнот листал. – Он рисовал чебурашек, – прошептал рыжий. – Он в свои блокноты никогда ничего не записывает, он в них чебурашек рисует. Тощих, толстых, косоглазых. У него почти две тысячи блокнотов с чебурашками. Дело, на которое многие потратили полжизни, летело к черту под откос, а Гейнц рисовал чебурашек! Рыжий прижал к себе руку. – Он рисовал чебурашек…Что-то я устал, Белов, а? – Пойдем. Белов попытался поднять рыжего, но тот осел тяжелым мешком. К стене. Глаза его собрались к переносице, остекленевшие, с расплывшимися зрачками. Он умирал, это было сразу видно. Потеря крови. Страх. Страх вернее, видно, когда человек умирает от страха. – Пойдем, – сказал Белов. – Надо выбраться на поверхность. – Я останусь. Останусь… – Я тебя вытащу. – Идиот! – скрипнул зубами рыжий. – Не это важно… – А что? – спросил Белов. – Надо разомкнуть… прервать Поток… – Надо выбраться… Рыжий застонал. – Выбраться потом, ты успеешь выбраться, там есть боковая шахта! Это он почти крикнул. – Главная градирня, – сказал рыжий уже тише. – Бомба под ней. Двадцать баллонов. Система охлаждения дублирована, замкнутый цикл, может пятьсот лет работать. Надо просто все сломать. Топором или кувалдой. Затем к лифту. – Лифты вряд ли работают, все вспомогательные системы отключены. Рыжий застонал. – Это уж точно, лифты сдохли. Там есть зеленая лестница, по ней не ходи, Гагарин шизофреник, кто его знает, мог и заминировать… Справа зеленая лестница, по ней не ходи. Уйдешь через грузовой лифт, там внутри есть лесенка. Это тяжело, но ты вылезешь. Белов постарался поднять рыжего еще раз, но тот рыкнул и отполз в сторону. – Прекрати, – попросил Белов. – Это же пошло. Ты сам говорил про кино, а мы не в кино. Брось, пойдем, надо спасаться. – Я не влезу. – Посмотрим. Нельзя так. – Ладно. – Рыжий кивнул. Глаза у него блестели, даже сквозь бурую полумглу это вполне различалось. Заражение. Если руку ему на самом деле отхватила тварь, то в рану могла попасть слюна или яд, такое бывает от укуса кенги. И руки они любят откусывать, вообще всякие конечности. – Ладно, – повторил рыжий. – Ладно, попробуем. Белов вытащил рыжего с пола, и они двинулись дальше. Коридоры. Широкие, и узкие, и поломанные. Неяркий свет, мельтешение под потолком. Трупы. Много, и не все целые, некоторые по частям. Живых не было почти, встретили одну женщину, она, кажется, сошла с ума. Бросилась на Белова со стулом. Сначала он пытался ее образумить, старался поймать за руки, но женщина вырывалась, царапалась и визжала, тогда Белов выхватил у нее стул и ударил им. Кажется, голову проломил. Во всяком случае, женщина больше не поднялась. – Это… – рыжий посмотрел на женщину. – Это, кажется, Сильверстова, она от РАН здесь, наблюдателем… А ты ее убил табуреткой. Рыжий болезненно расхохотался. Вполне может быть, газ все-таки пустили? Какая-нибудь антишоковая смесь, с какой радости они так беспечны? Ничего вроде пока смешного не происходит. И этот рыжий, почему он от боли не стонет? – Все равно она лесбиянка… – рыжий плюнул. – Была… Пойдем отсюда, пойдем… Снова коридоры. Кабели на стенах, лампы под потолком. Велосипеды, но редко. Брошенные вещи. Громкое дыхание. Отчаянье. – Странно, – сказал рыжий. – Почему все умерли, а мы нет? А? – Повезло, – ответил Белов. – Иногда везет. – Я математик, я в везенье разбираюсь. С точки зрения математики, везенья просто не существует… У меня ноги дрожат, ремень ослаб… Рыжий принялся перетягивать ремень на обрубке руки. Крови он потерял, наверное, много, но пока держался. – Тупик, – выдохнул Белов. Коридор обрывался. То есть вот только что он был. И все, земля, она всыпалась, вдавливалась внутрь. – Это еще что… – Белов подобрал комок, понюхал. – Земля. На самом деле земля, самая настоящая… – Наверное, оползень. Вибрации вызвали смещение… коридоры срезаны. Надо в обход, – сказал рыжий. – Надо вернуться и в обход. Они двинулись обратно и стали искать обход. Три коридора, и каждый обрывался землей. Белов молчал, рыжий болтал и просил пить. Они встретили еще несколько стеклянных шкафов с водой, но вода в каждом оказалась непригодной, в одном из коридоров кабели были разрублены, сыпалось электричество, что-то горело, дым стлался по полу почти до колен, Белов достал фонарик. – Кажется, тут свободно, – прошептал он. – Земли нет. – Почему ты шепчешь? – Там кто-то есть… – Живой? – Не знаю. Осторожно. Они прижались к правой стене. – Это… – Рыжий вглядывался во тьму. – Это он… Это ведь он… Белов сжал топор и сделал вперед несколько шагов. Из тьмы выступил человек. Я узнал его. Тот самый. Гейнц. Который рисовал в блокнотах. Гений. Он был спокоен, сидел на вращающемся стуле. Листал блокнот. – Здравствуйте… – глупо сказал Белов. Гейнц не оторвался от блокнота. – Что происходит? – спросил Белов. – Вы можете объяснить? Гейнц пожал плечами. – Вы можете объяснить?! – спросил Белов уже настойчивей. – Люди погибли… – Возможность восемнадцать, – ответил Гейнц. – Простите? – Возможность восемнадцать. Крайне малая вероятность, гораздо меньше, чем возникновение черной дыры. Черная дыра у нас шла под четырнадцатым пунктом. Гейнц сделал отметку в блокноте. Он выглядел совершенно спокойно. Как будто в шашки проиграл. – Дезинтеграция, разрушение времени, гравитационный коллапс, еще что-то, я не большой знаток апокрифической физики. И никогда всерьез не рассматривал ни одну вероятность выше восьмой. Что ж, тем интереснее… Видимо, нам придется пересмотреть некоторые разделы физики… Чрезвычайно интересно. Гейнц замолчал. – И астрономии. Не исключено, что и биологии – за последние три часа я наблюдал по крайней мере пять эпизодов ксеноактивности. – Пять эпизодов ксеноактивности? – взвизгнул рыжий. – Мне что-то руку отожрало! Какая ксеноактивность?!! Я подыхаю, ты видишь! Рыжий сунул Гейнцу кровавый обрубок. Гейнц не отстранился, на халате осталось круглое пятно. – Что такое возможность восемнадцать?! – спросил Белов. – Вы слышали про Нибиру? – вопросом на вопрос ответил Гейнц. Рыжий застонал. – Вы это серьезно?! – В известной мере, – кивнул Гейнц. – То есть я лично не рассматривал такую возможность, но некоторые в нашей группе… Например, Лю. Он считал, что это вполне вероятно. – Кто такая Нибиру? – спросил рыжий. – Вторая Земля, – улыбнулся Гейнц и снова черкнул в записной книжке. – Антиземля. Родина Атлантов. Двойник. Мифология, одним словом. Древние считали, что за Солнцем, на той же орбите, что и Земля, существует другая планета. То ли шумеры, то ли майя, я в древней жизни не очень хорошо ориентируюсь. – Сказки… – выдохнул рыжий. – Какого ты кормишь нас сказками?.. Он попытался кинуться на Гейнца, Белов удержал. Гейнц посмотрел на это равнодушно, защищаться не пытался. Вообще этот Гейнц на меня странное впечатление произвел, какой-то чересчур спокойный. Как старая змея, приготовившаяся к смерти. От таких людей исходит заметный липкий холод, вроде бы с виду и не боец, а спиной поворачиваться не хочется. – Я продолжу? – осведомился Гейнц. – Пожалуйста, – кивнул Белов. – Продолжайте… Рыжий завыл. – Эти древние цивилизации полагали, что в некоторые годы Нибиру приближается к Земле на опасное расстояние, и тогда на нашей планете происходят катаклизмы. Наводнения, землетрясения, извержение вулканов. Жители же Нибиру, обликом схожие с демонами, совершают набеги, жгут мирные селения, отравляют воду, пожирают людей. Есть опять же старое поверье, что когда Нибиру и Земля сойдутся совсем близко, тогда и наступит Конец Света. Гейнц достал сигарету, закурил. – Лю полагал, что миф о Нибиру не следует понимать так буквально. Конечно, никакой антипланеты на другой стороне Солнца нет. Но эта планета могла быть гораздо ближе. Рядом. Здесь. Гейнц ткнул пальцем воздух. – То есть… Крик. По коридору. Нечеловеческий. Но знакомый, слышал я это уже где-то. Белов поднял топор. – Ксеноактивность… – проскрежетал рыжий. – Это все из-за тебя! – Что делать? – Белов повернулся к Гейнцу. Тот промолчал. – Я его… Рыжий снова кинулся на длинного человека. Белов встал между. – Отойди! – Рыжий толкнул Белова. – Он ведь знал, он ведь знал, что все так случится! Он знал! – Что делать?! Гейнц принялся листать блокнот. Сначала от начала к концу, затем наоборот. Жевал сигарету, выдыхал дым. – Он издевается! – простонал рыжий. – Издевается! Ты погляди на него… – Что делать, я спрашиваю?!! – Что делать? – Гейнц захлопнул блокнот. – Ничего, разумеется. Сейчас мы не можем ничего делать, только наблюдать. Механизм явления несколько непонятен… Вы чувствуете вибрации? Мне кажется, что мощность Потока продолжает расти. Что решительно невозможно. Если только… Гейнц замолчал. Он полуприкрыл глаза и стал шевелить губами. – Я убью его! – Рыжий кинулся в третий раз. Экран прострелила помеха, рыжий исчез. Точно растворился в малиновом, мгла охватила его и втянула в себя и не выплюнула уже. Гейнц продолжал бормотать, обмахиваясь блокнотом. – Бежим! – заорал Белов. Он рванул мимо Гейнца, заметался от стены к стене, стараясь увернуться от невидимых нам препятствий, упал, покатился и, вместо того чтобы побежать дальше, вернулся назад и наткнулся на Гейнца, длинного, вытянувшегося поперек коридора. Это мог быть только он, слишком длинный, слишком поперечный. Хотя, наверное, покороче, чем раньше. Без головы. Правая рука была вывернута за спину и отставлена от туловища, в пальцах блокнот. Белов осторожно подобрал блокнот и тут же снова отпрыгнул, размахнулся топором и ударил в стену, и из нее брызнуло, Белов завизжал и побежал, запнулся и упал, промелькнула фигура, изображение исчезло. – Ты видел? – спросил Егор. – Ты видел, там? – Сумрак, – сказал я. – Или кто-то очень похожий. Перематывай… Егор перемотал, включил воспроизведение. Белов дышал. Громко и перепуганно, так дышат люди, глубоко погруженные в страх. Он лежал между толстыми оранжевыми трубами. Сверху била струя белого пара, растекаясь вокруг комками ваты. В трубах гремело. – Не получилось, – сказал Белов. – Добраться до градирни. Коридорчик, а там… Я не знаю, что это, монстры какие-то… Двигаются быстро, их почти не видно. Они… Они убивают всех. К баллонам с гелем не пробраться, буду пытаться на поверхность. Немного отдохну, потом. Все, конец съемки, кина не будет. Электричество кончилось… Глава 16 Трупный Дед Звук, без изображения. Дыхание, прерывистое и испуганное, скрежет. – Вы слышите? Это был голос Белова. Только сильно изменившийся. Так голос ломается от жажды. Белов давно не пил. – Послушайте… Егор зажал уши. Я стал слушать. Ничего. Сначала вроде ничего, а потом крики. Человеческие. Кто-то кричал от ужаса, кто-то плакал, кто-то звал на помощь. И близко, и далеко, везде. Темнота была заполнена криками. – Два дня уже так, – сказал Белов. – Кричат. Я сижу на крыше… Почти сорок часов лез по трубе, повезло, не захлебнулся… Весь центр превратился в болото, слизь по стенам стекает, первые этажи затоплены… Военные пытаются навести порядок, кажется, бесполезно. Кричат вокруг… Кажется, все рухнуло. Сейчас два часа дня… Темнота. – Это небо, – сказал Белов. – Сейчас камера направлена на небо. Его нет. Я не знаю, что это…Это не лицо Бога… Он всхлипнул. – Скорее всего, они бросят бомбу. Бомбу, это правильно, бомбу… Если, конечно, успеют. И если смогут. Надо успеть. Это… Это… Кажется, это ад. Белов закашлялся. – Сейчас я покажу. Белов поднялся, направил камеру. Город. Его трудно было узнать. Из-за тьмы. Сейчас, даже в самые темные ночи мир четко делится на землю и небо. Потому что есть звезды, есть отблески солнца, и я почти всегда могу провести черту. Здесь же небо сошлось с землей окончательно, и не стало ни неба, ни земли, только мрак со всех сторон. Свет тоже остался, но его было мало, и перевесить тьму у него не получалось. Горели свечи в окнах, костры на крышах, горели дома. Желтели фары у машин на дорогах, мелькали лучи фонарей, происходила какая-то суета. И крики. – Непонятно, – сказал Белов. – Что произошло?.. Небо погасло… Мощность установки повысилась, такого не может быть… Всех энергостанций Земли не хватило бы даже на четыре процента той мощности, что влилась к нам… Как будто кто-то закачал энергию извне… Запись прервалась. – Все? – спросил Егор. Я посмотрел на счетчик. – Еще восемнадцать минут. Перемотаю чуть. Включил убыстренную перемотку, на экране возник город, снял палец с кнопки. – Видимо, это все-таки струны, – сказал Белов. – Гейнц предполагал… Но он не предполагал, что это будет так… наглядно. Энергии слишком мало, ее не должно было хватить. Повторюсь, возможно, это прорыв извне, наложение… Белов рассмеялся. – Похоже, мы прикончили все. Камера развернулась, промелькнула крыша, еще что-то, и мы увидели самого Белова. Старый. Непонятных лет дядька. С щетиной, седой, с гладкой кожей. Он даже улыбнулся, я отметил, что половина зубов сломана. Недавно. И губы разбиты в мясо. Добро пожаловать в наш мир. – Недавно расцвело, – сказал Белов. – И вот как выглядит город, я наеду. Камера заглянула через реку. Пожары. Машины везде, от края до края, заторы. Люди. Бредут куда-то, присыпанные пылью, растерянные. В реке, справа, самолет. Большой, настоящий, упал, расколовшись на половины, по воде плывут масляные пятна. Удивительная все же вещь – камера, видно чуть ли не больше, чем получится схватить взглядом, растекающееся по поверхности масло видно в мелких подробностях. – Катастрофа, – сказал Белов. – Похоже… Не знаю… Возможно, это были реакторы, под городом восемь реакторов, если не считать научных. Цепная реакция могла затронуть их все, она могла пройти по волне… Тогда это… ядерная зима. Запись прервалась, и тут же началась новая. Было светло. Белов выглядел исхудавшим, но довольным. Город не горел. Вернее, горел, но гораздо меньше. Улицы запружены автомобилями, движения никакого. Зато людей много. Шагают с сумками понурые. На перекрестках военные. – Привет еще раз, – сказал Белов. – Это я. И все еще жив. Тьма сегодня отступила. Военные объявили эвакуацию. Через порт, через вокзалы, все направляются туда. Город серьезно разрушен, везде мародеры. Не хватает воды… Белов усмехнулся. – Говорили, что вода станет важнейшим ресурсом, никто не верил… А это правда. Вчера днем… Или, вернее, вчера ночью… Не знаю. Одним словом, меня чуть не убил какой-то бухгалтер за полторашку без газа. Когда такое еще было? Наступают новые времена, в этом нет никаких сомнений. Хотите кое-что покажу? Белов направил камеру на небо, она принялась бродить меж облаками. – Облачность… – разочарованно сказал Белов. – А есть на что посмотреть, зрелище небывалое. У нашего Солнца появился двойник. Белов хихикнул. – Да-да, двойник. Это не оптический эффект, совсем другое. Второе солнце маленькое, меньше почти на треть. Оно висит правее. Я увидел это сегодня, я смеялся… А вот и власти. Они все еще пытаются взять район под контроль, вы видите эту запоздалую демонстрацию силы… По набережной двигалась танковая колонна. Танки плющили сбившиеся в кучу машины, рычали и плевались черным дымом. – Глупо. Все равно что штопать пробоину в танкере нитками. Нужен удар, нужно все выжечь… Мне кажется, мы немного опоздали… Выстрел. Только такой, что Белов даже подпрыгнул. Танк. – Ну вот, снова стрельба. В Москве становится жарковато. Миронов с четвертого канала обещал достать аусвайс в обмен на пленку. Так что я отправляюсь в телецентр. Прямо сейчас, пока еще можно пройти. С вами был инженер Иван Белов. Я думаю… В коридоре грохнуло. Егор щелкнул зубами, прикусил язык, плеер упал, экран раскололся, проскочила искра. – Это… – Растяжка, – сказал я. – Оставил в коридоре, за баррикадой. – Китайцы снова, – прошептал Егор. – Они идут… Уже совсем близко. – Похоже. Надо выбираться. Скорее. Плеер кассету не отдавал. Я нажимал на кнопки, никакого эффекта. Умер. Разладилась тонкая внутренняя механика, шестеренки зацепились за шестеренки. Выхватил ножик, попытался вскрыть. Кожух не поддавался. – Скорее, – Егор оглядывался испуганно. – Скорее давай… Они уже близко… – Не мешай. Плеер упорствовал. Ладно, возьмем целиком. Сунул аппарат в пакет, завязал узлом. С собой брать нельзя, лучше… Егор дышал. Громко и нервно, очень уж ему не хотелось попасть еще раз к китайцам, крови было жалко, всю ведь откачают. Проверил двустволку. Все в порядке. Бронебой, картечь. Надоели мне что-то китайцы. Опять грохнуло. И тряхануло. – Еще растяжка? – спросил Егор. – Ты две поставил? – Одну. Опять, наверное, на крышу садятся. Иди к баррикаде. – Что? – К перегородке. Сядь на пол у стены и жди. Не дергайся. – А ты?.. – Живо! Егор послушно вышел из монтажной. Я остался один. Времени мало. Китайцы же… Ладно, с китайцами разберемся. Теперь главное. Собрал кассеты, ссыпал их в полиэтиленовый мешок. Хотелось сказать что-то, а просто плюнул. Убрал кассеты в рюкзак. Порядок. Еще кое-что надо сделать, две минуты, куда бы… – Дэв! – позвал Егор. – Давай скорее! – Сейчас! Иду. Егор сидел на полу, у стены, как я и велел. Начинает мне нравиться. Жизнь учит человека лучше любого наставника. Железная переборка. Цела. Под потолком с уютным жужжанием горела лампочка, старомодная, похожая на вытянутое яйцо. – Слушай дальше, – прошептал я. – Сейчас мы пролезем в ход… – А если они там? – Конечно же, они там. Они там. И ждут. Мы их убьем. Потом вернемся за Алисой. Понял? – Да. – Тогда начинаем. Я достал гранату, выдрал кольцо, швырнул в дыру. Граната запрыгала по полу. Егор вжался в пол, рвануло. Крепкая баррикада, не рассыпалась, хорошо строили бродяги. – Теперь вперед! Я сунулся первым. Выдохнул, втянул живот, пролез, прижался к стене. Через секунду протиснулся Егор, сунулся ко мне, я оттолкнул его на противоположную сторону, приказал: – К левой стене. Я возле правой, ты возле левой. Идем на ощупь. – Хорошо… Карбидку зажигать не стал, в коридоре она не очень поможет, а китайцы, напротив, заметят нас издалека. – Кассету не забыл? – спросил Егор. – Взял, не волнуйся. Вдоль. Пошел медленно, я прикрою. – Как ты прикроешь, ничего не видно же… – На слух. Пошел. – Темно, – прошептал Егор. – Я шагаю вдоль… Свет. Он зажегся разом, во всем коридоре. Яркий, ударил мне в лицо, по глазам полыхнуло, я ослеп. Закрыл глаза, так мозг быстрее привыкнет. Почти сразу почувствовал. Китайцы. Вокруг. Сразу, много. Что-то звякнуло, Егор закричал: – Я ослеп! Они здесь… Его оборвали, но я услышал все, что мне было нужно. Я выстрелил. Левее, чем Егор. Не знаю, попал или нет, наверное, попал, я ведь не промахиваюсь. Еще выстрел. И еще. Китайцы не стреляли в ответ. Почему-то. Не собирался разбираться, это их, китайское дело. Я стрелял. Бронебойными. Картечь в ход не пускал, чтобы не поранить Егора, – он иногда мычал, я представлял его расположение. Огонь. Огонь! Получите! Оружие – твой единственный надежный друг. Потом бронебойные кончились, я отбросил двустволку и выхватил топор. Отступать. Укрыться в монтажной с ней. Спрятаться под ванну. Алиса! Разбудить Алису! Я размахивал перед собой топором, стараясь прослушать, как они ко мне подбираются. Но они вроде как и не подбирались. В коридоре остро пахло горелым, воздух колыхался, но шагов слышно не было, и китайцев я тоже больше не ощущал. Я заорал, рванул назад, ударился о железо, разбил лицо. Пробрался через проход, на четвереньках, как жалкое робкое насекомое, дополз до двери в монтажную, нащупал ручку, перевалился за порог, задвинул засов. Все. Попробовал подняться на ноги, тут же стукнулся обо что-то острое, снова упал, снова пополз. На коленях, на коленях полезно, гордыню смиряет, хотя ее во мне и так почти не осталось, точно насекомое, таракан. – Алиса! Алиса не отозвалась. Продолжала спать. – Егор! И он промолчал. Попался скорее всего… Я прекрасно помнил, как выглядела монтажная изнутри, но сейчас, ослепнув, я растерялся. Шарахался от стены к стене, натыкаясь на предметы, которые вдруг все сделались квадратными и острыми, несколько раз падал, звал Алису, сбился окончательно. Отполз к стеллажам, прислонился спиной, замер. Звуки исчезли. В коридоре было тихо, и вокруг тихо, тишина расплывалась, я испугался, что оглох, и, чтобы убедиться в обратном, щелкнул пальцами. Не оглох. Наверное, это мозг выкрутасит, отключились глаза, теперь кажется, что и слух. Или это специальная граната, слепоглушащая, раньше такие делали, кажется. Чтобы насмерть не убивали, лишали зрения и слуха. Если так, то моя слепота ненадолго. Если же нет… Не видел ни одного слепого, которому удалось бы выжить самому по себе. Возможно, какие-нибудь шахтеры в подземельях. Но и у них тоже, кажется, лампы. Слепому жить… Стало так противно, что я решил пока в эту сторону не думать. Лучше пока о насущном. Зря я бросил двустволку, неправильное решение, бешеное. Теперь я совсем без оружия. В рюкзаке остались патроны, несколько гранат. Топоры, нож. Тощий арсенал. Бесполезный по большей части, особенно гранаты. Ладно, поживем – увидим. – Алиса, отзовись! Молчок. Да где же она?.. – Алиса! – я заорал громче. Тишина. Шагнул, нога поехала на чем-то круглом, растянулся. – Алиса… Я уже слеп один раз, но, во-первых, давно, во-вторых, вокруг тогда было много людей, и все они мне помогали, а в-третьих, тогда я точно знал, что это ненадолго, скоро пройдет. А теперь… Влетел в стул со скелетом, лба коснулась сухая кость, неприятно. Наткнулся на коробку, опрокинул, кассеты с пластиковым звуком разлетелись по помещению. В угол. Надо забраться в угол, туда, где елка. Полез в сторону елки. Бум. В дверь ударили. И тут же запела пила по железу, я слышал такие у Петра. Пилят дверь. Собираются меня достать. Сначала ослепили, теперь возьмут беззащитного… Совсем не хочу к китайцам. Не хочу висеть в клетке с разными проводами. Пусть из кого-нибудь другого кровь выкачивают, я им не мальчик. Пила завыла пронзительнее, наткнулась на петли. Я вжался в угол. Петли на дверях три, какое-то время повозятся. Я достал банку с пластиком. Поставил на пол рядом с собой. Теперь гранаты. Одну в левую, другую в правую, скрестил руки на груди. Продел большие пальцы в кольца. Все, готово. Пила прошла вторую петлю. Год назад я так бы совсем не сделал. Барахтался бы до конца… С другой стороны, я и так барахтаюсь до конца. Подожду, пока комната наполнится китайцами, только потом. Руки неожиданно задрожали. Раньше я был совершенно бестрепетен, раньше я бы смеялся, нет, что-то определенно со мной произошло, я не хотел умирать. Наверное, в этом заключался Его промысел и Его ирония. Какой интерес умирать без страха? В этом нет никакого развития, страх… Его следует преодолевать, бороться с ним, пинать его в зад, только так заслужишь место в строю, встанешь рядом с воинами Света в блистающих шеренгах Облачного Полка. Третья петля. Я дернул за кольца. Гранаты вспотели в руках, я сжимал их ребристые пузатые тушки и готовился разжать пальцы. Дверь с лязгом провалилась внутрь, запахло горелым железом, послышались шаги. Я дернулся и сместился по стене вправо и наткнулся на Алису. Она сидела у стены. Здесь, не убежала, значит… Не знаю, спала она или нет, я обнял ее, как мог, с гранатами. Дико. Я хотел этого давно и никак не мог подумать, что это случится так. Хотя на наш мир очень похоже. С гранатами. – Алиса! Она не ответила. Китайцы вошли и окружили нас, я прекрасно это чувствовал. Они молчали. Смотрели, твари, проклятые китайцы! Дотронутся, и я разожму пальцы. Разожму! Четыре секунды. Сейчас, может быть, шесть, время портит все, даже порох. Он становится медленным… Тогда шесть. И все. Алиса. Сейчас. Сейчас. Суки… Руки дрожали. Я обнимал Алису за шею. Пальцы горели, я был неловок и глуп, и… Тогда я ее поцеловал. Куда-то в краешек губ, в щеку. Кто-то сжал меня за плечо, крепко. Вывернул запястье, другое. Затем они отняли меня от Алисы, ее забрали. А я так и не разжал пальцы. Не смог. Все. Китайцы перемещались по монтажной. Я слышал, как они двигают стеллажи, как жужжат их приборы, как скрипит под ботинками пластмасса. Мне казалось, что сквозь плотную вонь горелого железа я ощущал особый китайский запах, чем-то похоже на вонь особых болотных улиток, они водятся далеко на севере и протестующе пищат, если их взять в руки. Мне представлялось, что китайцы смотрят. Во всяком случае, я чувствовал взгляд. Китаец стоял напротив и целился мне в лоб из винтовки, только так. Я улыбнулся. И снова не разжал. Китайцы продолжали обыск. Долго. Я ждал. Выстрела. Вот сейчас они выстрелят. В голову, потому что туловище прикрыто китайской же броней, пули в которой безнадежно застревают. Голова же обычная, больная и совсем не пуленепробиваемая, она разлетится, и я уже не буду контролировать руки, пальцы ослабнут, и тогда… Долго, очень долго. Китаец не выстрелил. Они исчезли. Вот только что были, и нет, пустота. И я, с двумя гранатами в руках, с полкило пластической взрывчатки у левой ноги. Некоторое время в воздухе еще висел запах северных улиток. – Егор! – позвал я. Нет ответа. – Алиса! Ничего. Китайцы опять явились и опять забрали Алису и Егора. И кассеты. Они собирали кассеты, они видели меня, но ничего не сделали, не тронули. Я им не интересен… Почему? Все равно не понять. Глупое положение. Что теперь делать? Кольца выкинул, глаза не видят, молодец. И руки дрожат все сильнее. Окна… Забраны железными занавесками. Попробовал подняться на ноги. Колени затекли, но со второго раза получилось. Я стоял возле стены. Вперед. В ванную. Сделал шаг. Вдруг мне представилось, что они вырезали пол. Адская китайская хитрость, вырезать пол. Я слепой. Шагну – и провалюсь вниз, наткнусь на пианино. Пройдет сто лет или сто пятьдесят, и кто-то, не мой потомок, придет сюда посмотреть и увидит в одиноком пианино истлевшие кости и скучный череп, и это буду я. Хотя через сто лет тут ничего вообще не останется, великое уравнение поглотит здания, затянет все лесом, или вообще придет вода, или холод, и… Я шагнул вперед. Пол оказался на месте. Мелкими шажками, стараясь ни за что не запнуться, я пересек монтажную и нащупал дверь ванной. Подойдет. Вошел внутрь, нащупал бадью… Нельзя! Нельзя взрывать в монтажной! Едва не забыл, болван! Вернулся в коридор. Через вырезанные двери. Через лаз в баррикаде. Вдоль по стене. Кажется, раньше слепоту лечили. Вставляли в голову компьютер, человек с помощью него видел. Или выращивали глаза в особых сиропах, я читал. Сейчас ничего такого нет, сейчас каждый неудачный шаг имеет слишком высокую цену. Запнулся. Равновесие не удержал, упал в труп. Гранаты не выпустил, разбил кулаки в кровь, едва запястье не сломал. Труп. Алиса. Или Егор. Или китаец. Потом проверю. Сейчас другое. Шагал вдоль правой стены. Прижавшись спиной, держал направление затылком. Иногда звал. То Егора, то Алису. Они не откликались. Восьмая дверь оказалась открыта, я пнул ее и вошел в помещение. Большое, я не видел, но мне показалось, ушами, что ли, почувствовал. Швырнул гранаты, выскочил в коридор и на пол. Рвануло хорошо. На возвращение в монтажную у меня ушло… не знаю, сколько долго. Полз, отставляя вправо руку. Чтобы нащупать тело. И нащупал. Это был не Егор, определил по росту. Труп оказался гораздо длиннее и крепче в запястьях. И не Алиса, это я тоже определил. Китаец. Я порадовался – пусть лучше китаец, их наверняка и сейчас много. А нас чуть. Да нас совсем почти не осталось. Устал. Спать хочу. Вспомнил про ванную. В них удобно, пару раз я уже пробовал. Ноги выставляются, но к этому быстро привыкаешь. В ванной оказалось неожиданно тепло. Устроился получше. Замер. Глаза не исправлялись. Перед ними по-прежнему стояли белые кругляки, отгораживавшие от меня мир. Я мог закрывать глаза, мог их не закрывать, все равно. И мне было все равно. Я устал думать, устал бороться, я хотел отдохнуть. Лежал в ванной до ночи. Наступление тьмы я определил по похолоданию. Когда холод стал нестерпим, я сел, перевесился через борт и вытащил скелет. На нем болталась куртка из шершавого материала, пыльная, но вполне сохранная, я натянул ее поверх брони, надел капюшон. Почти сразу стало тепло, я подумал, что куртку эту прихвачу с собой. Зима на носу. А еще в карманах обнаружились перчатки, неожиданно теплые, наверное, в карманы были вмонтированы особые теплосохраняющие полости. На несколько мгновений я засомневался, мне почудилось, что в перчатках осталось тепло их бывшего хозяина. Если бы и так. Перчатки мне понравились, тоже возьму их с собой. А что, если у этого трупа и штаны неплохие? Со штанами потом разберемся. Куртка согрела меня, и я уснул. Странно получилось. Место совсем неподходящее, время – самое неподходящее за всю историю человечества, состояние мое… Скверное. Но мне приснился самый счастливый сон за всю мою жизнь. Утро. Вода катилась медленно, как масло, сворачивалась в широкие, поблескивающие воронки. Я сидел на крутом берегу, свесив ноги, внизу суетились ласточки. За спиной у меня уходил к горизонту луг, на другом берегу лес, по реке плыли куски тумана, туман выдавливался между деревьями, и на широкой отмели стояли мальчишки с удочками. Солнце висело над деревьями, еще не разогревшееся, красный круг и никаких заедин с левого нижнего края, солнце. А я сидел и сидел, глядя, как на кочку из воды пытается выбраться ярко-зеленая лягушка. Ничего особенного, но мне почему-то было удивительно хорошо и свободно. А главное, безопасно. Совершенно. Как никогда не чувствуется здесь, у нас. Ощущение. Совсем другое. Сон длился необыкновенно долго, так что я засомневался, сон ли? Река катилась, солнце висело, не собираясь взбираться дальше, лягушка с усердием заводного механизма карабкалась на берег, упрямая. На меня похожа этим упрямством, я вот тоже карабкаюсь, карабкаюсь, а меня все в воду и в воду, а я все равно. И не просыпался. В какой-то момент я подумал, что умер. Что это вот оно и есть, царствие небесное, лягушка, вода, рыбаки, песок и туман. И не просыпался. Хотелось искупаться, но я не спешил, вода парила, теплая наверняка, но мне хотелось, чтобы солнце разогрелось получше. Только солнце не двигалось, прилипло к небу, наверное, так и полагалось. Сон длился. Лягушка выбралась-таки на побережье, уцепилась за соломинку и стала жевать ее, посредством этого пережевывания поднималась вверх. Необыкновенно, никогда не подозревал в лягушках такого разума. И такого упорства. Лягушка поднималась, все ближе и ближе, затем она прыгнула и вцепилась мне в ногу. Я ожидал, что будет больно, но случилось не так. Лягушка повисла на пальцах, и это было приятно. Прохладно. В коридоре зазвонил будильник. Видимо, Егор потерял, когда его волокли китайцы. Часы старались долго, постепенно затихая, затем выдохлись вовсе, но по коридорам еще некоторое время бродило усталое эхо, а сон не отпускал меня долго. И я не хотел его отпускать. Не хотел возвращаться домой. Открыл глаза. В них продолжало светить солнце. Я ослеп и не собирался вылезать из ванны. Сдохнуть здесь не самое худшее, что может случиться. Хотя Курок не одобрил бы, сказал бы, что в этом нет ничего героического. В ванне. В куртке, снятой со скелета. Вот тебе и Беовульф. А ладно. Некоторое время я лежал просто так, прислушиваясь к ощущениям. Ощущения были скучные, хорошо хоть нога не болела. Или болела, да я не чуял. Решил лежать просто, на боку, а потом на спине, а потом снова на боку, на каждой части тела. Непривычно. Вот просто так лежать, в безделье, в праздности. Хорошо, но очень, очень непривычно. Решил проверить карманы. В правом внутреннем кармане оказались ключи, много, целая связка. В левом кармане нашелся непонятный предмет, походивший на кожаную книжку, внутри пластиковые квадраты непонятного назначения, я почистил с помощью их ногти. На ощупь. В нижнем левом кармане обнаружилась плоская серебристая коробочка, я нащупал кнопку сбоку, нажал. Коробочка отворилась с музыкальным звуком. Внутри оказались палочки. Три штуки рассыпались в прах, четвертая оказалась целой. Это были папиросы, я догадался. Кроме того, в кармане оказалась короткая втулка, я нажал на днище. Втулка пшикнула, как раздавленная змея. Зажигалка. Я нажал еще, чиркнуло огниво. Огонек загорелся. Я сунул папиросу в зубы, поджег. Ничего не происходило. Втянул воздух. В горло, в нос, в легкие ударил горький, тяжелый дым, из глаз брызнули слезы, я задохнулся и закашлялся, и тут же голова закружилась и поплыла. Я выпустил дым и тут же вдохнул еще. Дым был горячий и пьяный, я втянул еще. Второй вдох колыхнул подо мной ванну, я задержал дым изнутри и выдохнул его уже остывшим. Я курил. Гомер всегда говорил, что курение – грех, кроме того, оно выпивает из человека силы и образует внутри черный наждак. Курение праведникам противопоказано. Но я курил. Минуты через три меня затошнило, причем сильно. В горле запершило, виски сдавило, сердце запрыгало, я отбросил папиросу. Понятно. Все понятно. Праведники не курят. Правильно и делают. В этом есть смысл. Ничего, кроме тошноты. Выкинул и коробочку, зажигалку оставил. Остался нижний правый карман. В нем лежал пистолет. Сначала я подумал, что игрушечный – слишком маленький, слишком легкий и слишком пластмассовый. Подумал, что подарок, – раньше люди часто дарили своим детям ненастоящее оружие. Зачем-то. Направил пистолет в потолок, нажал на крючок. Оружие неожиданно выстрелило. Несерьезный хлопок, пуля чирикнула по потолку. Зачем такое? Калибр крошечный, останавливающего эффекта никакого. Пули отравленные? Вдруг я догадался. Пистолет не предназначался для боя, пистолет предназначался для последнего желания. Для самоубийства. Предусмотрительны были пращуры, на каждую ситуацию у них имелась отдельная вещь. Некоторое время я думал, что это знак. Я ослеп, жизнь в нашем мире мне предстояла короткая и не очень веселая, смерть, наоборот, долгая и мучительная. Это выход. Вот полежу еще немного, и… Полежу. Я продолжил лежать. Очень скоро надоело. Кажется, я отдохнул. И стал понимать, что со мной случилось. Слепота. Отчаянье. Отчаянья не чувствовалось. Злость. На то, что все получилось так глупо. Искушение. Оборвать все это. Слишком мощное искушение, чересчур. Стоит опасаться всего, что чересчур. Я направил ствол в потолок, принялся стрелять. Всего семь патронов. Отшвырнул подальше. Сел. Застегнул куртку, выбрался из ванной. Отыскал рюкзак. Ладно. Раньше не было слепых героев, во всяком случае, я ни одного такого не знал. Кажется, в древности жили слепые поэты и писатели, и даже воины, правда, не совсем слепые, а одноглазые, кто-то рассказывал. Слепых стрелков… Нет, кажется, не было. Нет, при случае я могу пальнуть на слух, только все равно ненадежно это. Раз, два, три, на пятнадцатый раз обязательно не повезет. Хотя вроде бы у слепых другие органы чувств хорошо развиваются. Слух, обоняние. Вибрацию тонко слышат. Жить можно. Ладно. Пойду. Попробую вернуться к слону. Слон – вот спасение. К слону вернется и Егор, если он, конечно, остался жив. И Алиса. Если она тоже жива. Если китайцы их не разобрали. В слоне перезимуем, Егор обещал, что в слоне хорошо, тепло и спокойно. Доберусь дотуда, дождусь. Если никто из них не придет… Там рядом магазин. Дорогу я помню. Доползу до магазина, спущусь вниз и стану жить. Одному на три жизни хватит. Придется забыть. Обо всем, о чем мечталось. О Кнопке. О Предназначенье. С другой стороны, может, в этом оно и заключалось – Предназначенье. Что, если я неправильно его понял? Думал, что именно я должен все это остановить, положить Предел, ну и так далее… А что, если Предназначенье мое заключалось в том, чтобы… Я ведь ничего так и не узнал. Нет, теперь понятно – все из-за Нижнего Метро. И никакое это не метро, это на самом деле прибор. Открывший Врата. И эти Врата до сих пор распахнуты и пропускают к нам погань и грязный воздух, превращающий людей в чудовищ, и вся наша вода туда убежала, и конца этому не предвидится. Если только не запустить бомбу. Как там? Гелевую бомбу они придумали, мощная, разнесет весь город, бомба, ее нужно охлаждать… Бомба. Я не знаю, где эту бомбу найти! Не успели посмотреть! План. Надо срочно придумать план, чтобы не впасть в панику, требуется план. Думал. Быстро, быстро, полторы минуты. Все. План. Как действовать в ближайшее время. Придумал. Во-первых, добраться до слона. Слон рядом с зоопарком. С планетарием. С высоткой. Я неплохо представлял местность сверху, надеюсь, что получится узнать ее на ощупь. Постараюсь, все равно ничего другого не остается. С едой плохо. Несколько пачек китайской лапши, все. С водой сложности. Ее нет вовсе. Нет, она вообще есть, все подвалы ею залиты, но вряд ли ее можно пить. Найти воду вслепую – ничего себе задачка… Лед. Не годится, мало ли из чего лед намерзает? Снега нет пока, сосульки тот же лед… Ладно, три дня на то, чтобы разжиться водой, есть. Это время поголодаю, лучше не есть, когда нечего пить. Оружие имеется. В коридоре валяется двустволка, патроны остались. Хватит. Главное, выйти к слону. А из слона до подземного магазина. Там засяду поплотнее, расставлю палатку в отдел снаряги… Двойную палатку, и еще настоящий спальный мешок, на пуху полярных птиц, я никогда не видел этих птиц, но там было написано, что этот пух – самый теплый в мире, в этом пуху спят на снегу и не простужаются. Запасы там есть, свет… Свет мне теперь не нужен, зато похоронный набор… Интересно, есть ли набор для слепых? Что полагается слепым? Палочку для ощупывания дороги перед собой? Во-вторых, переждать зиму. Наберусь в магазине сил, хотя там затяг вроде бы поселился. Придется внимательно проверить все, каждый метр, прощупать, простучать. Но это после. Сейчас следует подумать, как передвигаться. Тупо ломиться на ощупь нельзя. Надо по возможности держать направление и отмерять расстояние. Леска. В рюкзаке две катушки. Двести метров. Буду шагать по натянутой нитке. Отклонения, конечно, неизбежны, постараюсь свести их к минимуму. Вспомнить дорогу – самое сложное. Вспомнить… Спуститься вниз, к выходу. Выход. Там плоские ступени и много битого стекла, на улице танки с большими колесами, проберусь. Прямо напротив выхода дорога, много машин, надо перебраться. Вышка находится почти напротив центра. Ее придется поискать. До Вышки добраться надо обязательно. Там карабин, без него никак, надо обязательно забрать. Опасно, конечно, лезть наверх вслепую. Но без карабина нельзя. Дальше… Дальше посмотрим. Надел рюкзак, сделал несколько шагов вперед, осторожных – все время казалось, что я вот-вот провалюсь, что пол украли, но пол оставался на месте, я, не поднимая ног, брел по монтажной, расталкивая неисправную аппаратуру и обломки кассет. Наткнулся на стеллажи. Ощупал. Ничего. Все коробки с кассетами исчезли, китайцы вывезли их на своем дирижабле. Собирают кассеты, книги, изучают наш мир. Проникают в него постепенно, наполняют своими зверьми, страшными болезнями, неправильным воздухом. Своего им мало, в наш перебираются. Хотят его лучше знать, дальновидные китайские захватчики. Только я их немного обманул. Не все кассеты они нашли, главную не нашли. Усмехнулся. Странный эффект, голос без изображения звучит странно, не состыкуется. Снеговик продолжал стоять в углу, поникнув носом. Я отвернул ему голову, сунул руку в теплое снеговичье нутро и достал плеер. Осталось совсем немного, минуты четыре. Посмотреть. Там наверняка что-то интересное есть. Потом посмотрю, в путь. – Спасибо этому дому, пойду к другому, – вспомнил я присказку Егора и добавил: – К другому слону. В путь. Перед железной дверью подобрал двустволку, зарядил. Патроны не различались, цвета я не видел и поэтому зарядил все подряд. Наверное, я мог различить их по весу, возиться не хотелось. Все подряд. Двинулся по коридору. По правой стене, шаг за шагом, запнулся за будильник. Он брякнул, освободил последнюю трель. Я поднял его, сунул в карман. Стану заводить, слушать, как гремит. В слоне буду его слушать, каждый день, это порядок – утром будильник, вечером тиканье, да я вообще стану его с собой таскать, пусть тиканье всегда остается со мной. Выбрался за разорванную переборку-баррикаду, двадцать шагов от будильника и вляпался во что-то скользкое. Поймался за стену, поводил подошвой по полу, пытаясь определить. Кровь или другое. Вполне могла быть и кровь. Я выставил здесь растяжку, китаец мог нарваться. Тогда от него вполне могла остаться лужица. Решил не думать, чья это тут кровь, кровь она и есть кровь. У китайцев она, кстати, совсем как у нас, красная. На лестнице я остановился. Спускался медленно, прощупывая ногой ступени, потому что мне продолжало представляться, что они… китайцы, украли лестницу. Они забрали моих, а мне уготовили судьбу более горшую – несчастным слепцом стану скитаться я по разрушенному миру, в надежде встретить достойную, быструю и героическую смерть, и на каждом шагу меня будут подстерегать ловушки. Подпиленные лестницы, открытые люки, разверзнутые пропасти, капканы, расставленные безумцами, слизни, подкарауливающие путников в темных уголках, сумраки, ждущие в сумраке. Собрал на языке загустевшую слюну, скатал ее в комок и плюнул. Плевок звонко ударил по бетону, лестница на месте. Плюнул еще, подальше. Вот и нашел способ передвижения – надо найти засохших конфет, набрать в рот и плевать перед собой. Определяться по бряканью, а то никакой слюны не хватит. Проплевывать дорогу, кто бы мог подумать… Спустился по лестнице. Холл, стекло заскрипело под подошвами. Улица встретила холодом, морозец прижал щеки, я сместился чуть вправо, нащупал колесо бронемашины. Насколько я помнил, танк стоял как раз напротив Вышки, я привязал леску к колесу, надел катушку на мизинец и двинулся вперед. Пропускал леску между пальцами, старался держать натяжение. Натяжение важная вещь, с помощью нее легко отмечать отклонения в сторону – если пальцы начинает резать, значит, смещение. Сто метров. Медленно, со скрипом, еле-еле. Через две машины перелез, привязал леску к железке, поперся обратно. Отвязал леску от колеса, вернулся. Черепаший способ перемещения, другого, впрочем, нет. Вперед, вперед, через двести метров наткнулся на колонну воздушной дороги, привязал леску к ней и ступил на дорогу обычную, в лабиринт из скученных и перевернутых машин. Идти напрямик здесь было сложно, мне пришлось вилять, запоминая правильное направление. Пробраться сквозь мятое железо без потерь не удалось, наткнулся на острое, оцарапал руку. Зацепился рюкзаком, дернулся, съехал по капоту. Рюкзак из несгорайки сделан, отличная ткань, действительно не горит, не рвется, не намокает. Поэтому при зацеплении легко освободиться не получилось, пришлось подергаться. Самые пустяковые вещи без зрения становятся неожиданно сложными, я выпутывался из рюкзака не меньше пяти минут, и порезался еще, и едва не раздавил пальцы дверью. А потом вообще пришлось карабкаться по автомобильным крышам. Подумал, что идея с леской не такая уж и хорошая, не очень удобно возвращаться назад, в этой мясорубке легче легкого переделаться в кровавую кашу. Запнулся. Штырь, обломок бетона, потерял равновесие, леска натянулась и зазвенела, тонкая, ноль четыре миллиметра, я повис на ней, крепкая, умели раньше делать, качнулся в обратную сторону, леска ослабла. Вытянул все сто метров, теперь надо привязать. Тут мне в голову пришла крайне неудачная мысль. Рюкзак мешал. Ползать с ним по этим развалам было не очень удобно, поэтому я решил его оставить. Отупел. Не только ослеп, но еще и в мозгах повредился, это точно. Скинул рюкзак, привязал леску к лямке. Немножко отдохнул и полез обратно, стараясь не выпускать леску, зажимал ее в кулаке. Конечно, я оборвался. Слишком сильно оперся о капот, а он треснул, давным-давно прогнил, зараза. Я провалился в двигатель, леска разрезала пальцы, я ее не выпустил, хотя она добралась почти до кости. В спину упиралось твердое и острое, надо было выбираться, я пошевелился, леска натянулась до предела, и я выпустил ее, чтобы не разорвать. Леска дзинькнула, распрямилась, проныла, как плохо натянутая струна. Выбрался из капота, поднял руку. Ничего. Я должен был наткнуться на леску, но ее не нашлось. Я поднял вторую руку, принялся размахивать ими, даже немного подпрыгивал. Леска исчезла. Я попробовал влезть на капот и снова провалился. Поднял двустволку, постарался поймать ее прикладом. Пусто. Леска пропала. Я метался между совершенно одинаковыми на ощупь поверхностями, стукался, царапался и запутывался все больше и больше. Потерял направление. Прокусил губу. Видимо, леска все-таки оборвалась. Ноль четыре, не выдержала. Слишком много острого. Обломки, осколки, всего-то и надо – царапнуть чуть. Болван. Одуревший болван! Я уселся на покрышке. Хорошо, что есть куртка, тепло. Надо успокоиться. Если леска действительно оборвалась, вряд ли получится найти конец. Да черт с ней, с этой леской! Я пополз. Как я думал, в сторону Вышки. Это продолжалось долго. Лез по крышам, протискивался между бортами, иногда подлезал под, а иногда напрямик, через салон. Раньше я никогда не сидел внутри, оказалось, что зря. Сиденья мягкие, двери закрывались плотно, тишина внутри. С каждой машиной я запутывался все больше и больше. Стало холодать, наступала ночь, но мне было плевать, я не чувствовал усталости и спать не хотел, брел, полз, лез, протискивался и остановился, только когда холод стал совершенно нестерпим – приложившись щекой к металлу, я едва не оставил на нем кусок кожи. Тогда я забрался в первую же машину, закрылся изнутри, устроился на заднем сиденье и стал ждать рассвета. Ночь выдалась глухая. Над улицей полз заморозок, мертвый, как мрец. Окружавшее меня железо пело и похрустывало, съеживаясь от холода, я сжимал двустволку и старался выслушать посторонние звуки. Так продолжалось до утра. Утром показалось солнце и вокруг перестало хрустеть, сделалось тихо, и я услышал сопение. Рядом, за дверью моей машины. – Кто здесь? – спросил я. Само собой, никто мне не ответил. А я понял, кто это. Трупный Дед. Тот, кто спускается по печной трубе. Только он не подарки приносит, он башку сносит. Перерезает горло, сбрасывает с крыши, режет ремни из спины. Добрый такой старикашечка. Глава 17 Отступление В этот раз проспал долго. Солнце влезло высоко и как следует разогрело крышу, тепло распространялось по салону, так что мне стало жарко, пришлось расстегнуть куртку. Хотелось пить, внутри на окнах от перепада температур образовалась вода, собравшаяся из моего дыхания. Я стал облизывать стекла. Одно облизывал, другие запотевали, через час жажда отступила. Язык чуть не натер. Вылезать наружу не спешил, достал из кармана будильник. Завел и стал вертеть ручку минутной стрелки. Внутри часов щелкнуло, и он зазвонил. Наверное, целую минуту я наслаждался дребезжащим звуком, затем пнул дверь и выбрался на воздух. Куда идти, было совсем непонятно. Я окончательно потерялся. Компас, надежно работающий в моей голове почти с детства, сбился. Солнце… Я не видел его. Пробовал почувствовать лицом, но холодный воздух сбивал тепло, поэтому я отправился куда глаза глядят. Прямо, потом направо, через час выбрался из машин. Вокруг чувствовался простор, железом не пахло, под ногами асфальт. Отлично. Я ни черта не видел, я потерял рюкзак и потерял направление, весь мой план полетел, и теперь… Я не знал, что теперь. У меня осталась двустволка и несколько патронов. Нож. Топор. Будильник. Набор для завоевания мира. Поэтому я ругнулся, сказал несколько грязных слов и двинулся вдоль по асфальту. Нужно идти. Только идущий осилит дорогу. Вот я и шагал. Коротким шагом по асфальту. Мне попадались машины. Поваленные деревья. Мусор, кирпичи, я влезал в кусты, и стукался о фонарные столбы, и запутывался в стенах и в лестницах, вяз в проводах. Останавливался, чтобы отдохнуть, это приходилось делать часто. То, что за мной следят, я понял давно. По звуку. Какое ловкое ни было бы существо, но передвигаться совершенно бесшумно не может никто. Я его услышал. Оно держалось поодаль, так что я некоторое время подозревал в нем волкера. Только их здесь не могло водиться. Сумрак не стал бы ждать, он встретил бы меня окаменевшим истуканом и разорвал бы в клочья. Значит, тварь не очень крупная и не очень сильная. Выжидает момент. Нападет из засады, сверху, вцепится в горло. Если не крупная и не сильная, то, скорее всего, шустрая. Берет ловкостью. Мне Гомер рассказывал про таких, не помню названия. Маленькие, чуть больше барсука, телом куницу напоминают. Прячутся в ветвях, а когда жертва проходит мимо, быстро чиркают ей по горлу длинным коготком, так что та и заметить ничего не успевает, шагает себе, истекая кровью, а потом, ослабев, падает. А эти уже вокруг землю роют, чтобы добыча никому не досталась. И вот ты еще не совсем мертв, жизнь еще потихоньку бьется в венах, и ты кое-что еще чувствуешь, а тебя уже втягивают в землю и с нетерпеливым повизгиванием отгрызают от голени самые мягкие куски. Маленькие, они иногда еще опаснее больших. Подождем. На всякий случай я снял с двустволки второй ремень, обмотал его вокруг шеи в три оборота. Жаль, что секиры не осталось. Против мелких самое то. И кошки на ботинках, но кошки я уже давно потерял. Придется отбиваться топором, вряд ли получится подстрелить. Можно было шугнуть. Если тварь поймет, что я ее вижу, вряд ли осмелится… А если осмелится, то станет действовать гораздо осторожнее. Дождется, пока я оступлюсь, и вскочит на загривок. Дождется, пока я усну. Дождется, пока я буду перематывать пальцы. И в яремную вену, маленькими ядовитыми зубками. Нет, лучше не дожидаться времени, когда я ослабну, лучше сделать первый шаг самому. Все хищники, морские, пресноводные и сухопутные, обожают нападать на слабых и увечных. Поэтому я стал прихрамывать посильнее, и даже не только прихрамывать, но и приволакивать ногу, ни один окунь не проплывет мимо уклейки с ободранным хвостом. Начал дышать погромче, и похрипше, останавливался через каждые двадцать шагов и держался за бок. Хорошо бы еще напустить в штаны, для полной правдоподобности, но я подумал, что не стоит, при всей своей хитрости это все-таки тварь, мозга у нее чуть, зато полно голода и злости. Я закинул двустволку за спину, кряхтел, запинался и в конце концов упал, ударившись плечом. Сел, привалился к колесу, вытер лоб. Кажется, это был грузовик с железным фургоном. По железу процокали когти. Осмелело. Я громко застонал, выругался и пополз. Теперь я перемещался по обочине на карачках, наступая ладонями на острую ледяную крошку. Перчатки спрятал, слишком толстые, помешают, придется рискнуть руками. Оно шагало за мной. Почти беззвучно, только вот мое восприятие обострилось, и я слышал почти каждое его движение. Оно догоняло. Метров через сто существо решило, что пора, – остановилось, приготовляясь к броску. Я сел. Закашлялся, брякая зубами, нащупал топор, чтобы ударить сразу, не особо размахиваясь. И тут же в правую руку вцепилось тяжелое и зубастое, дернуло в сторону, стиснуло челюсти на запястье. Уронил топор. Успел вывернуть запястье. В ногу, в ботинок, хорошо, что высокие голенища и шнурки из крепкой лосиной кожи, сам плел позапозапрошлой зимой, вечные шнурки, у лося шкура толстенная, не всякий волкер прокусит. Если бы не шнурки, то сухожилия перегрызли бы в секунду. И запястье тоже. Перехитрили, твари. Как дурачка. Одно шумело, отвлекало на себя внимание, скрипело когтями, остальные ждали момента. Третье, то, что стучало когтями, прыгнуло мне на грудь. Оно было не очень тяжелое, но какое-то плотное, похоже туловищем на ящерицу, кажется, даже в чешуе. Ненормально, зимой все чешуйчатые твари залегают в спячку, а эти нет. Хотя, может, они и залегают, сейчас, в последние полутеплые деньки запасаются провизией, погань, сухопутные коркодилы. Немедленно попыталось вцепиться мне в горло, ремнями я обмотался вполне предусмотрительно. Оно увязло зубами, я выхватил левой рукой нож и ткнул тварь в бок. Лезвие уткнулось в упругую кожу и отскочило, я попытался достать тварь в брюхо, но оно было тоже дальновидно забрано толстой пластинчатой шкурой, тогда я попробовал попасть ему в глаз. Нож скользнул по черепу, в ответ оно откусило мне половину уха. Остальные тоже не унимались, старались разгрызть мне руку и ногу, слаженно работали, не перевернуться, держали крепко, я подумал, что, если подоспеет еще и четвертая тварь, мне станет уже худо. Отбросил нож, попробовал прихватить погань за горло. Шея у гадины оказалась толстая, нерукоприкладная, попытался ее сдавить и едва не лишился пальцев. Пнул ту, что вцепилась в ногу, погань отлетела, издала клокочущий звук, прыгнула, и снова в ногу, на этот раз попала, зацепила под коленом, где голень была прикрыта кевларовой пластиной. Я лягнул сильнее, в морде этой дряни что-то хрустнуло, в меня брызнуло теплым, хорошо бы она откусила язык. Та, что занималась моей рукой, решила не ограничиваться запястьем, стала перебирать по кости, устремляясь к локтю, смекалистые, рядом с локтем есть парочка уязвимых мест, нервы, артерия. И двигалась она быстро, цап, цап, цап. Моя левая рука наткнулась на кошель на поясе, огниво, универсальный ножик, спички. Спички! Те самые, что горят под водой и поджигаются от одного чирка. Я выхватил спички, разорвал коробку, чирканул по полу и сразу, пока спичка еще не разгорелась, прижал ее к шкуре. Не знаю, из чего раньше делали эти самые спички, но это пробрало. Тварь заорала и спрыгнула с моей груди. Я тут же схватил следующую спичку, чиркнул и воткнул в харю той, грызшей руку. Получилось. Она отпрыгнула, врезалась во что-то справа, в фару. Я перевернулся на живот, схватил двустволку и выстрелил. Попался патрон с картечью, трудно было промазать. Двое остались. Стрельнул еще раз, в этот раз граната. Взрывом подкинуло машину, но гадины оказались проворны, распрыснулись в стороны. Я быстро отполз, задержал дыхание – когда не дышишь, слышно лучше. Твари не шевелились. Что-то разгоралось в машине, вероятно, остатки топлива или проводка, горело с треском, и это здорово мешало. К тому же мне очень не нравилось, что за спиной ничего нет. Слишком много вокруг открытого пространства, наброситься могут откуда угодно. Одну я убил. Остальные должны отступить. Если они охотятся втроем, а сейчас команда разбита, то должны отступить. Движуха. Я развернулся, стрельнул на слух. Опять взрыв. Накинулась сбоку, попыталась вцепиться в подмышку, тут же отскочила. Набрасываются на уязвимые места. Упертые. Видимо, со жратвой здесь совсем туго, если они не отстают. Ладно, посмотрим, кто кого сожрет. Запеку тварей в глиняной яме, вырву им языки, отрежу хвосты, из шкуры нарежу ремней. Сверху, прямо на голову, сорвалась, выстрелил вдогонку, не попал. Не хочется, чтобы тебя загрызли поганые ящерицы. Спички. Вторая коробка. Каждая спичка горит почти пять минут, я раскидал вокруг себя десять штук. Нужна идея. Никаких мыслей, как разобраться с ящерицами. Пять минут, есть время, чтобы подумать, даже погань боится огня. Спички горели с шипением, я думал, заряжая патроны. Нож их не берет, топор потерялся, стрелять бесполезно, да и патроны заканчиваются… Завыть, что ли? Я потрогал ухо. Почти нет. Хорошо меня уездил этот поход, нога, ухо, ослеп. Лучше не бывает. Нет, завою. Шаги по железу. Кто-то побольше ящерицы. И не такой ловкий, так греметь может только… Вскинул двустволку, прицелился на звук. – Не стреляй! – крикнул Егор. – Не стреляй, это мы! Я продолжал целиться. – Дэв! Это мы! Я и Алиса! Егор. Алиса. У меня задрожали ноги. Так сильно, что стало трудно стоять. То есть совсем трудно, едва не упал, позорно оперся на оружие. – Это мы, – Егор гремел железками, приближался ко мне, чертыхаясь и подпрыгивая. – Мы! Как-то хорошо стало необыкновенно, петь захотелось, запел бы, знал бы что. Егор подбежал ближе, остановился. Он дышал громко, отрывисто, кажется, чувствовал примерно то же, что и я. Мне стало неудобно. Наверное, еще чуть-чуть, и мы бы кинулись обниматься, и это было бы совершенно невозможно. Поэтому я сказал довольно грубо: – Чего сразу не подошел? – А, думал, что ты… – Егор захлебнулся. – Думал, что ты… С ума сошел. Я сам чуть не сошел, когда ослеп от взрыва. – Я? С ума? Я презрительно плюнул. – Страшно ведь… Как глаза? – Никак, – ответил я. – Не видят. – Пройдет. Я вчера вечером, как и ты, не видел, а с утра проморгался. Алиска тоже. Хорошие новости. Алиса здесь. Егор прозрел, значит, я тоже, вполне вероятно, прозрю. Прозрею. Он моложе, восстанавливается быстрее, мне требуется больше времени. К завтрашнему утру. Ну, или к послезавтрашнему. Я почувствовал прилив сил и бодрости. Если глаза сохранились, то все еще можно исправить, цель достижима, ничего еще не потеряно… – Ты, главное, не растирай глаза… – Не разотру. Тут ящерицы, кажется… – Ящерицы? – спросил с удивлением Егор. Сейчас он мне скажет, что никаких ящериц он не видел. Что это я сам себе ухо оторвал… Стало страшно. А вдруг на самом деле? Куда они так быстро делись? Только что нападали… И исчезли. Если я на самом деле свихнулся? Отравился газом или просто умом тронулся, от перегрузок или от страха – мне слишком долго казалось, что я ничего не боюсь, – а это оттого, что я попросту сошел с ума. Сумасшедшие не боятся. И на них нападают ящерицы, которых никто вокруг не видит. – А зачем спички раскидал? – спросил Егор. – Темно было, – ответил я. Егор хихикнул. – Тебе надо поплакать, – сказал он. – Что? – Поплакать. Глаза промоются, и увидишь. – А если водой? – спросил я. – Не, водой не пойдет. Поплачь, здорово помогает. Не хочу я плакать. Нет настроения. – Поплачь, а то идти не сможешь. – Смогу. Я поднялся. – Точно? – спросил Егор. – Нам идти непросто, надо еще Алису тащить. – Как это? – Она без сознания, – сказал Егор шепотом. – Валяется. Я волокушу сделал, но все равно тащить ее тяжело. – Как вы выбрались? – спросил я. – Никак. Я не помню, что произошло после вспышки. Очнулся недалеко отсюда, на скамейке. – На скамейке? – Ага. Кажется, Егор кивнул. – Мы оба сидели на скамейке, и я и Алиса. Я сначала ничего не видел, полчаса, наверное. А потом… – Потом ты разнюнился и прозрел. Егор промолчал. – Что от вас нужно было китайцам? – Не знаю. Кровь, кажется, не брали – голова не кружилась. Но уколы делали, все руки в дырьях. У Алисы тоже… Плевать на них. Слушай, Дэв, я по карте посмотрел. Можно по этой дороге попытаться. По монорельсу. Это очень… – Мы пойдем к Вышке, – перебил я. – Зачем? Лучше в обход… – К Вышке. – Я по карте смотрел… – К Вышке! – заорал я. Егор согласно вздохнул. Мы впряглись в волокушу и поволоклись. До Вышки было недалеко, но пробирались долго – Алиса постоянно за что-то цеплялась, да и я пару раз падал. Думал – а что, если я не прозрею? Буду слепым и беспомощным, очень скоро Егор обнаглеет и станет руководить, а потом и помыкать мной, потому что я окажусь полностью от него зависимым. И Алиса еще… Залезем в слона, начнем жить. Я, слепой и сумасшедший, Алиса, сумасшедшая и опасная, Егор, зрячий и незаменимый. Егор остановился. – Пришли, – сказал он. – Вышка. Что делать будем? Я не чувствовал никакой Вышки. Последние метров двести мы продирались через искореженный металл, но этого металла у нас вокруг полно, везде по колено. – Что видишь? – Железяки, что еще? Много. Сейчас… Егор загремел. – Тут всмятка какая-то… – сказал он издалека. – Сверху кто-то свалился… Сожрали его почти. Карлик-горбун. Сам виноват. Егор отправился дальше. Рядом со мной движение, шорох. Алиса. – Есть… что-то, – сказал Егор издалека. – В китайском комбинезоне. Сейчас погляжу… Ах ты… Егор замолчал. Я прижал к себе двустволку. – Это… что тут? – спросил Егор. – В комбезе? – Акира, наверное. Так он назвался. Мне казалось, что его так зовут, он произносил это именно так. Китаец. – Это китаец?! – Конечно. Китаец. Не видишь разве? Егор всмотрелся в китайца, сказал: – Но ведь он совсем не человек. – Как не человек? – Так, – ответил Егор. – Он… Не знаю кто. Ты уверен, что это на самом деле китаец? – Ты же был на дирижабле! – Там они в масках все, я думал… Я думал, они люди… Сейчас я… Егор выругался еще гаже. Подошел. – У этого твоего китайца кость темная… Он точно китаец? – Китаец. – А уши где? – Откуда я знаю? Спроси у него. – А ты остальных видел? – спросил Егор. – Видел. Такие же. Все китайцы такие. Уродливые. Ушей нет, носа нет, рожа зеленоватая. Глаза большущие. Неудивительно, что от таких бешенство пошло. – Нет, уродливые – это ладно… Но это… Лапша червивая, оружие скругленное… Я сразу подозревал! Что они не китайцы! Почему они нашим воздухом дышать не могут? – Откуда я знаю?! Может, он другой, воздух этот. Может, в нем бактерии какие-то сидят. Или состав не тот. Егор задумался. – Да, наверное, так, – сказал он. – Хотя наш воздух им подходит, если бы не подходил, они бы сразу умирали… Наверное, они все-таки тоже люди. Ноги, руки, голова, похож на больного человека. Почти… Почти. Я пожал плечами. Погода хорошая, это чувствуется. Холодно, и при этом прозрачно, и наверняка на западе в небе висит обширный мираж, в воздухе образовалась выпуклая линза, в которой отражается город, от чего кажется, что земля загибается кверху. – Завтра будем дома… – Егор поглядел в сторону юга. – Или послезавтра. Мне захотелось съездить ему по шее, чтобы не болтал без особой надобности разные глупости, но шеи я не нашел. – Будем, – сказал я. Алиса громко зевнула. Вообще-то люди не зевают во сне, но Алиса зевала. – Пошла! Пошла отсюда! – Это ты кому? – Крысе, – недовольно буркнул Егор. – Чапе. Залезает все время… А с чего ты решил, что это именно китаец? С чего? Видно же, что китаец. – Видно же, – сказал я. – Волосы черные, вместо носа дырки, без ушей, на человека не похож. Китаец, само собой… – Как-то очень уж не похож. Чапа! Пошла! Брысь! Ты, наверное, три килограмма весишь! Боммм. Глухой и долгий звук, узнал его, когда нет зрения, слух работает гораздо лучше. – Что это? – нервно спросил Егор. – Трос лопнул. В башне лопнул еще один трос. Совсем все старое. Бомм, боммм, дзынк. Наверху скрежетнуло, грохнуло, через несколько секунд тяжело обрушилось железо. Балкон над смотровой площадкой обвалился, скорее всего. – Она же рассыпается… – Она давно рассыпается, да никак не рассыплется. Наверху карабин. Оружие, с которым я… Самому лезть? Вслепую – это самоубийство, ждать, когда вернется зрение… А если оно через неделю вернется? Или вообще не вернется? Послать Егора? Этот дурак шнурки завязать не в состоянии. Ладно. Оружие – это всего лишь оружие. Прекрасное, верное, но оружие. А жизнь – это путь расставаний. Сначала ты теряешь родных, затем ты теряешь учителя, затем любимое домашнее животное, Папу, затем ты теряешь уже всех подряд, кто хоть раз тебе улыбнулся. Шагаешь, а вокруг тебя рушится мир. И гибнут люди. В конце ты остаешься один. Без карабина. – Ты прав, – сказал я. – Домой. То есть к слону. Наверное, в эту зиму действительно стоит отдохнуть. По весне… Продолжим. – В слоне зимой хорошо, – сказал Егор с воодушевлением. – Тебе понравится. – Не сомневаюсь. Жить и умереть в слоне, что может быть лучше? Я, сидя в бескрайних рыбинских болотах, только об этом и мечтал. Ладно, выбора пока особого нет. – Пойдем скорее, тут… Тут все… Как по тонкому льду. Знаешь, как стоять на тонком льду? – Знаю. Мы подхватили носилки с Алисой и двинулись на юг, оставив за спиной телецентр, Вышку, дирижабль и мертвых китайцев, и другого мертвого китайца, Акиру, который, может, был не совсем китайцем. И все они могли быть не совсем китайцами. Кем тогда? Кем? Думать сослепу не хотелось, да и не получалось, точно, лишившись зрения, я утратил и способность к складной мысли. Пробираться было нелегко, но мы старались, торопились, просачивались через ломаный бетон и крепкие проволочные выкрутасы, через разросшиеся на месте прежней жизни мшаники, проваливаясь в ямы и выбираясь из них, и наткнулись на поляну с клюквой, красной, как глаза окуней, пружинистой на ощупь и сладкой от первых морозов. Остановились и собирали ягоды, запасаясь на зиму кислятинкой. Провалились в большую лужу – лед был действительно тонок, а под ним оказалось обилие головастиков и икры, этакий плотный головастиковый студень, дожидавшийся лета, они воняли, головастиков ни с чем не спутать. После лужи ощущение первого льда, про который говорил Егор, припомнилось организмом, и я стал ступать осторожнее, стараясь не раскачивать лишний раз землю. Если я оступался и Алиса начинала опасно раскачиваться, Чапа пищала с недовольством. Егор пытался отправить Чапу пешком, но та не соглашалась и каждый раз, когда Егор сгонял настырную тварь на землю, возвращалась обратно. Тащили вместе с крысой. Через три часа у меня заболели плечи, Егор принялся плеваться соплями, а Алиса провисла в носилках и потяжелела. Тогда мы остановились в какой-то трубе, шириной метра два. В этой трубе жили какие-то твари, мелкие и скользкие, возможно, жрецы или их какая-то более неудачливая по размерам разновидность, они принялись протестующе пищать и клацать зубами, думали напугать меня, сил смеяться не осталось, и настроения тоже, выкуривать их дымом не хотелось, и я бросил в трубу гранату, а за ней еще одну. Твари распространились по стенкам, испортив немного наш отдых своими неприятными на запах кишками. Я развел костер из каких-то увесистых брусьев и достал китайскую лапшу, но аппетита не возникло, я не стал есть, я стал спать. Егор остался сторожить, а Алиса тоже спала, как спала она уже давно. Егор разбудил меня уже в сумерках. Выбрались наружу и начали забрасывать вход мхом и смерзшимся дерном. Вслепую не очень хорошо получалось, и я стал сторожить, слушать то есть. Холодно, Егор стучал зубами и рассказывал про китайцев – совсем недавно он видел их тарелкообразный дирижабль – он летел на запад и мигал красными огнями. Егору казалось, что китайцы нас разыскивают и хотят отомстить, поэтому он торопился, надеясь укрыться в трубе как можно скорее. Я же думал, что китайцам на нас плевать. Они утратили интерес. Получили все, что нужно, и отпустили, вряд ли станут теперь искать. Только вот что они получили… Не знаю. Егор ругался и ныл, говорил, что место не очень хорошее, но ничего, всего-то одну ночку, а завтра мы уже войдем в город и спрячемся в каком-нибудь доме. Что у него есть серьезные сомнения насчет… Про его сомнения я так и не узнал, потому что грохнуло. Не грохнуло, не так, конечно, подходящего слова для того, что случилось, я не знал. Мир содрогнулся и закачался, я упал, мне показалось, что я провалился далеко вниз, и тут же меня подбросило, земля под нами заплясала, а звук достиг такой громкости, что исчез вовсе. Или уши перестали его слышать. И так продолжалось долго. Глава 18 Там, где серебристая собака Я открыл глаза. Через дыру в потолке падал снег. Задумчивый, легкий, потусторонний. Я не видел его, чувствовал, как снежинки опускаются на щеки. – Зима, – сказал Егор. – Зима наступила. Слышь, Дэв, зима… Зима. Ничего хорошего. Зимой люди сидят в узких щелях, обернувшись собачьими шкурами. В слонах, в других местах, удобных для существования. – Город разрушился, – сказал Егор. – Я видел. Вышка упала… Струны, натянутые между землей и небом, лопнули, земля затряслась, небо покосилось, Вышка упала. Заплясала на опорах, закачалась. Первыми обрушились приделанные мачты, и хижины, построенные на ненадежных основаниях, ухнули вниз. Балконы, высотные залы, комнаты с койками, висячий пруд с голодными рыбами, обледеневший шпиль с разлапистыми антеннами – все это, века соединявшее город с воздухом, исчезло, слилось с однообразной равниной. – Земля провалилась, – продолжал Егор. – Там теперь яма только, хорошо, что уйти успели. Я говорил, уходить надо. Земля раздалась. Улицы, забитые тысячами ржавых машин, исчезли. А вместе с ними дома, красивые высотные и некрасивые низкорослые, воздушные дороги, фонтаны и куб телецентра. И самолет, он не смог взлететь, так же как и ракета, они провалились в глубины, не осталось ничего, только вонь, только холод. – Все попадало. Вокруг одни развалины. Крыши не найти. – Это должно было случиться, – сказал я. – Рано или поздно. Дом без хозяина долго не держится, в землю отходит. Земля создана для людей, а если людей нет, то и она разваливаться начинает. Времени совсем мало осталось, скоро и оно кончится. Будильник-то тикает? – Завод кончился, сейчас… Егор стал накручивать пружину. Карабин пропал, жаль. Я оставил его, и все. Нельзя предавать оружие. Где я теперь такой найду? Наверное, плохая примета. Я с ним с детства не расставался. Сколько раз он спас мне жизнь… Сотню, не меньше. А я его оставил. Лень тащить вверх было. Лень – одно из самых вредных человеческих качеств. Просто страшное, разрушительное. Немножко поленись – и все, твой мир расколется на тысячи кусков. Будильник щелкнул, с облегчением затикал. – Что делать? Я достал плеер из рюкзака. – Эти китайцы – редкие дураки, – сказал я. – На дирижаблях туда-сюда летают, а дураки. Кассету в плеере оставил, плеер в снеговик, как раньше. Так, что мы сами можем досмотреть. Ты то есть… Только батареи нет. И плеер испортился. Сможешь починить? – Попробую. Тут же все очень тонко… Сам видел. – Будильники ты же чинишь. – Это не будильник. Егор громко дышал, наверное, в руки, разминал пальцы, сжимал их в кулаки. – Батареи может не хватить, – сказал Егор. – Хотя тут внутренняя есть. Только она закисла совсем, но на немного хватит… От большого аккумулятора должна зарядиться. Я сейчас посмотрю. Егор щелкнул ножичком. – Как Алиса? – спросил я осторожно. – Спит. Егор вздохнул. – Никогда не думал, что Вышка упадет… – сказал он. – Я сколько себя помню, она стояла. А теперь ее нет. – Она старая уже была все равно, ее нельзя починить. У нее жилы внутри все оборвались. – Что? – Она как человек. У человека внутри жилы, они натянуты и держат его в вертикальном положении. Когда они провисают, человек тоже слабеет, когда они рвутся, человек падает. Башня прожила свое расстояние и упала. Так и должно быть. Это по-человечески, человек не вечен, вечна душа его… Шипение. Щелчок. – Экранчик тут маленький, надо ближе… Ах, да… – Снова шипение… – Кусок пленки сжевало, – пояснил Егор. – Сейчас хорошая пойдет. Шепот Белова. – … Пробная запись номер три, журналистское расследование «Армагеддон Х», скрытая камера. Феденька, ты мне должен по яйца, эта запись – настоящая бомба, надеюсь, ты не забудешь про это… Ладно, поехали, Армагеддон Ха… Аппаратура работает нормально, как я и рассчитывал. Три часа в лонгплее, все вроде в порядке. Скажу сразу, от предложенных вами флэшей пришлось отказаться даже в низком разрешении. Кассеты, как ни странно, подошли больше всего. Высокое качество плюс относительная компактность. Рекордер замаскировал в спасателе, оптику можно крепить свободно. Болит шея немного, без подавителя помех все-таки никак, пришлось монтировать в пилотке. Вроде бы двести граммов, но шея устает. Надо за месяц подкачать трапеции. Жизнь странная штука – никогда не занимался атлетикой, а теперь вот так получилось… – Город показывают, – сказал Егор. – Площадь небольшая. Красивая, скамейки, памятник стоит. Собаке, кажется. Настоящей собаке, крупной, с квадратной мордой и мрачным взглядом. Бесхвостой. Памятник на круглом пьедестале, собака лежит, свесив лапы и устроив на них голову. Цветы, много, целая горка. И свечки горят. Днем. Заслуженная собака. Вокруг скамейки цветочки растут, деревья, похожие на груши, спокойная жизнь. За собакой оранжевые кубы, не жилое здание, промышленность какая-то, а за этой промышленностью, вдалеке, три трубы. Красно-бело-полосатые. – Это Жулик, – сказал Белов. – Тот самый, с кю-аномалией. С помощью него остановили рак, Альцгеймера и еще двадцать разных болезней. Памятник, кстати, из серебра целиком, и никто не смеет покуситься. Поставлен на народные пожертвования. За площадью сырный завод, вон он, оранжевый. Крупнейший в городе, между прочим. – Жулик – это собака, – пояснил Егор. – Он сейчас на памятник указывает, не Жулик, Белов этот. – Прекрасное прикрытие, – продолжал Белов. – Каждый день сюда приезжают сотни молоковозов, автобусы с рабочими, фуры с товаром, сырное производство кипит. Вход на подземной стоянке. Под землей ЦУП, первый детектор и техническое метро. Вы совершенно правы, все, что понастроили в Свиблово, – не более чем эффектная маскировка. Насколько я знаю, там даже нет входа. Здесь, все здесь… Кстати, вот и они. – Автобус прикатил, – сказал Егор. – Двухэтажный. И люди. В синих робах. Руками размахивают. Рыжий возник, тот самый, бородатый, которому руку тогда откусили… – Китарезы прибыли, – зевнул рыжий, я узнал его голос. – Группа виднейших китайских ученых, обосраться просто. Белов, зачем так много китарезов? Они что, очень умные? – Их много. А когда людей много, кто-то умный среди них всегда находится. Если на пять миллионов китайцев по одному Сану, то маленький городок из гениев можно составить. – Точно, – рыжий икнул. – Умные и много. С одной стороны, гении, с другой – люди сурового физического труда. Говорят, они половину туннелей вручную вырезали, кирками-лопатами… Рыжий икнул еще. – Говорят, что там они и остались, – прошептал он. – Их прямо из Китая везли эшелонами. Там, за МКАДом есть секретный тоннель, туда поезда и ныряли. Четыре миллиона китайцев сюда ушли и под землей так и проживали. Все пятнадцать лет, что строили Установку. – Рыжий в бинокль глядит, – пояснил Егор. – Да… – протянул рыжий. – Ты только посмотри… Вся китайская рать подтянулась. Лю Сан, дважды лауреат, прилетел еще с вечера, он всегда отдельно путешествует, на личном вертолете. Его вообще почти никто не видел. Говорят, у него проказа в крайней стадии, он не снимает противогаз. Некоторые его наложницы поканчивают с собой от отвращения, наблюдая за тем, как он ест живьем целебных червей… – Зачем? Зачем он червей жрет? – Он не только червей, он еще и осьминогов. Для излечения. Кожа гниет, зубы выпадают – бу-э. Это оттого, что Лю слишком умный. Гений. Он опередил свое время лет на триста, Гейнцу до него далеко… Знаешь, если бы не этот пожиратель каракатиц, Установку не удалось бы построить, получилось бы как в первый раз, пустопшиково. – Может, и нам осьминогов жрать, может, поумнеем? – спросил Белов. – Я думал об этом, – рыжий хихикнул. – И даже пробовал. Нормальный человек это жрать не сможет, даже китаец. Рыжий озорно хохотнул. – Что? – спросил Белов. – То. Очень смешно. Все мировые мозги собираются в одном месте. Забавно, если вдруг все это разом… Если все вдруг разом кокнутся, то мир останется без мозгов. – Как дальше жить будем? Оба расхохотались. – Лю обсчитал всю математику, – сказал рыжий. – Остальные прорыли туннель, а еще двадцать миллионов китайцев вручную вытачивали форсунки фризеров. Теперь китайцы хотят иметь долю. – В чем? – не понял Белов. – В информации. Знаешь, ходят слухи, что они тоже готовят. – Что готовят? – Прорыв. Это будет нечто грандиозное. Пять миллионов китайцев возьмут в руки магниты, станут в хоровод и побегут по часовой стрелке. А другие пять миллионов китайцев с другими магнитами побегут в другую сторону. Вот они разбегутся – и возникнет такое магнитное поле, что всем мало не покажется… Рыжий был настроен шутливо. – Вчера, кстати, четыре бочки завезли, я думал – что? – оказывается, осьминоги. Лю будет жрать осьминогов и размышлять о Конфуции. В противогазе… О! И Гагарин с ним! – Гагарин? – Сам погляди. На бинокль. – Действительно… Говорят, он убил собственную мать. – Нет, – возразил рыжий, – это была не его мать, он убил свою тетю. А потом уже мать. И сбросил обоих с путепровода. Говорят, у него на личном счету семьдесят пять человек, разумеется, если не считать китайцев, негров и юристов. – Что-то он к нам зачастил… Безопасность, видимо, хромает. – У Гагарина она всегда хромает. Он с двадцати лет живет в бункере, опасается ядерной войны. Шизофреник. – Мой дедушка был шизофреником, он писал книги про Тибет. – Да… Я одно не могу понять: зачем они все это здесь построили, под городом? Глупо ведь. И сложно технически. Гораздо проще где-нибудь под Александровом… Молчание. – Ты же знаешь официальную версию, – сказал Белов. – Строили когда-то объездной туннель. Из-за нехватки средств заморозили, а техники много осталось. Да и работы на треть уже завершены, водохранилища, ангары… Удобно. – Как-то слишком удобно. Я вот слышал… – Только давай без Зороастра, ладно? – перебил Белов. – У меня с утра в зубах колбаса застряла, я в раздражении. – Да какой там Зороастр. Говорят, что Гейнц себе лежку готовит. – Что? – не понял Белов. – Лежку. Убежище то есть. У меня один астрофизик знакомый в Канаде, вместе учились. Он мне еще два года назад писал, что в Северном полушарии закрыт доступ ко всем обсерваториям. Небо то есть закрыто. Я думал, он шутит, а он… На рыбалку поехал, за лососем, пропал. Вот так. Рыжий громко прищелкнул языком. – Вполне возможно, что они… И Лю, и Гейнц, и правительство наше, они что-то скрывают. – Метеорит? – ехидно осведомился Белов. – Не, от метеорита мы бы легко отпинались. Мой друг-рыбак полагал, что это гамма-всплеск. В нашу сторону. И очень скоро. Пауза. Затем рыжий продолжил: – Если это правда, то Северное полушарие будет выжжено. Вода испарится, земля потрескается, выжившие переберутся в туннели. Выживет, кстати, немного и в основном люди, конечно. Флора, фауна практически исчезнут, плюс неизбежный скачкообразный мутагенез… Короче, тотальная жопа. А Гейнц и Лю придумали щит. – Щит? – Это не я так считаю, – сказал рыжий, – это мой друг так считал. Щит. А наши дали деньги. Они хотят прикрыться от гамма-выброса, переждать, перетоптаться. Знаешь, этакий скромненький бункер в пределах Кольцевой дороги, с балерунами, осьминогами и кактусами в кадках. Опять пауза. Затем оба снова расхохотались. Но как-то невесело. – Знаешь, – заговорщически сказал рыжий, – я тут познакомился с одной ассистенткой, очень талантливой девицей, у нее такой допуск… Ах ты, китарезы, заметили. Улыбнись и помаши им рукой, вот так, вот так. Ладно, давай к китайцам. Надо встречать. Тишина. – Пошли к автобусу, – сказал Егор. – Белов последним, рыжий перед ним… Рыжий плешивый… Китайцы навстречу шагают, улыбаются… Все. Странно. Запись совсем другая… Рыжий ведь умер уже? – На дату посмотри, там, на экранчике, – посоветовал я. – Это задолго до Прорыва записано. Наверное… Наверное, записи накладываются одна на другую. – Как это? – Тут можно стирать, ты же читал инструкцию. Белов проверял аппаратуру и записал, где вход под землю, к Установке. А потом на эту же кассету все остальное записывал. Теперь все ясно, – сказал я. – Что ясно? – Ясны наши дальнейшие действия. Я нащупал плеер, выключил, бережно опустил его на пол. – Надо искать серебряную собаку. Егор тягостно вздохнул. – Искать собаку, – повторил я. – Ты же запомнил, как она выглядит? – Да. – Хорошо? – Большая собака. Блестит. Там еще сырный завод… – А собака блестит. Я нащупал плеер, перехватил его покрепче и стукнул об пол. Еще и еще, до тех пор, пока в руках у меня не остался кусок пластмассы с торчащими проводами. Отыскал в обломках кассету, раздавил ее пальцами, вырвал пленку, смотал с катушки, скомкал, выкинул в сторону. – Зачем? – не понял Егор. – Теперь только мы знаем, – пояснил я. – Ни один китаец не найдет… – Да, ни один китаец… Я о китайцах… – Что опять с китайцами? – Китайцы… Я тебе уже говорил, там у Вышки. Вот сейчас мы смотрели… То есть я смотрел. Группа китайских ученых. Они такие же, как мы. Люди обычные. – Мы что, китайцы? – Я чуть не рассмеялся. – Похожи очень. А тот, возле Вышки… Он вообще не человек. С чего ты решил, что он китаец? Ты что, сам китайцев тоже никогда не видел? – спросил Егор. – Я? Нет, не видел. Вживую. Дохлых только, скелетных. У них волосы черные… Откуда у нас можно китайцев увидеть? Вообще-то я на самом всегда думал, что китайцы не люди. Люди то есть, но не совсем. С отличиями. Поэтому, когда Акиру увидел, так сразу подумал, что он китаец. Широкое лицо, черные глаза, причем почти в половину лица. Кожа серая, чуть зеленоватая, только у китайцев может быть такая. Зубов нет, вместо них… Есть все-таки, но какие-то широкие очень, на ногти похожие, и редкие, распространенные друг от друга. Так и должно быть у китайцев – от бешенства прежде всего зубы выпадают. – А на картинках? Тоже не видел? – Какой дурак китайца рисовать станет? – пожал плечами я. – Их и не рисовали. Они же чудовища… – А может, нет? – Как нет? Точно. Сатанисты, носители зла. Китайское бешенство. Они всех заразили. Все взбесились и озверели. Ты же видел этого Акиру… – Да с чего ты взял, что он китаец?! – почти выкрикнул Егор. Зеленоватая кожа. Большие глаза. Без ушей. Дирижабль… А ведь это и не дирижабль был, скорее… Тарелка. Толстая тарелка, зацепившаяся за шпиль высотного здания, инопланетяне, шагающие по улицам горящих городов… Это что получается? Что Курок прав? Пришельцы? Прилетели откуда-то… Зачем? Волк. Кабан. Настоящие животные… – Волк, – сказал я. – Волк, – подтвердил Егор. – И другие животные еще. Они их собирали. Для изучения. Потому что у них у самих таких нет… Склад. Много странных вещей, неудобных каких-то. Я думал, китайские… Книги разные. Диски. Журналы научные. Кассеты опять же. С чего это они вдруг так заинтересованы нашим миром? – Китайцы – не люди, – сказал Егор. – У них даже кости черные, совсем на нас не похожи. – Шахтеры тоже на людей не похожи, – возразил я. – Но они люди. Бывшие. И сумраки… – Шахтеры разные, – возразил Егор. – Мы с папкой находили. В подвалах. Шахтеры по весне часто вылезают, особенно после дождей. Молодые – они совсем как мы с тобой, а те, которые старше, они на самом деле уже не похожи. Потому что под землей другой воздух, так мне отец говорил. Если им долго дышать, то этот воздух меняет человека изнутри. Те, что я видел там, возле ракеты, они совсем… Совсем, короче. – Воздух, значит, – сказал я. – Воздух, воздух, – кивнул Егор. – Дело в том, что воздух все совсем… – Глубоко под землей совсем другой воздух. Воздух меняет. Люди, живущие в шахтах, шахтеры, дышат воздухом и становятся другими. Китайцы дышат воздухом и умирают. Потому что тот воздух, что под землей, – он не наш. А тот, от которого умирают китайцы, – наш. Где-то… Где-то есть место, через которое чужое проникает в наш мир. Воздух. Вся погань, одним словом. Китайцы на своей летающей тарелке. Точка прорыва. Прореха. Как же… А нога не болит. То есть совсем не сильно, скорее чешется. А ухо, наоборот, то, что осталось, распухло здорово. И дергает. Получается, что Алиса не помогает. Вон она рядом, а ухо рвет. А нога сама выздоровела, получается? – Я вот что думаю… – Егор почесал голову, сильно, слышно. – Вот что… Есть такая штука. Вот когда будильников много и они в одном помещении, то рано или поздно они начинают тикать вместе. Мир через будильник, знаю, знаю. – Как это? – Не знаю. Сначала тикают одинаково, затем одинаковое время начинают показывать. Может, и с нами так случилось? Вот был наш мир, а был мир китайцев, темная планета. Наш мир и китайский, они как два будильника были, один от другого отставал на секунду, может, меньше. Представляешь? Тикают одинаково, но разделены этой секундой. Через секунду прорваться никак нельзя, это самая непроходимая пропасть, никто не может вернуться, даже на одно мгновенье назад. Значит, в каждом из будильников есть пружины, они регулярно заводятся, они толкают будильники вперед. Но вот пружину в одном будильнике перетягивают. Людям хочется посмотреть, что случится. Не начнут ли часы тикать громче, и они заводят, заводят… Егор скрипнул зубами. – Пружину перетягивают, часы начинают идти быстрее, быстрее, они начинают подпрыгивать на столе, потом раз – и перескакивают через эту секунду. Как-то Егор на будильниках заморочен, наверное, раньше точно был бы часовщиком. Чинил бы часы, его бы все уважали. – И они сошлись. Егор хрустнул пальцами. – А если… Если у них там тоже? Если они тоже перекрутили пружину? Как и мы? И все это совпало! Тот мир, китайский, и наш, они зацепились друг за друга и стали вращаться уже вместе. Образовался переход, та самая прореха. Или сразу много прорех, в разных местах. Через них все и перетекает! Воздух. Ихний сюда, наш туда. Их микробы к нам пробираются, заражают всех… Их зверье ползет всякое. И всюду ползет, эти прорехи могут везде встречаться, по всей земле. Но самая большая здесь. Егор топнул ногой. Похоже. На правду. Будильники умеют убеждать. Они, эти ученые, хотели как лучше. Построили Нижнее метро, запустили его, оно заработало. Но не так, как они хотели. Это привело к катастрофе. Китайский мир ворвался в наш и изуродовал его… А вдруг и наш мир тоже? Проник в чужое пространство? Туда, к ним? Я представил, как какой-нибудь наш коркодил с северных болот прорвался в их мирные воды и не нашел себе в них врага, размножился в сытных мутных заводях, сожрал тамошних… каких-нибудь коркодилов и зажил хорошо. Его стало много, и китайцы, прежде любившие плескаться на своих безопасных отмелях, попали в сложное положение. Потому что коркодил за день троих слопает. И другие тоже. Волки, медведи, змеи. Для китайцев они, наверное, выглядят настоящими чудищами… Ну и что? Что это объясняет? Да, судя по всему, китайцы и есть пришельцы. И что дальше? То есть они, конечно, никакие не китайцы, а просто пришельцы, сами по себе, с другой стороны. Изучают нас, приглядываются. Отпустили почему? Не боятся потому что. Они нас совсем не боятся. Как-то раз сопливый Ной сдуру наловил леммингов, посадил их в пятилитровую бутылку с испытальскими целями, а на следующий день они ему надоели – верещали громко слишком. Так он их не стал убивать. Не стал топить, не стал на костре поджаривать, не стал дымом травить, отнес на поляну – и вытряхнул. Где он, а где лемминги… Короче, с китайцами пока непонятно. Разгадка, которая не разгадывает ничего, только больше запутывает, и башка трещит – слишком много думаю, слишком много не понимаю. Мне бы ума побольше. Чувствую – что-то не то с этими пришельцами, не зря они здесь, совсем не зря, только ухватить не могу, не получается, ускользает… – А почему… Почему мы на китайцев… В общем, как-то похожи… – Егор поморщился. – А их животные… погань то есть… на наших нет? – Это совсем просто, – ответил я. – Всех, у кого есть душа, Господь творил по своему образу и подобию. С мелкими отличиями. А все остальные сами такими сделались, разными. Гадскими и погаными. Ясно? – Ясно. Только все-таки. – Все-таки потом, – оборвал я. Разберемся и с китайцами, никуда не денутся, не китайцы сейчас главное. Найти собаку, вот. Выход там, где серебристая собака. Закрыть прореху. – Где эту собаку сейчас найдешь… – сказал грустно Егор. – Да еще серебряную… Эх… Не хочет искать собаку, по слону соскучился. – Найдем, – заверил я. – Это проще простого. По весне, не сейчас, конечно. Сейчас, наверное, лучше действительно в слона. – Да-да, – обрадовался Егор. – Надо дров запасти, воды… – Есть охота, – сказал кто-то. Я не понял, кто. – Есть охота, – повторил голос. – Рыбинск, ты что, не слышишь? – Слышу. Я слышу! Мне хотелось заорать, завопить что было сил, но я промолчал. Чтобы не спугнуть удачу. – Так организуй, рыбец. Если вы собаку там поймали, сразу скажу – я собаку жрать не стану, я не из леса. И китайцев не стану, они заразные… Такое впечатление, что я сто лет не ела… Почему? – Бывает, – ответил я. – Недоговариваешь, рыбоедина. Ладно, разберемся. Я улыбнулся. Впервые за последнее время мне стало спокойно. Все вроде бы не так уж плохо. Выздоравливаю. А теперь точно поправлюсь. Смогу ходить. Видеть. – Что это за мелкий урод с тобой? – спросила Алиса. – Брата себе, что ли, выписал? Это он тебе ухо отгрыз? Он тоже из Рыбинска? – Почти. Из Слоняево. – Слюняева? Не слышала про такое… Хотя очень похож. Мне кажется, я его где-то видела уже, ухогрыза этого… – Это дежавю. – О! – Алиса покачала головой. – Я гляжу, ты слов умных понабрался… А я где была? Не помнит? Или прикидывается? – На тебя покрышка упала, – ответил я. – Сверху – бац – и прямо по мозгу. Сотрясение образовалось. Потеря памяти. Алиса почесалась еще громче. Егор молчал. Наверняка на нас смотрел. – Ага, – подтвердил я. – Покрышкой – бац, голова не помнит. – Мрак, – сказала она. – Что-то я тебе совсем не верю, рыбец, ты просто редкий брехун, я всегда это знала. Надеюсь, ты не воспользовался моей беспомощностью? Алиса ухмыльнулась. Я не видел, но она ухмыльнулась. Зубы пожелтели. Пока Алисы не было, зубы у нее пожелтели. Волосы отросли и сбились в космы, ногти обломаны, а те, что не обломаны, грязны и заскорузлы. Вид просто страшный, хорошо, что я не вижу. – Ты точно… – Алиса подмигнула. – Ну это, не безобразничал? – Дура. Полная и бесповоротная. – Ага, бесповоротная… Что-то я чешуся… Помнится, у тебя, Рыбинск, была куча блох, ты их все время жарил и жрал… Ничего омерзительнее в жизни не видела. Жареные блохи, это ужасно… Дэв… – Что? – Я что-то ничего не помню, а? И чешусь. – Мы все чешемся, – ответил я. – Образ жизни такой. – Воды горячей, что ли, нет? – поморщилась она. – Смотри, Рыбинск, покроемся коростой… – Будем как коростель, – сказал я. Алиса хихикнула. – Коростель… Нравится мне это слово, надо запомнить его. У нас коростель какой водится? – Нет вроде. – Ясно. Дэв, ты, кажется, жениться хотел? Как успехи? Я пожал плечами. Как успехи? Никак. Какая уж там женитьба, еле живой, а теперь еще и без пальцев. И не вижу. – Неужели не нашел никого достойного? – осведомилась Алиса. – Такой выдающийся человек, и никого? Или ты это… Меня дожидался? – Дура ты, – сказал я. – Ничего с тобой не делается. Тебе по голове приложили, но, кажется, на благо это не пошло, совсем не пошло… – Это я так, на всякий случай… – Алиса зевнула. – Я тебе верю, Рыбинск. Что так холодно-то? – Зима. Прекрасное слово. Алиса зашуршала, укрывалась газетами. – Что-то я себя не очень хорошо чувствую, – сказала она. – Когда домой пойдем? Домой… Где этот дом? Дом – это потом. В слона, вот куда, там хорошо, пусть Егор радуется. – Скоро, – ответил я. – Скоро домой. В слона. Мы тут в слонах живем. – Так и знала. В слонах живут. Егор закашлялся. – У него, кажется, жаба, – сказала Алиса. – Жаба? Мне было приятно. Говорить с ней. О ерунде. О Рыбинске, о жабах каких-то дурацких, давно не слышал ее голоса. Почти год. Больше года. Как идет время. Не успеешь глазом моргнуть, и вот ты уже старый, хромой и бесполезный. Я уже хромой. Пальцев не хватает, жить без ножных пальцев не так уж удобно, ведет в сторону, покачивает. Пол-уха тоже нет, слышать плохо буду. Я уж не говорю про глаза. Ничего. – Какая еще жаба? – спросил я. – Грудная, – ответила Алиса. – Он, наверное, икры нажрался, теперь у него внутри жаба. Жаба кашляет, и он кашляет… Ему серебряную дробь надо глотать. – От жабы? – От жабы. А вообще где мы? Алиса огляделась. – Как бы ответить правильно… Я тоже огляделся. – В заднице, видимо? – опередила меня Алиса. – Очень на тебя похоже, Рыбинск. Куда бы ты ни пошел, всегда в какую-нибудь дрянь влетаешь. Что-то местность незнакомая… Мы не в Рыбинске случайно? Не, не отвечай, а то я с собой покончу. У меня сейчас психика нестабильна. Послушай, как там тебя, Прыщ? Ты пукалку убери, а то выстрелить можешь. Я вообще не могу, когда в меня целятся, – изжога начинается. – Она что, очнулась? – спросил Егор. – Еще один. – Алиса зашуршала бумагой. – Дэв, ты вообще как, специально их прикармливаешь? Дураков? Я кивнул Егору. Он, кажется, опустил двустволку. – Вот и правильно, – сказала Алиса. – Не стоит с ружьем баловaться, можно отстрелить себе что-нибудь полезное, спроси у Дэва, он знает, какое это горе… Так вот, Прыщ, теперь я тут главная, ты меня слушайся. Рыбец – он слабоумный и убивать любит… Пусть привыкает. Алиса – это как сыть. Только сыть ест тело, а Алиса начинает с мозга. Грызет его, грызет, пока… Пока не привыкнешь. – Вообще, Прыщ, ты зря с ним связался, – сказала Алиса. – Наш Рыбинск – просто ходячий праздник… Алиса замолчала. Егор хлюпнул носом. Нога не болела. – Жрать все-таки охота, – сказала Алиса. – У вас ничего нет? Дэв, я помню, ты в свое время сушеными бычками увлекался? А? У тебя там карася какого-нибудь не завалилось за подкладку? – Нет. Караси закончились. – Жаль. Я по ним ностальгирую. Ты знаешь такое слово? Я не очень знал про ностальгизацию, но ничего, Алиса мне потом объяснит. Как-нибудь. – Неплохо бы что-то пожевать спросонья, – негромко сказала Алиса. – Супу похлебать. Супу наварите мне, уродцы? – Наварим, – сказал я. Варить суп не из чего, но ладно, сварим из сапога. Пошарим по округе. Снег. Хорошо бы перебраться под крышу, но Егор говорит, крыш мало осталось, дома все попадали, в обозримом окружении совсем почти не осталось целых. Да и не хочется под крышей, вдруг толчки повторятся? Если уж Вышка завалилась… Без крыши лучше. Я подумал, что потом мы не будем ничего здесь восстанавливать. Слишком тут много нехорошего произошло. Найдем чистое место, разведем в нем жизнь заново… – Вот и хорошо. Я посплю, а вы мне потом расскажете. Что и куда. – Погоди, – сказал Егор. – Чего годить-то? – Сейчас… Егор принялся ковыряться за пазухой, я слышал. – Ого, – сказала Алиса. – Это что, снаряд? Или в носу ковыряться? А ножик зачем? – Это свеча. Она немного слиплась, надо расправить. – На цветок похожа, – заметила Алиса уже без ехидства. – Красивая. Егор пыхтел, наверное, полчаса. Алиса молчала, из чего я заключил, что свеча действительно стоящая. – Все, – сказал Егор. – Готово вроде… На. – Что? – спросила она. – Это тебе. – Зачем? – Подарок. – Спасибо… Растерянно. – Теперь надо зажечь. – Не жалко? – спросила Алиса. – Красивая ведь… – Не-а. Свечка и должна гореть, какой тогда в ней смысл. Алиса чиркнула огнивом, фитиль затрещал. – Ух ты… Звездочки… А это? Пружинки? Как в янтаре. Запах от свечки шел совершенно необыкновенный, видимо, в воск был добавлен особый аромат. Пахло смолистой елкой, кислыми зелеными яблоками, чем-то незнакомым и, наоборот, чем-то знакомым, но совершенно забытым. От огонька исходило тепло, и я, не задумываясь, вытянул ладони. – Что за праздник-то? – спросила Алиса через некоторое время. Я не знал, а Егор долго думал, шмыгая засопливившимся носом, грыз ногти, а потом ответил: – День спасения. – Понятно, – сказала Алиса совсем обычно. – С вами, психи, все ясно. Ладно, вы пока отдыхайте, на огонек свой глядите, спасайтесь. Я спать буду. А вы пожрать все-таки придумайте. Ясно? – Ясно, – ответил Егор с подозрительной готовностью. – Ясно… – передразнила Алиса. – И чтобы будильник не звенел. У меня на всякие ваши будильники сплошная злость, да и голова от них разваливается. Смотрите у меня, крысоеды… – Никаких будильников, – послушно сказал Егор. – Только тишина, я прослежу. – Проследи, Прыщ, проследи. А что ты там говорил о слонах? Я знала одного слона… Они принялись разговаривать. О слонах, о дровах и запасах на зиму, о каких-то спокойных и обычных вещах, о которых разговаривают все люди и во все времена. Я слушал их некоторое время, а потом отошел. Хотелось побыть одному. Не совсем одному, в отдалении. Сел на камень. Егор рассказывал Алисе про наш поход. Про то, какими мы были героями и как мы все разведали, и про то, что будет весной. Как начнется капель, мы выберемся из слона, хорошенько соберемся и отправимся искать серебряную собаку. Алиса смеялась и через каждое слово говорила, что мы дураки, а особенно я дурак, но теперь все наладится, потому что отныне с нами она, а уж она знает, что нужно делать, она уж позаботится, все будет хорошо. Все будет хорошо. Зачесался нос. Сильно, нестерпимо вдруг, до боли в переносице. Все хорошо. Егор, придурок, заразил меня простудой, теперь неделю не прочихаться… Я тер нос, размазывая по лицу тягучие сопли, но это не помогало, нос чесался все сильнее и сильнее, лицо распухло и наполнилось тяжестью, я тряхнул головой, задел ухом за плечо, в башке полыхнула боль, и слезы, те, что я сдерживал долго и успешно, все-таки прорвались. Я плакал. Нога не болела. Ухо наоборот. Макс Острогин ИКРА БУДУЩЕГО «Огни в небе. Самолет. Мир. Где-то он есть… Не близко, если близко, я бы знал. Кто-нибудь бы да знал… Мы ведь думали, что все, только мы остались. Человек всегда полагает, что мир крутится вокруг него, и если у него ноготь врос, то все вокруг должны хромать. Но где-то он ведь есть, другой мир, — откуда-то самолет при¬летал. Наверное, очень издалека. Может, из-за моря, с другого конца света, планета большая и круглая, пешком не обойти. А почему они нас тогда не выручают? Почему… Ну да, понятно, это ведь очень просто. Зараза. У нас тут все мрут направо-налево, может, тем, внешним людям сюда нельзя, может… Мало их. Самим тяжело. Ведь как отсюда полыхнуло, так и по всему шару разлетелось, кто знает, что у них там вообще… Никто ведь ничего не знает, никто, лишь бы выжить, лишь бы не сожрали…» Глава 1 Маша хочет каши — Вот, — Егор положил на стол лопату. — Все, что удалось найти. Я потрогал ухо. — Это заразно, — сказала Алиса. — Я так и знала. Теперь мы все вымрем от глупости. Меня предупреждали, что это заразно, но я не прислушалась, я очень доверчивая девушка… Прыщ, а ты не заметил, что она пластмассовая? — Других не было, — сварливо ответил Егор. — Пять этажей обыскал, только это… Я взял лопату. На самом деле пластмассовая. Ручка розовая, а совок синий. Или не синий… Зрение продолжало гулять, иногда совершенно вдруг погружая мир в черно-белую глухоту, иногда всплывая в привычную норму и совсем уж иногда разукрашивая предметы необычно яркими и жгучими расцветками. Сейчас, кажется, норма, совок все-таки синий… Лопатка. Небольших размеров, игрушечная, наверное. Бесполезная вещь. С точки зрения нашего дня — что ей откопаешь? Разве что сахар в чае размешать, хотя тоже не пригодится, нет ни чая, ни сахара, кончились. Бестолковая вещь. Хотя… Надо учиться смотреть на реальность с точки зрения вечности, тогда бессмысленность отступает и у игрушечной лопаты обнаруживается огромная польза. Ею дети играют. Ею строят песочные города, крепости из снега, загружают гравий в пластмассовые самосвалы, бьют по голове обнаглевшего ровесника, и эти занятия оправдывают на первый взгляд пустое лопатное существование. Вообще, в нашей ситуации любая лопата ничтожна. Куда прокапываться? Как прокапываться? — А ложек там не нашлось? — поинтересовалась Алиса. — Каких? — не понял Егор. — Столовых. Ложка — такая кругленькая, с ручкой. А еще лучше чайных. Мы бы ими стали копать. Подумаешь, полкилометра, подумаешь, километр, подумаешь, не знаем, в какую сторону, сил у нас хоть отбавляй! Поздравляю тебя, Рыбинск, ты воспитал достойного преемника. Ученик превзошел учителя, ура. Дело твое не пропадет, идиотизм будет распространяться и дальше, радуйся… Алиса сделала паузу, дыхания набрать, продолжила: — Рыбинск, ты вот как считаешь, идиотизм — это врожденное или заразное? Мне кажется, что врожденное, но, глядя на вас обоих, я начинаю в этом сомневаться. Возможно, это все-таки инфекция, все, кто дышит одним с вами воздухом, просто обречены на неминуемое поглупение. Вот мне все время хочется спать, вероятно, это оттого, что я заразилась, говорят, что все гении спят мало, а думают много, а мне все время спать хочется… Алиса поднялась из-за стола, отправилась в угол, стала зарываться в ковры и газеты. Она много спит, это правда. Пусть спит, не надо организму мешать. — Других лопат нет, — сказал Егор. — Откуда тут лопатам взяться, люди без лопат жили раньше. — В машинах надо было смотреть, — сказала Алиса. — Лучше в грузовиках. Это она правильно. В багажниках часто лопаты находились, точно. — А что ж ты раньше-то не сказала? — обиженно спросил Егор. — До снега? — А меня никто не спрашивал. Тут же у нас есть командир… Алиса кивнула в мою сторону. — Вот пусть он за нас и думает, он у нас вообще, гораздый. Для него лопата не проблема, у них в Рыбинске с лопатой на свет появляются. Рождается такой маленький, зелененький, а папка ему раз — и сразу лопату дарит. И говорит, вот тебе лопата, а вот весь мир, иди, завоевывай. Егор поглядел на меня. — Она шутница большая, я тебя предупреждал. — Да… А что теперь делать? — Не переживай, — успокоила Алиса. — Наш Дэв что-нибудь придумает. — Что тут придумаешь… — махнул рукой Егор. — Уже по третий этаж засыпало. Я говорил, что надо быстрей идти, быстрей! Как снег начался, так сразу понятно было, что это все неспроста! Никогда такого снега не видел! Я говорил — давайте пойдем, поспешим, вы же сами не хотели! Сейчас бы в слоне уже сидели… — Нас в твоем слоне уже завалило бы, — ответил я. — Погребло с тормашками, раздавило бы. Радуйся, что мы заблудились. — Заблудились… — хмыкнула Алиса. — Радуйся… Нас скоро засыплет, чему радоваться?! Сколько здесь этажей? — Девять, — ответил Егор. — А засыпано три? Ну что же, у нас еще куча времени, можно не поторапливаться. Только жрать нечего. От вашей червивой лапши меня тошнит, если честно. Да и кончилась она уже! Только не надо предлагать мне крыс, я не из Рыбинска, я лучше с голода сдохну… Крысы. Если бы… Никаких крыс, я проверял подвал. Крысы не дуры — давно сбежали. Из всех одна Чапа осталась. Она, кстати, не похудела совсем, жрет проводку с большим вдохновением. Егор, глядя на это, тоже пробовал, не понравилось, а Алиса смеялась. Голод — это серьезно. Мы сидим здесь шестой, кажется, день и почти все уже съели. Потому что в первый день метели слишком обожрались, подмели почти половину припасов. Сгоряча, не подумав. До слона рукой подать, припасы не берегли… На следующее утро первый этаж оказался завален, и выбраться было уже нельзя. Я рассчитывал, что снегопад прекратится — первый снег никогда не ложится надолго, за ним всегда следует оттепель. Только оттепели не случилось. Снег не прекращался, напротив, становился все гуще, и ветер сильнее, приходилось ждать. Я чувствовал себя лучше. Раны на ноге подсыхали, ухо тоже, ничего, жить можно. Я отдохнул, руки почти не дрожали… Еще бы пожрать хорошенько… Мы прятались от непогоды в старом девятиэтажном доме. Дом оказался разграблен, никакой провизии, зато много мебели, использовали ее как дрова. А на первом этаже книжный магазин. Большой, умеренно разворованный. Конечно, полезного там мало осталось, в основном альбомы с разными художниками. А книжную мнучую самую востребованную бумагу давно использовали, она и мягкая, и горит лучше, белым чистым огнем. Раз в день быстро спускались в книжный, обследовали полки. И почитать, и для хозяйства. Я всегда брал наугад, так интереснее, Егор доставал для Алисы тяжеленные альбомы, таскал их наверх, кряхтя и отплевываясь, Алиса их листала в задумчивости. В книжном уж слишком холодно, долго не просидишь, на верхних этажах теплее, хотя все равно морозяка. Стекол в большинстве квартир не сохранилось, по комнатам гулял ветер, и мы сидели в гостиной, где отсутствовали окна. Накидали на пол ковров, на стены тоже, ковры оказались синтетические, и моль за прошедшие годы их не сожрала. Довольно теплые. С утра мы плавили снег, пили чай, дожевывали лапшу. Молчали, потом отправлялись бродить по дому, искать полезное, от подвала до чердака. Так проходили дни. Вроде бы на пятый я вспомнил про диван. Только на пятый, время зимой замедлилось, почти остановилось, застыло, как смола, голод тоже способствовал его тягучести. — На седьмом этаже диван, — сказал я. — И что? — спросила Алиса. — Он волшебный? Мы на нем перенесемся в мир до катастрофы? Или в грядущее без уродов? — Он кожаный. Если сунуть его на улицу, то лак на коже потрескается и ее можно попробовать сварить… Алиса обидно рассмеялась. — Приятно чувствовать себя в старой компании, — сказала она. — Пожиратели диванов, запекатели блох, сушильщики червей, вы милые люди, люди. Не, вы как хотите, а диван я есть не буду. Ни вымоченный, ни вымороженный, сами ешьте, без меня. Жертвую. Я поглядел на Егора. Особого неприятия, судя по его лицу, идея с диваном не вызывала. Можно попробовать. Хотя сам я не очень уверен — дивану за сотню лет где-то, скорее всего все питательные вещества давно выветрились. Но все равно ничего другого нет. — Пойдешь? Егор кивнул. Открыли дверь, вышли на площадку. Я свернул факел из обоев и занавесок, двинулись вперед. Карбидку не зажигал, берег, кто знает… — Такого снегопада никогда не было, — сказал Егор. — Я не помню. Снега всегда очень мало выпадало, мороз вместо него. Сугробы выше роста не наметало. — Поэтому так и получилось. Мало, мало, а потом сразу много. Неудивительно. — Почему неудивительно? — Последние дни, — сказал я. — Сначала эти смерчи, потом засуха и землетрясения. Теперь вот снег и мороз. А когда все это растает, будет потоп. И железная саранча какая-нибудь. Все по порядку, пока совсем ничего не останется. И никого. Помнишь, этот ученый, Гейнц? Слишком дерзкий был. Хотел посмотреть в глаза Господа. Вот и посмотрел… Знаешь, я вот не очень люблю, когда мне в глаза пялятся, злюсь от этого очень. Так что это Гнев. И знак — если не перестанете подглядывать — хуже будет. Нам стоит поторопиться к этой самой кнопке. — Как? Мы даже не знаем, где находимся… Это точно. Город здорово перетряхнуло, улицы сместились, дома попадали, ориентиров почти не осталось. Потом снег, неожиданно обильный… Спрятались в первой попавшейся девятиэтажке, думали отсидеться. Когда я догадался посмотреть улицу и номер дома, снег поднялся выше второго этажа. Заблудились. — Мы в ловушке, — вздохнул Егор. Он прав. Я впервые столкнулся с подобным. Зима, конечно, не самое приятное время года, холодно, частенько голодно, колени затекают, и клопы грызут безжалостнейше, весной, когда на поверхность вылезаешь, вся шкура в дырьях… Но зато зимой спокойно. Погань засыпает, мир останавливается, есть время подумать, наточить ножи, налить пуль… Сейчас времени нет. Мы не замерзнем — можно заворачиваться в ковры и жечь мебель, мы умрем с голода. Через пару месяцев. Бежать некуда. Подвал. Вчера сам спускался, осматривал. Сухо, воды нет, бетон, трубы, старые койки, пустые бутылки. Ничего интересного. Никакого выхода, даже если расковырять пол. Чердак. Его обследовали с Егором, с утра. И тоже бестолково: трубы, бутылки, кирпичи. Костей много, то ли крысы, то ли голуби, сейчас уж не разберешь, давно истлели. Попробовали на крышу выбраться, но не получилось, люки были прижаты снегом. Да и незачем, что там на крыше интересного? Никуда. И мыслей никаких. — Куда пойдем? — спросил Егор. — К дивану. Отправились на седьмой. Егор кряхтел и стонал, я знал, о чем он кряхтит, — о слоне. Я думаю, что Егор был бы не против в этом слоне и помереть. В теплоте, в носках, с какао. На седьмом четыре квартиры, двери давно выломаны, диван в самой правой. — Я диван раньше не пробовал, — вздохнул Егор. Я хотел ему сказать, что все когда-то случается впервые, но вспомнил, что, кажется, это я уже говорил. И не один раз. — Диван… — морщился Егор. — Ну, не знаю… — Они вкусные, — утешил я. — Главное, хорошенько отварить. — Ладно, попробуем… Диван стоял на месте, в большой комнате, у окна. Обширный, черный, пухлый. — Хороший… — вздохнул Егор. — Жалко… Я без размаха ударил диван в спинку. Кожа лопнула, и наружу с каким-то неприличным нетерпением выскочили пружины и нечесаные волосы. Я ободрал кожу, кинул ее Егору. — Нарежь на ремни, — велел я. Егор принялся кромсать кожу, я продолжил разбирать диван с какой-то глупой надеждой. Однажды вот так наткнулись в одной квартире на диван, правда, из красной кожи, прошлым летом. Раскромсали его и обнаружили внутри много интересного. Несколько окаменевших шоколадок и печений, железную банку с лимонадом и целую горку орехов в крепкой скорлупе. Диван стоял напротив большого телевизора, видимо, человек любил перекусывать во время просмотра передач, засыпал и ронял еду в диванную щель, в которой за долгое время скопились целые запасы. Мы угощались два дня. С тех пор я частенько проверял диваны и иногда действительно встречал полезное. — Кожа ненастоящая, — сказал Егор. — Смотри. На обороте квадратики с буквами. Ясно, искусственная, на все диваны кожи раньше не хватало. — Есть можно? — спросил Егор с надеждой. — Вряд ли. Егор бросил обшивку на пол. Я продолжал курочить диван. Выскакивали пружины, лохмы, стружка, диван был построен накрепко, ничего внутрь не провалилось. Зато обнаружились настоящие деревянные бруски, на дрова пойдут. — На кухне дерево стоит, — сказал Егор, — я в прошлый раз еще заметил. Может, кору погрызть… — Иди, попробуй. Егор отправился на кухню, я остался. Дорубил диван, стал изучать стены. Ничего. Полезного то есть. Фотографии старые, железные тарелки, картины. Окно из специального пластика, кажется, пуленепробиваемое стекло, перепачканное свалявшейся пылью. Протер и выглянул. Не увидел ничего. Белая мгла, пелена настолько густая, что в ней терялся небесный свет — по будильнику Егора был час дня. Что же делать-то… Ясно, что зиму не пересидеть. Она только-только началась, а сколько продолжится, непонятно, месяца четыре, нам не пережить и двух. Через снег не пройти, снег должен устояться, да и то только на снегоступах… А их нет. И лопат нет, при наличии лопаты можно попробовать прокопаться… Никуда уже не прокопаться, поздно. Пнул батарею. Тупик. Загон. Ловушка. Пусть бы лучше потоп, смогли бы построить плот… А через снег пробраться ой как непросто… Никаких мыслей не образовалось, я отвернулся от окна. Карта осталась, но пока она бесполезна, потому что точно неизвестно, где мы, собственно, находимся. И мы не знаем, куда идти вообще. Серебристая собака это хорошо, но где она? Москва большая. Приметы есть — эта самая собака и сырный завод, найти можно. Как-то бы только сориентироваться… Нет, мыслей никаких. Дом пустой. То есть жильцов совсем никаких, скелетов и тех нет. Раньше у всех людей имелись карточки с обозначением имени, фамилии и адреса, но здесь совсем безлюдно. Я перерыл вещи с первого до последнего этажа, ни одной карточки, ни одного документа, ничего, что бы указало на наше местоположение. Два раза уже перерыл, все равно делать нечего. Во второй раз нашел пальто, пять штук, видимо, из какой-то негорючей ткани сшиты. На меня ни одно не полезло, Алиса сказала, что лучше замерзнет, чем наденет это, Егор натянул и сделался сразу похож на сгорбленную старуху, всю жизнь питавшуюся сушеными тритонами, смешно… — Ничего нет. — С кухни показался Егор. — Да пять раз уже проверяли… Сорок восьмая только осталась. В сорок восьмой была хорошая дверь, голубое шершавое железо, видно, что толстое и прочное. Открывашка потерялась, кувалды нет, пробиться никак. — Вдруг там запасы? — спросил Егор. — Не зря дверь такая. Тоже верно. Запасы. Они нам бы сейчас совсем не повредили… — Попробуем с соседнего балкона, — предложил я. Егор поморщился. Я не стал с ним спорить, направился в сорок седьмую. Егор побурчал и пошагал за мной. Балкон тянулся вдоль всего дома, делился на четыре части тонкими, в один кирпич, стенками. Ломать ленилось, поэтому я решил поступить проще, вылез наружу и, держась за толстую железную трубу, перебрался в сорок восьмую. Балкон оказался завален мусором. Упаковкой пищевых продуктов. Пластиковыми ведерками, с неприятно обгрызенными краями, вскрытыми жестянками, металлизированной упаковкой. Бутылками, как стеклянными, так и обычными. Банки квадратные из-под керосина тоже имелись, я поболтал — конечно, пустые. Ясно. Выживатели. Подобные квартиры порой попадаются, многие наивно думают, что Последние Дни можно пересидеть. Набрать побольше еды, воды, переждать. Ни одного не видел, которому бы это удалось. Даже если запасов и хватит на всю жизнь… Протухнет вода. Очень хорошо упакованная вода иногда тоже протухает, причем вся разом. И не просто протухает, а настоящим ядом становится — кишки через горло вылезают. Или мыши. Сразу, в одну ночь, раз — и все сожрали. И то, что к потолку привешено, и то, что в жестяных коробках хранилось, и то, что в пластике, и даже книги сожрали, так что теперь нечем насытить ни голод телесный, ни глад духовный. Или еще вот — запрется человек в своей берлоге, окна кирпичом заложит, все щели плавленым свинцом зальет, а на воздухозаборник фильтр хитрейший воткнет из серебряной проволоки — чтобы вредоносность всевозможная погибала. И продержится пару лет, дневник напишет, туда-сюда, а потом раз — и все, грибок. Плесень чернопалая, пролезет втихую через кирпичи, поселится в уголке и одной унылой ночью выпустит в воздух свои смертельные споры. А выживатель это заметит слишком поздно, через неделю, поглядит — а у него на ноге уже язвы гноящиеся. Совсем спрятаться нельзя, так говорил Гомер. Человек создан для того, чтобы преодолевать этот мир, а вовсе не для того, чтобы сидеть в подземельях и молиться на лампочку и банку тушенки. Поэтому конец у всех сидельщиков всегда одинаковый. Видимо, то же самое случилось и здесь. Грустно. Но нам может полезно оказаться. Если хозяин помер раньше, чем кончились припасы, то и нам кое-что перепадет. Я расчистил место на балконе, дождался Егора, втащил его за шиворот. Егор огляделся, все понял. — Там, наверное… — он облизнулся, — сохранилось что-нибудь… — А пушка где? — спросил я уныло. Егор улыбнулся виновато. — Тяжелая, — сказал он. — Я это, испугался, что она улетит, потом в снегу мы совсем ее не нашли бы… Я тоже улыбнулся. А что еще? Бить мне его не хотелось, жалко его, человек. Мелкий еще, глупый, ладно. — Правильно, — сказал я. — Мог бы и уронить… Держись за мной. Я проник в квартиру. Темно, пришлось зажечь лампу. Комната оказалась большой и неожиданно круглой. Мебели мало, высокий шкаф когда-то белого цвета, с зеркалом и золотыми ручками, кровать обширная. Тоже круглая. Посреди, под просторным пятнистым покрывалом гора. Труп. А что еще может лежать горой под одеялом? Труп, я их сразу определяю. Они могут не пахнуть, могут быть не целиком, могут сто лет назад мумифицироваться, это все равно, труп не перепутаешь. Меня немного удивили размеры — обычно трупы у нас гораздо скромнее… Решил посмотреть. А вдруг ошибся? И это вовсе не труп, а холм шоколада вперемешку с печеньем. Взялся за край пледа, дернул. Плед распался в мелкий прах, он смешался со снежной крошкой и пылью, повис в воздухе мутным облаком, я закашлялся. — Ого… — прошептал Егор. На самом деле ого. Тетка. Сохранившаяся весьма и весьма неплохо. Толстая, просто гигантская, не думал даже, что такие случались люди. Не распухшая, а именно толстая. Сине-черного цвета, как все остальные, с круглыми руками, с ногами, похожими на обрубки сосен. — Как она ходила-то? — спросил Егор. — С таким весом? — Может, ползала… — Да… Она со старых времен такая? Или… На самом деле вопрос. Если она еще тогда умерла, то так хорошо не сохранилась бы. Значит, не совсем давно, значит, могло что-то и остаться. Надеюсь… — А с чего она тогда померла? — спросил Егор. — Не знаю. Давай поглядим… Мы стали осматривать жилище. В нем оказалось несколько комнат. Ничего полезного. Даже мебели нормальной — то из пластика сделанная, то железная, свитая из нержавеющих прутьев, на дрова такую не порубишь, она вообще ни на что не годна, и не посидишь с удовольствием. Какие-то вазы длинной формы, думал, в них что-то есть, разбил две штуки, окурки только. На кухне тоже ничего, Егор заглянул в плиту, в холодильник, нет, аккуратная пустота. — С чего она тогда умерла все-таки? — спросил он еще раз. — Отравилась, — сказал я. — Скорее всего. Пожрать любила. Жрала, а посуду с балкона выбрасывала, жрала и выбрасывала. Так все и слопала. А как нечего стало, отравиться решила, не захотела мучительно помирать. А может, и по-другому… — Как? — Может, ей повезло. Брела себе, голодная и безнадежная, набрела на этот дом. В квартиру залезла, нашла припасы, давай жрать. Вот целую неделю и жрала с радости, а потом сердце не выдержало объедания — вот и результат. — Разве так бывает? — не поверил Егор. — Сколько хочешь. У нас в Рыбинске человек похоже помер. Весной дело было, пожрать нечего, пошли на старое поле… — Куда? — На поле. Раньше там картошка росла, потом лес поднялся, но картошка тоже осталась. Одичала, но все равно кое-где на полянках встречается, мы собираем. Пошли с утра, поле в полдень должно было встретиться, да плутанули видно, мутант замутил, крепко замутил… Я вспомнил. Тот день, весну, какое-то настроение хорошее, совсем не такое, как сейчас. Шагали по ельнику, смолу жевали. Ельник нас и подвел, ели, они все одинаковые, а день облачный выдался, солнце не очень проглядывало. Вот и пустились круги нарезать. Голодные, два дня ничего не ели, ну и еще этот день, на свежем воздухе. К картошке только к вечеру выбрели, почти перед сумерками. Много ее оказалось, видимо, осенью эту поляну пропустили. Набрали по два ведра клубней, подмороженная, правда, но ничего, есть можно. Напекли, поужинали, закопались, все как надо. А наутро один не раскопался, помер, вроде бы Федором звали. От внутреннего заворота. Проснулся он, значит, ночью от голода, помаялся и давай грызть сырую прошлогоднюю картошку. Изрядно слопал, уснул счастливый, во сне и помер, оторвалось что-то во внутренностях, захлебнулся кровью. — Много есть — вредно, — сказал я. — Я вообще кучу народу знаю, которые через неумеренность пострадали. И почти все до смерти. Потому что… — А почему она не сгнила? — перебил Егор. — Она это… Не бродячая случаем? — Сходи, проверь, — посоветовал я. Егор не стал проверять. — Не сгнила, потому что жарко было — слишком быстро высохла, вот и все дела. Случается. — Ясно. Ничего не нашли опять, — Егор поморщился. — Во всем доме есть нечего… — Это нормально, — сказал я. — Ход вещей. Чем дальше мы от старых времен, тем меньше прежних вещей. Я удивляюсь, что еще хоть что-то осталось. На самом деле тут ничего удивительного нет. Оружие, припасы, склады. Москва была центром, тут сосредотачивались все богатства. Катастрофа оказалась стремительной, куча народу погибла сразу, не успев ничего как следует разграбить — слишком всего много. К тому же значительная часть под землей укрывалась, трудно найти. За прошедшие годы, конечно, подрастащили изрядно, но все равно кое-что еще встречается. — Пойдем отсюда, — сказал Егор. — Воняет… Ничем здесь не воняло на самом деле, зимой вообще воняет редко. Но уходить надо, чего здесь, на самом деле, околачиваться. — А рога съедобные? — спросил вдруг Егор. — Что? — Рога. На четвертом в квартире много, по всем стенам висят. Если их настрогать и сварить… Как ты думаешь? — Вареные рога, это… Я хотел сказать, что вареные рога по питательности не уступают вареному макинтошу, но передумал. — Рога — это здорово, — сказал я. — Мы иногда только рогами и спасались, вот так же, в голодные зимы. Пойдешь в лес, наберешь рогов, настрогаешь хорошенько, отваришь со мхом. Перевар, называется. — Рога в лесу? — спросил недоверчиво Егор. — А где же еще, как не в лесу? Олени, лоси всякие сбрасывают на зиму рога. — Зачем? — Чтоб не мерзнуть. Рога — они ведь для охлаждения. А зачем зимой охлаждаться? Вот они и валяются, торчат из-под снега. Отваришь, навернешь — и растворение благостное внутри… Жрачка что надо, короче, почти как диван настоящий, только вкуснее. Так что нам очень, очень повезло. Егор замолчал, размышлял, видимо, над всеми этими рогами, потом сказал: — Там много рогов, на четвертом… Сбегать? — Сбегай, — сказал я. — Разных только набери, вечером отварим. Алиса будет довольна, мы в прошлый раз, когда варили, она три порции слопала. Давай, дуй! — Ага! — Егор устремился к выходу. — Только рубить их не вздумай! — крикнул я вслед. — Испортишь все! Егор заверил, что рога он не испортит, в прихожей лязгнул замок, Егор открыл дверь с первого раза. Я остался один. Побродил по скучным комнатам, оторвал в углу подозрительные обои — некоторые умники обожали прятать под обоями небольшие домашние сейфы. Обычно в этих хранилищах содержались совершенно бессмысленные вещи — золотые кольца, документы, дневники, но иногда попадалось и оружие, чаще всего автоматические пистолеты. Здесь сейфа не нашлось, ну, хоть бумаги надрал, обои горят хорошо. Вернулся в большую комнату, посмотреть, что в шкафу, иногда в шкафах люди прятали интересные вещи, например, мешки с шоколадным зерном. В этом шкафу ничего примечательного не обнаружилось, тряпье и мочалки, тряпье и… В дальнем углу блеснуло, потянулся посмотреть, и тут же мне в спину врезалась масса. Я сразу понял кто. Или что. Грузная тетка. Да, расслабился, не проверил, надо было ее сбросить с безжалостного балкона… Мрец. То есть мречиха. Надо было ей башку оттяпать… Не ножом же пилить. Да и вообще, кто бы мог подумать… Тетка врубила меня в заднюю стенку шкафа, шкаф не выдержал и обвалился на нас пыльными обломками. Мречиха не собиралась тянуть, выдрала меня из развалин мебели и швырнула через всю комнату. Повезло — круглость комнаты оказалась не каменной, а пенопластово мягкой. Мягкость приняла на себя удар и сыграла злую шутку — я застрял спиной в стене и с первого раза не смог вырваться. Тетка развернулась, я навел на нее лампу. Мречиха, точно. Килограмм двести. Ногти. Полуметровые, наверное, они свисали с пальцев грязными длинными червями, колыхались, как живые. Глаза, тут все как полагается — гнилые, черные, с красноватым отливом, без век, как у всех мрецов, глаза эти вспыхивали багровым проблеском. Волосы до пояса, черные и скомканные, волосы ведь продолжают расти еще долго, морда сквозь эти лохмы выступает рыхлым блином. Нехорошо. Умерла от обжорства, разложиться особо не успела, а последнее, что у нее в башке присутствовало, — голод. Маша хочет каши… Маша хочет каши, откуда я это помню? Маша разогнала тушу могучим рывком, полетела в меня неудержимой глыбой, я успел увернуться, Маша протаранила стену. Я выхватил нож и сразу же почувствовал, насколько это глупо, ножом с танком не справишься. Прикинул пути отступления. Через балкон раз, через дверь два. Балкон опасен — перелезу, а Маша набросится, сковырнусь вполне, полечу вниз головой в сугробы. Через дверь… Дверь я открою, а закрыть не смогу. И этот бродячий дохлый слон отправится бродить по дому. Тоже ничего хорошего, встретятся с Алисой, повздорят. Значит, надо разбираться. Маша выкарабкалась из стены и, не откладывая, направилась ко мне. Молча — голосовые связки сгнили. Такое не со всеми происходит, случается, что голос сохраняется, и тогда мрецы весьма и весьма крикучи, но здесь Маша действовала молча. Растопырив руки, похожие на дохлых сомов, покачивая из стороны в сторону бюстом, издавая скрипучие морозные звуки. Наверное, она изнутри вся промерзла… Если они промерзают. Надо при случае проверить. Я метнул нож. Попал в плечо. Лезвие вошло на всю длину, но тетка даже не заметила, взмахнула сомами, пытаясь обхватить, удавить в объятиях. Я легко увернулся, Маша оказалась неповоротливой, как и полагается при такой фигуре. Отбежал к окну. Да уж… На самом деле да уж, я чуть не рассмеялся. За всю уже очень длинную жизнь меня убивали столько раз, что я давно сбился со счета. Правда, раньше на меня покушались твари хоть и поганые, но мощью достойные, опасные, сильные, быстрые, бороться с ними было приятно, интересно, вырывая их ядовитые когти и жала, я чувствовал радость победы. Теперь тетка. Все мельчает, все истощается… Мельчает, хотя и увеличивается в размерах. Да, с тетками я до этого не воевал, не приходилось. И они ко мне относились спокойно, старая Шура всегда по голове гладила, земляным орехом угощала. А эта… Глупая история, зря мы сюда полезли, в сорок восьмую. Если бы не полезли, не пришлось бы сражаться с Машей. Надо ее как-нибудь остановить. Хорошо бы холодильник на нее уронить. Или печь. Я направился на кухню посмотреть, что можно обрушить на эту… Маша неожиданно резво поспешила за мной, воздух запах вяленой рыбой… Я запнулся. Споткнулся, вернее, на ровном месте, нога все еще не слушается, пытаешься опираться на полную ступню, а она уже давно не полная. Растянулся на полу. Маша прыгнула ко мне, вернее, на меня. Бум! Казалось, что дрогнул весь дом, если бы попала, наверняка раздавила бы ребра. Я закатился под кровать, во тьму, в пыль, в снег. Маша бродила по комнате, вокруг. Забраться на кровать у нее уже мозгов не хватало — мозги ведь тоже гниют. Интересно, с чего она вдруг оттаяла? Кто-то мне говорил, что мрецы не так просты, как нам всегда казалось. Что их надо изучать, потому что внутри у них целая куча полезной информации, может, ключ к бессмертию, лекарство от всех болезней. Что они очень тянутся к человеку, жить без нас просто не могут, а то, что иногда они пытаются человека зажрать, так это из-за мозговой недостаточности, любовь проявляют. И что они всегда одной температуры, одинаково прохладные и в жару, и в стужу… Я ничего подобного о мрецах никогда не думал, я их успокаивал. Вот и Маша, она давно соскучилась по покою, она хотела вернуться в свою постель и спать там. Без головы. Сжечь. Прекрасный выход. Полфляги спирта осталось, жаль на Машу тратить, спирт в жизни очень и очень пригождается. С другой стороны, сидеть под кроватью унизительно, надо что-то делать. Я перевернулся на живот и пополз к другому краю кровати. Идея. Лестница скользкая, во многих местах наледи, крыша давно прохудилась, Маша устремится за мной… Я выбрался из-под круглой кровати. Маша увидела. И кинулась. У нее уже появилась эта их мреческая походка — длинные тянущие шаги, словно на цыпочках идешь, и вместе с килограммами веса это выглядело глупо. Я заскочил на койку, пересек ее в три прыжка и оказался почти в коридоре. Маша развернулась и потянулась за мной. Я не очень торопился, старался, чтобы Маша не отстала. Выбежал на лестницу. Маша тоже. Наледи не понадобилось. Маша запуталась в ногах. Не думал, что ее падение будет настолько сокрушительно. Она вскинула руки, рухнула, с размаху ударившись о ступени. Туловище колыхнулось, левая рука подломилась в локте, голова выдержала — показалось, что даже ступенька сломалась, не голова. Проехала по ним и поднялась. Нож вошел в громоздкое тело, из спины не показался, но Маша этого и не заметила. Она поднялась и снова рванула за мной. Я спешил вниз, Маша тоже поторапливалась и, конечно, запнулась еще раз. В этот раз она издала какой-то звук. — Ох. Почти по-человечески. Несколько ступеней, и она ударилась о каждую, головой. Во всяком случае, когда она все-таки поднялась, голова у нее была не очень круглая и однородная. Но трупная Маша держалась, они упертые, эти мрецы, как что-то в башку вобьется, так только пулей выбьется. Перила в этом месте были не очень крепкие, проржавевшие совершенно, и я подумал, что можно столкнуть Машу вниз, пусть до первого этажа прогуляется. Перила ее не выдюжат — и полетит вниз с задумчивым свистом, а там шмяк, тело раздавит само себя. Однако я почему-то ее не толкнул. Хотя и мог. — Ох, — сказала Маша еще раз. И остановилась, привалившись к стене. Вдруг. Только что она хотела меня загрызть, разорвать на кусочки и вообще уничтожить, и вот остановилась. Замерла, осталась стоять, помятая, погребенная сама в себе. Я хотел вытащить нож, но подумал, что Маша может очнуться, так без ножа и остался. Какое-то у меня странное настроение, наверное, от холода. Первый раз в жизни пожалел мреца. Точно, от холода. Мозг состоит из воды, она подмерзает, мозг не движется, все понятно. Я спускался по лесенке мелкими шагами. Навстречу Егор. Торопился. В фигуре у него присутствовало что-то странное и нечеловеческое, я выхватил его лучом и обнаружил, что из-за спины Егора торчат многочисленные рога. Жизнь приобретала дурацкий вкус и размер. Ничего удивительного. Одинаковость не может тянуться бесконечно, не может быть все время страшно, случается и смешно. И глупо. — Собрал. — Егор потряс рогами. — Там еще осталось много… — Они хоть настоящие? — спросил я. — Вроде. Крепкие. Егор постучал рогами о стену. — Крепость — не признак настоящих рогов, — изрек я. — Ладно, пойдем к Алиске, она в рогах разбирается. — А ты это… — Егор посветил вверх. — Тетку прибил, что ли? — Нет, — честно ответил я. — Она сама себя убила. — Ага, понятно. Я это к тому… Я же там в сорок седьмой двустволку китайскую оставил… — Ну, сходи. — Да мне неудобно, — Егор встряхнул рогами. — Цепляются, заразы, скользко… Рога мешают. — Понятно. Хорошо, сам схожу. Я развернулся, и тут зазвенел будильник, громко и как-то неопрятно, отражаясь обрывками звуков от стен, Егор заругался, принялся стучать себя по боку, стараясь прибить строптивый механизм. Забавно, точно в кармане у него сидела беспокойная дребезжалка, робот, созданный для того, чтобы мелко пакостить своим хозяевам, кажется, раньше такие делали. — Да ладно, — сказал я. — Пусть звенит, мне нравится. Хорошо. — Мне тоже. Алиса просто нервничает. Она… Как ты думаешь, китайцы ее совсем вылечили? До конца? — Похоже на то. Помнишь, как она палец позавчера порезала? До сих пор не зажило… А раньше… Китайцы в таких заболеваниях разбираются, можешь поверить. — Да, точно… Значит, она теперь совсем нормальная? Я пожал плечами. — Алиса? Совсем нормальная? Это, братишка, не про Алису. Она… Сумасшедшая. Не безумная, нет, просто сумасшедшая, непредсказуемая. Она и так непредсказуемая, а после всего… Она ведь всех убила. Всю свою семью. Такое бесследно не проходит. Такое… Мне очень хотелось спросить — помнит ли она хоть что-нибудь. Пару раз даже уже почти спросил… Вовремя передумал. Кто его знает, что там у ней в голове, зачем ворошить… Это ведь страшно, жить с такой ношей. Пусть она сама и не виновата, но все равно. Она плачет, я иногда слышу. По ночам. — Ты смотри, не напомни ей вдруг, — сказал я. — Про все. — Я что, дурак? — Мало ли. Пусть забывает, это даже лучше. Я бы хотел вообще все забыть. — А я нет. — Твое дело. Алису не дергай, но… — Что «но»? — Ничего. Просто слишком она… Ровная, что ли. Шутки, старается держаться, старается быть веселой. А это трудно, очень трудно. Легко сорваться. А мне бы не хотелось, чтобы Алиса сорвалась. Пусть лучше спокойная остается. — Просто надо за ней приглядывать… Ладно, жди здесь. Я пошлепал вверх. Мимо Маши проходить было страшно, казалось, что вот-вот она что-то скажет. Я не боялся того, что она сейчас на меня кинется, не боялся нападения, а вот того, что заговорит, боялся. Вот заговорит — и что с ней после этого делать? Но Маша промолчала, проявила милосердие, а скорее всего, обратно впала в смерть. Летом, наверное, разморозится, пойдет бродить… Отрубить ей башку я почему-то не мог, осторожно протиснулся мимо. Нашел на балконе двустволку. Снег валился непробиваемой стеной, ветер пытался закрутить его в вихри, не получалось, снежинки слеплялись в комки прямо в воздухе и падали вниз с приглушенным чавкающим звуком. Первый раз такое видел. А если они начнут слепляться в шары еще наверху? И по пути к земле станут только увеличиваться в размерах! Я представил — падают огромные, как шары для снеговика, снежинки, смерзшиеся и быстрые, и земля дрожит от великанского града. Неба не видно. Давно его уже не видал, мы оказались точно внутри стеклянного шара, изображающего зиму, вязкий воздух и непрекращающийся снег, оттого, что кто-то без конца трясет и трясет этот шар, город, построенный внутри, уже давно обрушился, и зима уже устала, но хозяин шара продолжает и продолжает его трясти с безумным упрямством, с непонятной настойчивостью. А может, его и нет, неба. Наша Земля сорвалась со своей оси и несется в космос, остывая с каждым часом, и нет теперь синевы, и солнца, а только звезды светят, а от звезд какой свет? Возвращаясь, подумал про карточку. У Маши вполне могла быть карточка, если поискать… Представил, как буду обыскивать… Нет, эта дура наверняка давным-давно ее потеряла, точно, потеряла… А вообще, думать надо меньше, так учил Гомер. — Ну? — спросил меня Егор. Я достал из-за плеча двустволку. — Ага… Слушай, как ты считаешь… Егор кивнул на Машу. — Ты правильно ее… Не добил. Вдруг они выздоровеют, а? — Вдруг. А тебе-то какой в дохлятине прок? — Мне? Да никакого… интересно. Если все начнет налаживаться, то, может, и они тоже… Излечатся? — Может — мое любимое слово, — ответил я. — Ну да… Папка говорил, что все как раньше сделается. Все восстановится. Или китайцы нам помогут, представь, благодать какая… — Благодать — это совсем другое, — перебил я. — Тут китайцы совсем ни при чем. И я в нее вообще-то слабо верю… теперь… Пойдем, что ли, к Алисе? Но Егор уже развернулся и направился вниз, держась рукой за покачивающиеся перила и чиркая рогами по стене, рога издавали печальный звук. Спустились к Алисе. Она сидела возле костра в гнезде, свернутом из ковров и одеял, наружу торчали лицо и руки, Алиса варила воду в железной кружке, грела пальцы в теплом пару. Увидела нас, хрустнула шеей и сразу сказала: — Прыщельга, а в твоем магазине подземном ласты есть? — Как? — Ласты. Знаешь, что такое ласты? — Нет. — Жаль. Алиса выбралась из берлоги. — Ласты — это в чем-то наше будущее, — сказала она. — Вы, кстати, пожрать раздобыли? Кабанчика там, или зубра? Как я велела? — Нет, какие сейчас кабанчики… — со скукой ответил Егор. — Времена уже не те, сама понимаешь… Я это… — Что это у тебя там? А? Ветвится что-то… Вы вообще что-нибудь полезное нашли? — Нашли, — улыбнулся Егор, и в этой улыбке играло торжество. — То есть очень полезное, просто… Просто чудо! Вот! Егор с видом победителя достал из-за спины охапку мерзлых рогов и торжествующе сгрузил их к ногам Алисы. — Что это значит? — поинтересовалась та осторожно, видимо, как-то ее рога смутили. — Рога, — пояснил Егор. «Рога» он произнес так, будто это были не рога, а по крайней мере олений окорок. — Рога… — сказала Алиса, задумчиво прикусив губу. — Рога — это… рога. Символ изобилия. Алиса пошевелила бровями. Посмотрела на меня, я пребывал в невозмутимости. — И что вы собираетесь с этими рогами предпринимать? — осведомилась Алиса. — Варить, — чистосердечно ответил Егор. Я думал, что сейчас Алиса рассмеется, но она удержалась. — Варить… — покивала Алиса. — Это интересно… То есть правильно, рога и нужно варить. Потому что тот, кто питается вареными рогами… его изобилие преследует. — Дэв говорит, что их надо целиком варить, а я вот думаю — как? Они же не влезут. Алиса поглядела на меня пристальней. — Нужен большой котел, — сказал Егор. — Мне кажется, рога надо порубить. От этого их вкусовые качества не очень изменятся. — Да? — спросил у меня Егор. Я кивнул. Егор начал с воодушевлением рубить рога. Я устроился напротив Алисы. — Нам удивительно повезло, — сказала Алиса. — Рога — это… просто счастье какое-то. А на вкус… Алиса закатила глаза. — На вкус, как мясо. Почти… — Перевар называется, — сообщил Егор. — Да, да, перевар, как же… Помню, мы этот перевар ведрами ели. Ну что ж, давайте попробуем. Воды я наплавила, ты теперь давай рога туши… Егор нарубил полведра рогов, засыпал их в котел, стал варить. Мы собрались вокруг огня. Было как-то спокойно и тепло, воздух в помещении немного прогрелся, и мне, конечно, хотелось спать. Алиса пустилась рассказывать историю про то, как один человек, не помнит, как его звали, так вот, он тоже очень любил рога. Но он их не только варил, он приготовлял из них разнообразные снадобья, значительно продлевающие жизнь. Рога он толок и настаивал на собственной моче, пил, втирал. От регулярного употребления рогов у него очень укрепились ногти и удлинились еще, в результате чего он приобрел повышенные показатели в лазанье по деревьям и стенам домов… Рога варились, распространяя вокруг необычный запах, порой Егор помешивал их принесенным с кухни черпаком и бурчал животом в предвкушеньи. А Алиса все рассказывала о своих прежних знакомых, увлекавшихся рогами опять же как в сыром, так и в вареном виде, и рассказывала, к чему эти увлечения привели. Егор спрашивал Алису о чем-то, ходил за дровами и меня тоже спрашивал, но я не слышал, проваливался в сон, сегодняшний день вымотал меня, утомил и обескровил, голова работала плохо, и начинало мерещиться, и рога вертелись у меня перед глазами, и сами по себе, и само слово, точно нарисованное в воздухе, оранжевыми буквами… — Эй! — Алиса ткнула меня в бок. — Рыбинск, просыпайся, ужинать пора! — Что? — спросил я. — Сварилось. Рога размякли. Я не успел еще очухаться, как Алиса сунула мне в руки миску с рублеными рогами. Я хорошенько проморгался и обнаружил, что и у Алисы, и у Егора в руках миски уже имеются. — Давайте поедим, — сказала Алиса с определенной торжественностью. С удовольствием понюхала свою миску и подмигнула Егору. — Мне кажется, первым должен попробовать это блюдо Егор, — сказала Алиса. — Повар всегда получает самое вкусное. Давай, Егор. — А как есть? — Егор с интересом поглядел на рога. — Ну, в наших обстоятельствах, я думаю, можно оставить щепетильность — ешь руками. Поторопись, а то они затвердеют. — А они мягкие? — Два часа варились. Бульон почти застыл. Наваристый! Я осторожно потрогал жидкость пальцем. Действительно, густой. Наверное, как холодец, рога — они ведь тоже кости. А вдруг на самом деле можно есть? Вот смешно будет… — Давай! — подначивала Егора Алиса. — Давай, а то остынет! Егор смешно пошевелил ушами, затем достал из миски кусок рога, сунул в рот, сжал зубами. Послышался громкий хруст. — Гляди-ка, раскусил! — с детским восторгом воскликнула Алиса. Егор выплюнул на пол раскушенный рог и вместе с ним несколько осколков зубов, но зубы уже не на пол, а в ладонь. — Вкусно? — проникновенно спросила Алиса. Егор отрицательно помотал головой. Алиса тоже помотала головой. — Значит, невкусно, — сказала она. — Не проварились, наверное, всего два часа. Егор улыбнулся. Зубов не хватало. От голода зубы разболтались и истончились, сломались легко, выпали легко, зря мы, наверное, это, совсем зря, без зубов человеку тяжело, почти невыносимо, зубы у нас нужны отменные, никто тебе кашу варить не станет… Я даже свои потрогал, зубы далеко не все целы. — А вообще ничего. — Егор вытащил из глубины рта еще один обломок, то ли желтый, то ли белый, и снова спрятал в ладонь. Я засмеялся. От души, громко, немного стукаясь головой о соседнюю дверь. Наверное, я так не смеялся года полтора, может, больше. Алиса тоже засмеялась. Егор не удержался и стал смеяться с нами, одному ведь всегда скучно. Крыса Чапа с интересом высунула голову из ковров. — Недоварились, конечно… — Егор извлек из рюкзака пластиковый пузырек, отщелкнул крышку. Стал ссыпать в пузырек зубы. Я тоже собирал в детстве, не знаю, зачем собирал, у нас многие собирали. Какое-то поверье старое, в чем смысл его, никто не помнил, но собирали. Потом мои зубы куда-то делись. — Значит, не судьба, — развела руками Алиса. — Ничего, в следующий раз повезет, это точно. Егор закашлялся, сильно, по-стариковски, лицо покраснело, и глаза несколько выставились, Алиса поставила миску с вареными рогами на голову глиняной собаки, протянула руку и стукнула Егора по спине кулаком, четыре раза, с промозглым звуком. На четвертый раз Егор кашлянул и выпустил еще один зуб, видимо застрявший в горле, на ладонь, вместе с кровью, и это почему-то было уже не смешно. — Зачем вы так? — спросил он растерянно, с заметными искажениями речи. — Зачем? Алиса явно хотела пошутить, но у нее почему-то не получилось. Глава 2 Синдром подземной усталости — Нет… Я почему-то в этом не сомневалась. Я слышала, смерть от замерзания одна из самых приятных. — Мы выберемся, — чересчур бодро сказал Егор. — У меня предчувствия. — Давайте проверим, что осталось, — предложил я. — Чтобы определиться. Алиса хмыкнула, но ничего по поводу определения не сказала, вылезла из ковра. Егор вздохнул, достал рюкзак. Собрались вокруг стола. — Прошу, — я кивнул. — Начнем с оружия. Егор положил на стол китайский двуствольный дробовик. Нож. Граната. Несколько патронов. Алиса сказала, что у нее вообще ничего нет, кроме перочинного ножа, да и тот кривой. На самом деле кривой и ржавый. У меня остался нож. Не перочинный, нормальный, но все равно. Мало. Второй торчал в мречихе, но доставать его я не собирался. — Отлично, — зевнула Алиса. — Вооружены прекрасно, можно войну начинать. Первая хорошая новость. Еда. Полторы пачки китайской лапши, две банки с непонятными консервами, без надписей совершенно. Но внутри что-то умеренно жидкое. Сухарь, большой, размером с книжку, наверное, Егор его из своего подземного магазина прихватил, пряник вроде бы. Все. — Вторая хорошая новость, — провозгласила Алиса. Прочие припасы. Их тоже оказалось негусто. Огниво, котелок, ножницы, свисток, ложки, противогаз без фильтра, запасные носки и другая не особенно полезная дребедень, пластмассовые солдатики, шашки, карбидка. Я взял свисток, сел на стул. Алиса принялась перебирать солдатиков. Егор поглядывал на пряник. Интересно, почему он его раньше не слопал? Совесть не позволила. Это мне в Егоре нравится, совесть, нравственные основы, всякое прочее, когда все наладится, мы его сделаем наставником — пусть воспитывает хороших людей. Алиса выставила солдатиков в шеренгу, стала ронять щелчками в лоб. — Надо снегоступы сделать, — сказал я. Алиса хихикнула. — Сделай лучше говноступы, — посоветовала она. — И мы безо всякого видимого ущерба пройдем над говнами, разверзшимися под нашими ногами. Егор тоже подобострастно хихикнул. — Прыщельга, ты в шашки играть умеешь? — Умею, — неосторожно ответил Егор. — Давай играть. Поделим пряник на доли и станем на них играть. А? — Ну, давай попробуем… — Не играй с ней, — посоветовал я. — Вали отсюда! — рыкнула на меня Алиса. — Не мешай людям развлекаться! Ругаться не хотелось. Я взял нож и удалился. Поднялся на самый верх, в одной из квартир мебели было очень много, я решил начать с нее. Первым убит кресло. Кожа тонкая, расходилась легко, я вырезал несколько длинных полос, сплел из них тройную косичку. Не очень длинную, метра в полтора. Перекинул ее через люстру, повис. Крепкая. Особой прочности тут не требуется, но она и не помешает. Кожаной мебели из ненастоящей кожи здесь полно, можно сплести веревку. И шторы еще, и проводка в стенах. Теперь снегоступы. В снегоступах я не очень хорошо разбирался, зимой мы передвигались мало, предпочитали подземный образ жизни. Но примерно представлял, как они должны выглядеть — разлапистые штуковины, как ракетки для пинг-понга, только больше. Надо найти круглую основу, остальное можно тоже вполне из кожи сплести. Основу нашел на седьмом. Жалюзи между комнатами. Сделанные из тонких и коленчатых палочек. Палочки оказались легкими и гнучими, вырвал из стены электропровод и довольно быстро соорудил короткую и широкую лыжу. Переплел кожаными ремешками. Получилось коряво, но зато легко, прочно и просто. Мне понравилось мастерить, я устроился поудобнее в углу, развел для тепла небольшой костерок и принялся за работу. Закончил часа через четыре. Три пары снегоступов, с виду вполне ничего, остается только испытать. Спустился до четвертого этажа. Снег лежал под окнами, падал крупными тяжелыми комками, рассыпавшимися в молочный прах, закручивался ветром в мутные знаки. Солнце через снег почти совсем не проникало, в мире воцарились сумерки, тяжелые и непроходимые. Я перевесился через подоконник. Опасно. Снег — непредсказуемая стихия, а вдруг этот провальчивый? Наступишь — и ухнешь в яму, и выбраться уже не получится, через минуту заметет и не останется и следа, кричи не кричи. Все равно по-другому никак нельзя проверить, я выдохнул и отпустился. Провалился немного, всего по колено. Снег сжался под ногами, спружинил с хрустом. Сделал шаг, затем другой, конечно, не очень удобно — каждым движением проваливаться, ногу приходится почти выдирать, но все равно ходить можно. На пятом шагу провалился правой ногой чуть больше, сразу повело, взмахнул руками, понял, что равновесие не удержать, и послушно упал лицом в снег. За спиной тут же сошлась белая стена, я почувствовал это и постарался упасть как можно ровнее, ногами в сторону дома, все просто, чтобы не потерять направление. Снег забился в глаза, в нос и в уши, даже в рот, зубы заломило, я попробовал опереться на руки, провалился. Попробовал еще раз, провалился снова, снег оказался коварных качеств, легкий, сыпучий, но при этом повышенной мягкости, я увяз в нем еще глубже, подняться на колени не удалось, застрял головой, неудачно вдохнул, в горло ворвался мороз, я закашлялся и едва не задохнулся. Дернулся, рывком выбрался из холода. Ресницы смерзлись, я с усилием раскрыл глаза. Снег. Лип к лицу и не таял, налипал тонкой коркой, я не видел ничего дальше метра. Руки начали коченеть, я решил перевернуться, и это стало ошибкой. Сесть не получилось, я увяз, попробовал еще, бесполезно. Вокруг меня намело изрядный холмик, и я вдруг с какой-то веселостью подумал, что могу умереть. Вот так, глупо. Пять шагов, увяз в снегу, закоченел до смерти. Смешно, я посмеялся. После чего принялся бешено вертеться, стараясь подняться на ноги. Привело это лишь к тому, что я еще глубже просел и влип. Снег напомнил топь. В нее тоже проваливаешься — сначала неглубоко, и кажется, что ерунда, несерьезно. Но пара неосторожных движений — и все, увяз. И стоит проявить активность, как засасывает окончательно, пять минут — и ты уже по уши, еще минута, и жрешь лягушачью шкуру. Только здесь еще холодно. Я лежал на спине, и меня заметало снегом. Можно было попробовать покричать. Алиса и Егор вряд ли услышат, но хоть согреюсь. Я крикнул. Получилось позорно, такое длинное безнадежное мычание, ветер подхватил его и растрепал, бесполезно орать. Еще минут десять. Китайский комбинезон, китайская броня, некоторое время они задержат тепло. Ненадолго. Надо подняться. Я перевернулся на живот. С усилиями, растянул что-то в шее. Оперся на ладони, подтянул колени… Опять провалился. И еще. Барахтался минут, наверное, десять, может, меньше, время в холоде тоже подмерзает. Падал, поднимался, не хотелось совсем уж так бестолково. Конечно же, я поднялся. Будильник моей жизни не исчерпал еще своего завода, так сказал бы Егор. Сделал несколько шагов на месте, утрамбовывая снег. Теперь к дому… Я рассмеялся уже почти в голос. Направление. Я потерял направление. Шаг в сторону, упал, повернулся, все. Метров десять до стены дома, только куда? Теперь осторожно. Я не успел отойти далеко, я сумею вернуться, главное, определиться… Вот для этого и нужна веревка. Для направления. По следам не вернуться, их мгновенно заносит. Зрение бесполезно. Звук… Я не слышу собственного хрипа. Пять минут осталось, я начинал чувствовать дрожь в кишках, надо выбираться скорее, я придумал, как это сделать за две с половиной. С помощью ремня. Он у меня длинный, двойной, четыре метра вокруг пояса. Если привязать к нему патронташ и ремешок от кобуры, вместе будет метров семь, вполне хватит. Я снял шлем, привязал к нему лямку, вдавил каску в сугроб, все, вперед. Получившийся фал натянулся, и я пошагал по окружности, вглядываясь во мглу. Через минуту наткнулся на стену. Еще через полминуты ввалился в окно. Шлем выдернул ремнем. Выбрался. Отряхнулся от снега, поспешил к Алисе с Егором. Зубы клацали, искусал все щеки. Егор сидел возле стены, кипятил воду, я подошел к нему, выпил полкотелка. Полегчало. В другие полкотелка сунул пальцы, восстановить кровообращение чрезвычайно важно. — Вот оно — спасение! — ехидно сказала Алиса. — Великий и могучий Дэв уединился в глубины, усердно помолился, и Зевс даровал ему говноступы! Я поглядел на ноги. Снегоступы снять забыл. Так, смешно, на самом деле смешно. — Воспоем же богам славу, вознесем им жертву. Егор, ты как насчет жертвы, а? — Смотря чего в жертву… — Это точно. Обычно в жертву приносят самого невинного. — Что это ты имеешь в виду? — насторожился Егор. — Не переживай, ты не годишься, — брезгливо сказала Алиса. — Прыщельгу в жертву не один уважающий себя бог не примет, прыщавых в жертвы не берут. — Я не прыщавый, — буркнул Егор. — Это у меня шрамы. — Шрамы от прыщей, — уточнила Алиса. — Так что ты в жертвы совсем не годишься. Рыбинск тоже отпадает, от него рыбой смердит, потому что он в детстве головастиками питался, весь насквозь пропах. Какому нормальному богу такие воняры нужны? Я… Я не подхожу. — Почему это? — Женщин в жертвы брать не положено, их не хватает. Вот и получается… А Чапу тоже нельзя, она крыса крысиная, недостойна. Ты мне книжек принес, Прыщельга? — Да. Три раза ходил, вон в углу. — Вон в углу — это твой дедушка трупоед, а мне подай сюда альбомы. Егор проследовал в угол, достал тяжеленную стопку альбомов, с трудом подтащил ее к Алисе, опустил на пол. Алиса взяла альбом, принялась листать. Задумчиво, слюнявя палец. Егор смотрел из-за плеча, тоже искусством интересовался, Алиса ткнула его локтем. — Хватит нависать, Прыщага. Идите испытывайте говноступы, — с глаз моих, а то сейчас соплями измажуся… Смотреть, как Алиса измазывается соплями, не хотелось, я удалился, Егор за мной. — На улицу пойдем? — спросил Егор. — Мне кажется, надо вот эти штуки на самом деле испытать, вдруг пойдем, а они развалятся… Мне не хотелось выходить на улицу и уж тем более не хотелось обучать Егора премудростям управления со снегоступами, да и Егору не хотелось, какому человеку хочется по морозу? — Хорошо, — сказал я. — Снегоступы — это просто. Возьми их и ходи туда-сюда, главное, ноги повыше задирай. — А ты? — А я пойду… Погуляю. — Погуляешь… Вот и правильно, а я тут недалеко поупражняюсь. Хорошо? — Лучше не бывает. Егор с усилиями обулся в зимнюю обувь и стал шлепать туда-сюда, стараясь держаться подальше от лестницы. Я поднялся на этаж, сунулся в первую же квартиру, сел на табуретку. И сидел. Не знаю сколько, часа три. Стена напротив была изрисована черными человечками, состоящими из палочек и кружочков, человечки ничем не занимались, стояли и смотрели на меня точками глазок, сразу сотни глазок. Как-то они меня сглазили, стал я на них смотреть, смотреть еле очнулся… Спустился к своим. Егор уже не упражнялся в снегохождении. Егор готовился к ночлегу, рубил журнальный столик. Он ловко разделывал мебель, с привычкой, в слоне привык, наверное. Журнальный столик оказался хороший, не клееный, из настоящих досок. Егор щепал столешницу на длинные лучины, обеспечивал нас светом на вечер. Я занялся дровами для отопления, пустил на них высокий шкаф. Он тоже оказался неплох, тоже из дерева, с этим нам повезло, в доме оказалось неожиданно много подобной мебели, не знаю, чем уж это объяснить. Обычно нам попадается дрянная, спрессованная из опилок, с обилием клея и лака, топить такой опасно, потому что горит она неровно, пускает черный дым и невидимый угар, а когда разгорится как следует, начинает стрелять ядовитыми брызгами. Наколол дров, сложил их возле стены. На завтра. Под батареей устроил очаг — несколько кирпичей вокруг, чтобы тепло дольше удерживалось. Заварил медленный костер. Огонь получился ровный и постепенный, как полагалось, тепло растекалось по стенам, через пару часов разогреется батарея и станет совсем хорошо… Алиса лежала в коврах, плела. Она построила лампу из старой жестяной банки, шнурков от кед, масла и осколка зеркала. Тускло, но глаза у Алисы большие, света в них много попадает. Альбомы вокруг разбросаны и, что меня порадовало, полусплетеная веревка. Устав от просмотра старинной живописи, Алиса, видимо, взялась за веревку. Егор приволок штор, ободрал искусственную шкуру с кресел, нарезал на полоски, и теперь Алиса собирала из них веревку… Много у нее получилось уже, метры. Не совсем Алиса бесполезный человек, косички заплетать способна. Наверное, опыт есть, впрочем, все девчонки хорошие плетуньи, даже те, которые этому никогда не учились. Плела, пальцы так и мелькали. А еще беседовала с Егором. Он ей рассказывал про наши приключения. Про то, куда мы шли, зачем шли и что из этого получилось, она, само собой, хмылилась, говорила «о!», «ого!», «да что ты говоришь», Егор же оставался серьезен. — И тогда он понял, что все можно исправить, — Егор кивнул на меня. — Да что ты? — переспросила Алиса с язвительным интересом. — Прямо так вот и понял? Не сходя с места! Это, конечно, да. А вообще, ты прав, Егор, наш Дэв — в высшей степени человек необычный… Просто… Погоди, сейчас придумаю, как его назвать… Алиса смеялась и обзывалась. В основном на меня. В основном смешно. Поэтому, когда они начинали беседы, я отправлялся бродить по дому. Поднимался на пару этажей вверх и слушал ветер, опускался вниз и слушал хруст снега, а если совсем ниже, то тишину. Вот и сейчас отправился на чердак, но быстро вспомнил, что придется проходить мимо мертвой Маши, передумал, спустился вниз, в книжный, там мирные скелеты, скелетов я уважаю. Книжные магазины еще встречаются, особенно здесь, в Москве. У нас в Рыбинске их вообще не было, здесь есть. Полки до потолка, книги, диски, записные книжки. Первым делом при попадании в книжный проверяем полки с картами. Обычно они пустые — карты сейчас редки, но иногда встречаются. Вот здесь есть. Карта Амстердама, карта Берлина, карты других городов, бери — не хочу. Путеводители по Европе, по Рейну, по Англии, все эти названия мне ничего почти не говорят, далекие и, возможно, уже несуществующие города, раньше живые, сейчас одни названия, затопленные, или сожженные, или погребенные снегом, нет их давным-давно, и памяти от них нет. После карт стоит в справочники заглянуть. Если очень повезет, найдешь про оружие, с картинками и схемами, как все устроено, какие патроны и кто это все придумал в тысяча девятьсот сорок седьмом году, и какие недостатки. Но это совсем редкость, обычно про то, как починить машину с картинками, или как на компьютере работать, или вот медицинских много. Только они все бестолковые, сейчас болезни совсем другие — это раз, лекарств все равно не найти — это два. Но почитать интересно. Вот сейчас тоже так получилось, сунул не глядя руку в полку, достал. Медицинский справочник, открыл наугад и прочитал про заболевание ногтей, возникающее вследствие недостатка в организме витамина Д. Мне понравилось описание этого заболевания, я прихватил книжку и принялся бродить между стеллажами. В магазине пахло бумагой, сколько лет прошло, а бумага все пахнет и пахнет, книги валялись на полу, обложки за время размякли, и кое-где на них проросли бледные подземные грибы, замерзшие и хрустевшие под ногами. Впрочем, грибы росли и на стеллажах, и в книгах, и между книг. Я не искал ничего особенного, просто снимал с полки, читал название, кидал на пол, как-то это меня успокаивало, я думаю, люди раньше так и успокаивались. Все равно большую часть книг прочитать было нельзя, буквы внутри склеивались и размывались в безгласные кляксы. Художественный отдел, самый сохранившийся. Альбомы на толстой бумаге с толстыми обложками. Внутри картины. Или фотографии. Иногда со смыслом, иногда без, например, ведро ржавое, зачем фотографировать ржавое ведро, когда его и так в любом месте посмотреть можно. Как-то использовать эти альбомы нельзя, только смотреть. Алиса смотрит, а мне от этого грустно, а Егору плевать, он в слона хочет вернуться, смотрит альбомы. Идем дальше. Детский отдел. Большой, раньше для детей много всего делали. Взял книжку с бегемотом на обложке, оказались стихи о том, как бегемот гулял по городу и давил кошек и собак. Странные стихи, непонятные, лучше врачебник. Поднял с пола табуретку, стал читать, тоже наугад, двести восьмая страница. Синдром хронической усталости. Симптомы… Симптомы, значит, это как оно проявляется. Беспричинные приступы гнева, потеря памяти, плохое настроение, которое обваливается тебе на плечи. Пить все время хочется еще. Страдают три человека на десять тысяч. Я страдаю. Возможно, я единственный человек с такой болезнью во всем мире, если я кого-то убью — это не я виноват, сразу предупреждаю, это не я, это мой недуг. Плоскостопие. Это когда нога плоская, отчего неудобно ходить, а потом, через много лет, начинает спина болеть. У меня на правой ноге развивается. От недостачи пальцев, я уже хромаю, я уже привык хромать, почти не замечаю этого, но если я поскользнусь и мир не будет спасен, то все вопросы тоже не ко мне. Дальтонизм. Это когда цвета не видишь. Тоже про меня, то и дело в чернушку выбрасывает. Но это приобретенное. Мешает, кстати, целиться очень, трудно успокоить мреца, если оттенков не различаешь. Медицинский справочник Тяжелый. Отличная книжка в толстой зеленой обложке, никогда не обращал внимания на книги в зеленых обложках… Потер глаза на всякий случай — зеленая, значит, все еще в цвете. В последнее время в цвете все-таки больше, выздоравливаю, однако… Книги — копилки знаний. Икра будущего. Из нее по идее должен когда-нибудь вылупиться грядущий мир, хотя при растопке, само собой, я никогда про это не думал. Не думал, что чтение — настолько увлекательное занятие. Нет, я иногда люблю почитать, например, как тогда, в танке. Но в привычку это не вошло, не успело, вернее, а тут вот я подумал, что чтение — это здорово. И полезно. Вот я никогда не знал, что в мире так много болезней. Чуть ли не тысячи. Конечно, большая часть из них просто выдумана нервными женщинами, но есть и настоящие, которые на самом деле опасные. Кровь, к примеру, когда не сворачивается. Или когда кости все время ломаются. Или в мышцах поселяются паразиты размером с ноготь мизинца, и их не вытравить никаким лекарством, их надо вырезать, а для того, чтобы они не разбегались, их сначала следует раскаленной иглой протыкать. А у нас всех этих болезней нет, мы очень здоровые люди. Потому что если у тебя полиомиелит, или аневризма, или отек в мозгу, то ты вообще не живешь. А если у тебя кожные заболевания, то ты тоже в живцах не задерживаешься — всякая пакость мгновенно прилипает, начинаешь гнить на ходу. Даже насморк — и тот чреват — с заложенным носом особо не побегаешь. Я уж молчу про всякие гипертонии, диабеты или психические отклонения, как раньше несчастные люди мучались… И ведь почти от всех этих болезней лечили. Таблетками, уколами, электрическими разрядами, особыми бактериями, хирургическими вмешательствами, раньше люди умели болеть, знали в этом толк — это видно по медицинской книжке. Со вкусом написано, звучит. Гораздо интереснее стихов, одни названия чего стоят. Ишиас, люмбаго, перитонит — как песня, хочется вслух зачитывать. Но у меня, увы, не люмбаго, у меня все-таки синдром хронической усталости. СХУ. Мне надо больше отдыхать, спать, гулять на свежем воздухе и пить с утра гранатовый сок… Показался Егор. И Алиса. Вместе. С чего бы это… Стряслось что-то, иначе Алиса не поднялась бы. — И зачем тебе гранатовый сок? — спросила Алиса. — Какой сок? — не понял я. — Гранатовый…. Мне нужно гулять на свежем воздухе и пить гранатовый сок, — повторила Алиса. — Бредишь вслух, Рыбинск? Наверное. Зачитался. Вслух. Отлично… — Егор, ты знаешь про гранатовый сок? — осведомилась Алиса. — Не очень, — сосредоточенно ответил Егор. — Что-то слышал вроде, давно… Его из гранат выжимают, надо только взрыватели вывернуть. Алиса хихикнула, я не хихикнул. — Видел я гранатовый сок, — сказал Егор. — В магазине, на полках. Только он весь скомканный, пить нельзя. А по цвету черный. — Меня надо гранатовым соком лечить, — повторил я. — Тебя надо пристрелить, чтобы не мучился. И всех нас тоже, я давно мучаюсь. У меня горло болит. Я протянул руку, приложил ее ко лбу Алисы. Она не отдернулась. Так и есть. Горячая. Простыла. Если начнется воспаление… Никаких лекарств. Никакой еды. Если Алиса разболеется… В последнее время она не очень хорошо выглядит. Мы все не очень хорошо выглядим. Зачем пришли? Алиса никогда ничего сразу не скажет, ведь сначала надо покривляться, такая она. Поэтому я не спешил спрашивать. — Дэв, ты стулья умеешь делать? — спросила Алиса. — Нет, — честно ответил я. — Вот. Не умеешь, а постоянно что-то ломаешь… Ты хоть что-то в своей жизни построил? — Нет, — снова честно признался я. — Строить — не мое предназначенье. Я разрушаю. Хотя вот лапти сплел… И вообще, строить пока не время. — Да, конечно, у тебя никогда не время… Слушай, Дэв, правда, что ты увлекся отрезанием конечностей? Мне тут Прыщельга понарассказывал — я чуть вусмерть не расхохоталась. Смотри, Рыбинск, это заразная штука. Я знала одного типа, он случайно отрубил себе фалангу мизинца на левой руке и пристрастился. А когда остановился… Мало чего осталось. Будь осторожен. — Обязательно буду. — А ты увеличиваешься в моих глазах, Рыбинск, — ухмыльнулась Алиса. — Раньше ты мечтал найти себе подружку, теперь ты хочешь спасти мир. Это все-таки правда? — Растем, — сказал я. Алиса рассмеялась. — Я знала, по крайней мере, двух спасателей мира, — она показала на пальцах. — Один думал, что вся проблема в метеорите. Упал метеорит, от него распространилась зараза. И продолжает распространяться, от этой заразы все уродуются. Решить же все очень просто — достаточно этот метеорит закопать. Он даже лопату себе припас, кстати, лопаточник такой, вот как Егор. Только, конечно, он ничего не закопал, это его закопали. Наверное. Алиса подмигнула Егору. — Я не лопаточник, — возразил Егор. — Я вообще… — А второй был еще интереснее, — не услышала Алиса. — Он спасал мир добротой. — Как это? — не понял Егор. — Так вот. Решил, что все зло в мире от зла. Наверное, книжку какую-то прочитал, у нас тоже этим прибаловывались. И сказал, что не станет творить зла и этим исчерпает зло вокруг. Два дня продержался. Всем улыбался, оружие отринул — сказал, что в случае опасности предпочтет спасаться бегством, прятаться, прикидываться мусором. — А потом? — Потом дедушку убил. — Лопатой? — почему-то поинтересовался Егор. — Почти. Коловоротом. Дедушка заразился… Не знаю, уж чем он там заразился, но решил он своего внучка сожрать, сырым, без всякой кулинарной обработки. Внучек пытался его переубедить, взывал к совести и родственным чувствам, само собой, бесполезно. А у этого как раз коловорот под рукой оказался, вот он его и засверлил. До смерти наверняка. Потом, конечно, расстроился, но поздно уже было, оказалось, что без зла в нашем мире никак не выжить. Вот так. Алиса выглядела весело, злобно и нездорово. Надо ей что-то подарить, подарю ей… Не знаю, что надо дарить в нашем случае. В древности дарили цветы, золото, бриллианты, сейчас эти предметы не имеют никакой цены, удивляешься, за что их любили? Камни, веники, мягкое железо. Вот если бы я подарил Алисе корзинку с патронами, или параплан, или настоящие антибиотики, я читал, что антибиотики помогают практически от всех болезней, но теперь их не найти, вот это было бы настоящим подарком. А так… — Значит, Рыбинск, ты — третий. Значит, мы на самом деле отправляемся на спасение мира? Правду мне Прыщельга рассказал? — Вроде того, — подтвердил я. — Да, правда, — сказал Егор. — Идем спасать. Я и Егор. И ты. — И я? — Алиса как-то не обрадовалась. — Ну да, конечно, как без меня. Чувствую только, что хорошим ничем это не закончится. Вот когда в прошлый раз наш Рыбец отправился в поход — и всего-то ничего — за невестой, трупы валились направо-налево. — А теперь мы идем спасать мир. Трупы взгромоздятся до небес. Бедный мир. Он так противится своему спасению, всеми копытами упирается, но ничего, наш могучий Дэв его все равно спасет. Ухватит покрепче за жабры — раз — и спас. Аж искры из глаз! Егор поглядел на меня — что я скажу на эти издевательства? А что мне сказать было, привыкай, дружок, это Алиса. — Вы, кстати, до сих пор не рассказали — в какую сторону спасать-то будем? — спросила Алиса. — Держите меня в неведенье, начинаю подозревать нехорошее… Егор, ты случаем не расчленитель? — Нет вроде бы… — серьезно ответил Егор. — Но если ты хочешь… — Спасибо, не надо. А вообще… Вообще мне лень спорить. Спасать так спасать. Не одной же оставаться. Серебряная собака — это само собой… Слушайте, вы на самом деле во все это верите? Нет, Рыбинск может не отвечать, я знаю, что он ответит. А ты, Егор? И ты во все это веришь? — спросила Алиса. — Да, — ответил Егор. — Мне отец рассказывал, он верил. И Дэв верит. И я… — В большую красную кнопку? — Да, верю. В большую красную. — Ладно, уродцы, убедили. Алиса сунула руку за пазуху, достала скомканный лист гладкой бумаги. — Редкая книга, — сказала она. — Хотя я пару раз ее все-таки видела… «Памятные места Москвы», Егор притащил. Все памятники, все красивые здания, достопримечательности… Вот и наша собака. Алиса сунула мне листок, я расправил, посветил. Собака. Та самая. На пьедестале, возвышается над окрестом. Люди вокруг ходят, а у подножья цветы синенькие. — Памятник знаменитой собаке, — сказала Алиса. — Тот самый. Правда, Прыщельга? — Правда-правда, — сказал Егор. — Я помню… — Точно тот? — спросил я. Внешне похожа, но кто его знает? Может, их несколько ставили на каждой стороне города. — …серебро, проба девятьсот двадцать пять, работа скульптора Боргезе, установлена на пожертвования исцеленных… Алиса читала с листа, мы слушали. — Ага, вот. Единственная в своем роде скульптура из драгоценного металла такого размера и веса… в момент открытия вес памятника составлял восемнадцать тонн триста пять килограммов… За все время зафиксирована лишь одна попытка похищения, причем неудачная, разгневанные граждане расправились с похитителями самочинно… Памятник расположен в сквере на улице… улица нам теперь ничего не скажет, там не улица… Ага, расположен в районе метро «Проспект Вернадского…» Сквер, разбитый в честь открытия нового гемологического центра… Прыщельга, не спи! Запоминай, зараза! — Я запоминаю, — огрызнулся Егор. — Все запоминаю, проспект, рядом сквер, там еще сырный завод должен быть… — Есть тут сырный завод, — Алиса ткнула в листок. — То есть не сырный, сырно-молочный комбинат «Молочные берега», один из крупнейших в Европе… Вам в эти «Молочные берега» как раз шлепать. То есть нам. Нашли? Похоже, что нашли. Хотя я не думал, что с этим возникнут серьезные сложности, про такую выдающуюся собаку должны были знать многие. Вообще, я, наверное, должен был про собаку сам найти, в справочнике наверняка про это написано, все-таки знаменитый медицинский пес. Но Алиса меня опередила. — Скажите спасибо, опарыши, куда вы без меня… — Спасибо, — сказал Егор с готовностью. — На здоровье, Прыщельга… Алиса потрогала лоб, поморщилась, горячий, видимо. — Есть еще кое-что, — сказала она. — Прыщельга, карту дай. Егор достал карту. Мятую, изодранную, полинялую. Алиса брезгливо взяла ее двумя пальцами. — Сразу скажу — это не я придумала, — предупредила она. — Я дурью никогда не маялась, я человек нормальный. Но некоторые у нас страдали. Сами понимаете, сейчас детей отсталых много появляется, все почти отсталые. От отсталых родителей — отсталые дети, да, Егор? — Наверное… — Не наверное, а точно, вы доказываете это своим примером. Ладно, смотрите. Алиса расстегнула куртку, сунула руку за воротник, достала кругляк с птичьей лапкой. Пацифик. Такой, как у всех. Подышала на него, протерла о рукав. Приложила к карте. — И что? — спросил Егор. Алиса достала карандаш. Красный. Послюнявила. — Теперь вот так, — сказала она и стала рисовать. Обводить то есть. Не скажу, что я особенно удивился. Во-первых, я уже давно не удивляюсь, во-вторых, я и сам подозревал. Пацифик вписался в схему метро. Конечно, не совсем ровно, но очень, очень выразительно. Левый палец птичьей лапы проходил через станцию «Проспект Вернадского». — Вот так, — закончила Алиса. — Это же… Совсем недалеко от Варшавской… Прошептал Егор. Действительно недалеко. Несколько километров, меньше, рядом совсем. Это здесь недалеко, — Алиса ткнула в карту. — А в жизни… Там сплошные развалины ведь, все равно не пройти. Что делать будешь, Рыбинск? Поверху не пройдем никак, надо в трубу лезть. И по тоннелю, прямиком… Только вот у меня вопросик — где труба? Нет, я понимаю, что труба, она везде, но все-таки? Глава 3 Снежное безумие Проверим. Веревка получилась прочная и длинная, почти сто пятьдесят метров, пока хватит, Алиса молодец. Кроме основного фала, связали еще петли, одним концом крепились к поясным ремням, другим к веревке. Алиса предлагала просто держаться, я был против — пальцы замерзнут — отпустишься — и все, метель слижет тебя, споет на ухо мягкую песню, от которой забудешь про жизнь, опустишься в добрую перину и сладко уснешь навсегда. С собой взяли все, что могло пригодиться. Вырезанные из ковров и сшитые проволокой мешки, тяжеловатые, зато теплые, некоторое время можно даже на снегу продержаться. Дрова. Нарубили на дрова все подходящие койки, нащипали поленьев и кольев — на всякий. Крышку от плиты из тонкого железа. Книги. Нет, лечебный справочника, увы, не прихватил, для растопки взял две телефонных книги. Больше ничего полезного в доме не нашлось. Мы стояли в большой комнате на четвертом этаже. За ночь снег не перестал, но значительно просел под собственной тяжестью, поэтому общий его уровень не поднялся. Смотрели в окно, в него медленно вливался синий свет и вметался снег, и тишина. — Спасибо этому дому, идем к другому, — прошептал Егор. — Ага, — сказал я. Привязал веревку к батарее хитрым узлом, надел снегоступы. Поверх брони и китайского костюма натянул ковровый мешок с прорезями для рук и головы, сразу сделался неповоротливым и тяжелым. Алиса и Егор последовали моему примеру, Алиса даже не выругалась. — Держимся вместе, — повторил я. — Если кто оборвется, не паниковать, оставаться на месте. Друг от друга не отдаляться, я иду первым, Алиса за мной, Егор замыкает. Все очень просто. Я сделал шаг, и снег тут же обнял меня и качнул вправо, попытался повалить. Я взмахнул руками, удержал равновесие. На секунду мне показалось, что в метели кто-то есть, живой, ждущий, но я быстренько взял себя в руки, я не верил в обитателей снегов. Это только зима. — За мной! — крикнул я через плечо в метель. Через минуту показалась Алиса, а вслед за ней Егор. Все. Отправились. За ночь снег подмерз, образовалась корка, шагать по ней оказалось легче, можно было почти скользить. Но мы не торопились, я делал небольшие шаги, не шире самого снегоступа. Отсчитав пятьдесят шагов, я остановился. Алиса и Егор подтянулись почти сразу. Они походили на ходячие сугробы, наверное, я выглядел тоже так. — Ни черта не видно! — перекрикивая ветер, объявила Алиса. — Прекрасная погода для прогулок! В Рыбинске вы все так бродите?! Я не ответил. Передохнули минуту. Вообще передыхи — штука опасная, ветер мгновенно выдувает тепло, продержаться в метель очень сложно. Мешки помогают, они выполняют роль шубы, сдерживают холод… Но и смерзаются. Я это почувствовал, ковер стремительно утрачивал гибкость, я шагал точно в деревянном пиджаке, к тому же сшитом изрядно не по размеру. Я вдруг едва не рассмеялся, рассмеялся бы, побоялся подавиться студеным воздухом. Деревянный пиджак — прекрасная примета. Если Алиса догадается, запилит безжалостно. Ладно, пора двигаться. Через семьдесят неровных шагов веревка натянулась, мы остановились. Собрались вместе, сдвинулись в своих ходячих гробах. — За руки возьмитесь! — велел я. — Не отпускайтесь! Я дернул самодельную веревку особым образом, на другом ее конце распустился узел, вбил в снег кол и привязал веревку уже к нему. Пошлепали дальше. Пока все шло неплохо. Я не очень замерз, лямка не оборвалась, никто не отстал. Немного неприятно было чувствовать себя оторванным от здания, ладно, проберемся… Веревка натянулась еще раз, затем еще раз, она натянулась пять раз. Мы остановились, собрались в кружок. — Заблудились, — высказался Егор. Алиса промолчала, может, у нее смерзся рот, не смел надеяться на подобное счастье. Что им сказать, я не знал. Мы никуда не вышли, но мы и не заблудились — ведь мы не знали, куда следует идти. — Идем дальше. — Куда? — поинтересовался Егор. — Туда, — я махнул в сторону снега. Пошагали. Через час сделали остановку. Из снега так ничего и не показалось. Мы продвинулись, по крайней мере, на километр, если судить по тому, сколько раз я сматывал натянувшуюся лямку и втыкал в снег очередную обструганную ножку от стула. И за этот километр мы ничего так и не обнаружили. Если тут и был какой-либо дом, то его замело с потрохами. Надо было погреться, если этого не сделать, то через полчаса замерзнем. Опять установились кругом. То есть треугольником. Сверху натянули кусок полиэтилена, на снег положили железный лист, на него дрова. Костер упорно не разводился. Воздух слишком сыр и холоден, воздух не хотел кормить огонь. Я вырывал из телефонной книги разноцветные листы с адресами и цифрами, с объявлениями о ремонте стиральных машин, о строительстве домов из бруса, о передержке собак, комкал их и подсовывал под щепки. Чиркал огнивом. Искры высекались обычные, горячие и шипящие, они въедались в бумагу, оставляя широкие дырки, я дул на них, стараясь вызвать пламя. Не получалось. Я дул снова и чиркал, чувствовал, как коченеют пальцы, старался сжимать кулаки. Снова рвал бумагу, сворачивал ее в трубку, чиркал. Получилось. Огонь зацепился за краешек, потек дым, я дунул, стараясь попасть в ритм дыхания. Пламя побежало по бумаге, я свернул трубку плотнее и подсунул ее под щепу. Через несколько минут костерок разгорелся, я установил котелок и залил воду. Чая дожидаться не стали. Вода разогрелась до первых пузырьков, пили по очереди. Выдули по литру, в животе потяжелело. Дальше. Шлеп, шлеп. Наверное, раньше это все выглядело совсем по-другому. Люди, кажется, на собаках зимой ездили. Усаживались в специальные сани, укрывались непромокаемым пологом, разводили маленькую печку — и погоняли псов, впряженных в длинные лямки. Удобно и быстро. А на таких снегоступах только в гости ходили… Я старался держаться выбранного направления. Шлеп, шлеп, топ, топ. Немного выбрался вперед, мне казалось, что так моим недобитым легче — за моей спиной образуется безветренный пузырь, в нем меньше сдувает. У Алисы еще жар, с жаром по холоду бродить крайне трудно. Веревка дернулась. Я оглянулся. Алисы нет. Я видел Егора, пробиравшегося ко мне, Алису не видел. Егор что-то кричал и размахивал руками, указывал вбок. Подошел к нему. — Она отцепилась! — крикнул Егор. — И туда! Туда! — Стой на месте! В метель можно только орать. Снег глушит звук лучше любой ваты, мы орали. — Стой здесь! Здесь! Ни шагу! Два раза за веревку дерну — иди ко мне, понятно? Егор кивнул. Я перехватил веревку и двинулся за Алисой. Снежное безумие. Не видел, не слышал. От избытка белого цвета. Человек не может долго переносить белый, красный и черный, в голове что-то перещелкивает, и начинают происходить странные вещи. Обычно это зов. Человек слышит голоса. Мертвых, тех, кого ты любил, кого не можешь забыть. Голоса выманивают в снег, и человек замерзает. Если сразу перехватить не удастся… Попытался разглядеть следы, нет, никаких. Надо торопиться. Вряд ли она успела далеко убежать, найду, настучу по шее… Из снега выступило высокое и темное. Терялось, уходило направо-налево, стена, кажется. Алиса сидела в снегу, махала рукой. Я дернул два раза за веревку, приблизился к этой дуре. — Ты что, совсем рехнулась? — спросил я. Алиса махнула рукой. — Увидела это, — Алиса постучала по стене. — Думала, дом… Голова у Алисы походила на снежный кочан, сквозь маску не видно лица. — А это не дом… Показался Егор. Тоже снеговик, понятно теперь, как снеговики случаются, уходил кто-то, замерзал и становился снеговым. Вот мы все сейчас замерзнем возле этой стены, и явятся три снеговика. — Ты чего убегаешь?! — с обидой спросил Егор. — Нельзя же разбегаться в снегу, это всегда известно… — Я дом нашла! — огрызнулась Алиса. — А ты что в своей жизни нашел, кроме блох под коленками?! — Пойдем направо, — сказал я. — Давайте отдохнем, — попросила Алиса. — Я устала… От холода всегда устаешь. — Останавливаться нельзя, — напомнил я. — Надо двигаться. Двигаться, или замерзнем. От стены не отставайте, держитесь за веревку, пошевеливайтесь. Я направился направо. Алиса и Егор за мной. Стена тянулась. Ровная, почти однородная, мы шагали и шагали, сначала я считал шаги, потом бросил, от мороза в голове плохо шевелились шестеренки. Мы шагали, а потом уже волоклись, стена продолжалась, и конца ей не предвиделось. Егор начал падать, запинался, стукался о стену, валился, и мы с Алисой выковыривали его из снега и подталкивали вперед. Алиса держалась неплохо. Хотя Алиса человек вообще надежный, ну, разумеется, в определенных рамках. Брели. Через некоторое время я стал подозревать. — Мне кажется, это круг, — крикнул я. — Дом круглой формы, я видел такие… Егор с чего-то рассмеялся и тут же закашлялся, захлебнувшись воздухом. — Наверное… — согласилась Алиса. — Вряд ли такая длинная стена. Если это круглый дом, то мы хорошо сбились — теперь нужного направления не определить вообще… — У нас его и не было, — тут же возразил Егор. — Какие направления… Надо что-то придумывать… Я и без него знал, что надо что-то придумывать. Только вот не мог ничего. — Давайте еще воды попьем, — предложила Алиса. Здравая идея, воды попить — это неплохо. Я разложил на снегу железный лист, собрал костер, попытался развести огонь. В этот раз вообще ничего не получилось. Пошевелил пальцами. Еще не отморожены, но двигаются уже с трудом, да… Алиса попробовала, огонь не откликнулся. Егор не стал, потому что снег, в котором он извалялся, начал смерзаться и превращаться в крепкую ледовую коросту, шевелился Егор еле-еле. Над костром мы бились, наверное, с полчаса, бросили, Алиса отвалилась к стене. Я достал патрон. Почти драгоценность. Выковырял пулю, насыпал пороха на дрова. Бумагу подложил, чирканул. Порох помог. Дрова вспыхнули и загорелись, занялись, и тут же порыв ветра проглотил пламя. Алиса выругалась. Я забрал у Егора еще патрон, и снова загорелось, Алиса, Егор и я окружили огонь ладонями, но это не помогло, ветер задул и этот. — Спиртом надо, — предложил Егор. — Плесни чуток. — Здесь не загорится. Спирт испарится. — Тогда все, — невесело сказал Егор. — Пойдем дальше. Вдоль стены больше не пойдем… Туда… — А что у нас осталось? — поинтересовался Егор. — Да, что у нас осталось? — спросила Алиса. — Несколько патронов. Граната… — Граната — это прекрасно! — прохрипела Алиса. — Предлагаю сесть в кружок и выдернуть чеку. И сразу отправиться на небо. В космос. На Луну… Как вы думаете, на Луне есть снег? — Там тоже холодно, — сказал Егор. — Я читал, там еще холодней, чем здесь. И воздуха там нет, мы бы уже давно задохнулись. — Мне кажется, я что-то видел… — вмешался я. Ничего я не видел. Ничего. Начало темнеть, свет стремительно утекал из мира, скоро мы окажемся в темноте, побредем сквозь нее, ненужные и заброшенные. Не видел, но следовало задать направление. — Там, — я махнул рукой перед собой. — Туда. Туда. — А почему не оттуда? — спросила Алиса. — Или не обратно? Снег начал меняться. Видимо, холоднее стало, и снег теперь налипал гораздо сильнее, приходилось часто останавливаться, обтряхивать снегоступы и друг друга. Егор продолжал падать, спотыкался почти на каждом шагу. Алиса тоже. Из-за снега, он оседал на плечах, на спине, он покрыл ковровые мешки толстым слоем. Да и сами мешки начали промокать, набирали воду и одновременно тяжесть, надо было избавляться от них. — Стоп! Замерли. Ходячие сугробы. — Надо раздеваться, — сказал я. — Или через полчаса вмерзнем. Достал нож, срезал проволоку, ковер спал с меня, стало легче, гораздо. Скоро начнется холод, поэтому лучше поспешить. Куда-то… Я срезал ковер с Егора, повернулся к Алисе. — Ладно… — сказала она. Срезал с Алисы. — Вперед! — скрипнул я зубами. Шагать без балахонов оказалось гораздо легче. Но и холоднее. Стоило поспешить. Чтобы прийти хотя бы куда-то. Требуется укрытие, причем срочно, срочно. Может, это была плохая идея, идти в пургу. Шаг за шагом, хрусть, хрясть. А других идей нет. — Эй, Дэв! — позвала Алиса. Я обернулся. Ноги двигались все хуже, с трудом выдирались из снега, каждый шаг отнимал силы, да и стоять тоже было нелегко, снег давил на плечи, стряхивать его приходилось почти каждую минуту. — Дэв, — Алиса приблизила ко мне лицо. — Дэв, послушай… Зубы стучали Громко. Все, выстудилась. — Что? — Мы, кажется… Алиса замолчала. Я подтянул к себе веревку. Обвязал ее вокруг пояса Алисы, обвязал ее вокруг Егора. — Держитесь, — сказал я. И поволок их за собой. Очень скоро мы встали окончательно. Из-за колен, они замерзли. Во всяком случае, я чувствовал так. Коленная жидкость загустела, и в глазах тоже густеть начинало, хотя, кажется, что температура росла. Егор дышал с хрипом, Алиса пошатывалась. — Привал, — объявил я. — Десять минут… Следите друг за другом. Я осознавал опасность. Вполне. Уснуть, вмерзнуть. Но отдохнуть тоже надо, иначе можно уснуть на ходу, свалиться и очнуться уже на том свете, в облаках, в райской пене. Остановился и сел, поджав ноги и сложив руки на груди. Я уснул мгновенно, глаза не успел закрыть, в холод не только пить хочется, но еще и спать. Отключился, стек в озеро жидкой нефти, на самое дно… Проснулся от крика, от визга то есть. Егор верещал, некоторые умеют верещать. Звук долго пробивался в мою голову, через слои сна, усталости, липкого безразличия, много еще чего накопилось, звук звенел в ушах, и снег не мог остановить его. — Дэв! — орал Егор издалека. — Дэв! Проснись! Глаза не открывались. Кажется, я плакал во сне, ресницы смерзлись и расцепить их не осталось сил. — Дэв! Она украла гранату! Алиса украла гранату, на Луну собирается, там холодно… — Она хочет взорваться!!! Я открыл глаза, с треском и болью. Вокруг плыла синяя снежная мгла. Я огляделся и не увидел никого, ни Алисы, ни Егора. Егор снова заорал, уже что-то неразборчивое, булькающее. Я потер глаза и хлопнул по щеке, ничего не изменилось. Егор закричал за спиной, я обернулся и только сейчас их увидел. Они дрались. Сцепились и возились в снегу, мне показалось, они что-то делили. Граната, вот оно что. Алиса боднула Егора в лоб. Конечно, на нем был шлем, и на Алисе тоже шлем, они стукнулись шлемами, но Егор обмяк, и Алиса вырвала из его рук черное, теперь и я увидел — граната. — Дай мне, — сказал я. Голос сел, так что я, наверное, не сказал, а прошептал. Алиса тоже что-то сказала, только я не услышал, слух, наверное, тоже замерзает. Она сдернула маску, и ветер тут же раскидал ее волосы. Она показала мне гранату, ухмыльнулась дико, дернула за кольцо. Нет, это, определенно, снежное безумие. Достало, зацепило, теперь у нее в голове поют свои дикие песни сирены, обещают, зовут, насмехаются, велят взять гранату, обнять гранату, станцевать с ней быстрый зажигательный танец. А пальцы у нее замерзли, это видно, ногти почти фиолетового цвета, долго она такими пальцами гранату не удержит. Еще чуть, и разожмет. Срыв. Она все-таки сорвалась… Я шагнул, она отступила, я шагнул еще, а потом сразу прыгнул. Сбил Алису с ног, обхватил, и мы покатились по снегу. Пытался поймать ее руки, Алиса не давалась, хохотала, порывалась меня укусить, кричала что-то неразборчивое, определенно снежное безумие, потом я все-таки поймал ее за руки. Граната оказалась теплой. — Отдай! Алиса не уступала. Тогда я поступил просто — вывихнул ей мизинец, думал сломать, но нет, проявил человеколюбие. Алиса вскрикнула, я вывернул из ее пальцев гранату и отшвырнул в сторону, как можно дальше. — Ложись! — крикнул я Егору. Взрыв в снегу прозвучал глухо, игрушечно, нас засыпало твердыми ледяными комьями, и тут же мы ухнули вниз. Наст провалился, все вокруг провалилось в белую яму, точно разверзлась под нами круглая ледяная пасть. Если бы не снег, мы бы разбились. Потому что падали мы долго, секунды полторы. Под нами оказалась многометровая перина, она смягчила удар, я его вообще почти не почувствовал, гораздо болезненнее оказался снег, обрушившийся сверху. От встряски я начал думать скорее. Несколько секунд, именно столько у нас оставалось. Снег продолжал сыпаться, вот-вот он должен был сползти на нас лавиной — слишком много его скопилось на поверхности. Стадион. Очень похоже. Я видел такое. Стадион со стеклянной крышей, чтобы можно на коньках и летом кататься, их много настроили. Крыши на снег не рассчитаны, просели, а тут как раз и граната. Провалились. Повезло. А может, и нет. Я выдрался из сугроба и почти сразу наткнулся на Алису. Она лежала лицом вниз, рот был забит снегом, некогда разбираться, я схватил Алису за шиворот и поволок в сторону. Почти на ощупь. Наткнулся на столб, оставил ее под ним. Вернулся в снег. Темнота сгущалась. Сверху еще немного пробивался свет, но с пребывающим снегом его становилось все меньше. Егора не видно. Я стал разгребать снег. Егора могло завалить глубоко, он мог уже задохнуться, слишком много, слишком много снега… Звон. Назойливый и веселый, не зря его Егор таскал, не зря, теперь в его коллекции будильников появится новый достойный образец — тот, что спас жизнь хозяина. Будильник звонил совсем рядом, я нырнул в снег, нащупал ногу Егора и принялся откапывать. Показалась вторая нога, я схватился за обе, потянул, вывернул Егора на воздух. То же самое. Захлебнулся. Отволок его к Алисе. Надо спешить. Карбидка не загоралась, вода в баллоне замерзла. Скоро стемнеет, нужен огонь… Огляделся. Нужно что-то поджечь, срочно, хотя бы для света… Справа темнели непонятные фигуры, сначала мне показалось, что люди, фигуры в человеческий рост, некоторые выше, я выхватил нож и шагнул к ним, не хватало на каких-нибудь стадионных упырей наткнуться. Но это были не призраки. Елки. Повезло, провалились в подземный лес, где растут елки. Смолистые деревья, горят — лучше не придумаешь, я шагнул к ближайшей. Ненастоящие. Пластмассовые. Сначала не поверил, что так может быть, зачем кому-то игрушечные елки… Но размышлять было некогда. Сорвал с пояса бутылку со спиртом, плеснул на деревцо. Чиркнул огнивом. Елка нехотя разгорелась. Я вернулся к Алисе и к Егору. Проверил пульс. Прослушивался у обоих, значит, только сознание потеряли, это хорошо. Ножик. Сунул в горящую хвою, досчитал до десяти. Наклонился над Егором, приложил кончик ножа ему к щеке. Егор заорал, сел, схватился за лицо. Жив. — Ты что делаешь?! — осоловело спросил он. Я хлопнул его по носу, по кончику, чтобы не сломать. Чтобы кровь потекла, чтобы больно стало, кровь согревает, боль будоражит мозг. — Ты что? — тупо осведомился Егор. — Зачем дерешься? Я поймал его за уши и как следует дернул. Егор заорал. Все, значит, в порядке. Конечно, может, у него там внутри оторвалось что-нибудь, но это после. Занялся Алисой. Тут ножом прижигать нельзя, не хотелось, поэтому я стал просто растирать уши. Потеряла сознание, переохладилась, может и не очнуться. Надо согреть. Егор поднялся на ноги. — Огонь разведи! — приказал я. — Из чего? — Из елок. Поищи, нужен костер с ровным жаром, лучше три штуки вокруг, ты знаешь. Егор принялся рубить пластиковые елки. В жизни не видел ничего глупее — рубку пластиковых елок Хотя похоже, что горят они неплохо, мне хотелось подумать — зачем их вообще используют, наверное, для красоты, наверное, ими топят праздничные печи, но времени на это не оставалось. Заняться Алисой. Кожаная куртка задеревенела, снималась с хрустом, ее бы молотком отстучать… Разрезал подмышками, содрал. Под курткой оказался полосатый свитер, не знаю, где Алиса его раздобыла, мне понравился, с высоким горлом, сразу видно, что теплый. Девчонки в одежде разбираются, этого не отнять. Одежды-то уже толком не осталось, а они в ней разбираются… Наверное, это природа. Свитер сухой, снимать смысла нет, я подхватил Алису на руки, нечего на холодном полу валяться. Хорошо бы сейчас бумаги. Старый мир был богат бумагой, мы попали в часть старого мира, надо поискать вокруг. — Егор! — позвал я. Егор отстал от елок, повернулся. — Сделай факел из елки, — приказал я. Егор принялся вертеть факел. Я продолжал держать Алису. Она была не очень тяжелая, но я в последнее время изрядно ослаб, не очень удачный выдался год, не очень удачная выдалась жизнь. Наверное, долго я ее не смогу удержать. Минут пять еще. — Давай скорее! — попросил я. Егор намотал факел, поджег, протянул мне. Я перекинул Алису на плечо, взял огонь. — За мной. — А костры? А елки?! — Прихвати пару штук. Я двинулся вперед, раздвигая темноту факелом. Это оказался совсем не стадион. Не знаю, для чего это предназначалось, для общих собраний, скорее всего. Слишком много пространства. А предметов мало. А те, что есть, непонятно к чему предназначаются. Никакой бумаги. Скорее всего, тут уже побывали, все полезное давно вынесли, осталось барахло. Гитары. Швейные машины, я не знал, как именно они выглядят, но так было написано, и еще написано, что они хорошие, шьют в два стежка. Керамическая плитка. Ванны. Видимо, все-таки не общественный центр, магазин. Наверное, строительный, или что-то в этом роде. Тачки, насосы, лопаты. Здесь было полным-полно лопат, причем всяких — больших, маленьких, ломов, цепей — целый отдел посвящался цепям — зачем раньше столько цепей требовалось? Ничего из всего этого не подходило. Алису требовалось срочно согреть. Немедленно. — Может, ее растереть? — спросил Егор. Сзади грохнуло, в спину ударил холод. Снег, скопившийся вокруг дыры, провалился внутрь, вовремя убрались. — Растереть! Спирт же еще остался… — Поздно растирать. Ей сейчас нужна вода горячая. — А если его выпить? — Егор потрогал горло. — От спирта ведь тоже тепло становится. — Нельзя, сердце может не выдержать. Сюда. Ох ты… Это был отдел холодильников. Они стояли рядами, как белые, хорошо почищенные зубы, я свернул к ним, холодильники — то, что надо. Алису положил на подвернувшийся стол, велел Егору караулить, чтобы не навернулась, и осторожно потирать ей уши. — Зачем нам холодильники? — глупо спросил Егор. — И так холодно… Я не ответил, выбрал самый большой, в полтора человеческих роста, широкий, похожий на корабль. Уронил. Холодильник грохнул. Я, напрягшись, перевернул его, открыл и принялся выдирать потроха — решетки, стекла, полки. — Что ты делаешь? — Егор теребил Алисе уши. — Ты что, ее еще сильнее заморозить хочешь? Холодильники не так просты, как всем кажется, этому меня еще Гомер научил. Однажды нам повезло, еще там, в Рыбинске, мы наткнулись на хранилище холодильников. Скорее кладбище. Множество, три старых ангара заполнены. Никто бы и внимания не обратил — ну, холодильники, и что? Но Гомер был человеком искушенным. И в ту зиму мы горя не знали — перетащили в нашу нору холодильники и спали в них. Оказалось, что вопреки названию в холодильниках очень даже тепло, они не только холод могут внутри удерживать, но и жар. Нагреваешь перед сном четыре, а лучше шесть бутылок с водой, укладываешь их в шкаф, залезаешь сам, закрываешь крышку — и спишь. Главное, не пережать дырки для воздуха. Тепло, сухо, тихо, одним словом, удобно. Мы бы и следующую зиму в этих гробах… то есть в холодильниках проспали, однако в них завелась плесень, а в самом хранилище потолок обвалился, все раздавило. Я приблизился к Алисе. Нет, в себя не пришла, плохо. — Может ее тоже? — кивнул Егор. — Ножичком прижжем? Не щеку, руку… Я ущипнул Алису за мочку уха. Не ущипнул, скрутил, смял, сильно, стараясь не оторвать. Открыла глаза. — Слышишь меня?! — спросил. Алиса моргнула. — Еще немного потерпи. Сейчас согреешься. Мне тоже не мешало бы согреться, пальцы почти одеревенели, сунуть бы в огонь, ладно… Я подхватил Алису, перенес ее к холодильнику, бережно сгрузил внутрь. — Не думала, что он будет белым, — прошептала Алиса. — Рыбинск, ты теперь мой герой… Я захлопнул крышку. — Через каждые две минуты приоткрывай! — велел Егору. — А то задохнется. Понял? — Да, конечно. А ты… — Я за топливом. Факел догорал. Я свернул другой, из ножки стула и длинной тряпки, свисающей с потолка. Холодильники новые. То есть тогда они были новые, а у всех новых вещей имелась упаковка, просто так люди ничего не хранили. Я не ошибся. В конце холодильного магазина оказалась дверь, за дверью склад. Тоже холодильники. И картон. Много толстого картона. Через полчаса у нас была горячая вода. Целая кружка. Алиса выпила, улыбнулась и собралась уснуть, я велел Егору дергать Алису за нос каждый раз, как она будет закрывать глаза. Картона на складе оказалось много, горел он хорошо. Плавили снег, поили Алису, пили сами. Кроме картона имелась упаковочная бумага, мы забили ею весь Алисин холодильник, все пространство между Алисой и стенками. Для утепления. Надо было согреть ее еще. Огляделся еще, повнимательнее. В углу поилка. Раньше поилки ценились, в каждом магазине стояла большая многолитровая бутыль, а под ней стаканчики и два крана, один для горячей, другой для холодной. Я оторвал бутылку. В котелке оставалась вода, кипяток, литра четыре, я влил ее в бутылку, закрыл, встряхнул, чтобы тепло распространилось по стенкам. Сунул бутылку Алисе, велел обнять, она послала меня в неизвестном направлении, но бутылку обняла. Продолжил греть воду. Егор бегал за снегом, я плавил его на быстром огне из картона, нагревал до кипения, вливал в пластиковую банку, возвращал Алисе. Постепенно мы отогревались. Я сдвинул холодильники в круг, отломал дверцы, получился экран, плохо пропускавший тепло, я чувствовал, как размораживаются волосы, пальцы на ногах, руки, как исчезает пар изо рта. Егор бегал за снегом уже без рукавиц. Оттаивала и Алиса. Я пробил в дверце холодильника дыру ножом, и теперь Алиса могла дышать и ругаться одновременно. Примерно так: — Лучше бы я сдохла там. Нет, лучше бы вы там сдохли. Нет, не так, лучше бы вы все сдохли восемь лет назад. Лучше бы вы вообще никогда-никогда… У меня к этому выработалась привычка, а Егор еще прислушивался, ему было еще интересно. Я нагрел воды и занялся приготовлениями к ночевке. Спать, это первоочередная задача, мозг требовал отдыха, мышцы тоже. Я уронил еще два холодильника, выбрал попросторнее, один для себя, другой для Егора. Проделал дырки в дверцах, набил бумагой внутренности. Егор свалился мгновенно, захлопнулся и тут же захрапел, громко и счастливо. Я приготовил картона на утро. В холодильнике, конечно, тепло, но снаружи все выстудится… В холодильнике оказалось не только тепло, но еще и удобно, я даже смог вытянуть почти на всю длину ноги. Захлопнул дверцу. Попробовал дышать. Дышалось легко. Все, можно спать. Тук-тук. Справа в холодильнике лежала Алиса, я тоже постучал ей в ответ. Глава 4 Слизни Я открыл глаза. Темно. Тесно. Кругом бумага. Некоторое время я не мог понять — где я, если совсем честно, то думал, что в гробу. И что самое удивительное — не хотелось мне из этого гроба выбираться, совсем то есть. Хотелось лежать, переворачиваться сбоку на бок, сквозь тепло и тишину видеть сны и не просыпаться. Здорово бы — уснуть в холодильнике, засохнуть или замерзнуть, чтобы потом разморозили, в новом мире, вот счастье. Попробовал поспать еще, и получилось, ненадолго, успел увидеть всего один лишь сон, про воду. Наверное, про потоп. Вода была везде. Капала с потолка, собиралась в струйки на стенах, прибывала непонятно откуда снизу, вливалась сквозь открытые окна, и я совсем не знал, что делать, стоял и смотрел, как она поднимается. Когда поднялась до колен, я проснулся во второй раз. Некоторое время думал, что меня действительно затапливает, ногами пошевелил, стараясь понять, пальцы растопырил. Сухо. Но просыпаться пора, остальные уже проснулись — в вентиляционной дырке плясали световые отблески и слышались голоса, Алиса и Егор о чем-то негромко разговаривали, я не разобрал. Меня не будили, а сам я не спешил. Иногда свет перекрывался, и я видел бледное ухо — то ли Егор, то ли Алиса проверяли — не задохнулся ли их предводитель. Чувствовал острую потребность в это ухо дунуть, но спросонья не хотелось слышать ругань и вникать в суету. Я полежал еще немного, наслаждаясь последними минутами покоя, откинул крышку, сел. — А вот и спаситель мира, — сказала Алиса обычным голосом. — Восстал из склепа поутру, ах, мама, я сейчас умру. — И ты будь здорова, — ответил я и поднялся. Посреди белого царства холодильников горел костер, над ним поворачивался и парил котелок, у огня на пластиковых креслах сидели мои друзья, Алиса и Егор. Егор угрюмо смотрел в пламя, поворачивал горящую бумагу. — Она тебя обижала? — спросил я. Егор помотал головой. — Надо мне его обижать, — хмыкнула Алиса. — Мне и без него дышать не весело, а тут его еще обижай, старайся. Прыщельга в холодильник напрудил. Застудился, наверное. И хотя Алиса сказала это совсем не обидно, Егор отвернулся. Стесняется. Не оправдывается, а мог бы вполне сказать, что просто вспотел. — Я сам едва не обделался, — сказал я. — Это от холода. Почки, наверное, приморозили. — У меня спина болит, — пожаловался Егор. Алиса сочувственно помотала головой. — Пройдет, — успокоил я Егора. — Я сто раз обмораживался, и ничего, жив. — Горло еще болит… — Егор потрогал шею. — Нечего было снег жрать! — вставила Алиса. — Пить хотелось… Я подсел к костру, протянул руки к огню. Хорошо тут, в белом круге холодильников, тепло, по-домашнему. Как только выбраться. — Странно, что крыша не провалилась, — сказала Алиса. — Не вся то есть провалилась. Обычно от меньшего снега крыши гнутся… Не трещит даже. — Просто мы под землей, — хрипло сказал Егор. Скорее всего, так оно и есть. Поверхность была слишком занята, магазины размещали под землей. И рядом со станциями метро, чтобы людям удобно добираться. Надо искать. — Я видел такое, — Егор указал вверх. — Под землей магазины, а в центре купол стеклянный. Наверное, он и провалился. — Надо искать выход, — сказала Алиса. — В гробах, конечно, тепло, ничего не скажешь. Но как-то… Сдохнешь в этом ящике, через сто лет откопают, подумают, что дура… Не хочется. — Через сто лет мне будет все равно, — Егор потер горло. — Тебе все равно, а мне нет. Я не хочу усопнуть в холодильнике, я хочу в склепе. — В чем? — не понял Егор. — В склепе. Это такая каменная могила с дверью. — Зачем в могиле дверь? — продолжал не понимать Егор. — Затем, чтобы гулять выходить. И чтобы колокол, я читала, раньше любили хоронить с колоколом. Если ты вдруг оживешь, так сразу в колокол звонить начинай, чтобы живым веселее шагалось. Рыбинск, а ты как хочешь, чтобы тебя похоронили? Спросила Алиса. Никогда над этим вопросом не задумывался особо. Какая разница, как тебя похоронят? Тебе-то все равно уже. — Как? — продолжала приставать Алиса. Я не ответил. Алиса отоспалась, отогрелась и пришла в ехидное состояние души. — Я знаю! Я сейчас расскажу! В хорошем настроении Алиса, это хорошо. В хорошем настроении люди легче переносят приближение смерти. — Во-первых, ты хочешь героической смерти. На тебя кинутся сонмы зубастых чудищ, и ты падешь смертью храбрых, сраженный ядовитым когтем… Нет, от тебя вообще останется только нога! Алиса хихикнула. — Мужественная нога героя! С нее сделают слепок, отольют из золота и сделают предметом поклонения. Влюбленные пары станут натирать твой большой палец для того, чтобы у них рождалось здоровое потомство. Матери станут приносить детей к твоей золотой ноге — для избавления от запоров и кожных клещей… Я подсунул баллон с водой поближе к огню. Пока вода разогревалась, пил кипяток. Хорошо среди зимы и беспробудного холода попить кипяточку. Послушать Алису тоже неплохо, смешно сплетает, интересно, фантазия есть. Все-таки в нас много сохранилось от того, прежнего человечества. Кто-то умеет фигурки вырезать, кто-то сказки рассказывает, оружие умеют чинить, доктора разные. — …А настоящую его ногу тоже не выкинут, — продолжала рассказывать Алиса. — Ее засушат в особом жарочном шкафу, а потом разоймут на мелкие кусочки и в каждом достойном доме станут хранить засушенные частицы. А у кого будет палец… Алиса закатила глаза. — А если у кого сохранится палец… Кстати, вы пальцы отрезанные выкинули? — Да, — сказал Егор. — Я как-то не подумал… — Это ничего. Это как раз для тебя нормально, твой старший Друг — Алиса кивнула на меня. — Твой старший друг тоже всегда так делал. Не думал. Сначала стреляешь, а потом уж смотришь — вот главный принцип. Слышь, Дэв, у тебя еще ничего не отсохло? Не отмерзло? А то загодя надо запасаться частями тела героя, потом нарасхват будет… Я едва не рассмеялся — гладко Алиса сочиняла, просто поразительно. Ей бы в эти журналы сочинять, где красавицы убивают чудовищ, там как раз все такое, вранье и смешное еще в придачу. А что? При нормальной-то жизни… Кто знает, кем бы мы стали. Нет, я, конечно, был бы водопроводчиком, Алиса бы сочиняла истории. Егор… Егор. Не знаю, чем он бы занимался. В зоопарк бы устроился, слоноводом, или слонистом, как там правильнее. — Ничего смешного, — тут же сказала Алиса, уставилась на меня. — Ничего смешного во всей этой ситуации нет. Кроме того, что твой воспитанник Прыщельга не думает, так он еще и мочится по ночам. Знаешь, чем нам это грозит? Я не мог понять, чем нам может грозить недержание Егора, но Алиса тут же пояснила: — Вши. У зассатиков всегда заводятся вши. Еще пару раз… И все. Это закон. А потом эти вши на нас переползут, размножатся и начнут целыми стадами туда-сюда бегать… Это омерзительно. — У меня нет вшей, — сказал Егор почти шепотом. — В каждом человеке сидят вши, — авторитетно заявила Алиса. — В коже находятся яйца, и если не мыться или слишком часто мочиться во сне, то из яиц вылупляются вши. — Не переживай, сейчас зима, — успокоил я Алису. — К тому же ко вшам быстро привыкаешь. — Я не намерена привыкать ко вшам, я не в Рыбинске выросла… Алиса пустилась рассказывать про свое детство, которое прошло не в Рыбинске, а во вполне себе приличном месте, где вши являлись исключением, а не обыденностью существования, я решил немного прогуляться. Взял двустволку с последними патронами, зажег лампу. — Я с тобой, — тут же сказал Егор. — Идите-идите, — Алиса помахала рукой в воздухе. — Я пока тут проветрю все, я не собираюсь по этим подземельям рыскать, я не крыса, я человек… На плечо Алисы всползла Чапа. Она опять не очень похудела, такая же упитанная и веселая, глазки блестят. Крысы вообще могут чем хочешь питаться, хоть камнями. Алиса подкинула картона в огонь. Я сдвинул холодильник, и мы выбрались из теплового круга. — Закройте дверь, вшиги! Задвинули холодильник обратно, пошлепали по коридору, не спеша, осторожно, кто его знает, что тут завелось… Обычно подземелья изобилуют поганью во всех ее проявлениях, а патронов мало. Для начала вернулись туда, где мы провалились. Центральный зал был завален снегом, вернее сказать, зала совсем не оказалось, просто снег, спрессованный, плотный, почти уже окаменевший. Вокруг тянулся широкий коридор, в который выходили двери магазинов, мы начали осмотр. Строительный магазин. Большинство полезных вещей уже успели растащить, но выбор в магазине оказался настолько велик, что растащить все совершенно не получилось. Запаслись несколькими полезными штуками. Топориками с пластиковыми красными рукоятями, удобные, не очень привычные к руке, ну да ладно. Лопатками, я прихватил три штуки, разбирающиеся, очень удобные, занимают мало места, но раскладываются в одно движение. Каски вот. Я сохранил шлем, Алиса и Егор потеряли свои в снегу. Отыскать настоящий боевой шлем в наши дни почти невозможно. Оружия вот полно, его слишком много завезли в город в последние дни, а шлем… Редкая вещь. А без него никуда, голова у человека самое слабое место. Алисе я выбрал оранжевую пластиковую каску, Егору белую, чтобы различать их. Строительные пояса. Я не знал, зачем они могли нам понадобиться, но пояса мне понравились. Широкие, кожаные, крепкие, со множеством петель и карабинов. Искали спички, искали керосин, растворитель, бесполезно, эти припасы употребили задолго до нас. Сохранилось несколько баллончиков с полиролью, выдохшиеся, само собой, никаких других горючих жидкостей. В самом дальнем конце нашли действительно полезное. Утеплитель для стен в пухлых рулонах. Не знаю, почему это не успели стянуть, возможно, воры наведывались сюда летом, утеплитель сохранился. Вырезали три длинных в два роста куска. Скрепили степплером по краям. Спальные мешки готовы. У меня улучшилось настроение. Егор оставался мрачным, молчал, вонял. Стыдно ему, перед девчонкой особенно. Надо найти Егору новую одежду. И что-нибудь шерстяное, чтобы почки подвязать, с почками не шутят. Дальше. Странный это был подземный магазин, никогда такого не видел — слишком всего оказалось намешано. Сразу за строительным отделом начался пузыречный. Все стены заняты полками с небольшими бутылочкам, в бутылочках разноцветная вода. Мы открыли некоторые, разноцветная вода, все. Зачем держать разноцветную воду? Или это пузырьками торговали? Некоторые красивые. Отдел одежды. Всю сожрала моль, одни вешалки остались, ладно, потом когда-нибудь переоденется, не к спеху. Да и не пахнет, кстати, пока. Туристическая лавка. Найти нерастащенную туристическую лавку почти невозможно, и сейчас не повезло. Не осталось почти ничего. Удочки. Кепки. Крючки. Дурацкие майки. Маленькие ножики. Егору удалось найти зажигалку, бензиновую, но нерабочую, вот и вся добыча. Дальше. Дурной отдел. Заполненный поддельными растениями. Не обычными пластиковыми цветами, которые мне очень нравились, а вьюнами, березками, земляникой, незнакомыми лианами, зачем они вообще нужны? Посуда. Посудные отделы, по большей части всегда бесполезные, с тяжелыми железными кастрюлями, которые используются на плите, а в походе никакого толка от них нет. Ножи все уже разворованы, только самые маленькие остались, рыбочистные, в нашей жизни неприменимые. Иногда в посуде можно встретить хороший термос, но это редко, термосы нужны всем, их прибрали задолго до нашего появления, тут тоже без термосов. Интересно, время легко и безжалостно разобралось с полезностью и бессмысленностью — полезных вещей мало, бессмысленных, без которых вполне себе легко обойтись, наоборот. Приспособлений для открывания пробок — не сосчитать. Механических терок. Подставок под яйца. Клещей — не ясно, зачем в посудном магазине клещи, щипцы и длинные тонкие ложки. Вещей много, а смысла мало. Вот пройдет еще тысяча лет, и человек, если он, конечно, останется на нашей планете, с изумлением поглядит на приспособление, предназначенное для выдавливания чеснока. Все сгинет, сгниет, а алюминиевая давилка оставит нас позади. А вообще с каждым годом все меньше и меньше вещей, как полезных, так и вредных. Они как-то саморазрушаются. Находишь, допустим, бутылку, берешь ее для каких-либо нужд, а потом глядишь — в боку проедина. Сама по себе возникла, точно пластик, из которого она отлита, утомился и распался. А через месяц от этого пузырька только горлышко твердое остается, да и то не целое. Предметы будто съедает сыть. Или ржавчина. Сейчас почти не найти хорошего ножа, вся качественная сталь сгнила десятилетия назад, остались топоры из мягкого грязного железа и нержавеющие ножи, которыми морковь чистить. Книги, они сделаны из плохой бумаги, многие рассыпаются в прах при первом прикосновении. Одежда, если она не была специально предназначена для войны, или для пожара, или если она не подводная, расслаивается на нити и трескается при попытке надеть. Иногда мне кажется, что раньше люди опасались вечности. Поэтому многие вещи делали очень и очень временные. Только оружие вечно. Плохо гниет, правильная сталь, правильная пластмасса, вот пройдет тысяча лет — и останется чесночная давилка и автомат, так что грядущие люди будут знать о нас две вещи — мы обожали объедаться чесноком и убивать друг друга. Чеснокодав, автомат, а еще читал в журнале — что выживут только крысы и тараканы, насчет тараканов сильно ошибались. Еще Егор нашел небольшие блестящие шарики, три штуки на цепочке, не знаю, зачем они предназначались, но красивые, спрятал в карман, наверное, собирался подарить Алисе. Мне захотелось испортить ему настроение, сказать, что после ночного случая с холодильником он вряд ли может рассчитывать на взаимность, но удержался. Егор вполне себе человек. Я тоже без добычи не остался, прихватил маленькую стеклянную мельницу для перца, легкая вещица и удобная, можно в походных условиях намолоть чего, допустим, сушеных ягод, или сахар окаменевший, или кусок янтаря, если горло болит. — Можно ногти натереть, — сказал Егор. — Что? — не понял я. — Ногти. Обычные, человеческие. Их сушат на печке, потом мелют. — Зачем? — Лекарство сделать, оно кости укрепляет. Они такие крепкие становятся, что пули отскакивают… вроде бы. — Теперь буду ногти собирать, — сказал я. — Вдруг череп укрепится. Идем дальше. Пуговичный отдел. Нет, не шутка целый отдел пуговиц, пряжек для ремней, крючков. Пуговицы разных размеров, форм и цветов, пряжки, крючки, замки, кроме этого ничего, большие стеклянные банки с пуговицами. Я запустил одну руку, зачерпнул в горсть… Пуговицы. Медные, со звездами. Зачем столько пуговиц? Что застегивать? — Смотри… — восторженно сказал Егор. — Вот это да… Пуговичный кафтан. Он висел в самом дальнем, видимо, в самом почетном месте. Из черной материи, расшитый пуговицами и молниями. Егор не удержался, снял и примерил. Кафтан ему оказался впору и в плечах, и в рукавах. Егор посмотрел на меня вопросительно. — Бери, — пожал я плечами. А пусть. Так мало радости в нашей жизни. Да, блестит, да, с точки зрения маскировки это не есть благо… А плевать. Пусть Егор порадуется. — Тебе идет, — сказал я. — Красиво. Егор огляделся в поисках зеркала, зеркала оказались давным-давно побиты, но я его успокоил еще раз: — Очень, очень хорошо. И зачем-то добавил: — У моего папы такой был. — Правда? — удивился Егор. — У тебя был папа? — Был. Но я его не помню, его убили задолго до того, как я дорос до колеса. Пора дальше. После пуговичного отдела начались непонятные помещения, пустые совершенно, мы долго бродили между поломанными картонными стенами, перевернутыми стульями, тряпками, кирпичами, мусором, обошли подземный магазин вокруг, вернулись к холодильникам. Алиса напевала что-то и посвистывала, стараясь делать это погромче, чтобы не было страшно. — Никого вроде… — с облегчением сказал Егор. Плохо. Я привык, что кто-то всегда есть. И хочет есть. Пустота меня пугает, мне бы боевого тушканчика какого, так, на всякий случай. — Там еще два этажа, — сказал я. — Откуда знаешь? Я кивнул на схему на стене. — Мы на верхнем этаже. На нижнем выход в Верхнее Метро. Я указал на зеленую букву «М». — Вниз пойдем? — спросил Егор. Кивнул. — Ладно… Двинулись по лестнице. Пока судьба к нам благосклонна. Не замерзли, не задохнулись, вот метро нашли. Понятно, что тоннели могут оказаться засыпанными, или затопленными, или в них могут обитать людоеды, или… Но если уж начало везти, то должно везти и дальше. Второй уровень, свет. «Свет». Так назывался магазин, мне понравилось. С потолка свисали, само собой, светильники, те, что повыше, уцелели, красивые стеклянные вещи, разноцветные и волшебные, Егор трогал подвески, и они нездешне позвякивали в ответ. Вообще светильников было много, и самых разных. Диковинных. Огромных люстр, свисающих с потолка. Торшеров, похожих на столбы. Маленьких, вплетенных в пластиковые нити — они не горели без электричества. Рассыпных, похожих на стеклянный горох, в них еще сохранилось немного силы, я взял несколько, потер между ладонями и разбросал вокруг веером, и они загорелись тусклым зеленоватым светом. — Может, набрать? — спросил Егор. — Светлячков этих? — Не, бесполезно. Сейчас сдохнут. Зеленые горошины стали медленно таять. — У меня была похожая. Они солнцем заряжаются… — Солнца нет, — вздохнул Егор. — Его только над нами нет, а вообще оно есть. Снег только над нами идет, мне так кажется. В других местах его нет. — Разве так бывает? — Иногда. Сказку про богатырскую зиму знаешь? — Нет… Расскажи. Мы изучали магазин света, я рассказывал про богатырскую зиму, страшная сказка, ею нас любил пугать Гомер, говорил, что все, лето уже не наступит — слышите, как безнадежно воет ветер? — В конце времен будет так. Солнце устанет греть землю, небеса померкнут, с гор сползут ледники, а все реки и озера вымерзнут до дна… Большой фонарь, размером в половину человеческого роста, с непонятной эмблемой летучей мыши, перегораживающей световой поток. Зачем такой нужен? — В первую зиму снег не выпадает вовсе. Зато морозы свирепствуют жестче обычного. Холод опускается в глубину, стужа убивает корни, ветер, не удерживаемый снегом, носится по земле, настигая всякого неосторожного путника, решившегося покинуть свой дом в это мертвое время… Зеркальный фонарь. Одна маленькая лампочка, а светить должна сильно, жаль только, на электричестве работает. И недальнобойный, света много, но он слабый. — …Лето не наступает, и умирает трава, и цветы, и большая часть деревьев тоже. И вся мелкая живность, укрывшаяся в норах, лисы, барсуки, мыши, шмели и пчелы, все, кто привык зарываться от хлада и спать между корнями, все погибают. Лампы, связанные из пучков стеклянных нитей, я видел такое на Варшавской — в полной темноте покачиваются золотые огоньки, и между ними медленно плавают оранжевые, почти живые рыбки. — …Во вторую зиму снега тоже мало, свирепствуют волки. Леса полны павших от голода животных, у волков много пищи, и они размножаются в неимоверных количествах, стоят под дверями, подгрызают порог. Холод настолько сильный, что от него трескаются стены домов, они не в силах больше защитить людей… Лазерные трубки. Оружейник Петр показывал такую, тоже от батарейки работает. Крепится к стволу — и светит как раз в ту точку, куда пуля угодит. Красным сгущенным светом. Раньше такие на всем оружии стояли, на мой взгляд, неудобные вещи — я и без красной точки на вражеском лбу знаю, куда пуля попадет, зато по этой самой точке легко определить, где ты сам находишься. — … А лето настолько короткое, что трава не успевает зазеленеть по-настоящему. Люди едят измельченную древесную кору, а замерзшие звезды падают на землю, убивая всех, кто еще смог выжить. И после этого стылого лета приходит последняя, третья зима. Фонари, светящие в потолок и показывающие созвездия и их вращение по небесному своду. Когда-то все эти светильники исправно работали, выполняли свое предназначение, сейчас лежали мертвым бесполезным ломом. Как и все вокруг. — В третью зиму начинается снег. Он идет без перерыва и дни и ночи, и мир постепенно исчезает под белым покровом. На землю с Луны спускаются великаны, лишь они могут передвигаться по снегу, лишь они могут удерживать тепло жизни в своих огромных телах, они осматривают свои новые владения и поют песни, от которых трясется земля. Люди же и животные погибают окончательно. Остаются лишь немногие мудрые, запасшиеся дровами и едой, спустившиеся в самые глубокие пещеры, ближе к центру Земли, где еще сохраняется тепло, но участь их сходна с участью червей… — А потом? — спросил Егор. — После зимы что? Весна? — Потом — все, остановка. Ледяная пустыня от края до края. — Да… Очень похоже на нас. Интересно, кто эти сказки придумывает, а? Очень похоже… — Сказки не придумывают, — поправил я. — Их предвидят. В снах обычно, в снах будущее часто встречается. Вот приснится кому такая зима — он сказку и сочинит. А потом, через много лет, все оно так и сбудется. Народ стоит и смотрит, рты поразинув, — думали, сказка, а оно на самом деле. — Ясно… А что после зимы? Весна? — Точно не помню. Мне кажется, что битва какая-то. Уцелевшие люди сражаются с великанами за какой-то там глаз… А может, и нет, не помню. — А кто победит? — Не знаю, не знаю… Обыскали весь отдел света, возвращались уже, на обратном пути я нашел, глазам просто не поверил. На стене, рядом с керосиновыми лампами. — Почему она здесь? — спросил Егор. — Наверное, по той же причине, что и твоя пуговичная куртка. Насколько я понимаю, тут собраны разные светильники. Керосиновые лампы, потайные фонари, вон то большое, вроде бы прожектор… — А почему тогда ее не забрали? Не знаю, почему ее не забрали, скорее всего, просто не знали, что это такое. Ацетиленовая лампа «Грот-2», лучший друг спелеолога, инструмент для исследователей подземных пещер и туннелей. Для диггеров. На витрине, новенькая, фабричного производства. Карбид в брикете. Нет, в этом походе мне решительно везет. Я разбил витрину, достал карбидку. Аккуратно сделано, но не очень надежно, металл тонкий. И слишком блестящий. А так все, что надо, — шланги с оплеткой, металл полированный. Ладно, возьму сам, буду осторожен, дальше. Второй уровень был устроен, как первый — большой зал, вокруг застекленные отделы. Потолок в центре потрескался, люстра криво висит. Начали обход. На втором ничего полезного или интересного найти не получилось. В некоторой неприкосновенности оказались «Все для бани», «Мебель Нова» и кафе «Труба-Дурочка» — почему-то даже вывески не посшибали. Здесь находились вещи относительно полезные: тяжелые чугунные печки, наверняка теплые, только совершенно непригодные для переноски. Медные, проеденные зеленью тазы, окаменевшее черное мыло, тоже большая в наши дни редкость, дрова заплесневелые. «Мебель Нова» оказалось странной мебелью, ни нормальных привычных диванов, ни столов, а какие-то пластмассовые закорюки, на которых ни сидеть, ни лежать неудобно, недаром магазин самый неразвороченный оказался — кому такая ерунда вообще нужна? «Труба-Дурочка» тоже ничем не порадовала, разве что битым стеклом и обилием потускневших музыкальных инструментов, труб, свирелей и других дудок Егор попробовал подудеть и угодил в классическую ловушку — прилип губами к гуделке, охнул, дернул, ободрался, зашипел от боли, заругался, вот что значит в слоне много сидеть — жизни совсем не знает. — Так оно и случается, — поучительно сказал я. — С поцелуями стоит быть аккуратнее. Егор вытер губы, треснул дудкой о стену, дудка ответила странным печальным звуком — у-у-у. Двинулись. Отделы с товарами закончились и снова начались пластиковые елки, их тут оказались запасы, настоящий поддельный лес, продираться через который было нелегко — елки эти за минувшее время несколько испортились, пороняли мягкую пластиковую хвою и ощетинились острыми железками, мы перли через этот лес, и елки падали за нами с жестяным звуком. Зачем столько елок, настоящих, что ли, не хватало? За елками пустота, только пыль толщиной в палец. Мы обогнули центральное пространство зала, вернулись к лестнице. — На третий тоже пойдем? — поинтересовался Егор. — И на третий. Уровень отличался полным отсутствием каких-либо полезностей, поэтому мы не стали его осматривать подробно, да и устали уже. Прошли наискосок, к выходу в метро, обозначенному, как полагается, зеленой «эмкой». Тоннель, ведущий к подземной станции, оказался широк, походил на плоский раструб, мне почему-то захотелось в него войти… Я удержался. Стояли, смотрели. Воздух в тоннеле был давно уже мертв, чувствовал это лицом. Егор облизывал губы, морщился, поглядывал в тоннель настороженно. Тоже чует. У слоновников чувство опасности развито, почти как у крыс, вычисляют ее по самым незначительным признакам. — И что скажешь? — спросил я. — Насчет чего? — Насчет этого. — Повезло… — сказал Егор неопределенно. — Провалились прямо куда надо… Необычно. — Это не везенье, — возразил я. — Просто мы недалеко от центра, а тут станции строили в доступности до трехсот метров, чтобы народ не толпился. Я думаю, что это не центр торговли, а пересадочный узел, магазины потом надстроили. Наверное… Давай, вперед. — В тот тоннель? — кивнул Егор. — Может, к Алисе вернемся? — Сейчас… Немножко пройдем все-таки… Шагнул вперед, под «М». Под башмаками хрустнуло. У нас часто под ногами хрустит, почти всегда, то стекло битое, то крошка ледяная, то земля мороженая, но это был особый хруст, я узнал его, так может хрустеть только одно. Человеческие зубы. Весь пол был усыпан зубами. Крупными коренными, клыками, передними широкими, одним словом, всякими. Егор обогнал меня сбоку, куда, дурак, торопится… — Стой, — приказал я ему. Он послушно остановился, молодец, только пуговицы брякнули. — Что? Увидел что-то? — Под ноги посмотри, — прошептал я. Егор посветил под ноги. — Зубы… — выдохнул он. — Кто столько навырывал? И зачем разбросаны? Я посветил перед собой. Луч выхватывал из темноты стены, покрытые веселым кафелем, ничего, на первый взгляд, угрожающего, покой, благорастворение почти. Но зубы на полу просто так тоже не валяются. Слизень. Ждет. Голодный. Егор наклонился, собрал зубы в горсть. — Старые, — сказал он. — Все пожелтели… Человеческие… — Зуб — самое крепкое в человеке вещество. Оно не переваривается. — Переваривается? Кем? — Судя по зубам, слизень. — Слизень? — поежился Егор. — Ну да. Он слизывает. Раз — и все, нету, только сопли на землю стекают и зубы падают. Но уже потом… — Он какой? Егор снял с плеча двустволку. — Я сам не видел… Они как удавы — нападают сверху, затягивают в нору, затем… Затем зубы. — Так это змеи? — Точно неизвестно… — Сколько же он сожрал? — Он тут давно уже, наверное, сидит, — объяснил я. — Сто лет, сто пятьдесят. Много сожрал, ты прав. — Смотри, железный… Егор показал мне зуб, зуб как зуб, только из желтого металла, золото, наверное. — Золотой, — поправил я. — Разве такое бывает? — спросил Егор. — Чтобы золотые зубы росли? — Их раньше вставляли. Когда свои выпадали, вставляли железные. — Что тогда получается… — Егор с опаской глядел в потолок. — Получается, что они… Они здесь уже давно, вот что получается. Эта тварь сидела здесь еще тогда, когда людям вставляли золотые зубы. Охотилась, росла, распространяясь вглубь. — Может, и не так, — сказал я. — Может, это старый человек был, старик. С золотыми зубами. Шел себе прогулочно, а тут на него сверху упало. И сожрало. — Ясно… Егор уронил зуб на пол, звук получился звонкий и морозный — дзинь-дзинь. — Тут еще кое-что… Егор наклонился и собрал с пола горсть непонятного, то ли чешуя, то ли… все-таки, наверное, чешуя. Только непростая, а какая-то объемная, состоящая из двух чешуек, расположенных одна над другой. — Чешуя, что ли? — Егор понюхал. — Рыбой не пахнет вроде… Откуда тогда? Змеи все-таки? — У жуков тоже есть. Только мелкая, нам не видно. — А если нам видно? Какого тогда этот жук размера? — Правильно мыслишь… Насчет размера. Размер это… Быстрый очень, вот и все, что известно. Схватит, не успеешь ойкнуть. Шею свернет — если может человека втащить в нору, то наверняка очень сильный. Яд впрыснет или еще чего. С таким бороться бесполезно, надо как-то по-другому… — А если тихарем? Если мимо? Не пройти? — Пройти легко, — ответил я. — В другом тут дело… Пройти у меня легко получится, вопрос не в этом. Если взяться за руки, втроем, обвязаться веревкой, то он и не нападет. Засадные охотники очень тонко чувствуют разницу между своими размерами и размерами добычи, на слишком крупную не станут нападать. Так что опасности особой нет, но… Мне на него посмотреть хотелось. Вытащить из логова, наступить на поганую шею, если она там есть, конечно, а потом пулю в башку, если она у него, конечно, есть… что-нибудь да есть, не бывает так, чтобы наступить не на что. — В чем? — спросил Егор. — В чем дело? — Надо его убить, — просто сказал я. — Если можно потихоньку пролезть… — Убить, — перебил я. — Вернее, остановить. — А если все-таки потихоньку? — Егор с опаской поглядел на потолок. Неожиданно я подумал, что Егор, наверное, прав. Зачем рисковать… Слизень. Как там звали того любителя лягушачьей икры? Не помню, помню, вонючий, помню, что руки у него тряслись, помню, что очень он жить любил. Не то чтобы мне его жалко было, но… Не люблю, когда людей жрут, пусть не самых лучших, но все равно жрут. К тому же в таких количествах, зубов по колено. — У нас и патронов мало, — напомнил Егор. — Почти не осталось… Промелькнули бы в легкую… Егор сделал шаг назад. — Это безопасно, — успокоил я. — Оно опасно неожиданностью, а так… Мы с ним разберемся. — Жаль, гранаты нет… — Граната тут не поможет, надо прикинуть… За мной. Вернулись на второй уровень. Елки, баня, мебель. Елки горели, но неправильно, огня слишком много, а огонь не очень нужен. В банном отделе взяли ванну, дырявую медную, но ничего, сгодится, не воду в ней в баню таскать. Заглянули в новую мебель. Здесь гораздо больше предметов подходящих, вот, например, та штука, не знаю для чего она предназначена, похожа на дохлую лягушку, возможно, диван. И гигантская ладонь, пластиковая рука, каждый палец которой представлял из себя отдельное кресло, наверное, тоже диван. И табуретка, больше всего напоминавшая чашку, ручка вроде как сбоку есть, то ли на соплю, то ли на ухо смахивает, определенно надо начинать с нее. Кивнул Егору, тот с одного удара разрубил табуретку из нарядного сине-розового пластика на две половинки, а затем на четыре и на более мелкие куски. Я надрал упаковочной бумаги, набил ее в ванну, ссыпал сверху колотую табуретку. Егор тем временем рубил ладонь. Пластиковая рука поддавалась хуже, топор отщеплял плоские, размером с ладонь куски, я велел ему бросить это и заняться дохлой лягушкой, та, напротив, рубилась легко, в мелкую крошку, рассыпалась. Засыпали эту крошку в ванну. Егор сказал, что вряд ли раньше делали пластик, который хорошо горит, а я ответил, что это правда, сначала он горит не очень, но потом ничего, расходится. После чего мы перемешали бумагу с пластмассой и стащили ванну на третий уровень. Разожгли огонь, это, кстати, было не так уж просто, а когда он набрал силы, поволокли ванну ко входу в метро. Огонь скоро сменился черным вонючим дымом, мы толкнули ванну в глубь перехода, а сами встали вдоль стен. Через несколько минут пластик в ванне начал испускать едучий черный смрад, который затянул весь переход, так что закашлялись даже мы. Я просчитал — сквозь переход воздух особо не потянется — слишком широко, пойдет через щели. Эти поганые твари обожают узкие проветриваемые щели, где тепло, надежно и никто больше не пролезет. Так оно и получилось. Дым валил что надо, маслянистый, сажистый, черные хлопья со свистом втягивались под потолок, теперь ждать. Все норные твари не выносят дым. Змеи, любители теснин и расселин, жуки и косорылки, и камнееды, точильщики угля и пожиратели помета, они все не терпят угара. Из-за особенностей своего дыхательного аппарата. Вряд ли слизень исключение. — Винтовку, — прошептал я Егору. — Что? — Винтовку! Егор передал мне двустволку, по разрывной пуле в каждом стволе. Дым всасывался в потолок, начинал присвистывать, я ждал. Через минуту я увидел — из потолка показались лапки. Или щупальца. Или… не знаю, как они назывались, усики. Они потянулись из щели, быстро, по-насекомьи, я прицелился. Секунду спустя из щели показалось…. Не знаю, туловище ли, голова или, может, наоборот, задница, я выстрелил. Выставившаяся часть тела разлетелась в клочья, разбрызгалась зелеными ошметками, Егор вдруг охнул, схватился за уши, точно это ему по ним стрельнули крупнозернистой дробью, больно. И я тоже услышал. Стрекотанье. Настолько высокое, что у меня почти сразу отрезало половину слуха, почти оглох. Тварь вывалилась из-под потолка. Из потолка, так вернее. Она оказалась непомерных размеров. Свесилась до пола. Похожая на сороконожку, да, может, она и была на самом деле сороконожкой — длинный червь, толщиной с человека, с многочисленными лапками, отростками, или как они там называются. Оно продолжало свистеть, возмущенно, дико громко и яростно, пыталось проветрить легкие, у такого длинного червя должны быть длинные легкие, а значит, дыма он наглотался изрядно. Вряд ли до отравления, но все равно приятно, закашлялась погань. — Все лезет… — прошептал Егор. — Протяженный… На самом деле протяженный, метра четыре, долго рос, наверное, он был как щука, которая растет до тех пор, пока не умирает с голоду, потому что ей уже не на кого охотиться. И вот слизень вывалился целиком, толстый червь, исполненный лапами, я выстрелил два раза и попал ему в тушу, и свист стих, отчего мне стало гораздо легче, просто гораздо. Плоский, очень на сороконожку все-таки похож, плюхнулся на холодный пол и немедленно заструился в нашем направлении. — Стреляй! — завизжал Егор. Я выстрелил. Целил в морду, морда совершенно одинаковая, пуля вошла в башку, туда, где должен находиться мозг, но слизень этого даже не заметил. Дернулся немного, и все, как полз, так и продолжал ползти. С шуршанием, я слышал его сквозь оглушение. Пуля в башку его не остановила, почему? — Бежим! — крикнул Егор. Мы побежали назад, Егор, конечно, первым. Слизень шелестел за нами. Видно, мы его разозлили. Или проголодался за долгие годы, я еще несколько раз стрелял, без успеха. Наверное, мозг рассредоточенный, я читал про такое, не в одном месте, а в нескольких, если один прострелят, другой подключается. Такого не убить, либо в кусочки надо, либо жечь… Обогнули круглый внутренний двор. Слизень поспешал за нами. Не очень быстро, равномерно, не люблю таких. На жнеца походил, они тоже никуда не спешат и везде успевают. Под ногами снова заскрипели зубы. — Куда дальше?! — крикнул Егор. Путь оставался один. Наверх нельзя, притащим этого червяка к Алисе. Вряд ли она готова к подобному свиданию…. Расстроится еще, перепугается до смерти. Значит, туда, под «М». В метро. Там что-нибудь придумаем, не знаю почему, но в метро все время что-то придумывается. — Но… — Дыхание задержи! Я толкнул Егора в тоннель. И снова зубы под ногами, лопаются, как икра. Прошмыгнули мимо чадящей ванны. — Вдоль стрелок! — крикнул я. На стене были нарисованы оранжевые стрелки, указатели, зачем непонятно — путь только один, и так ясно, в какую сторону двигать, обстоятельны древние. Слизень не отставал. Я оглядывался, поганец тянулся за нами, шелестя чешуей. Вылетели в зал. Станция. Я успел прочитать название — «Новый Мост: радиальная». Простор сразу ощущается. Станция большая, наверное, народу много через нее проходило. Плитка под ногами оказалась выщербленной, выбитой, ни одной целой, Егор запнулся. Это так всегда, в самый нужный момент они запинаются. Поскальзываются. Покатился на пузе, врезался в чьи-то ноги, заорал. Человек с мечом занес клинок над Егором, я выстрелил. Патрон оказался с картечью, она угодила человеку в лицо, вырвала куски желтого железа. Не человек, статуя, памятник, а я на него целый патрон истратил, умели же раньше похоже делать. Егор в страхе закрыл голову руками. Я огляделся. На платформе стояли люди, с первого взгляда показалось. Совсем разные, и много. У некоторых руки были в карманах, другие почесывали в затылке, третьи прыгали на одной ноге, все занимались разными делами и все были ненастоящими. Отлитыми из железа. Памятниками. Непонятно только, чему памятниками. Людям. Обычным. Они стоят памятника. Я схватил Егора за шкирку, подорвал на ноги, поволок Спрятались за приземистым толстым мужиком с такой же толстой собакой подмышкой, оба были явно счастливы, и мужик, и собака, мы укрылись у них в ногах. Левый глаз Егора скосился слегка к переносице, ему очень шло, косой глаз, это человечно. Я хлопнул его по щеке, с оттягом, глаз выправился. — Где червь?! — спросил Егор. — Здесь. Я снова схватил его за руку и потянул к концу платформы. Слизняк струился за нами, вилял между статуями, мне казалось, обнюхивал их, скорее всего и обнюхивал. Что-то он не очень быстрый, наверное, от зимы, все-таки в зиме есть свои преимущества, зима все простирается и простирается, от тошноты до невеселья… В конце платформы статуи приобрели непонятное качество, если вначале они выглядели вполне обычными статуями, дурацкими, но определяемыми человеками, то к концу стали малоугадываемыми, почти уже не люди. Они растопыривали руки, пальцы их превращались в распространенные ветви, ноги прорастали копытами и прибылыми пальцами, сквозь лопатки пробивались остроперые крылья, а в руках, уже необязательно пятипалых, скучали странные предметы. Астролябии, если это были они, стимулы, изукрашенные крупными камнями, криптосы, машины Бэббиджа, и термометры Фаренгейта, и другие приборы, бессмысленные и беспощадные, я успевал читать таблички. Егор зацепился за женщину. Масштабную, с тяжелой поступью, но почему-то повсеместно проросшую многочисленными иглами, сквозь туловище, сквозь лицо, сквозь глаза, иглистая такая, а для того, чтобы люди, спешащие на поезд, на эти иглы не накалывались, конец каждой снабдили плоской тарелкой. Пуговичный пиджак встрял между иглами, и Егор повис в соскучившихся по нежности руках. Женщина обняла его крепко, Егор задергался, стараясь освободиться. Зачем такие скульптуры? Как раньше люди сквозь них пробирались? Егор влип в игловатую даму и застрял, и тут же со стороны входа показался слизень. Он обнюхал человека, похожего на забор, и безошибочно направился к нам. — Тихо сиди! — шепнул я Егору. — Тихо! Егор стал сидеть совершенно тихо, я приготовил винтовку. Мы сидели в ногах суровой высокой женщины, слизень стрекотал к нам. Я пытался придумать, что мне дальше делать, и ничего, кроме побега, не находил. Бежать в глубь тоннеля. Бежать. Но я знал, что не побегу. Слизень зашелестел громко, и слишком громко, Егор не выдержал и кинулся прочь, и слизень упал на него и выдернул вверх, как легкую игрушку, и тут же уронил, не удержав извивающегося труса в слабеющих лапах. Егор брякнулся на пол между человеком на роликовых коньках и человеком-собакой и тут же пополз в сторону, торопливо и как-то не по-людски, забыв обо всем. Иногда по тому, как человек ползет, все сразу видно. Егор полз совершенно дико, забыв достоинство, в панике, в безумии, очень спасаясь, слизень устремился за ним. Я повесил двустволку на игловатую женщину, перехватил поудобнее топор и выскочил навстречу погани, и с размаху врубил лезвие ему в шею у него в любом месте была шея, как в любом месте был мозг. Он не обратил особого внимания на топор, сдвинул мышцы, и топор выскочил, брякнул по полу. Повернулся ко мне, придвинулся резко, обнял лапками. Именно обнял, его прикосновения оказались неожиданно бережны, он оторвал меня от пола и поднял на метр, тогда я заглянул в его глаза, их у него сорок восемь выпучивалось, если, конечно, глаза — это те прыщи, какими была усыпана поганская морда. Я не большой знаток чтения по глазам, но в этих прыщах я прочитал одно — смерть. Смерть. Тогда я сделал то, что только можно было сделать, раззявил пасть пошире и выкусил этой поганке несколько зенок. С мясом. Раздавил их зубами и выплюнул. Слизень опять засвистел и вонзил мне в ребра уже острые гвозди своих околомордовых лап, если бы не бронепластины, если бы не жилет, выдрал бы мне легкие. Я выхватил второй топор, левый, и с размаху попытался перерубить ему позвоночник, но позвоночника не нашлось… Сбоку заорал Егор. Я думал, он уже давно удрал, думал, он прячется где-нибудь под рельсами, или в старой бочке, или в мусорных баках, но он выскочил из темноты с бронзовой человеческой рукой и ударил ею червя. Слизень выпустил меня и снова занялся Егором. Он разогрелся и теперь двигался гораздо быстрее, ухватил Егора поперек туловища и… Заморозился. Егор высвободился, упал, вскочил, живой, слегка помятый, крепких челюстей у слизня не оказалось, присоска. Или хавало, жвало, хлюпало, рыло широкое, миножье, снаружи как будто с губами, а внутри еще подкрючья, чтобы не выпускать, проталкивать добычу в безразмерную пасть. Слизень замер, похожий на толстую неопрятную гадюку. Он снова заверещал, и теперь в его крике чувствовалась боль, настоящая. Это был другой слизень. Крупнее. Гораздо крупнее, он, как и первый, вывесился из-под потолка, прямо над бронзовой фигурой человека с гитарой. Он схватил нашего слизня за хвост, смял и теперь втягивал его внутрь себя, пасть растопырилась почти на полтора метра, крючья жадно двигались, в стороны брызгала желтая дрянь. Наш не пытался сопротивляться, сложил лапы, видимо, старший все-таки впрыснул яд, а может, у этих тварей так положено. Зато он орал. И орал, верещал, нестерпимо тоскливо, я отметил, что смерти боятся все, погань тоже. Меня затошнило. Это было поразительно мерзкое зрелище, видимо, краев на самом деле нет, мир удивительно бесконечен, и мерзость бесконечна вместе с ним. Я надеялся на одно — на то, что мир в соответствии с его же законами двойственен и у любой медали есть и оборотная сторона. И если есть вещи, отвратительные до тошноты, то есть и вещи, до удивления прекрасные. Жаль, что я их почти никогда не видел, но они есть, в этом я почти не сомневался. Не удержался, желудок свернулся, меня стошнило прямо на игольчатую женщину. Егор смотрел. Большой слизень втянулся до половины в потолковую нору и до половины же проглотил своего продолжающего пошевеливаться собрата. Вот как оно все устроено. Все жрут друг друга. Не упускают момент, жрут. Когда все закончится, придется все чистить. Наш мир серьезно поражен, человек не может дышать спокойно, спокойно спать можно только в гробу. Если поверхность как-то очистим, то в подземельях они останутся надолго. Будем выжимать, очищать по метру в глубину, по пяди, поить газом, заливать расплавленным бетоном, взрывать. Слизень проглотил своего товарища. Завидный желудок. Сожрать такую массу вися вверх ногами — это надо уметь. Нет, от этих тварей надо держаться подальше. Если тут поселились две штуки, вполне могут и восемнадцать обосноваться. Надо уходить, чем скорее, тем лучше. — Ты видел? — прошептал Егор. — Он его сожрал! Меня тоже едва не стошнило… — Надо возвращаться. — Я плюнул. — Возвращаться… Во рту стоял кислый железный привкус, сейчас бы хорошо смолы пожевать или водой прополоскать. — А если он… Егор кивнул на потолок. — Он сыт… наверное… — сказал я. — И нам лучше поспешить, убраться отсюда поскорее. Убраться поскорее Егор был готов всегда. Мы вернулись в коридор, ведущий в сторону подземного магазина. Старались держаться стены, для безопасности. Но слизень не нападал, был слишком занят перевариванием обеда. Главное, чтобы аппетит у него не очень разыгрался, пойти этой твари на закуску мне не хотелось. В коридоре дымилась ванна. Пластик прогорел и теперь вонял не сильно, едва-едва, тяжелым угаром, стелящимся по полу. Я посветил в потолок. Дыра. Относительно небольшая, наверное, человек пролез бы с трудом, а вот протащить его бы, пожалуй, протащили. — Смотри, — Егор указал пальцем. — По левой стене. Я направил луч лампы на левую стену. Узкая дверь, сначала и не приметил. Железная, в мелких круглых дырках, как от пуль. Вход в подсобные помещения, или инструменты здесь хранились, ведра и метлы. На месте замка чернела ржавчина, я оттеснил Егора, пнул бурый нарост, дверь открылась. Комната была завалена разным. Вещами. Оружием, касками, неясным мусором, обувью, и все это покрывал толстый слой прозрачной желтоватой слизи. На предметах остались следы, глубокие царапины, вмятости и погнутости, шлемы, разрезанные наискосок, винтовки с искривленными стволами, все измочаленное, точно прошедшее через мясорубку. — Это что… — Кладовка, — ответил я. — Наверное… — Может… — Егор брезгливо поморщился. — Может, что-то поищем… Полезное? — Ты хочешь лезть в это говно? — спросил я. — Нет, не хочу что-то… Я тоже не хотел. Отходы. — Несъедобное, — я плюнул. — Он сюда стаскивал все, что не мог переварить. А теперь его самого переваривают. — Не надо о еде, ладно? — сказал Егор. — Это точно, — согласился я. — Точно… Мне кажется, Алисапо нам соскучилась. Мы поднялись на первый уровень, вернулись к отделу холодильников. Алиса напевала. Что-то про поездку вдоль моря под негасимыми и сияющими звездами, про закаты, про рассветы, про любовь, которой нет конца. Протиснулись между холодильниками. — Ну, что? — спросила Алиса. — Что-то вы долго… Как выход? — Выход есть. Сказал я. — Выход есть… — кивнула Алиса. — Значит, в трубу полезем. — Значит. — Ясно. А я думала… А, плевать. Пожрать что нашли? — Нероговное только… Егор схватился за живот, прижался лбом к холодильнику. Желудок у него забурлил, но, поскольку мы не ели уже давно, ничего у Егора толком не получилось, так, помаленьку. — Опять блюет, — сказала Алиса грустно. — Прыщельга, я тебя за едой посылала, а ты мне всю панораму облевал. Разве так можно? Егор развернул холодильник, скрыл образовавшееся безобразие. Алиса с удовольствием рассмеялась. — Действуешь по заветам своего учителя, — сказала она. — Как я вас все-таки люблю, бродяги… Прыщельга, это что ты на себя напялил? Зачем столько пуговиц? Егор засмущался. — Красиво, — ответил я. — Красиво будут выглядеть ваши трупы в лучах заката, — зевнула Алиса. — Жаль, что рогов не осталось, все съели сгоряча. Вот к этому пиджаку очень пошли бы рога. Ты мне, Прыщельга, нравишься все больше и больше, очень рада нашему знакомству. Сначала ты явился с рогами, теперь… Теперь я теряюсь, не знаю, что и сказать. Ты поднялся еще на одну ступень. Теперь ты не Прыщельга, воистину, теперь ты Пуговичник. Отныне. Хотя нет, Прыщельга мне больше нравится. Или Блевотчик, а, Рыбинск? Прыщельга лучше, как ты считаешь? Глава 5 Запах Солнца — …И все, значит, было так. Я иду себе иду, со своим верным мазером на плече, все как полагается, все как надо, гуляю, дышу свежим воздухом Востока, наслаждаюсь солнечным днем, одним словом, радуюсь себе жизни и горя не знаю. И вдруг слышу. Такие жалкие-прежалкие крики — спасите, помогите, короче, пискляво-пискляво. Думала сначала, что это лягушки на болоте икру мечут, хотела гранату кинуть. А потом прислушалась — нет, не лягушки, существо человеческое. Алиса кивнула на меня. — Пошла глянуть. Гляжу — лежит. В пади. Знаешь, что такое падь? — Там, где скользко, — ответил Егор. — Правильно, там, где скользко. А паль — там, где шкуру прижигает, тут все просто. И вот в этой самой пади барахтается наш герой. Алиса снова кивнула на меня. — Барахтается, звуки испускает, по всему видно, что сейчас заплачет и умирать начнет. Из пади на самом деле выбраться очень легко, младенец знает как. Но к тому времени, как я поспела, нашему Рыбинску в голову уже совсем рыбья кровь ударила, всякое мужество утратил. А вместе с ним и мозги. Это сейчас он смекалист… Алиса постучала по холодильнику. — Чересчур, я бы сказала, смекалист. А тогда от страху вод напустил, вот как ты недавно. А как меня заметил, так давай немедленно умолять. Спаси меня — все, что хочешь для тебя сделаю, заказывай прямо сейчас. Орал, как суслик резаный. — Я не орал, — попробовал я вмешаться в это наглейшее вранье, но Алису было не остановить. — Он меня умолял, — рассказывала Алиса. — Просто-таки умолял — спаси. Спаси, я еще так молод, не ведал счастья, не едал досыта, ну и всякое прочее. Спорить не хотелось, пусть врет, получается-то красиво, заслушаешься, каждый день перед сном бы слушал. — И на ногах совсем не держался, — Алиса немножко поизвивалась, показывая, как именно я на ногах не держался. И вся рожа в запекшихся соплях, все, скоро жизни решаться начнет. Ну, я и проявила милосердие, дура. Надо было пройти мимо. Надо. А я не прошла. Отозвалась сердцем. И вот уже который год страдаю. Правильно древние говорили — не хочешь зла, не делай добра. Я что, должна это надеть? — Так надо, — заверил Егор. — Поверь, это нужно. И гораздо безопаснее. Я заверительно кивнул. — Но я тогда буду как вы. Такой же дурой. Алиса поглядела в зеркальную дверцу стального холодильника. — Мне кажется, это идиотизм, — сказала она. Я не спорил. Идиотизм. Не очень глубоко понимаю это слово. В последнее время много страннейших событий. Хотя мой московский поход и начинался странно. Смерть, причиной стал запеченный еж, которого мой приятель Ной съел слишком много. Нежданные обезьяны, и горящий рояль. Летучие китайцы. Это все входило в слово идиотизм, наверное. — Идиотизм, точно, — повторила Алиса. А я, между прочим, потратил на это почти сутки, если будильник Егора не врет. — Рыбинск, ты зря выбрался из Рыбинска. — Алиса постучала себя по боку с коробчатым звуком. — У тебя явно что-то не в порядке с головой… Прыщельга, ты такое видел? Егор открыл дверцу. — Однажды мой папка просидел два дня в стиральной машине. Не в маленькой, конечно, а в большой, такие иногда встречаются. За ним кто-то погнался, не помню уже кто, пришлось отцу скрываться… — Я так и знала, что это у вас семейное, — сказала Алиса. — Да нет, просто… Если хочешь жить, приходится сидеть в разных местах… — Однажды мой учитель был вынужден в нужник прыгнуть, — сказал я. — И там просидел почти четыре дня. По горло. Зато жив остался. На самом деле не было этого. Вернее, не совсем в нужник Гомер прыгал, в болото тухлое, сидел в нем, привязал себя к коряге, чтобы совсем уж не тонуть, и сидел. Некоторые болота воняют гораздо хуже любого туалета. — Где ты в нашем мире нужники, интересно, видел? — ехидно осведомилась Алиса. — Да так, иногда попадаются… За МКАДом. Учитель… — Теперь ты сам учишь всех сидеть в сортире, — тут же перебила Алиса. — Понятно. Должна признаться, у тебя отлично получается! Только зачем вам я? Вот вам нравится, вы и сидите! Ищите сортир, прыгайте в него и сидите на здоровье! А я снаружи постою! Я устала от вашего бреда! Вы психи и, что гораздо хуже, дураки! Но холодильник не сняла. — Иногда я думаю, что это действительно правда, — сказала Алиса уже не так громко и возмущенно. — Что вы психи. Рыбинск псих, а ты, Прыщельга, скоро станешь… Хотя, должна признать, Рыбинск изменился. В лучшую сторону. Раньше он все о праведности бубнил, о грехах разных, веригами увешивался, сейчас в сортире призывает спасаться. Это, однако, прогресс… Алиса рассмеялась. — Знаешь, Дэв, это все выглядит… знаменательно. Весь мир похож на сортир. То есть, даже не сидя по горло в дерьме, ты все равно в нем сидишь — волей-неволей. А ты, Рыбинск, предлагаешь усугублять. Внутри большого сортира отыскать сортир малый — и еще в него погрузиться. Это гениально. Хотя вы этого слова, наверное, не знаете… — Я не призываю в сортире сидеть, — устало возразил я. — Но это действительно нужно надеть. Там слизни, ты же знаешь, что это такое. — Они там огромные, — вставил Егор. — Просто… Как не знаю что! Если идти без защиты — сожрут и не подавятся. — Понятно все с вами. Мне давно все с вами понятно. Я надеялась, что у безумия есть границы… Тщетно. Куда тут лезть? — Вот сюда, в дверцу, — подсказал Егор. И даже эту дверцу открыл, услужливо, чуть ли не с поклоном. — Верным курсом идете, верным, — Алиса сунула ногу внутрь холодильника. — Осторожнее головой, — посоветовал Егор. — Это раньше надо было говорить, раньше. Зачем я его только спасла, а? Падал бы в своей пади дальше, а я бы жила счастливая… — Это судьба. Сказал я. — Наверное, — согласилась Алиса. — Судьба. Невезенье какое… Не, не могу, пусть Прыщельга первым в это лезет. Я потратил на приготовление защитных приспособлений почти целый день. Егор мне помогал, Алиса, само собой, нет, сидела, кашляла, жгла бумагу, разглядывала карту. Выбрал три холодильника. Специально выбирал пластиковые, чтобы не тяжелые. И по высоте чтобы небольшие. Поскольку холодильников в магазине стояло много, сложностей никаких не возникло. Три штуки. Сходил в инструментальный магазин, добыл все, что надо. Пилу, зубило, молоток. Оторвал у каждого холодильника задок, срубил мотор, срубил охлаждающую сетку, выдрал все эти ненужные мне холодильные потроха, чем облегчил ящик почти вдвое. После этого я вооружился пилой и отрезал у холодильников днища. Не очень удобно, оказалось, что холодильники не подходят для пилки, не дрова, однако. Но справился. Затем в ход пошло зубило. Вырубил дырки по бокам — чтобы руки просовывались и двигались относительно свободно. Приделал ручки к дверце и стенкам изнутри — чтобы таскать, и небольшие засовы приклепал. Кроме того, пробил в дверце дырки для огляда и одну большую дыру для лампы. Получились квадратные приспособления, в которых можно было ходить и двигать руками. Особым удобством они, увы, не отличались, внутри приходилось размещаться скрюченно, согнув голову. Выглядело, конечно, смехотворно, кого бы в таком увидел, прослезился бы. — Давай, Прыщельга! — подбадривала Алиса. — В этом тебя и похоронят! Не сомневайся! Дэв, когда этот бред закончится?!! — Это ненадолго, — сказал я. — Пройдем под слизнями, и все. — Ты что, думаешь, что эти ящики от них уберегут? Судя по ужасам Прыщельга, там у вас дракон настоящий! — Любое существо, пусть хотя бы и погань, охотится только на тех, кого может узнать, — сказал я. — А слизень, он тоже существо… — А с чего это эти слизни нас вдруг узнают? — поинтересовалась Алиса. — С того, что мы похожи на китайцев, — ответил я. — Вот и узнают. — Может, вы и похожи, а я нет, — тут же возразила Алиса. — Я не китаец и никогда китайцем не была… — Вообще похожи, — сказал я. — Руки-ноги-голова, все то же самое. Слизень видит — голова, конечности, значит, жрать можно. Холодильник совсем не похож ни на одно живое существо, его он жрать не станет. Алиса покачала головой. — Допустим, — сказала она. — Допустим… Но все равно, все равно… Все равно, говорю, вперед надо Прыщельгу запустить. Егор начал надуваться, но Алиса тут же поправилась: — Шучу, шучу. Пойдем вместе, взявшись за руки! Подпрыгивая! Как хорошо, что человечество вымерло раньше! Иначе оно бы вымерло сейчас, от смеха! Прыщельга, давай полезай в ящик, мне что-то тут надоело… Егор забрался в холодильник, закрыл дверцу, защелкнулся, поднялся на ноги. Его немного пошатывало, и выглядел он, надо признаться… глупо, что ли, Алиса тут не ошибалась. — Пошевелись, — велел я. — Подвигайся, что ли. Егор попрыгал, побегал на месте и не на месте. — Да… — похлопала в ладоши Алиса. — Это впечатляет. Взбесившийся холодильник, это да… Теперь я знаю, что не зря родилась — столько в своей жизни увидеть… — Ладно, — оборвал я. — Уходим. — По гробам! — воскликнула Алиса. — По гробам, други! Я наклонился, влез в холодильник. Рюкзак в холодильник уже не вместился, пришлось навесить его снаружи. Как и топоры, как и винтовку, как другую снарягу, бутылки с запасенной водой, дрова. Оказалось не так уж легко все это, увесисто. Алиса ругаться перестала, сосредоточилась на управлении. Егор, напротив, освоился вполне быстро, так что я даже перевесил на него четыре бутылки с водой. — Двинулись. Первым, конечно, я. Егор за мной, Алиса замыкала. Шагалось неплохо, я ожидал хуже. Спускались по лестнице. Я как-то радовался — что нас на самом деле никто не видит, глупо ведь, катастрофически глупо все это выглядит… — Послушай, Дэв, я тебя, конечно, люблю, уважаю, как человека, который две недели просидел в сортире и вышел из него живым и здоровым, но ответь мне на несложный, в сущности, вопрос. Неужели нельзя по-другому? Вот какая-то во всем этом… Ненастоящесть, а? Я не ответил ей. — Ну, ненастоящесть, да. Чувствуешь? Этот снег, эти слизни… А теперь ты нас в холодильники одеваешь. Это ведь ненормально. Даже для нашего мира перебор. И так не бывает. — В каком смысле не бывает? — спросил я. — В смысле, что перебор. Не может столько безнадежности, гадости и глупости собираться в одном месте. Егор поскользнулся и неловко покатился по широким ступенькам, подпрыгивая в холодильнике. — Вот это как раз я и имела в виду, — указала Алиса пальцем. — Слишком кучно, дробь и то так не ложится. Я не знал, что сказать, сам уже ничего не понимал, но ответил: — Это хорошо, что гадость так сосредоточена. — Ты псих, чего ж здесь хорошего? — Нет, я наоборот. Я просто знаю — только одна гадость не может продолжаться вечно, рано или поздно она сменится на благость. И вот тогда благость обрушится на нас в своем ослепительном великолепии. — Когда? После смерти?! Егор пытался подняться. Из холодильника он не высовывался, опасался нападения слизня. — После смерти это само собой, — сказал я. — Но нам повезет больше. Мы будем отмечены еще здесь, я в этом уверен. — Прыщельга, кажется, шею сломал. — Нет, я жив, — отозвался Егор. — Это совсем не больно! Дэв, ты здорово придумал! — Предлагаю вам ходить в них постоянно, — сказала Алиса. — Вы в них словно родились. Поднялся. Егор напряг силы и поднялся в холодильнике. — И нет безумию конца… Мы спустились до нижнего уровня, до дна, до буквы «М», до хрустящих зубов, до высохшей чешуи. Когда мы добрались до них, Алиса замолчала. Ей, наверное, было страшно, Егору было страшно, я увидел, как она взяла его за руку. И, чтобы им не было так страшно, я присоединился. Мы прошли через тоннель, вдоль стены, молча, почти беззвучно, лишь Егор скрипел холодильником по кафелю. Выбрались на платформу, на станцию. Перрон был залит маслянистой пакостью, воняло тухлятиной и еще чем-то незнакомым, слизью из слизня, гадость. Стали протискиваться между фигурами. — Бред продолжается, — громко прошептала Алиса. — Это станция бродячих статуй. Их несколько, я слышала про такое. Есть станции, где одни алюминиевые головы лежат… Она опять пустилась в рассказы, теперь про оживающие статуи, спящие на дьявольских подземных вокзалах. Очень не стоит эти статуи тревожить, вот она знала одного, он как раз в такое попал, заблудился, конечно, не в холодильнике разгуливал, просто, по-человечески, но все равно приключилось. На той станции стояла железная собака с протертым до золотого блеска носом, дурень не удержался и тоже потер нос. А она потом ему являться стала. Чудиться то есть, ему все время казалось, что она у него за спиной, он все оглядывался, оглядывался — и на арматуру в конце концов напоролся… В конце платформы спрыгнули на рельсы, двинулись по тоннелю. Как всегда, по правому, левый был засыпан. С трудом преодолели километр, скинули холодильники, как-то голо себя почувствовал, привык уже, что ли… Без такой защиты идти было гораздо проще, прибавили скорости. Тоннель тянулся, и конца ему не предвиделось. Встречались и станции, несколько. Взорванные. То есть по левую руку начинался перрон, но вылезти на него невозможно — потолок был подорван и рухнул, засыпав все. Крошево из бетонных блоков и железа, с трудом протискивались вдоль стены. Встретили три поезда, пустых, ни следов, ни скелетов. Алиса уже не рассказывала страшных историй, шагали молча. Я пробовал считать шаги, но быстро это дело оставил, несколько раз сбивался. Положились на будильник Егора, он успешно отмеривал время, исправно тикал и двигал стрелками, четыре оборота. Пробовал думать. О цели, о том, зачем мы идем и почему мы должны идти, но и думалось тоже плохо, скрипуче, работал мозгом, как дрова башкой колол. Трудно. Через четыре часа вышли к первой развилке. Развилки мы встречали и раньше, только все отсеченные, засыпанные обрушенными стенами, пробиться сквозь завалы было никак. И вот. — Куда теперь? — спросила Алиса. Основной тоннель уходил вправо, влево от него отделялся другой, гораздо более узкий. — Туда, — указал я. — Почему туда? — сварливо осведомилась Алиса. — Посмотри на рельсы. Алиса принялась светить на рельсы. — Влево рельсы… сильнее разъезжены. Не очень, но сильнее, царапины свежие. Двинулись влево и слегка под уклон. — Дрезина, — радостно сказал Егор метров через пятьсот. — Смотрите, дрезина! Дрезина стояла не на рельсах, а чуть сбоку, и чего так радоваться, дрезина, не вагон с тушенкой, дрезиной сыт не будешь. — Дрезина смерти, — сказал я. — Что? — не поняли Егор и Алиса. — Дрезина смерти, — повторил я. — На ней… — Погоди, — перебила Алиса. — Я сама расскажу. На этой дрезине черти перевозят грешников в ад, правильно? Я промолчал. Какая разница? — Это давняя история, — пустилась рассказывать Алиса зловещим голосом. — Такие дрезины издавна находили под землей, в самых глухих тоннелях, близких к преисподней — ибо сказано — чем глубже вниз, тем ближе ад. Многие наивные грешники садились на эти дрезины прокатиться, и их больше никто никогда не видел. А сами дрезины потом находили перепачканными кровью и кишками несчастных. Вот смотри, это кровь… Алиса указала на неопрятные ржавые разводы на корпусе дрезины. — Правда, что ли? — спросил Егор неуверенно. — Ага, — ответила за меня Алиса. — Это кровь тех, кто ссытся в холодильник. — Заткнись, Алиса, — велел я. — Молчу-молчу. Только ты учти, Прыщельга… у всех чертей прекрасное чутье на всякую тухлятину — они тебя за километр учуют… — Заткнись, — повторил я наиболее мрачным голосом. — Ладно, затыкаюсь, — сказала Алиса примирительно. — Не бойся, Егор, шучу я, шучу. На этой дрезине лет десять никто уже не ездил, все закисло. Хотя двигатель, кажется, исправен… Я в двигателях не очень хорошо разбирался, двигатель как двигатель, рычаги, провода, как оно работает, непонятно. Колеса вроде круглые, катиться, значит, может. Алиса наклонилась над дрезиной, принялась осматривать механизм. — Я могла бы попробовать завести… — А верно! Зачем идти? — спросил Егор. — Можно ведь поехать! — Наверное… Сейчас бензин проверю. Алиса принялась осматривать бачок. Зачем тут эта дрезина? Кто на ней ездил десять лет назад? Время без ответов. Никак не могу привыкнуть к подземельям. Кажется, вот он, тоннель, нет в нем ничего загадочного. Но это только на первый взгляд. Рядом за стеной еще тоннель, и внизу, и над головой, и вертикальные шахты, ходы распространяются в земле, как вены в теле человека, их сотни. А есть еще подземные поселения и Нижнее метро… Если наверху окончательно установится снег, то придется переселяться сюда. Кошмар в бесконечности переходов. Низкие потолки, тревожный затхлый воздух, на стенах скучные бороды, то ли лишайник, то ли пыль веков. Под землей выжить нельзя. Некоторое время просидеть, спасаясь от ярости поверхности — это да, а так чтобы совсем… Интересно, насколько система тоннелей распространяется за город? Наверное, далеко, раньше любили строить с размахом. Возможно, эти тоннели тянутся и тянутся, и на самом деле есть такой, откуда получится выбраться на поверхность, но только не в этом мире, а в настоящем. Я вдруг вспомнил, что подобная легенда на самом деле есть. Про тоннель. Заблудился один человек под землей, вот как мы с Курком тогда. Только мы вышли, а он не вышел, не получилось. Брел он через этот тоннель, брел, силы уже заканчивались, и пить хотелось очень — одним словом, все как полагается. Он почти уже сдох, но тут в конце тоннеля увидел свет. Это была станция. Вся белая, а столбы, поддерживающие потолок, серебряные и золотые, а лестница наверх отделана изумрудными камнями. Он залез на перрон, и тут же на станцию прибыл поезд. Из вагонов показались люди, они направились к выходу, и человек за ними, люди поднялись по лестнице и… То ли в прошлом он оказался, когда ничего еще не случилось. То ли в будущем, когда зажили все раны. То ли вообще в другом мире, где все совсем по-другому… Или это про дорогу легенда? Идешь по дороге, по лесу, идешь-идешь, идешь-идешь, а потом выходишь. В поле. В настоящее, с пшеницей. А дальше дорога, и по ней машины едут, самые настоящие машины. Глупая легенда. Вот если такая дорога на самом деле есть, то кто про нее расскажет? Вряд ли у того, кто по ней прошел, возникнет желание вернуться обратно? Не, дорога эта совсем односторонняя. — Бензин есть, — сказала Алиса. — Литра два или чуть меньше. Прокатимся? — Точно! Егор забрался на сиденье, улыбнулся, собрался путешествовать. На собаку похож. Они тоже такие — улыбаются, выкусывают блох и в любую секунду готовы куда-то бежать. — Поедем, а? Егор ерзал на сиденье. Совсем сопля. Щенок, прокатиться ему хочется. И мне хочется, я что, не человек? И Алисе хотелось, она тоже поглядывала на дрезину с интересом. Нам хотелось прокатиться на машинке, совсем как детям. А мы, собственно, дети и есть. Мы не взрослые, нет. Правильно Алиса говорила, ну, что я ничего не умею строить, только ломать умею. Взрослые строят дома, проводят трубы, сидят на веранде с чашкой шоколада, женятся, воспитывают внуков, размышляют на разные сложные темы, придумывают, как построить самолет, достающий до Луны. У взрослых всегда есть план. А дети ломают. Ломают, стреляют, бегают, кричат и дерутся, мучают животных и друг друга, любят кататься на велосипедах и питаться сахаром. Так что мы вполне себе дети. И никакого плана у нас нет, и что будет завтра, мы не знаем. Глупые и беспомощные. — Надо слить бензин. Я кинул Алисе бутылку. Но слить горючее не удалось, в бачке был установлен клапан, да и шланга у нас не оказалось, а бензокран приржавел настолько, что оторвать его не получилось. — Надо дыру сбоку проделать, — посоветовал Егор. Я сказал, что в баке наверняка скопились пары, может неплохо рвануть — а оно нам надо? — Шланг армированный и приржавел… — Алиса ковырялась в моторе, — надо резать… Я сейчас… Алиса принялась возиться с мотором, Егор размышлял о путях, ведущих в ад, а я опять о подземельях. Снег будет падать долго, со временем он смерзнется в плотную ледяную корку, и жизнь останется только здесь, внизу, кто сказал, что конец света — это пекло? Гомер. Я вспомнил Гомера. Гомер был велик, но вряд ли он видел столько, сколько я, как глаза у меня только не вытекли. — Ах ты! — Алиса нервически пнула колесо дрезины. — Дрянь… Она продемонстрировала нам окровавленный палец. — К черту бензин… Алиса стряхнула безымянный, кровь брызнула на колеса. — Ну, все, — сказал я зловеще. — Дрезина смерти. Вы окропили адскую машину кровью, теперь она завезет вас в самые глубины ада. Готовьтесь… Алиса ругнулась, прокляла дрезину, свою жизнь, зассанца Прыщельгу, ароматы которого обязательно приманят к нам целый полк оголодавших дьяволов, и то, что он переоделся, ничего не значит, и вообще, нет ли у кого пластыря? Вместо пластыря у меня имелся скотч, им перемотал Алисин палец. Заживет. Через двадцать шагов еще одна дрезина. То есть тележка, мотора у нее не было, вместо него был установлен пузатый баллон. Я вознадеялся, что в этом баллоне сохранился бензин или хотя бы солярка, я со скрипом свинтил кран, но из него вытекла лишь мутная жижа, вонючая и рыжая. — Зачем баллон? — спросил Егор. — Туда заливают кровь грешников, — сообщила Алиса. — Ты же видел. — А на самом деле? — Хрен знает, Я никогда не думаю о таких вещах. Зачем нужен баллон на колесиках? Плевать, после бродячих холодильников в моей душе случился некий излом… Плевать на эти банки, вперед, однако. — Вперед… — Ладно, вперед. Только пусть Пуговичник шагает сбоку, а то он на мета все время пялится. — Я не пялюсь… — возразил Егор. — Пялишься-пялишься, я же чувствую. Мы идем мир спасать, а он черт-те о чем думает. — Я не думаю! — Заткнитесь, — велел я. — Заткнитесь, пожалуйста, у меня голова в двух местах болит. Да и ухо чешется. Кажется, гниль за ним поселилась, не вредная, не сыть, обычная. Но если запустить, может и отвалиться, чешется, иногда совсем непереносимо. Надо было их оставить. И Алису, и Егора. Оставил бы, да негде совсем. Видимо, вместе придется. — Заткнитесь… — повторил я. Они замолчали. Мы двинулись дальше. Алиса шагала по правому рельсу, Егор по левому, я посередине. — Влажность вроде… Егор облизал губы. — Точно, влажность. Водой пахнет, вы не слышите? — У меня горло болит, — ответил Алиса. — Я вообще ничего не чувствую, все вкусы отбило. С чего здесь воде быть? А у меня синдром усталости, у меня мозг отбило, я тоже ничего не чувствую. — Здесь может быть река, — сказал я. — Или ручей, под землей много ручьев. Раньше они сидели в трубах, но теперь… — Ручей бы услышали, — возразил Егор. — А здесь просто… вода. Рельсы вроде вкривь пошли! Поворот! Егор указал пальцем. Тоннель действительно поворачивал. Неожиданно резко, точно сломался, наверное, и на самом деле сломался. Я повернул первым и… Много. Мрецы. Мрецов нельзя не узнать, они воняют, даже в том случае, когда не воняют. Луч выхватил их из темноты. Стояли. Вдоль стен. И между рельсами. Не обычные. Какие-то все сутулые, а некоторые вообще на четвереньках. И еще мне кое-что не понравилось. Егор наступил мне на ноги, я зажал рукой ему рот, прижал к стене. Прикрутил лампу. Алиса все поняла, вжалась в стену сама. Мы стояли в темноте несколько минут, затем стали отступать. Очень медленно, чтобы не брякнуть, чтобы не услышали. Разбираться в темноте с мрецами не стоит. Ты их не видишь, они тебя видят. И много их. Больше двадцати, если я правильно успел посчитать. И что особенно погано — с оружием. С молотками, с лопатами, с ломами. Мрецы с оружием редко попадаются, а тут… Видимо, всю жизнь с этими инструментами провели, так что после смерти оно у них в руках осталось, по привычке. Идти пришлось на ощупь, медленно, определяя каждый шаг. Метров через триста остановились, я зажег лампу. Бледненько они выглядели — и Егор, и Алиса. Перепугались. Оно и понятно, схватка под землей гораздо опаснее, чем схватка на поверхности. Сбежать некуда, все время надо заботиться о свете, рикошетом может зашибить, потолок обваливается, дышать трудно. Преимуществ почти нет. Разве что к стене прислониться, прикрыть спину. — Это кто? — спросил Егор. — Шахтеры, — сказал я. — Бывшие то есть шахтеры, люди подземные. Мертвые. Совсем разложенные… — А у некоторых, между прочим, топоры… — Егор нахмурился. — Давайте поворачивать, а? — Давайте, — согласился я. — Попробуем обойти по главной линии. — Что так? — спросила Алиса. — Зачем поворачивать? У нас же есть Рыбинск. Пусть он пойдет и всех убьет, ему это ничего не стоит! Егор икнул. — Давай, Рыбинск, покажи, — усмехнулась Алиса. — Иди, убей их. — Их нельзя убить, — ответил я. — Они уже дохлые. Алиса прищелкнула языком. — Как все меняется… — Алиса потерла лоб. — Раньше нашего Рыбинска и гнать никуда не надо было, едва почувствует, где можно погань пошинковать, сразу туда поторапливается, из глаз смерть так и брызжет. А сейчас… Алиса махнула рукой. — А сейчас все больше в обход. Так? — Так, — согласился я. — В обход. Я обходчиком стал. Алиса хихикнула. Егор поглядел с непониманием. — Выцвел, выцвел. Ты когда в последний раз поганца успокаивал? Не помнишь, наверное? — Недавно! — вступился за меня Егор. — Он убил огромную женщину! Алиса уже хохотнула, с издевкой и удивлением, и разочарованием одновременно, как только она умеет. — Это на него очень похоже — убить огромную женщину! Наш Дэв — настоящий герой, я всегда про это знала. Не маленького мужичонка, нет, большую, большую женщину! А действительно ведь, я убил огромную женщину. То есть не убил, она и была мертва, но я тоже, посодействовал… — Ладно, — согласился я. — В обход не пойдем. Как скажете. Напрямик. Сейчас… Надо вернуться. Я шагал по шпалам первым, Алиса и Егор за мной, оглядывались. Вернулись к дрезинам. Не хотелось мне, это правда. Не знаю почему. Вот тишком пролезть — это да, а напрямик… нет, напрямик не очень. Какое-то непонятное нежелание, тошнило от всего, они ведь совсем недавно были людьми. Нет, я не верил, что их можно вылечить. Или оживить. Наверное, в Благодать я тоже не верил, с ней осторожнее надо быть, вон одни уже Частицу Бога выделяли, довыделялись. Но все равно… Мрецы, они как роботы, не ведают, что творят. Я вспомнил жнецов, тех, сломанных, под ракетой. Роботы, про достижения разные рассказывали, а их взяли и переделали. В убийц. Пятьдесят шесть минут. Бежать. Сейчас я, наверное, и десяти не продержался бы, сдох, сердце не выдержало бы. А раньше пятьдесят шесть! А почему пятьдесят шесть? Или пятьдесят семь? Не помню уже… Почему не час, час ведь ровнее? Кто его знает… Мрецы тоже. Лежали себе мертвые, никого не трогали, а потом раз — и восстали. Вряд ли они хотели бродить и на всех подряд набрасываться, но у них никто не спрашивал. А значит, они не виноваты. Кого не возьми, все не виноваты. — У нас мало патронов, — сказал я. — Три? — Да, — подтвердил Егор. — Ты там стрелял… Алиса хмыкнула. — Раньше тебя это не останавливало, — напомнила она. — Отсутствие патронов. — Давайте все-таки попробуем в обход… — начал Егор. — Если честно, я устала от этих нор. У меня в горле от них першит, надо куда-нибудь уже и выйти. Давай, Рыбинск, разберись с мертвяками. Ты же уже сорок тысяч их убил, убей еще десяток. Прыщельга, скажи ему! — Что сказать? — Скажи ему, что я тут хочу пройти. И ты тоже. Нас большинство, он должен подчиниться. — Я думаю… Алиса зарычала. — Она права, — тут же сказал Егор. — Нам лучше сюда. Ты это… А я тебе помогу. — Ладно. Ладно. Осталось недолго, я знаю, прикушу губу. Найти уцелевшую станцию, определиться — и снова вперед. Последний бросок. Эти шахтеры, от них один вред. Непонятно, как они здесь скопились. И у всех в руках инструменты. Обычно мрецы с собой ничего не таскают, а здесь… У кого кирка, у кого мотыга, а у некоторых ломы. Но пройти надо. Рельсы на самом деле разъезжены, не зря же сюда ездят? Мы заблудились, в этих тоннелях кто угодно заблудится. — Вагонетка на ходу? — И что? — спросила Алиса. — Завести сможешь? — Я пнул тележку в колесо. — Ах ты… — догадалась Алиса. — Узнаю старого Дэва! Узнаю! Протаранить сволочей вагонеткой! Вот это по-нашему! — Попробуем… — Учись, Егор. Бери пример, Егор. Ты знаешь, какое прозвище получил наш Рыбинск? Его звали Палач! Алиса принялась возиться с дрезиной. Дергала за рычаги, крутила ручки, приговаривала, слова по большей части незнакомые, технические, наверное. Егор смотрел на меня, губы дрожали. Не звали меня Палач, никогда. — Палач… — протянул Егор с уважением. — А действительно, — сказал я. — Давно я делом что-то не занимался… — Я тоже, — Егор хрустнул шеей. — Надо бы размяться, а то под землей совсем замерз… — Я сам, — успокоил я Егора. — Сам справлюсь. Ты мне помоги баллон на рельсы поставить. Я указал на тележку. — Да… Взялись, поставили на рельсы задок. Потом передок, положили под колеса деревянные чурбаки, валявшиеся рядом. Алиса принялась пинать дрезину. Сначала в колеса, потом в мотор. Это подействовало, дрезина чихнула, плюнула огнем, подпрыгнула. Запахло по-незнакомому, горячим маслом, электричеством, паленой проводкой, тарахтенье усилилось. Это был странный звук. Работающего двигателя. А раньше этими звуками был заполнен весь мир, как они жили при таком шуме? — Лучше сейчас запустить, — сказала Алиса. — Бензина ненадолго хватит. Я велел Егору бежать, доставать из-под колес цистерны деревяшки. Мотор дрезины застрекотал громче, Алиса дернула за какой-то рычаг и спрыгнула. Дрезина затряслась еще сильнее, зажужжала резче и сорвалась, покатилась по рельсам. Егор отскочил в сторону, дрезина пронеслась мимо, врезалась в колесную цистерну. Звук получился громкий, дрезина задрожала, колеса завертелись, с жужжаньем прокручиваясь на рельсах. Бочка затряслась и через несколько секунд сдвинулась и покатилась вместе с дрезиной. По тоннелю понесся грохочущий звук, наверное, так раньше катились по этим подземным дорогам настоящие поезда, веселые, в них и музыка играла, наверное, и огни горели, и ехали в них чистые люди, с песнями и плясками. — Ждите здесь, — велел я. — Я пойду туда… Когда все закончится, я свистну. Я снял винтовку, вернул ее Егору. — Тебе помочь? — спросила Алиса неожиданно серьезно. Я помотал головой. — Справлюсь сам. Сбросил рюкзак. — Справлюсь сам… — повторил я. — На всякий случай приготовьтесь. Я думаю, большую часть уже передавило. С остальными я разберусь. Но все может быть… Приготовил топоры. Конечно, это были не боевые топоры, приспособленные к рукопашным схваткам, а вполне обычные инструменты Для рубки дров, они были не очень хорошо сбалансированы и для метания в головы врагов не годились, но выбора не было. Я взял топор в левую руку, перехватил топор в правую, все. Длинный топор, настоящий, дровосечный, я прихватил его в инструментальном отделе, припомнив о ломах и кайлах в руках шахтеров, повесил на плечо. Пригодится. Алиса неожиданно достала из-за спины настоящий мачете, протянула его мне. Ничего ножик, с пилой по верхней кромке, с крестовидной гардой, с рукоятью из живого пластика. — Спасибо, я и так справлюсь. Ждите здесь. Подвернул рефлектор лампы, и водяной винт — света мне понадобится много. Направился за уехавшей дрезиной, Алиса сказала мне в спину привычную гадость, но я уже не слушал, я настраивался. Надо почувствовать. Почувствовать желание, жжение в руках, дыхание смерти — все те вещи, которые необходимы для боя… Почувствовал бензин. В тоннеле воняло. Я ускорил шаг и через сто метров увидел. Дрезина застряла. Остановилась просто, в мрецов не врезалась, не сковырнулась с рельс, остановилась. Мотор не стрекотал, испортился, наверное. Ничего опасного пока вроде, никого не видать, я подтянулся к машине. Бензошланг лопнул, Алиса, видимо, действительно разбиралась в технике. Мотор заглох, и теперь горючее растекалось по рельсам, испарялось и пахло, не знаю как кому, но мне этот запах нравился. Запах человечества, отгоняет блох и других насекомых, только кожа шелушится, отслаивается, осыпается. Тонкой струйкой. Я сорвал бутылку, быстро выдавил из нее воду и стал собирать горючку. Пристроил бутылку в железные внутренности, повернулся в сторону мрецов. Они наверняка слышали звук дрезины. Они вообще очень хорошо слышат и чуют, и предчувствуют, теперь они услышали дрезину и приближаются. Я прислушался: так и есть — по стенам и по струнам рельс брякало, смерть приближалась. Не очень скоро, то ли не разогнались еще, то ли зима опять, но брели, заводные смертельные механизмы. Вообще я очень надеялся на дрезину. На тяжелую цистерну, они должны были ударить, смять и раздавить большую часть, но получилось совсем не так И теперь я буду с ними разбираться. Снял шлем, укрепил его на цистерне — много мрецов, и света тоже должно быть много, на каждого по свече. Проверил дрезину. Натекла почти полная бутылка, литр золотистого бензина, я закрутил пробкой, вставил в специальный карман. Из шланга продолжало капать, я подставил ладони и растер бензин, вмазал его в руки, а потом и в щеки, чтобы глаза не слипались. Еще бы чуть накапало, полпригоршни, чтобы втереть в голову. Бензинчик ни одной твари не нравится, это как святая вода. Вот Гомер рассказывал, что совсем раньше чертей особой водой гоняли. Специально ее изготовляли, на серебре настаивали, молитвами насыщали. А потом додумались, как приготовлять гораздо более сильную святую воду. Бензин — это тоже святая вода, сгущенный сок солнца, недаром он горит, и всякая погань от него бежит, и погибает, растворяясь в его бешеном пламени. Запах бензина — это и есть запах света, запах Солнца. Ладно, пора. — Жопа, — сказал я и стал ждать. Они показались разом, вдруг, вывалились из тьмы, вступили в свет, окунув меня в смрад давно сгинувшего мяса. Тоннель широкий, это помешает — могут накинуться стадом. Первая троица. У заглавного, идущего первым, в руках блестел… Не знаю, как это называлось, механический молоток с безнадежно погнутым штырем. Я убрал небольшие топорики за пояс, достал из-за плеча старшего брата, двуручный, дровосекский. Теперь они меня не только чуяли, но и видели. Передний сорвался, зашипел, кинулся на меня. Началось. Я сделал несколько шагов вперед, размахнулся и, точно рассчитав движение, ударил молотобойца. В башку, чуть наискось получилось. Почти сразу не повезло — череп у шахтера оказался крепкий. Лезвие пробило каску и заклинилось прямо в башке. А сам мрец не остановился, продолжал на меня наступать, видимо, шахтерские мрецы отличались повышенной устойчивостью, прекрасная новость. Как все-таки легко было с огнестрелом, раз — и все. Я успел выхватить короткий топорик и почти без размаха, сбоку, в колено. Этот метод себя вполне оправдал, как всегда, колени и локти — самые уязвимые места у человека, даже если он давно мертв. У шахтера имелся наколенник, он не отвалился за все время его мертвости, пришлось бить сбоку. Колено подломилось, и молоточник упал, я отпрыгнул назад и ударил второго, кинувшегося на меня, только на этот раз в голень. Третий запнулся за первых двух, упал и весьма неудачно подставил мне затылок. На все это ушло, наверное, полминуты, тот, кто получил в затылок, замер, двое других копошились. Шахтер с топором в черепе умудрился подняться аж на одной ноге, я изловчился, схватил за длинную рукоять топора и уронил мреца на рельс. А сверху уже коротким топориком отполировал. После чего уперся ногой в шахтерскую спину, дернул. Лесорубский топор оказался у меня. Кстати — в свет вступили другие, на этот раз низкорослые и малоразмерные, мне по плечо. Но пошустрее предыдущих, поспешили ко мне, без всяких инструментов, клацая зубами. Я люблю мрецов. За их тупость и предсказуемость. Они всегда только нападают, торопятся тебя сожрать. И никогда не защищаются, не берегут себя, тот, кто давно сдох, жизнь не ценит, ни свою, ни чужую. Это очень удобно, так что иногда аж неинтересно. С малорослыми шахтерами я очень удачно расправился, места много, лесорубский топор оказался весьма удобной штукой — шлеп — и нету. Все равно как поленья рубить, конечно, много не намахаешься, плечи начинают болеть, но это плечи. Показались еще двое. Опасный. Сдох, но сохранился неплохо. И к своему состоянию уже привык, двигаться научился, не жрал давно. Мрецы, они долго не жрать могут. Впадают в спячку, стоят, поджидают, пока поблизости движуха не пойдет, как пауки. А как воздух встрепенется, так они тут как тут, голодные. На меня почти побежал. Перескочил через кучу дохлых товарищей… Я встретил его ударом длинного топора. Размашистым и сокрушительным, наверное, чуть более сокрушительным, чем следовало — рукоять сломалась, лезвие отскочило в темноту, мрец задрал руки, словно хотел меня прибить невидимым камнем, и я вогнал ему в грудь острый деревянный обломок. Этого хватило, опасный свалился на колени, упал мордой в рельсы. Осталось два топора. Погань повалила, считать я ее не стал, какие-то не очень могучие твари, с недостатками, рук в основном не хватало, и в движениях что-то было косое, рост ниже среднего, меня ниже. С ними я справился легко, одной рукой. Слева снизу, от пояса направо вверх, и полетела челюсть или голова, от такого удара нормальному человеку трудно увернуться, а эти вообще уворачиваться не спешили, раз-два, и путь свободен. Только топорик потерял, он застрял в ребрах у полугнома, выдернуть не успел — гном скрылся. Оставался один топорик. И два мреца. Они показались через минуту. Самый, пожалуй, страшный из сегодняшних, прогнивший, с распухшими руками, он спешил ко мне, заплывшие бельмами глаза поблескивали желтым. Медленно как-то они торопились, упыри беззаветные, очень медленно. Я отметил, что события не развиваются, а вываливаются, выползают, как каша из опрокинутого котелка, еле-еле, наверное, это из-за темноты, очень восприятие искажает. Второй опасности не представлял, мне показалось, что он вообще был одноногий, передвигался, опираясь на стену, подпрыгивал корпусом, брякал головой в провисшие кабели, урод, стоило заняться первым. Непривычно высоким для шахтера, два метра, с ломом, сжимаемым в громоздких кулаках, наверное, он с этим ломом и умер. Как умер, так и ходит теперь, что лом, что человек, теперь одно и то же. Длинный кинулся издалека. Неудобный противник — у него лом, у меня топорик, попробовал подрубить колени, не получилось, ни справа, ни слева. Вообще мозг у длинного совсем не действовал, он орудовал ломом безо всякого искусства, на размах, стараясь расшибить все и вся, очень быстро я догадался, как действовать — приседать и отпрыгивать. Одно плохо, длинный не уставал, а я уже запинался и не мог приблизиться — слишком шустро он мотал железной дубиной, да и боль из ступни начала пробираться в колено, ничего, боль нормальная. Есть еще ненормальная боль, нормальная поболит и послезавтра перестанет, а ненормальная надолго ляжет, и сам ляжешь. Ух! Вышиб у меня топорик. То есть я сам подставился, хотел оттяпать ему руку, получилось почти наоборот. Поднять оружие уже не успел, лом прогудел у меня перед носом, ударил в холодный рельс, и по стенам запрыгало эхо, что-то запело у меня в ушах, я попытался поймать длинного за ногу, попытался уронить, но он пнул меня коленом в лицо, предпоследний зуб, последний зуб, прощай. Карбидку в сторону своротил, а поправить я не успел. Теперь мне, чтобы видеть перед собой, приходилось поворачивать голову чуть вбок. Успел подняться и тут же присел, лом просвистел надо мной, врезался в стену, увяз в тяжелых кабелях, длинный дернул, лом не поддался. Длинный дернул сильнее, бесполезно, лом сел крепко. И вместо того чтобы заняться мной, длинный занялся своей железкой, лом был для него гораздо важнее меня. Я отполз на спине на метр, сорвал с пояса бутылку, почти отгрыз деснами пробку и плеснул на мреца, в белые глаза, в морду, и с ног до головы, потратил драгоценную кровь цивилизации на уничтожение никому не нужного, и тут же, не отрываясь, чирканул огнивом, и в сторону, в сторону, и не загорелось. Чиркнул еще, упал на левую руку, на пальцы, кисть подвернулась, и я свалился на бок, свет ушел в сторону и погас. Я чиркнул огнивом еще раз, и снова не загорелось, в свете вырвавшихся искр я увидел — мастер лома оказался прямо передо мной, и лом уже летел мне в голову. Успел перевернуться, и тут же в спину мне ударили ломом. Больно. Конечно, защита смягчила удар, если бы не она — получил бы перелом позвоночника. Но все равно мало не показалось, перед глазами лопнули нарядные радужные пузыри, меня пробрало от пяток до затылка, рот наполнился кровью… И еще раз. Удар. По плечу. В этот раз звездочек не получилось, получилась темнота. Свет всегда разный, от огонька свечи до пламени солнца, ему нет конца. А тьма всегда одинакова и всегда абсолютна. Чуть-чуть не тьма — уже свет. Поэтому в темноте разбираться нельзя, в боли можно, в темноте нет, в этот раз темноты случилось слишком много. Очнулся от того, что кто-то пытался оторвать мне палец. Безымянный, дергали, дергали, какая-то тварь хочет отожрать мне палец… И за ногу тянуло… Огниво. Успел намотать ремешок огнива на палец, видимо, уже почти в бессознательности, ремешок был натянут, кресало застряло под рельсом, а ремешок вовсю старался срезать мясо с пальца. И уже почти срезал, я с трудом дернул кистью, и кресало освободилось, и я тут же спрятал его в чехол. Темнота вокруг, непробиваемая. Кажется, в тоннеле, и пахнет… Ничем не пахнет, нос расквашен, в горле кровавая жижа. Но все равно в тоннеле — голова стукалась о шпалы, затылком, тук-тук-тук, волокут, значит. Это уже было. Или нет… Не помню… Нет, точно было. События слиплись в бесконечный ком, из которого торчали руки, и ноги, и жизни, и я путался, совсем уже путался. Меня уже таскали за ноги. И по тоннелям, и по норам. Пытались сожрать и просто убить, и в тоннелях, и в норах, и на улицах, везде-везде, в китайском дирижабле. Все одно и то же, только убийцы меняются. И даже не меняются… А как по-другому? В помойной куче все крысы на одну морду, и сама куча одинаковая, мусор — он и есть мусор, трубы, бутылки, ржавчина. И это еще не раз повторится, меня будут волочь между рельсами по грязным вонючим коридорам мертвые шахтеры. Мертвые водопроводчики, возможно, если повезет, мертвые библиотекари, почему они мне раньше не встречались? Редкая профессия, наверное. А я буду сносить им башку, потому что так принято, потому что другой кучи у нас нет. За ногу волочет. Наверное, ломовик. Сразу не зажрал, странно, приберечь решил, что ли? Куда волочет… Какая-то дурацкая идея — если он меня за ногу рукой держит, то куда лом дел? Надо посмотреть… Достал огниво. Чирканул. Ага, тот самый. И лом действительно на плече. Почему мрец не загорается? Огниво, что ли, испортилось… Или бензин протух… Чирканул еще… На этот раз полыхнуло. Бензин вспыхнул, побежал по спине, по загривку и перебрался на голову, стало немного светло. Шахтер разгорался. Постепенно огонь перебрался в одежду, просохшую в подземелье, она занялась и затрещала, но шахтер не отпускал, вцепился мне в ногу крепкой натруженной лапой. Которая пылала. Не знаю, то ли руку у него там свело, или еще что, но не отпускал. Лом тоже почему-то горел, все уже горело, а этому хоть бы что, прет себе и прет… Ладно, хватит, провалится в какую-нибудь яму, меня за собой уволочет, пора заканчивать. Уцепился за рельс. Шахтер продолжал тащить и гореть, сейчас бы топора… Рельс был равномерный, пальцы скользили, ухватиться не за что, сдохнуть, что ли… Шахтер остановился. Я крутанулся влево, лягнул ногой во вражеское запястье, вырвался, поднялся, поправил шлем с карбидкой. Что это с ним, интересно? Та толстая Маша тоже замерла. Мертвенная сила в них, что ли, истекает? Шахтер горел ярче лампы. Он вообще хорошо горел, точно пропитан был изнутри особым составом, удивительно, почти как факел. Наверное, на самом деле пропитан — под землей бывает сухо, сквозняки выдувают влагу, газы горючие, пыль… К тому же некоторые люди просто так возгораются от грехов — грехи жгут их изнутри, — что возникает настоящий огонь. Шахтер продолжал стоять и гореть, в некоторых местах аж злым зеленоватым пламенем. Наверное, это очень удобно для самих шахтеров прежде всего. Сдохнет шахтер, а его распилят — и на дрова, и тепло, и зря не бродит. Я надел перчатки, схватился за лом, дернул, едва не уронил, да сколько же он весит, пудовый, наверное. Острый. Бить в спину не хотелось, но потом вспомнил, что он меня совсем не пожалел, и в спину не пожалел, и по башке. Сжал лом посильнее и вогнал его под левую лопатку. Острие прошло насквозь, шахтер покачнулся и все-таки упал. Я отправился назад. Голова кружилась. Прекрасно. Удары ломом по спине даром не прошли, не хватало еще сотрясение заработать, наверное, и заработал, покачивало здорово, приходилось хвататься за свисающие со стены кабели. У дрезин околачивался одноногий шахтер, не знаю, что ему надо было, наверное, ничего, на меня он не обратил внимания. Я протиснулся вдоль стенки, двинул к Алисе с Егором. Торопясь, почему-то меня захватила мысль о том, что они исчезли, испугался, что сейчас их не найду, что буду идти по этому тоннелю вечно… Но скоро показался огонек, Алиса и Егор сидели на кабелях, свесив ноги, съежившись, как сиротливые подземные птицы. Егор жег свечу, не знаю, откуда у него взялась, наверное, заныкал прежде. Карбидку они пригасили и теперь глядели на мелкое пламя, молчали. Милое зрелище, умиротворяющее, беспокоить их не хотелось. Но стоило. Надо идти вперед. Вперед. Кнопка. Кнопка. Кнопка. — А вот и наш Рыбинск! — Алиса заметила меня, само собой, первой, помахала. Я подхромал. — Ну что, скольких огромных женщин на этот раз успокоил? — осведомилась Алиса. — У тебя кровь на лице, — сказал Егор. — И это… Синяк надувается. — Что-то тебя действительно скособочило, — сообщила Алиса. — Вправо. И одновременно влево. Во все стороны, короче. Стареешь, Рыбинск, стареешь. Нос, кажется, сломали, как лепешка стал. Я не ответил, плюнул, Егор сунул мне бутылку с водой. Выпил половину, потрогал нос. На самом деле сломан, причем хорошо так, опухоль чуть ли не на лоб поползла, и в правый глаз отростки пустила… Если не приложить холодного к вечеру… Или к утру… Разнесет окончательно, глаза затянет, опять утрачу зрение. Где холодное… Опустился на колени, приложился к рельсу. Холодный. Хоть и ржавый. Ничего, железо полезно для организма, главное, его не внутрь принимать, а снаружи. — Что он делает? — шепотом спросил Егор. — Разве не видишь? Рельсу молится. Также шепотом ответила Алиса. Глава 6 Защита от мертвеца — Стоять, — проскрипел я. Егор послушно остановился. Алиса тоже. Рельсы обрывались. Уходили в темноту метра на два, а тверди под ними уже не было видно, только пустота. Стены тоже заканчивались, аккуратным срезом, никаких выдранных сухожилий арматуры, висящих кабелей, бетонных сколов. — Яма, кажется… — прошептал Егор. — Не видно дна… Бездна! Это Егор сказал с восхищением. — Дурак ты, Прыщельга, бездн не бывает, — фыркнула Алиса. Она огляделась, подняла искривленный кусок трубы, швырнула в пустоту. Звука падения не слышалось долго, булькнуло, наверное, секунды через три. — Водохранилище, — объяснила Алиса. Я направил луч прямо и не увидел противоположной стены. А все-таки я мудрый человек Вот если бы разогнались на дрезине… — Таких не бывает… — возразил Егор. — Это, наверное, провал… Прорва… — Прорва — это ты, — сказала Алиса. — Обычное водохранилище. Запас воды на пятьдесят лет. Или на сто пятьдесят. Теперь понятно, почему труперы в трубе скопились, в воду нырять не хотели. Как тут перебраться только… — Мост, — указал пальцем Егор. Мост выступал из темноты, казалось, он висел в воздухе, но, приглядевшись, я обнаружил длинные стальные фермы, поддерживающие его снизу. Между краем моста и обрывком рельс небольшое пространство, метра три. Не пройдешь и не перепрыгнешь. Хорошо придумано, надежная защита от мрецов и от другой ползучей твари, через три метра пробраться сложно, если только с крыльями. — Прыгать не буду, — сказала Алиса. — Даже не надейтесь. — Далеко… — поморщился Егор. — А у Дэва нога болит. Какой заботливый. — Дрезины летать не умеют, — сказал я. — Значит, должен быть предусмотрен способ… Я огляделся. Ну, конечно — на стене висел длинный багор, не просто висел, был прикован стальной цепью на квадратный несбиваемый замок. Впрочем, ключ болтался тут же — чуть сверху на крючке, Егор вскарабкался по кабелям, снял. Защита от мертвеца, понятно. Человек все поймет и ключ добудет, мертвец нет. Сняли багор. Увесистый, пришлось Егору мне помогать. Дотянулись до моста, дернули. Люди здесь ходили, причем недавно — я заметил на замке свежие царапины, да и мост выдвигался хоть и со скрежетом, но легко. Подтащили его к рельсам, прицепили скобой, все, можно перебираться. — Давай, — Алиса подтолкнула Егора. — Давай, Прыщельга. — Почему я? — Умственно неполноценных принято пропускать первыми. Хотя ладно, не хочу, чтобы твоя кровь легла на мою совесть. Ну-ка, разойдитесь. Рыбинск, давай, свети на меня. Алиса посторонила Егора и шагнула на мост. И попрыгала. — Надежно, — заверила она. — Перебираемся. Давай, Прыщельга, не бойся… Егор опустился на четвереньки. — Голова кружится, — пояснил он. — И ботинки скользкие… — Главное, что в штаны не наделал, — усмехнулась Алиса. Егор пополз по мосту, медленно, прижимаясь к нему корпусом. Я вернул на место багор, замкнул его цепью на ключ, проявил человеческие качества. Ступил на мост. Узкий, от рельса до рельса, а дальше темнота, и пустота, глубина, и покачивается немного, юлит под ногами, неприятно. Впрочем, выдвигающаяся часть моста оказалась не очень длинной, двадцать шагов, и я ступил на твердое железо. Алиса и Егор поджидали меня, Егор лежал, обнявшись с рельсом, Алиса сидела, свесив ноги с края, очень в духе Алисы. — А если прыгнуть, а? — Алиса помахала мне руками. — Не надо, тут высоко, — попросил Егор. К скобе, скрепляющей мост, была привязана длинная веревка, я дернул, скоба поднялась, мост с дребезжанием втянулся, отделив нас от другого берега водохранилища пропастью. — Я знала одного, он любил прыгать… Бульк. Далеко под нами. И еще раз бульк, как крупная рыба плесом ударила. — Там есть кто-то, — сказал Егор. — Сом, наверное. Если это на самом деле водохранилище, то сомы должны водиться. Можно посмотреть. Мне самому было интересно. Я слышал про такие накопители, в них обитали электрические сомы-людоеды, они оглушали своих жертв током, затаскивали в глубины и не спеша поедали. А в черных, никогда не видевших света омутах селились донные ведьмы с налимьими хвостами и глазами из чистого золота, и сорокаметровые угри с лошадиными головами, и… Я вытряхнул из рюкзака факел, поджег, подождал, пока разгорится, и бросил вниз. Факел долго падал сквозь плотный воздух, лениво, мне показалось, что он завис, свет его был тускл и жалок — и все никак не мог встретиться с водой. — Застрял… — прошептал Егор. — Вы видите — застрял! — Это ты застрял, — тут же сказала Алиса. — В трехлетнем возрасте. Факел не завис — он на что-то упал. Не видно только пока… Красиво… Я смотрел под ноги. Далеко внизу горел факел, красный цветок, темнота жадно подъедала пространство, но все равно было видно — водохранилище безбрежно. Вода темная, но неспокойная, на поверхности водовороты и волны, казалось, что вода шевелилась сама собой, как живая. — Там дом… — прошептал Егор. — Факел лежит на крыше. Дом! Вы видите! Из темноты выступало странное сооружение. Плот. Широкий, собранный из всякого мусора. Из бутылок. Пластиковые бутылки — самый ценный продукт ушедшей цивилизации, с помощью них можно сделать все. Построить плот, например, было бы куда плыть. Там не одни, впрочем, бутылки просматривались. Надутые автомобильные камеры. Пластмассовые бочки и квадратные баки, набитые пенопластом, а на всех этих плавучих средствах лежали широкие бруски, на брусках стоял домик. Самый настоящий, сложенный из бревен и покрытый черепицей. С широкими окнами, с верандой. Чистый и как будто игрушечный, я видел такой на картинках, на неправдоподобных фотографиях из прошлого. Сам плот был обнесен небольшой веревочной преградой. На плоту человек. В кресле-качалке. Мертвый. Совершенно мертвый, я в них толк знаю. — Там кто-то есть! — громко прошептал Егор. — Давайте ему крикнем! — Да он труп! — вмешалась Алиса. — Трупнее не бывает! Мертвяга! — А домик красивый, — сказал Егор. — Очень… Сколько он тут прожил, а? Спросил Егор. — Какая разница? — Алиса плюнула вниз. — Он там прожил сто лет и сдох пятьдесят лет назад… Послушайте, психи, надеюсь, вы не собираетесь спускаться? Алиса посмотрела на меня с испугом. — Там может быть оружие, — предположил я. — Патроны… Спускаться глупо. Это сделать могу только я, а я не в самой лучшей форме. Спуститься еще могу, а вот подняться… Да и веревки нет надежной. — Я не полезу, — сказал Егор, забегая вперед. — Смотрите, огонь разгорается! От факела затянулась крыша. Пластиковая черепица, она не должна гореть. Но вещи теряют свои качества, я об этом уже говорил. То, что не тонуло, тонет, то, что не горело, горит. От факела расползалась огненная язва, прогоревший пластик проваливался внутрь крыши, и из дыры уже начинал валить дым. Он долетал до нас, горький, едкий, пришлось переместиться в сторону, оттуда пожар было видно лучше. Скоро крыша разгорелась веселее, полопались стекла, воздух ворвался внутрь дома, занялись стены, внутри затрещало. Темнота расступилась, и стал виден размер водохранилища. Озеро средних размеров, никак не меньше, в плохую погоду с одной стороны другую не увидать. И плот с горящим домом. И вода вокруг бурлит. — Пойдемте-ка, — сказал я. — Кто знает, что у него там рванет еще. Вдруг там газовые баллоны остались? — Правильно, — согласился Егор. — Рванет, а мы туда провалимся… Но рвануло совсем по-другому. Зашипело, засвистело, затрещало, и через горящую крышу стали вылетать разноцветные шары. Вдруг и много. Величиной с кулак, эти шары разлетались по сторонам, разбрасывая слепящие искры, стрекоча и взрываясь, превращаясь в клубы огоньков, меняя цвет. Как живые цветы, они превращались из зеленого в синий, потом в оранжевый, затем в красный и ослепительно белый. Шары, огоньки и искры метались по водохранилищу, сталкивались друг с другом, отскакивали от стен, с визгом взмывая мимо нас к потолку, с шипением погружаясь в воду. Егор восторженно охал при каждом новом хлопке, вздрагивал, когда огонь пролетал слишком уж близко, и закрывал глаза при наиболее ярких вспышках. Это продолжалось долго. Плавучий дом хранил в себе огромный запас веселья, наверное, мертвец, горевший вместе с остальным на своем диване, был при жизни человеком жизнерадостным, и уход его получился ярким, громким и настоящим. Так и должны уходить люди. И вот дом вздохнул. Громко, точно внутри у него лопнул плавательный пузырь, собственно, так оно и было — под брюхом плота начали плавиться пластиковые бочки и лопаться резиновые камеры, дом накренился, хлебнул черной водички и неожиданно быстро затонул, выбросив над собой белое облако пара. Потемнело. — Глядите — они и под водой тоже… — указал пальцем Егор. — Еще стреляются… Огненные шары продолжали вспыхивать и в глубине и почти немедленно гасли, и при их скудном свете было видно, как проплывают над ними продолговатые тени. Кто-то там определенно… Сомики. Я представил, как жил человек на плоту. Один, окруженный этими водными тварями. Храня на чердаке дома ящики с огнями радости, дожидаясь, когда их можно будет пустить в ход по какому-нибудь стоящему поводу. Но не дождался. То есть дождался, но уже мертвым. Какое-то время мы сидели почти в темноте, лампа светила слабо, пришлось отвернуть кран посвободнее… — Бежим! — вдруг заорала Алиса. — Бежим! — Что?! — встрепенулся Егор. Алиса схватила его за шиворот и поволокла по мосту, я взглянул вниз, успел. Вода светилась неприятным малиновым светом и надувалась пузырем. Ничего хорошего этот пузырь не предвещал, я поспешил за своими. Мы преодолели мост, вбежали в тоннель, в точно такой, как на противоположном берегу, Алиса остановилась, и Егор привалился к стене, но я рявкнул и поволок их дальше, впрочем, отойти мы не успели, надо было падать… Мощно, видимо, все-таки газ. Или что посерьезнее. Сомиков глушить. Мертвец приготовил своим соседям последний сюрприз, это да. Взрыв случился в воде, она расширилась и толкнула воздух, нас ударило в спины мокрой волной, не успели ни залечь, ни за кабель схватиться. Полетели. Вытянул перед собой руки, но все равно ударился сильно, локтем, левую ладонь вообще чуть не проколол чем-то, и колено… Но самое худшее было другое. Немножко потерял равновесие и снова ударился головой, шлемом. Карбидка ударилась о рельс, рефлектор сплющился, лампа соскочила со шлема, свет погас, и залило водой, мгновенно промок. — Да будет тьма, — сказала Алиса совершенно спокойно. — Живы, покойнички? Некоторое время у меня перед глазами кружились колючки, похожие на репейные семена, только треугольные, потом они рассеялись, и тьма вступила в свои права. Я поднялся, попробовал то есть. Опять качало, теперь даже небольшое сотрясение вызывало головокружение, наверное, мозгом все же стукнулся, подняться не удалось, опустился обратно. В голове закручивались дикие спирали, надо зацепиться за что-то глазом, но вокруг непробиваемая кромешность и вода за шиворотом, неприятно. Но могло быть и хуже, взрыв в замкнутом пространстве, могло выбить перепонки, выдавить глаза, высосать легкие, перемолоть сердце, печень и селезенку, а повезло. — Давайте, что ли, свет зажжем, — недовольно буркнула Алиса. — А то мы сейчас все себе поломаем… Скользко. Рыбинск, давай огонь! Огонь. Огниво. Мне подарил его Гомер, принес из очередного похода, снял его с трупа врага, не просто под кустом нашел, настоящая вещь. Заостренный напильник и трубка, из которой высекаются искры, не знаю из чего, то ли камень, то ли металл, кремень, так его у нас называли. Стоит чиркануть немного — искры, крупные, даже бересту поджигают. Соединено цепочкой. Хранил огниво в кожаном футляре с тройной застежкой, как Алиса пустилась ругаться на тьму, так я руку в кошель и сунул. А огнива нет. Сначала думал, что мне это почудилось — в мешочке из толстой кожи обнаружилась непривычная пустота, вода. Вытащил пальцы, пошевелил ими, погрузил еще раз. Ничего. Ни привычной ребристой поверхности кресала, ни шершавого холода кремня. Выскочило. Последняя вещь, оставшаяся у меня от Гомера. Память. И вещь полезная, но память прежде всего, пропадет огниво, и оборвутся последние нити, и забуду. Вещь исчезнет, и я забуду. Останется только имя, но его-то я буду помнить. Всегда. Я опустился, наколенники ойкнули, жалобно и как-то позавчерашне. Пополз между рельсами, ощупывая все вокруг, выщербленные бетонные шпалы, ржавчину, поселившуюся на железе, мелкую гальку, перемазанную жирным маслом, колючки и, как мне показалось, кости, я наткнулся на обломки карбидки и порезал пальцы. Лампа оказалась исковерканной, трубки разорваны, рефлектор смят, все, в темноте не восстановить. Значит, придется дальше с факелами пробираться, что не очень хорошо, ничего не видно… Факелы промокли. Не все, один я в бутылке сохранил. Ладно с ней, с карбидкой, огниво бы отыскать. Я ползал на коленях, ощупывая окрестности. Ничего. Мусор, грязь, какие-то гайки, огниво будто провалилось, оно вполне могло и провалиться, тут полно дыр… Ладно, я прекрасно понимал, что найти что-то в темноте да еще в незнакомом месте невозможно. Но все равно искал. Сбился, дурак, сошел с места, отсутствие света скрадывает расстояние… Не найти. Огниво исчезло. Навсегда, я это понял уже через пару минут. Сел на рельс. Хотелось подумать. О чем… Темнота наступает, я упустил прибор, рождающий огонь. Знак, что ли… А плевать. — Прыщельга?! — позвала Алиса. Егор смолчал. И я. — Прыщельга! Рыбинск, вы где, придурки?! Егор молчал. — Во бараны… Если не отзоветесь, я сейчас топор куда-нибудь кину! Пообещала Алиса. — Тебе, Прыщельга, точно в башку попадет, очень пожалеешь! Кидаю! Алиса лязгнула топором, и Егор тут же отозвался: — Я здесь. — А чего молчишь, идиот?! Алиса нервничает. Никто не хочет оставаться один. Алиса вот, наглая особа, всем плюет в глаза без разбора, а туда же. Человек — стайное животное, ему одному тухло, он все время прижаться хочет… Особенно в темноте. — Я не молчу, — повторил Егор. — Просто у меня челюсть парализовало… — У тебя мозг парализовало. И у меня. А крепче всего у Рыбинска, я это с первого раза заметила. А где Рыбинск? Я молчал. — Рыбинск! Я исчез. Метрах в пяти от меня. А я думал, совсем в другой стороне, уже успел заблудиться. Раньше у меня в голове вертелся компас, безошибочно определявший направление к дому. Теперь нет. Жизнь — это отсечение, и это тоже Гомер говорил. Сначала зрение, потом слух, потом мозги киснут, киснут, и в один момент тебе просто не хочется жить. Шевелиться, бежать, биться головой о стену, ничего не хочется. Продержаться до кнопки. — Рыбинск, отзовись! — велела Алиса. Ага, четыре раза. — Дэв, ты где на самом деле? — спросил Егор. Я молчал. — Нет его… — сказал Егор. — Нет его, как же… Рыбинск, выходи, а то точно топор кину! — Не надо, — попросил Егор. — Кину! — упрямо сказала Алиса. — Он мне надоел! Рыбинск, я кидаю! — А если в меня попадешь? — заволновался Егор. — А пусть. — Погоди, — сказал Егор. — Погоди, не торопись. Если ты топор кинешь, потом его трудно отыскать будет… — Дэв! — крикнула Алиса бешено. — Выходи! Сама дура. Куда я ей выйду? — Он, кажется, запнулся… Упал. — Надеюсь, он свернул себе шею. Хотя вряд ли такое счастье случится, я не верю в чудеса… Алиса. Что ты делать будешь, если я на самом деле сверну шею? — Наверное, он головой ударился, — предположил Егор. — Сознание потерял… Наверное, рядом где-то лежит. Я поищу… — Стоять! — крикнула Алиса. — Стоять! Нет, точно нервничает. — Не надо никуда идти! Не хватало нам еще потеряться! Подождем. Если Дэв ударился, то он очнется… Дэв? Я решил не отвечать. Слишком умные, тоже мне, сами по себе… — Дэв, хватит, выходи, — попросила Алиса. — Прыщельга, скажи ему… Прыщельга, ты здесь? — Здесь, здесь, — сказал Егор. — Доставай веревку, сейчас прощупаем… А если его… утащили? Егор перешел на шепот. — Кому он нужен? — спросила Алиса. — Такой гад… — Слизню, — сказал Егор. — Кому? — Слизню. Или слизеню… Вдруг и здесь они водятся? Алиса вздохнула. — Надо было и дальше в холодильниках идти, ты это хочешь сказать? — Что еще? — Нет, я просто… — Сейчас меня стошнит, — перебила Алиса. — Егор, отойди подальше, а то заблюю тебя до смерти. Егор сделал шаг, запнулся, упал. — Его не могли утащить, — возразила Алиса. — Почему? — Потому что он мне еще не надоел. Вот если бы он мне надоел — его давно уже слопали бы. Но я его пока еще терплю. А вот ты, Прыщельга, мне уже надоел… Шучу-шучу, не падай. — Я уже упал. — Послушай, Уже упал, а ты сам огонь добывать умеешь? — Сейчас попробую… Егор принялся копошиться, брякать железками, но ничего так и не выбрякал, разочарованно языком прицокнул. — А ну, дай-ка ружье, — потребовала Алиса. — Сейчас пальну, сразу светло станет! — Не надо! — визгнул Егор. Послышалось копошение, видимо, Егор пытался забраться под рельс. — Я здесь, — сказал я. — Стрелять не надо. Кто-то вздохнул с облегчением, то ли Егор, то ли Алиса. — Я так и знала, — Алиса отчетливо плюнула. — Ничто с ним не произошло, жив-здоров, нас еще переживет. Алиса плюнула снова. — Ты что плюешься! — Слюна скопилась. Извини, Прыщельга, я не хотела в тебя попасть. Просто так уж получается, плюнешь от души и обязательно в какого засранца попадаешь, у меня с детства. Егор промычал, Алиса исправилась. — Если ты очень сердишься, ты в меня тоже плюнь, я совсем не обижусь. — Что? — Все, Прыщельга, я передумала. У тебя был шанс, теперь его больше не будет. Никогда, откуси себе с горя язык. Рыбинск, ты что прячешься? — Я не прячусь, головой стукнулся… Сотрясение мозга, наверное. И с глазами что-то, я что-то вас не вижу… — Не переживай, я тебя тоже не вижу, — фыркнула Алиса. — И Прыщельгу не вижу. Но слышу. На нем блохи о жизни совещаются. А Рыбинска по запаху слышу, от него карасями воняет… Или пескарями. Но я вот что думаю, в темноте есть свои большие преимущества. В темноте я вас не вижу. Это здорово — не видеть ваши морды. Прыщельга, когда у тебя день рождения? — Не помню, — ответил Егор. Алиса снова плюнула, не попала. Или Егор промолчал. — Пусть третьего июля. Ты мне третьего июля напомни, я тебе подарю порошок от блох — и будет счастье. Она замолчала. Некоторое время мы дружно молчали, первой не выдержала Алиса: — Да будет свет, а? — Я огниво потерял, — признался я. — Огниво потерял… Как говорили мудрые люди древности, жизнь — это дорога потерь и разочарований, так ведь, Рыбинск? Сегодня огниво потерял, завтра голову… Герои, вы меня утомили, давайте свет. Егор принялся шарить по карманам, приговаривая, что у него где-то тут хранилась зажигалка, но, конечно же, не нашел. — Патроны давай, — велел я ему. Старинный способ. Вскроем патрон, высыплем порох, щелкнем капсюлем, зажжем факел. Просто. Нечего впадать в панику, со мной так уже сто раз случалось. — Три штуки осталось, — напомнил Егор. — Поберечь бы… — Давай один. — Сейчас. Егор принялся клацкать механизмами двустволки, извлекая патрон. — Ах ты… — выругался он. — Что? — спросила Алиса. — Надеюсь, палец оторвался? — Патрон упал… — грустно сказал Егор. Я хотел было хорошенько обругать Егора за безрукость и безмозглость, но вспомнил, что сам ничуть не лучше. — Цирк уродов, — загадочно произнесла Алиса. — Сейчас найду… Егор закряхтел, опускаясь на колени. — Не, Дэв, ты уже не тот, — сказала из темноты Алиса. — Совсем не тот. Раньше ты, как червь, в землю закапывался, бегал, прыгал, стрелял… А сейчас огниво теряешь. И Прыщельгу тому же учишь… Нет, от вас никакого, как я погляжу, толка, наоборот совсем. Зачем я с вами только связалась… Егор не ответил, ползал, кряхтел, хлюпал носом. Алиса ругалась. Но как равнодушно, без своей обычной ехидности, без души, так, устало. — А я ведь ему поверила почти, — прихмыкивала Алиса. — Он мне те же сказки рассказывал, говорит, пойдем со мной, нажмем на кнопку, спасу мир, спасу тебя, будешь за мной, как за каменной стеной… А теперь, я гляжу, совсем никуда уже наш Дэв не годится, руки за ноги запинаются. Как жить, а? Прыщельга, может, ты мне расскажешь? — Закатился куда-то… — ответил Егор. — Не могу найти, пальцы не просовываются… — Пальцы не просовываются… — передразнила Алиса. — Ничего у вас не получается, бараны сумеречные. — Сейчас второй патрон достану, — сказал Егор. — Давай-давай, — с удовольствием сказала Алиса. — Патронов у нас мно-о-ого. — Доставай, — велел я. Егор снова залязгал металлом, ку-клукс-клац. — Достал, — сказал он. — Вот. Ты где? — Ты где, Рыбец, отметься свистом, — промурлыкала Алиса. Я свистнул, Егор сделал несколько шагов, нащупал, протянул патрон. Я зажал его зубами, спрятал подмышкой извлеченный из бутылки сухой факел. Добыть из патрона огонь легко, порох, капсюль, молоток. Снял шлем, размотал с шеи шарф — единственную сухую тряпку, сохранившуюся на мне. Протер рельс, три раза. Распотрошил патрон, рассыпал порох. Капсюль вот не выковыривался. Это был китайский патрон, было темно, и у меня ничего не получалось. Пальцы плохо слушались, голова продолжала крутиться, лоб продолжал пухнуть, в переносице ворочался холодный стержень. Нет, не получится, попробуем по-другому. Установил гильзу на порох, капсюлем вверх. Теперь попасть топором по донышку. На ощупь это сделать было трудно, поэтому я зажал гильзу пальцами, размахнулся. Если промажу, пальцы могут и сломаться. К черту, пальцы мне еще пригодятся — убрал руку, ударил. Промазал, гильза отскочила в сторону. — Бамц! — сказала Алиса. — Мимо? — спросил Егор. Я ударил по рельсу, надеясь высечь искру от железа, но слой ржавчины оказался слишком толст, нужной температуры не возникло. Алиса захлопала в ладоши, звонко, мне захотелось схватить ее за руки, но в темноте я не видел совсем. Гомер рассказывал, что если долго сидеть во тьме, то рано или поздно начинаешь немного различать предметы. Но времени у нас не было. — Один остался… — сообщил Егор. — Хватит патроны тратить, — попросила Алиса. — Застрелиться не хватит. Давайте что-нибудь придумывать. Я стал придумывать. Натуго обмотал шарфом голову, понимал, что это все чушь, но хотелось — чтобы мозги не очень болтались, не очень стукались о стенки черепа. — Что молчишь? — спросила Алиса. Я вспоминал способы добычи огня. Огниво небывало позорно утеряно, неслыханная вещь, никогда про такое не слышал, край. Патроны не годятся, да он и один остался. Карбидка сломана. Можно попробовать, конечно, починить, но тут с меня взять нечего — руки трясутся, в голове шарикоподшипники. Егору доверять нельзя, Алису вообще в расчет не берем. Надо высечь искру… Это получится. Вокруг одно железо, если долбить по нему топором, то искру высечешь рано или поздно. Только это будет холодная искра, такой вряд ли порох поджечь получится. По-другому… С потолка капала раскиданная взрывом вода, воздух был пропитан влагой, хорошо, что хоть не очень холодная. — Зажигалки нет? — спросил я на всякий случай. — Может, тебе сразу прожектор подогнать? Я надел шлем. Поверх шарфа. Голову сжало, мысли не собрались. — Некоторые трением добывают, — прошептал Егор. Алиса постучала по чему-то гулкому. — Я не знаю, как больше… — Егор явно пожал плечами. Попробовать выковырять из лампы карбид. Полить его водой, пойдет газ, и чиркнуть… Сложно слишком в темноте. Похоже, выхода нет. — Я не знаю как, — сказал я. — Что? — Я не знаю, как добыть огонь, — признался я. — Даже если бы здесь было сухо… Не получилось бы. Егор издал звук, во мраке не сумел его опознать. — Пойдем в темноте, — сказал я. — Самоубийство, — немедленно сказала Алиса. Это точно, самоубийство. Причем верное. Во-первых, ноги поломаем. Как бы ты ни был ловок, какой бы у тебя ни был слух, в темноте тебе это не поможет, зацепишься за кривую арматурину, напорешься на штырь. Во-вторых, любая тварь нас подстережет, потому что у них чутье и зрение, а у нас в лучшем случае слух. В-третьих… Первых двух хватит вполне. — Надо вернуться к дрезине, — сказал я. — В баке есть бензин, немного, пол-ложки, но сохранилось. Там есть… Я не знаю, как оно называется, то, что бензин зажигает… — Свеча, — сказала Алиса. — Это действительно выход, так получится огонь развести… Только туда вернуться… Через мост? Егор присвистнул. Это точно, через мост не вернешься. Нет, конечно, можно рискнуть… Уж очень придется рисковать, не стоит. Да и мост вообще, наверное, не устоял, после взрыва. Нет… — Назад не пойдем, — сказал я. — Вперед не пойдем, назад не пойдем, что делать будем?! — занервничала Алиса. — Думать. Я раскатал мешок из строительного утеплителя, забрался в него, сыро, но ничего, закрыл глаза. А мог бы и не закрывать. — Дэв? — позвал Егор. — Ты что делаешь? — Спать устраивается, — ответила догадливая Алиса. — Спать?! — поразился Егор. — Ага, — сказал я. — Я посплю. А ты сторожи. Слушай. Уснул я удивительно быстро, не успел до трех сосчитать, как уже проснулся. Алиса и Егор шептались. Тикал будильник. Раньше я его не слышал совсем, а теперь наоборот. Четкие шаги стрелок и спокойное журчание шестеренок, эти звуки растекались в глухом пространстве, набирали силу, обступали со всех сторон, я чувствовал себя погруженным в часы, в сердце гигантского будильника. А где-то далеко, в глубине бесконечной подземной протяженности, звякали далекие серебряные молоточки. Звук был слабый, гораздо слабее тиканья, он долетал до нас с очевидным запозданием, трудно отражаясь от стен, от потолка, рассыпаясь в ветках коридоров, но все-таки добираясь до нас. Примерно на это я и рассчитывал. Мы успокоимся. Сердце замедлит бег, кровь перестанет бешено стучать в уши, прекратится капель, и воздух чуть подсохнет, внутренняя тишина согласуется с внешней, и тогда мы услышим. Замок на мосту открывали недавно. Значит, тут проходили люди. — Слышите? — спросила Алиса. — Дэв, ты слышишь? — Очень далеко, — ответил Егор. — Не знаю даже как. Двадцать километров. — За двадцать километров ни один звук не доскачет, — возразила Алиса. — Ближе. Но, конечно, далеко. И в темноте. — Пойдемте… — сказал я. — То есть пополземте. — В каком смысле пополземте? — возмутилась Алиса. — В прямом. На коленях. Потихоньку. Осторожно. Шаг за шагом. У всех наколенники есть, ничего, мослы не испортим. Перчатки наденьте. А как по-другому? Только ползком. Вдоль рельс, ползком. Преимущества налицо — не запнешься, это раз, а если не запнешься, значит, и не упадешь, не расшибешься, голову не сломаешь. Можно рукой ощупывать — что там впереди, или прутом лучше. И если еще какой взрыв, то волна пойдет над, а не в спину, удивительно вообще, как тоннель не рассыпался, хорошо шахтеры построили… Минус передвижения на карачках один — медленно. — Поползем, — повторил я. — Потихоньку, помаленьку… Скорость ползьбы примерно километр по пересеченной местности, так что… Все равно другого варианта нет. Так что вперед. Я свернул спальник, надел рюкзак, проверил топоры, натянул перчатки покрепче и двинулся первым. — Стоп! — требовательно сказала Алиса. — Есть важный Момент! — Какой еще? — Самый что ни на есть насущный. Как мне ползти? — А что тебя смущает? Ползи как все… — Нет. Первой я ползти не стану, не хочу, чтобы такие больные, как вы, смотрели на меня сзади. Егор хихикнул. — Тут же темно, — сказал он. — Мы тебя все равно не увидим. — А мне плевать! — капризно сказала Алиса. — Не хочу! Я вам не доверяю! Обоим! Особенно тебе, Прыщельга! — А я-то что? — с обидой спросил Егор. — Я же видела, как ты на меня посматриваешь! Теперь рассмеялся уже я, не смог удержаться — вся Алиса в этих вещах. Глупых ссорах, издевательских подначках и… Я к ней уже привык. — Я на тебя не посматриваю… — Я что, тебе не нравлюсь? — Нет, ты мне нравишься, только я не посматриваю… — Ползи за нами, — перебил я эту страстную беседу. — Сами за собой ползите, — тут же сказала Алиса. — Я поползу, а ваши глупые задницы будут у меня перед носом? Нет уж! Теперь рассмеялся и Егор. — Ты не хочешь ползти первой, ты не хочешь идти последней, как же ты хочешь? — Пусть ползет рядом со мной, — решил я. Алиса согласилась. Разумеется, на том условии, чтобы Егор передвигался за мной. Мы пошлепали. Сначала молча, через каждые сто метров останавливаясь и прислушиваясь к далеким звукам. Затем, убедившись в том, что звуки эти не прерываются, рассказывая сказки. По очереди. Алиса опять рассказывала про «одного придурка», она была с ним знакома, и он то и дело попадал в разные истории, которым не находилось никакого оправдания. Истории в основном скучные, чрезвычайно язвительные и с непременной моралью в конце. Выражавшейся в следующих словах: «а я этому идиотику говорила». Я тоже знал целую кучу поучительных историй про разных дураков, только в моих историях они все в конце погибали, причем обычно мучительно и страшно, так что сказать «а я тебе говорил» было некому. Поэтому я рассказывал про приключения Ноя, смешные, печальные и поучительные в самой незначительной степени. Егор вообще поучительных историй не знал и рассказывал про еду. Про то, что он ел, про то, что он хотел бы поесть, и про то, что человек ест для того, чтобы жить, а не живет для того, чтобы есть, он читал, на севере в студеных ручьях водятся маленькие рыбки, по вкусу… По вкусу, как песни ангелов. Это было интереснее всего. Глава 7 Шахтерский хлеб — Лязгает… Действительно лязгает. Громыхание какое-то железное. Темно. То есть почти темно — впереди по полукруглым стенам тоннеля играли отблески света. — Прыщельга, давай, сползай, посмотри, — Алиса посмотрела на Егора. — Я… Я… Да, сейчас… Егор выдохнул трагически и собрался ползти, Алиса пнула его в ногу. — Сиди уж, — сказала она. — А то не станет кому ботинки почистить, как тогда жить… Она оттолкнула Егора и с ловкостью ящерицы зазмеилась к мостику, которым заканчивался переход между тоннелями. — Всегда она так… — грустно сказал Егор. — Я к ней всей душой, а она… — Она тоже к тебе всей душой, поверь мне. И вообще, ты ей нравишься. — Я? — Ну, конечно. Я ее давно знаю. — Давно… А я девчонок вообще не видел никогда, только на картинках… — Ничего, — успокоил я. — Совсем скоро их у тебя будет девать некуда. — Да? — чистосердечно удивился Егор. — Конечно. Я тебе обещаю. Как только все закончится, так сразу все и начнется. У тебя будет целая куча девчонок, шоколада, печенья с сушеной вишней… Короче, всего. — Сразу? — Почти. Через некоторое время. Что-то она долго… Сейчас схожу посмотрю, а ты здесь оставайся. — Нет уж! Не хочу, я с тобой… Двинулись. Метров через пятьдесят тоннель разошелся надвое, Алиса лежала в правом. На полу, поперек, на коротеньком мостике, перекинутом через железнодорожные пути, лежала. — Мертвая… — выдохнул Егор. Алиса помотала головой. Сделала знак — валитесь на пол, подтягивайтесь ползком. Мы легли на холодный мраморный пол, поползли, стараясь не шуметь. — Тише, болваны, — сказала она. — Тут интересное… Устроились на мостике, укрывшись за перилами, проросшими мхом. Под нами блестели рельсы. Блестели. — Я сейчас такое видела! — Алиса кивнула вниз, на рельсы. — Чрезвычайно интересно… Смотрите! В тоннеле показался свет. Яркий, электрический, к нам с мрачным гудением приближались два желтых глаза. — Топорик дай… — Погоди, — прошипела Алиса. — Пригодится еще… Из тоннеля проявилась тележка. Платформа с колесами, как дрезина, только не с рукояткой, а со сбруей, в которую были впряжены… Ну, вроде бы… Фигуры. Горбатые, худые, в касках, фигуры тянули тяжелую телегу, на которой горой возвышалось добро. Телега катилась по рельсам вроде бы вполне себе легко, но при всем при этом со ржавым скрипом. — Это кто опять? — спросил Егор. — Шахтеры опять, — ответила за меня Алиса. — Это шахтеры, я никогда не видела их… живыми… — Я тоже… Телега прокатилась под нами, и тут же из тоннеля показалась следующая, поменьше. Ее тащил уже один, в ней горой лежали предметы, напоминавшие мячи. Целая гора мячей, зачем им столько? А потом они просто повалили. Телеги на круглых колесах, волокуши на подшипниках, тачки, состоящие из двух колес и прицепа, люди… Нет, все-таки люди — на некоторых телегах сидели дети с чумазыми, усталыми, но вполне человеческими лицами. Старшие же выглядели совсем по-другому. Они не смотрели вверх, а если и поднимали лица, то я видел только маски. Из белой пластмассы — с дырками для глаз и рта, и плетеные из разноцветной проволоки, за которой совсем не видно кожи, только крупная ячеистая сетка, и удлиненные каски с вмонтированными в них выпуклыми очками, и просто грязные тряпки, обмотанные вокруг головы. А вообще шахтеры были разные. Некоторые высокие, отчасти длинные, неприятно напомнившие мне сумраков, угловатые и обвешанные газовыми ключами, обрезками труб и непонятными приспособлениями, теперь понятно, откуда у мрецов оружие. Другие, наоборот, приземистые, ниже меня, коренастые и широкоплечие, некоторые казались больше в ширину, чем в высоту, с некрасиво короткими руками, большими головами и ногами, как толстые тумбы. Третьи вообще непонятные, нескладные и несуразные, инвалиды шахтерского труда — одна рука длиннее, второй вообще нет, ноги колесом, горбы, кривые шеи, слишком маленькие головы, эти существа двигались дергано, отрывисто и размашисто, как испорченные роботы. Почти как мрецы, только не мрецы. Уродцы передвигались медленно, с лязгом, хрустом и постаныванием, на стены тоннеля ложились причудливые изломанные тени, в которых не чувствовалось ничего человеческого, казалось, что по путям шагает процессия настоящих чудовищ. Наверное, года два назад я, не задумываясь, открыл бы огонь, приняв подземных обитателей за порождения тьмы, сейчас… Сейчас я наблюдал. Они тащились долго, наверное, час, запасы шахтеров под землей оказались велики. — Уходят, — прошептал Егор. — Куда? — Не знаю. Подальше. Я думаю, к востоку. — Наверное, им есть куда отступать, — негромко сказала Алиса. — Наверное… — Переждем, — сказал я. — Пока последние не пройдут. — А потом? Я не ответил. Потом по этому тоннелю, что ж непонятного. — Шахтеры бегут, — сказал Егор. — Под землей тоже нехорошо…. Тут жарко… На самом деле жарко. По-настоящему. Я начал потеть уже давно, не обращал внимания, думал, от усердия ползьбы, а теперь вот почувствовал. Мы приближались к цели, и становилось все жарче и жарче. Внизу пекло, наверху зима, снег должен таять… Я думал, что тоннели затоплены, не все, оказывается, некоторые вполне проходимые. Не люблю я всю эту подземку, ой как не люблю… А видимо, на поверхность выберемся не скоро, да и снег там, что там делать… Шахтеры брели еще почти час — Егор то и дело доставал будильник и поглядывал на стрелки. Последним пробрела грустная семья, главный и несколько мелких, дети. Все были впряжены в грубые волокуши, перемещавшиеся по рельсам с нестерпимым скрежетом, который звучал в тоннеле еще долго. Но и он смолк, в тоннеле стало тихо, мы спустились с мостика на перрон. Очередная безымянная станция, стены, поросшие бледным мхом, с потолка свисают… сосульки, что ли, не знаю. Мы спрятались за мохнатыми колоннами и подождали еще немного. Никого. — Ну что? — Алиса уставилась на меня. — Вперед? — Шахтеры не входили в мои планы… Хотя, может быть, это к лучшему. Вперед. — А если они пойдут навстречу? — спросил Егор. — Если они пойдут навстречу… Мы скажем им «привет». Я первый. Я спрыгнул с платформы. Подал руку Алисе, она фыркнула. Егор хихикнул. Примерно полкилометра. Навстречу нам тянулся незнакомый шахтерский запах, составленный из множества оттенков, из железа, машинного масла, горелого пластика, пота и непонятного запаха, напоминающего воск. Я уже почти привык к этому запаху, но тут в него вплыла новая струя, кажется, пища, что-то жареное, Егор начал пыхтеть носом, а Алиса сказала: — Смотрите, пришли, кажется. Алиса остановилась. Тоннель закончился. То есть не совсем закончился, а разошелся, как воронка, только не в глубину, а в разные стороны. Потолок зала подпирали кривые железные штанги, похожие на рогатки, между этими рогатками были натянуты тросы, к которым крепились длинные кабели с лампами. Рельсы заканчивались, по краям воронки располагались вагоны стального цвета, а в центре темнела яма, так на первый взгляд показалось. Однако, приглядевшись, я обнаружил, что это тоже тоннель, только идущий вниз, под уклоном. — Жарко… — Егор вытер лоб. — Чувствуете? Кто бы не почувствовал. Из тоннеля шел вполне ощутимый теплый воздух. Поток его был настолько сильный, что некоторые лампы покачивались, рисуя на стенах замысловатые узоры. — Видимо, мы полезем вниз, — сказала Алиса. — Так? Я кивнул. Егор протяжно вздохнул. — Правильно, — неожиданно поддержала меня Алиса. — Поперечный тоннель, тот, что с севера на юг, должен проходить где-то здесь… Так что вниз. Правильно, Егор? — Конечно, — тут же подхватил Егор. — Там теплее. А я уже устал от мороза… Шахтеров не видно. — Пока не видно, и пойдем. Нечего… Снизу раздался свист и сразу за ним дружный лязг. — Опоздали, — грустно сказал Егор. — Туда! — Алиса подтолкнула нас к ближайшему вагону. Мы быстренько запрыгнули внутрь, спрятались за скамейками, стали наблюдать. — Опять ползут… — Алиса поморщилась. По наклонному тоннелю поднимались люди. Шахтеры то есть. Мрачная толпа суровых троллей, по свистку они впрягались в лямку и делали шаг, затем совместно вдыхали-выдыхали, еще свисток — и еще шаг. — Телегу тащат, — прошептал Егор. — Добро вывозят… — Много их как-то… — Алиса плюнула. — Развелось. — Кто-нибудь по-шахтерски умеет? Языков мы никаких не знали, даже Егор, который, сидя в слоне, много читал. Алиса хмыкнула. — Шахтеры они… — Егор выдержал вопросительную паузу. — Они чем питаются? — Прыщельгами, — тут же ответила Алиса. — А ты думаешь, зачем мы тебя с собой взяли? Мы тебя кинем, они прыгнут, а мы тут и проскользнем. Наивный Егор поглядел на меня, я не стал его успокаивать. Пусть помучается. Шахтеры показались из тоннеля. Они выволокли за собой очередную телегу на железных колесах, в нее тут же впрягся плечистый шахтер и, поднатужившись, поволок ношу в тоннель Верхнего метро. Понятна их схема — вверх телегу втягивает группа, затем, дальше по горизонтали тянут в одиночку. Бегут шахтеры, бегут. — А это кто еще… — Алиса переместилась чуть вправо. — Он мне что-то совсем не нравится… Видите? Егор промолчал. Не видит. Как и я. Я недавно в цвет вернулся, по краям еще муть и крупные зерна, а вдаль вообще плохо вижу, все сливается в серую муть. А Алиса видит отлично, как орел. — Вон же оно! Теперь и я увидел. Животное. Метра полтора в высоту, черного, само собой, окраса, без хвоста. — Опа… — выдохнул Егор. Алиса ткнула его в бок. Существо тявкнуло. Зажглось еще несколько ламп, и я разглядел это. Длинные, чуть вывернутые лапы, короткая, или почти никакая шерсть, хвоста нет, уши широкими лопухами. Глаза, я заметил, слишком уж белые. Небольшие, обычные глаза, но белые, издалека видно. Встречал я такое, выгоревшие, выслепшие, от огня или от болезней, или из-за наследственных тяжестей. Существо подняло к потолку слепоглазую морду. Нюхает. — Псина… — прошептала Алиса. — Ах ты… — Сейчас я его пристрелю, — прошептал Егор. — Сейчас… Он потянул к себе двустволку, но я помотал головой. — Унюхает ведь… Но он не только унюхал, он еще и услышал — уши шевельнулись, повернулся в нашу сторону, заурчал. Шахтеры переглянулись, некоторые достали опасного и явно убойного вида подземные устройства, а один выволок из-за спины кирку. Хорошо подготовлены, реакция быстрая. Псина устремилась к нам. Широкими скачками, когти бряцали по железу. Гномы за ней. — Сейчас стрельну, — сказал Егор. — Все… Я отобрал двустволку. Алиса выхватила нож. Псина ворвалась в вагон. Впрыгнула через окно, развернулась, скрипнула когтями, оставив на полу вагона блестящие борозды. Уставилась. Хотя она не могла смотреть, глаза-то совсем стеклянные, белые, как у вареных карпов. Но она нас чуяла. Зарычала, выставила зубы, собрала мускулатуру в холке. Килограммов семьдесят, не меньше. Я по псам специалист, но сейчас вряд ли справлюсь. Интересно, чем ее кормят? Прыгнет ведь… Но псина не прыгнула. — Пристрели ее! — крикнул Егор. В окне напротив меня возник шахтер, черное лицо с красными белками глаз, зубы, как железные лопаты, железные и блестящие, заточенные остриями. И тут же в других окнах показались. Сморщенные черные лица, с въевшейся навеки блестящей подземной пылью. Глаза, не привыкшие к дневному свету. Люди. Много. Давно столько не видел. — Не дергайтесь, — велел я своим. — Не дергайтесь! Шахтеры смотрели на нас со всех сторон. — Привет, — улыбнулся я деснами. — Как дела? Шахтер с потухшими глазами, разъеденными пылью, покачал головой и поманил меня рукой. И улыбнулся в ответ. Его улыбка тоже не отличалась полноценностью. Зубы желтые с черными крупными дырками, в которые были вставлены блестящие гайки. Оригинально, я тоже такие хочу, потом вставлю, во все свои три оставшихся зуба. — Прыщельга, будь осторожен, — сказала Алиса. — А что? — Если вдруг обоссышься, могут неправильно понять. Мы выбрались из вагона. Шахтеры окружили, смотрели на нас, не выпуская из рук своих инструментов. — Скажи им чего, Дэв, — попросила Алиса. — А то сейчас Прыщельга обделается и нас вмуруют… — Я не обделаюсь… — Кто у вас главный? — спросил я. — Главный? Повторил я медленно, по слогам. Шахтер с гайками в зубах кивнул в сторону тоннеля. Туда, значит. Хорошо… Алиса пробубнила что-то гадкое, Егор вздохнул, затем мы долго спускались вниз. Шагали по аккуратно отсыпанной дорожке, по пологому склону, держась за удобные поручни. Шахтеры пыхтели позади. Молча, никто не сказал ни слова. А навстречу нам по рельсам катились груженые тележки, впряженные в узкие плечи, подземники тащили наверх добро. Алиса, как всегда, не молчала, развивала мысль о том, что мы нуждаемся во множестве вещей, от патронов до продовольствия, а платить нам нечем. Поэтому она лично видит один выход — продать Егора, то есть Прыщельгу, в рабство, взамен получив все необходимое в избытке. Егор путался, а мне эти идеи были знакомы, я улыбался. Тоннель тянулся и тянулся, я чувствовал, как у меня начинают болеть уши. Алиса терла виски и плевалась, и рассказывала, что рабов посылают разминировать рогатки, во взгляде Егора блестела тоска. Становилось теплее, шахтеров встречалось все больше и больше, они, поглощенные своими заботами, поглядывали на нас равнодушно, безо всякого интереса. Уклон постепенно спрямлялся, и скоро я заметил, что его вообще больше нет, мы оказались на ровной площадке, засыпанной мелкими металлическими шариками. В стороны от площадки расходились тоннели, ходы и лазы разных форм и размеров, под потолком на тонких колеблющихся штырях вертелись маленькие вентиляторы, совмещенные с лампами. Отчего свет получался какой-то мелкий и мягкий, приятный для глаза. — А тут мило, — сказала Алиса. — Прыщельга, тебе нравится? Егор не ответил. — Не дуйся, Прыщельга, я о твоем же благе всегда забочусь. А вдруг бы шахтеры обиделись на то, что ты наделал в штаны? Приняли бы это на свой счет? Так что ты не дуйся, можно сказать, я тебе жизнь спасла. Скажи мне спасибо! Егор «спасибо» не говорил, Алиса стала требовать «спасибо», я осматривался. Шахтеры постояли-постояли вокруг, затем разошлись, оставив нас самих с собой. Вокруг медленно разворачивалась подземная шахтерская жизнь, шахтеры, не торопясь, перемещались туда-сюда, тащили свои телеги, волокли волокуши, нас не замечали. — Они на самом деле бегут, — сказала Алиса. — Им не до нас… — Пусть бегут, — сказал я. — Это их дело. Хотя… Было бы интересно поглядеть, как тут у них… Но времени мало… — Времени всегда мало. Сказал худой шахтер, появившийся… Я не заметил, откуда он появился, то ли выскочил из норы, то ли просто из воздуха собрался, раз — и здесь, бледный, похожий на духа ущелий и лазов. Я сразу заметил, что он отличается от остальных. Одеждой. То есть ее чистотой. Синяя роба из грубой ткани, много карманов, петель, карабинов и ремешков, все как полагается шахтеру. Никаких масляных пятен, дырок, заплат — и тех не видно. Только инструменты из карманов торчат, но не грубые и тяжелые, как у остальных, а мелкие и точные, блестящие никелем и позолотой. Рядом с худым стоял мелкий непонятный человечек, то ли взрослый, то ли ребенок, то ли зверушка какая, весь в червяках косичек, доходящих до пояса, в черных очках, распространявшихся на пол-лица, в пластиковой маске, кто — непонятно. — Времени мало, — повторил худой. — Но особо тоже спешить не стоит. Вам нужно поесть, вам нужно отдохнуть… Он скользнул по мне взглядом, секунду подумал, сказал: — Но больше всего вам нужно оружие. Я вижу тех, кому нужно оружие. Я кивнул. Худой посмотрел на мелкого, присвистнул через зуб. Мелкий кивнул. — Его зовут Скелет, — мелкий указал на старшего. — Он маркшейдер. А вы? Теперь едва не присвистнул я, и не через зуб, а со всей дури. Маркшейдера я представлял несколько по-другому. Ну да, клыки, когти, желтые глаза с крупными кровяными прожилками, лапы и клокочущая внутри адская сущность. Человек как человек. Лицо приятное, тощее, мосластое, но умное при этом. — Дэв, — сказал я. — Я занимаюсь… — Он убийца, — перебила меня Алиса. — Вот как? — Скелет прищурил глаз. — Вот так, — кивнула Алиса. — Он убивал все, что движется. Людей, нелюдей, женщин, как обычных, так и огромных размеров. Убийца. Я не стал пожимать плечами. Пусть. Это правда. — А это Прыщельга, — Алиса ткнула в Егора. — Он… Короче, он Прыщельга. Его так с детства прозывают, понятно почему. Он… Он не убийца, он страдает… — А это Алиса, — теперь перебил ее я. — Она из страшной сказки. Скелет вежливо кивнул. На Алису он смотрел долго, не смотрел, всматривался. Она даже не поежилась. Я стал думать, что Скелет стал что-то подозревать, разглядел Алискино прошлое… Но Скелет всего лишь спросил: — Наверное, вы хотите есть? Егор ответил ему громким желудочным урчанием. — Проводи их, — велел Скелет. Мелкий проводил нас в столовую, это оказалось недалеко. По пути он успел много что рассказать. Его звали Лисичка. Мир стоял на дохлой черепахе. Если мы пришли со стороны старой бочки, то, наверное, видели Пашу Водную Крысу, это его прапрадед, он сошел с ума и сдох, подавившись рыбной костью. Если кто хочет, то он, Лисичка, может показать рубец упорства — в прошлом месяце ему в шею вцепилась горная блоха, размером с ноготь пальца ноги, но он не стал ее сразу давить, а терпел еще четверо суток, пока блоха не разрослась почти в пять раз и не въелась в мясо на всю величину. Он это сделал исключительно ради развития терпения, хотя боль чувствовалась такая, что не получалось спать. Если у Егора есть будильник, то он готов обменять его на шкатулку, которая умеет играть легкую музыку, предсказывать будущее и говорить «братан, иди в задницу». Егор отказался, и Лисичка равнодушно замолчал. Столовая пустовала. Железные стены, железные столы и стулья, никаких вентиляторов, но свежо, воздух протекает словно сам по себе, скатываясь с прохладной горки, неудивительно, подземные жители должны разбираться в воздухе и в свете. Лисичка проводил нас к блестящему железному шкафу, который оказался теплым. Внутри железные судки, Лисичка выдал каждому по две штуки, Егор вздохнул, и Лисичка дал ему третий. Другой шкаф напротив холодный, внутри пластиковые бутылки с красным соком, похожим на помидорный, каждому по бутылке. Мы расположились за столом. Лисичка принес ложки, тяжелые, черного цвета, как мне показалось, серебряные, на каждой номер. Устроился напротив, смотреть, как мы едим. Мы не стеснялись. В судках нашлась однородная масса, по вкусу напоминавшая пюре, то ли картофельное, то ли морковное, то ли реповое, я не очень различал, Лисичка сказал, что это шахтерский хлеб. Вкусно очень. Наверное, это было вкусней, чем жареный кабан. Соленое, сладкое, кислое и еще какое-то, я не мог определить. Настоящая горячая еда. Не консервы, не печеная крыса, не вареные рога, не распаренный клей, содранный со старинных табуреток Еда. Вкусно. Много. Досыта. Я ел последовательно. Стараясь не очень спешить, от краев медленно пробираясь к центру. Алиса ела равнодушно. Не ела, ковырялась. Конечно, аппетиту нее присутствовал, но Алиса не могла не кривляться, это ведь была Алиса. Егор, напротив, забыл об аккуратности напрочь. Он набрасывался на запеканку с разных сторон, подцепляя ложкой целые горы, разевая до скрипа рот и брызгаясь от счастья слюной. После первого лотка я сделал перерыв и прислушался к ощущениям. Хорошо. Тепло внутри, все колючки расплавились и улеглись, я сделал несколько успокаивающих вдохов, после чего приступил ко второму судку. И здесь торопился еще меньше, стараясь разобрать оттенки корочки, образовавшейся сверху и снизу, и ароматную кашу в центре. А в конце я выпил сок. Сок оказался кисленьким, совсем не томатным, подкрашенным то ли вишней, то ли свеклой, наверное, в сок было что-то подмешано. Снотворное. Довольно мощное, я помню, как ел запеканку, обжигаясь о ложку, а дальше нет, не помню. Наверное, я уснул бы и без этого, но запеканка с соком обрушили на меня тонну пленительной ваты, я провалился стремительно и бесповоротно. Кажется, я просыпался. Или дремал с открытыми глазами, не знаю. Передо мной мелькали размытые фигуры, где-то далеко наверху шевелились звуки, запахи уже не проникали. Кажется, я куда-то шел. И говорил, и мыслил, отвечал на вопросы о калибрах, о кучности и еще о чем-то, спорил с кем-то, вроде бы с Егором… Наверное, действие снотворного. Побочное. Оно отключило часть мозга, ту часть, которая принадлежала мне совершенно, и, напротив, возбудило другую, которая могла принадлежать кому угодно, а может, и сама по себе действовала. Внутри этого странного состояния я засыпал, пробуждался вновь, снова засыпал, перед глазами плясали вентиляторы и покачивались лампы, и в этом я находил определенный смысл. Мы поднимались по лестнице с железными перилами, а потом ехали по тоннелю, я налегал на тугой рычаг и слушал рассказ шахтера, Скелета, того самого, в чистой одежде. И рассказ этот тоже был важен, я понимал это сквозь сон, но не мог ухватить из него ни слова. Потом мы остановились, резко. Алиса что-то прокричала мне в ухо и брызнула водой. И еще брызнула, вода потекла уже за шиворот, я очнулся. Дрезина стояла на рельсах. Лисичка держал рычаг тормоза, Алиса разглядывала потолок, Егор что-то жевал. Скелет светил вверх. Вода пробивалась из сетки щелей в своде, собиралась, стекала по стене уже изрядным ручейком. — Где мы? — спросил я. — Очнулся! — Алиса похлопала меня по щеке. — Вовремя. А мы как раз за пушками… — Да… Хорошее снотворное… — Я потер голову. — До сих пор звенит… — Какое снотворное?! Ты уснул прямо во время еды! Мордой в тарелку! Кстати, Прыщельга тоже уснул, но все-таки чуть позже. Герои… — Это из-за давления, — объяснил Скелет. — У многих такое происходит, вариант нормы. Обычно двенадцати часов хватает, чтобы восстановиться, но вы… Он обвел нас пальцем. — У вас, голубчики, цинга. У всех. Но у тебя… Скелет ткнул в меня ухоженным пальцем. — У вас в крайне запущенной форме. Зубов, как я погляжу, совсем не осталось. — Выбились, — ответил я. — Выпали… Зубы просто так не выпадают. Усталость, голова кружится, в сон клонит? — Я думал, это синдром хронической усталости… Скелет рассмеялся. — Такой болезни не существует, — сказал он. — Во всяком случае, в наши дни. А цинга — вот она. Поверьте, я, как шахтер, в цинге хорошо разбираюсь. Вам требуется отдых и усиленное питание, в противном случае… Это все усугубится и ничем хорошим не закончится… Впрочем, вам, кажется, нужно оружие? — Да, если можно… — Тогда вперед. Мы снова уселись на дрезину, взялись за рукояти, Егор подтолкнул, покатились. — Никто точно не знает, сколько тут тоннелей, — рассказывал Скелет, двигая ручкой дрезины. — Тысячи. Начали копать около трехсот лет назад, возможно, раньше. Сначала это были скрытные ходы, по которым можно было перемещаться на повозках. Затем под землю стал перебираться транспорт — наверху не хватало места. Потом под землей стали строить убежища, заводы… Половина города ушла под землю. И вокруг всего этого строились тоннели. Мы катились по невысокому тоннелю на тележке с ручным приводом. С одной стороны рычаг ворочал Скелет, на другом конце сидели Егор и Лисичка. Мы с Алисой расположились на пассажирском сиденье, смотрели вперед. — Пробовали составить карту, — Скелет ворочал рычагом. — Но удалось отметить только основные и второстепенные тоннели, такие, как этот. Скелет похлопал по потолку широкой шахтерской ладонью. — Старые замуровывались, затем откапывались заново, бросили это дело уже давно, достоверных карт не существует. К тому же имеются аномалии… — Аномалии? — переспросил я. — Блуждающие тоннели, — пояснил Скелет. — Механизм их не ясен, что-то связанное с топологией… Мы не знаем, что это, если честно. Но они встречаются редко… — А цель у вас была? — перебила Алиса. — Ну, понятно, выжить, пятое-десятое. А вообще? Большая? Цель? — Была, видимо. Когда-то давно. Но она забылась за повседневными делами. А сейчас мы уходим. Возможно, вернемся на поверхность. Как там, на поверхности? — Лучше не возвращаться, — посоветовал я. — Боюсь, выбор у нас небольшой. Ничего, мы умеем постоять за себя. Правда, Лисичка? Лисичка сурово кивнул. Я не стал спорить. Кому-то кажется, что он умеет за себя постоять. Ой. — Лучше туда не соваться, это правда, — сказал Егор. — Там уже совсем людей не осталось, только твари. А как вы в снегу жить собираетесь? Там снег. — Снег сойдет. Вода напитает землю. Будет богатый урожай. — Ага, — ухмыльнулся Егор. — Будет. Но лучше все равно туда не соваться. Поверхность ошибок не прощает. Там надо быть всегда наготове… — А почему вы нам помогаете? — спросила Алиса. Скелет не ответил, дорога пошла чуть вверх, Скелету пришлось налегать на рычаг. Алиса поймала меня за мизинец и стала его зачем-то старательно выкручивать, я не мог понять, к чему это она. Скорость дрезины упала, и свет стал тускнеть, Скелет пыхтел натужно, я спрыгнул с телеги и стал подталкивать ее в корму. Минут через пятнадцать добрались. Скелет закрепил вагонетку железным башмаком, погрузился во тьму. — А тебе сколько лет? — спросила Алиса у Лисички. — Восемьдесят, — ответил Лисичка непонятным голосом, трудно было понять, шутит или серьезно. Вполне может, и серьезно, кто знает, как они тут стареют? Подземелья консервируют. — А выглядишь хорошо. Слушай, а ты вообще кто, мальчик или девочка? Лисичка не ответил. Интересный вопрос, мне казалось, что мальчик, но при таком обилии грязи наверняка сказать было нельзя. — Понятно, — сказала Алиса. — Вот у нас тоже такой есть, не поймешь, мальчик или девочка, Егорка зовут. — Я мальчик! — возмущенно возразил Егор. Загорелся свет. Мы находились в невысоком зале с сосульчатой крышей. Хотя это были не совсем сосульки, это свешивались небольшие фонарики, светящиеся совершенно небывалым искристым огнем. Зал перегораживал стальной фартук, с толстой железной дверью в центре, Скелет, наклонившись, ковырялся в замке. — Я мальчик, — сообщил Егор Лисичке. — А она настоящая Врунгильда… Алиса стала стучать кулаком в Егора, тот защищался. Дверь с лязгом отворилась, выпустив наружу кривые тени, Скелет сделал приглашающий жест. — Я первой не пойду, — прошептала Алиса. — Я тоже. — А говорил, что мальчик, — хихикнула Алиса. Егор поглядел на меня, я пожал плечами. Скелет помахал рукой, нырнул внутрь, я шагнул за ним. Егор проскочил следом. Оружейку узнаешь по запаху. Масло, порох, железо. Все это присутствовало и здесь, причем в таком густом замесе, что у меня зачесалось в поломанном носу. В слабом свете, исходящем непонятно откуда, шевелились неясные призраки, Скелет дернул за рубильник, стало еще светлее, и я увидел, что призраки — это не совсем призраки. Это одежда. Балахоны из промасленных льняных тканей, назначение которых мне было непонятно, возможно, поминальные рубахи. Глубоко прорезиненные макинтоши оранжевого и зеленого цвета, непромокаемые и недоступные для гнуса и мелкой погани, легкие и приятные для носки. Шахтерские комбинезоны из толстой ткани с наколенниками, налокотниками и наплечниками. Пожарные мешки, блестящие, из помятого металлизированного материала, с огненными подпалинами, видимо, шахтеры действительно часто спускались в горячие пещеры. Бронекостюмы широких разновидностей, с металлизированными пластинами, с керамическими пластинами, с элементами силовых скелетов и с какими-то плоскими коробочками, видимо, шахтеры долго собирали всю эту одежду. Присутствовали даже какие-то совершенно необычные костюмы, неловкие, с застекленными шлемами и квадратными ранцами, то ли космические, то ли подводные, а может, и те и другие одновременно. — Какой, однако, гардеробчик… — протянула Алиса. — Второе резервное хранилище, — сказал Скелет. — Мы никогда не храним припасы в одном месте. Отдельно висели гирлянды касок, шлемов и ботинок, на длинных покачивающихся цепях. Я хотел посоветовать Алисе поменять куртку — слишком уж вызывающе заметная, и никакого броневого эффекта, но решил, что советовать Алисе бесполезно, пусть сама разбирается. — Насколько я понимаю, вас интересует в основном оружие, — сказал Скелет. — Это дальше. Мы прошли дальше, продвигаясь между тяжелыми связками обуви и касок, я немного думал, что все это снято с мертвецов, связки за нами начинали хаотически покачиваться, и весь оружейный зал наполнился движением и скрипом, это усугубляло мысли. — Мы не очень любим огнестрельное оружие, — сказал Скелет. — Сами понимаете, пещеры, здесь лучше избегать громких звуков без особой надобности. — Как же вы стреляете? — спросил Егор. — Из лука, что ли? — Нет, не из лука. Вот. Прекрасный вариант для замкнутых помещений. Скелет снял с цепи оружие, похожее на большой пузатый пистолет. — Пневмогвоздер, — пояснил Скелет. — Прицельная дальность пятнадцать метров, этого под землей обычно достаточно. Вместо гвоздей используем специально закаленные штыри. Попробуйте. Скелет сунул пистолет Алисе, та брезгливо передала его мне. Тяжелый. Круглый баллон для сжатого воздуха сбоку. — Стрелять можно в потолок, — сказал Скелет. — Он из пенорезины. — Не отскочит? — спросил я. — Пенорезина. Я выстрелил в пенорезину. Пистолет просвистел, штырь воткнулся. — Они при попадании в зонтик расходятся, — сообщил Скелет. — Раньше с помощью этого дома строили. Приятное оружие. Но не без недостатков. Тяжеловато и не очень универсально. На поверхности не постреляешь с таким дальнобоем. Баллоны опять же за собой не очень натаскаешься. А как давление в них упадет, так и выкидывай, баллоны не подкачаешь. Я повесил пистолет обратно на крюк. — А другое оружие? — спросила Алиса. — Мне эти гвоздодеры не очень нравятся… Что-нибудь обычное? ЭМГ или мазер… Скелет непонимающе пошевелил бровями. — На разнополюсных слезах, — пояснила Алиса. — Слезы — это такие капли, их в Нижнем Метро собирают… — А, — кивнул Скелет. — Мы ими, к сожалению, не пользуемся вообще: очень опасно. Замкнутые помещения, себе дороже. А обычное оружие вот. Скелет сдернул свисающую с потолка сетку. — Все в отличном состоянии, — пояснил Скелет. — Новое, но пристрелянное. Под потолком распылители, раз в сутки они выбрызгивают в воздух масляную взвесь. Боеприпасы тоже здесь. Выбирайте. Я подожду вас возле узкоколейки. Осторожней, не поскользнитесь. Есть бахилы. — Нет, нам без надобности, у нас у самих есть, — тут же ответила Алиса. — Бахил Авессоломович Прыщелыга и Бахил Цинга-Рыбинск, они единоутробные братья, в детстве их завалило березой… Скелет улыбнулся. — Это она шутит, — пояснил Егор. — Я понимаю. Это смешно. Скелет несколько раз вежливо хохотнул. — Бахилами лучше все-таки воспользоваться. Мы натянули тяжелые резиновые мокроступы. — А почему оружие так далеко хранится? — спросил я. — Гораздо удобнее ведь иметь его под рукой? — Под рукой у нас тоже есть, — ответил Скелет. — Это излишки. Человек не может жить в окружении оружия, от него душа начинает гноиться. Его подальше от людей держать надо, так и раньше всегда делали. Я не стал спорить, у шахтеров свой взгляд на вещи. Меня не их идеи интересуют, оружие. Скелет это понял, кивнул. Проследовали дальше. Охнул даже Егор. Столько оружия я не видел никогда. Стена была заполнена им, разных модификаций, разных времен, разных калибров. Егор присвистнул, Алиса тоже хмыкнула, оценила. — Ну, Цинга, радуйся, — сказала она. — Вот оно, твое счастье! Приключилось! Сбываются детские мечты! Я… Пришлось поглядеть выразительно. Двинулись по времени, от минувшего к недавнему. Совсем старые образцы, винтовки с магазинами на пять патронов, с ручным механизмом перезарядки, надежные, как кувалда, но с определенными недостатками — слишком длинные, слишком тяжелые, не для наших условий. Даже если хорошенько обрезать, все равно не пойдет. К тому же патроны нужные найти нелегко, особенно сейчас. Пистолеты с квадратными магазинами перед курком, убойные, но громоздкие и недостаточно надежные из-за давности изготовления. Обычные пистолеты, с магазинами в рукояти и звездами на ней, по виду совсем древние, не знаю, зачем их шахтеры собирали, может, кому-то оружие просто нравилось, не знаю. Егор потянулся было, треснул его по рукам, нечего привыкать к барахлу. После пистолетов начались пистолеты-пулеметы, устроенные по двум основным схемам — с круглым дисковым магазином и с длинным рожком. Убойное, конечно, оружие, особенно, если погани много и прет стадом, однако в наших сумрачностях от него толку мало. Долго с ним не побегаешь. Дисковый магазин станет мешаться, прямой станет цепляться, из-за укрытия стрелять трудно. Револьверы. Я обрадовался, однако преждевременно, боевого орудия с нормальным калибром в шахтерском собрании не оказалось. Зато было изобилие короткорылых, размером с ладонь, для близкой схватки. Вороненая сталь, пластик, состояние идеальное, царапин почти нет, металл гладкий, глубокий. Я взял себе две штуки и остальным посоветовал. Егор тоже взял, Алиса задумчиво повертела на пальце, пожала плечами, сказала, что из такого только застрелиться хорошо, патронов всего шесть влезает, а с перезарядкой намучаешься, все пальцы перепутаются, оружие для психов. Затем начались штурмовые винтовки. Больше всего, конечно, было автоматов Калашникова, от совсем первобытных — с деревянным прикладом, до последних вариантов, с коробчатым магазином. Надежный, почти вечный, смертоубойный, удобный, все как полагается. Наверное, я бы выбрал его… Потом вспомнил, что вечность мне теперь совсем не требуется. А требуется что-нибудь полегче, как в смысле грядущего, так и в смысле таскать на шее. В конце концов, я уже немолод, чтобы ворочать все эти многокилограммовые штуки, от которых начинает болеть все, от спины до голени, а отдача такая мощная, что желтый синяк на плече постепенно превращается в толстую, как подушка, мозоль. — Мне кажется… — Егор почесал подбородок. — Мне кажется, надо вон те брать… Он указал пальцем. — Валяй, — сказал я. — Выбирай все, я подожду. И направился к Скелету. Оружие почему-то не вызвало у меня никаких чувств. Обычно в окружении оружия я чувствовал себя спокойно. Уверенно. По-домашнему. А здесь… Наверное, из-за масла. Оно чувствовалось в воздухе, оседало в горле горькой пленкой, щипало глаза. Дышать трудно. Скелет сидел на дрезине и играл с Лисичкой в подземные шахматы. От обычных они отличались тем, что на доску не выставлялись пешки, сама доска была меньше, по шесть клеток, а фигурки выточены из магнитов и выкрашены в красное и белое. Устроился рядом. — Выбрали? — спросил Скелет. — Выбирают. — Ты им доверяешь? Я кивнул. Нет, я не очень им доверял, но промахнуться с выбором оружия только дурень может. Разберутся. — Егор совсем молод, — сказал Скелет, двинул фигуру. Я не очень разбирался в шахматах, но мне кажется, что Лисичка выигрывал. — А она… Она девушка. Лисичка двинул коня. — И красивая. Зачем ты ведешь их с собой? — А я их и не веду. Скелет поглядел на меня с прищуром, сделал ход. Лисичка тоже. — Когда-то можно было пересечь город, ни разу не поднявшись на поверхность, — сказал Скелет. — С севера на юг, с запада на восток. Не пересекаясь с линиями подземки. Когда-то можно было пересечь мир за несколько часов. Когда-то люди жили на поверхности, а теперь они… Мы уходим. — Куда? — На север. Как там, на севере? — Как везде. Все одно и то же с небольшими различиями. Скелет горестно кивнул. — Послушай, Скелет, хотел тебя спросить… — Шах, — сказал Лисичка с удовольствием. — Шах тебе! Скелет задумчиво поглядел на доску, сдвинул фигуру. — Наверное, так, — сказал он. Лисичка начал грызть костяшки кулаков, думать. — Спросить. Про китайцев. — Про кого? — не понял Скелет. — Ну, про китайцев. Эти, на дирижаблях летают. Скелет кивнул понятливо. — А с чего ты решил, что они китайцы? — Ну, так… Никто не знает, как выглядит живой китаец, вот и… А почему не китайцы? Мы сами названия придумываем, я вот их китайцами назвал. — Пусть китайцы, почему нет, — согласно кивнул Скелет. — Они… Как бы сказать. Они не отсюда. Да ты, наверное, и сам понял. — Они от нашего воздуха умирают, — сказал я. — Не все. Достоверно известно два случая, когда… эти китайцы не умирали. Не скажу, что они могли толком приспособиться к нашим условиям… Но не умирали… — Почему они к нам лезут? — перебил я. — Если умирают? Лисичка хихикнул. — Почему мы залезли под землю? — вопросом на вопрос ответил Скелет. — Не от хорошей, сам понимаешь, жизни. Мало кому нравится жить в тесных душных норах, да еще без света. С китайцами, я думаю, та же история. Они спасаются. Когда горит дом, люди выпрыгивают в окна, забывая про высоту. Интересный Скелет все-таки человек. Шахтер, всю жизнь под землей провел, свет поверхностный редко видел, а знает, как выглядят дома при пожаре. И как в окна выпрыгивают. Чем-то на Гомера похож, только на подземного. Может, они родственники? Надо спросить… — Вот вода, — Скелет поглядел на потолок, погладил шею. — Есть пресная — в реках и в озерах, а есть соленая, в морях. И там и там живут рыбы, некоторые очень похожи друг на друга, наверное, они даже родственники. Но если взять речную рыбу и выпустить ее в море, она долго не протянет. А морская, в свою очередь, в реке не может. Но есть такие рыбы, их, кстати, немного совсем, так вот, эти рыбы, они могут и в море, и в реке. Потому что живут у берега, в местах, где реки в море впадают. Так и китайцы эти. А уж откуда они, с другой планеты или из соседнего измерения… В ближайшее время на этот вопрос мы вряд ли сможем ответить. Я думаю… Свисающие с потолка костюмы зашевелились, качнулись, как оживающие мертвецы, неприятно все-таки, показался Егор с оружием. Две винтовки, пистолеты, коробки с патронами. Гранаты Егор ссыпал их в синее пластиковое ведерко, еле тащил все это разрушительное великолепие. — Вот, — сказал он. — Выбрал… Как? Я старался выбрать, как ты учил, смотри. Короткий и тяжелый ствол, чтобы не мешал при стрельбе и не дергался. Калибр стандартный, патроны найти легко. Их нетрудно переснаряжать — металл гильзы пластичный, легко держит форму, я думаю, два раза можно одну использовать… Я кивнул. Хорошо рассказывает, глядишь, с оружием научится разбираться постепенно, человеком станет, я смогу почувствовать себя наставником. — Продолжай. — Вес не более четырех килограммов, — рассказывал Егор. — В конструкции использованы композитные материалы… — Что? — не расслышал я. — Пластик, керамика, карбоны, — пояснил Егор. — Но все важные детали из стали. Магазин расположен позади рукояти, почти в прикладе, что при сохранении длины ствола укорачивает оружие. Четырехкратный оптический прицел, замедлитель… Егор рассказывал про винтовки, я не очень слушал. Хорошие пушки, и так видно. И Егор знает много, наверное, энциклопедию прочитал, в слоне проживая. — Молодец, — сказал я. — Правильно выбрал. С замедлителем. — Доброе оружие, — согласился Скелет. — Боеприпасы разные подобрать, есть отличные фосфорные пули… — Я взял их, — сказал Егор. — Пять коробок. Фосфорные пули это, конечно, здорово. Тоже редкая вещь, почти и не встретишь. А у шахтеров есть, запасливые люди. — Еще взять? — спросил Егор. — Хватит. Не надо жадничать. — Гранат вот еще прихватил… — Егор поднял ведро. — Здорово тут у них, никогда такого не видел… — А Алиса где? — спросил я. Егор оглянулся. Алисы не видно. — Она там тоже что-то выбирает… А я еще пистолеты взял. Вон, смотри… Егор достал из-за спины оружие, принялся рассказывать, нахваливать, вернее. Показалась Алиса. Через плечо у нее болталось два армейских шлема, оружия она не взяла никакого. Винтовки, во всяком случае, не видно. Кинула шлем Егору, он уронил ведро с гранатами, они раскатились по рельсам. Лисичка присвистнул, Алиса рассмеялась. — Ты, Прыщельга, меня поражаешь. — Алиса надела шлем. — Поражаешь… За это и нравишься, кстати. Ты бы сразу на гранате подорвался, тогда, например, зачем столько страданий в жизни? — Успею, — буркнул в ответ Егор. — А ты почему винтовку не взяла? — А зачем? — зевнула Алиса. — Тебя убьют, я твою возьму. Таскать эти тяжести… — Это она опять шутит. — Я понимаю, — хохотнул Скелет. — Ха-ха. — Прыщельга, ты меня волнуешь, — сказала Алиса. — И не дыши на меня, не хочу цингой заразиться, и так живем через корягу. Не дыши, говорю, греби шустрее… Отправились назад. Обратно медленнее, чем туда, из-за оружия, наверное. Поселение шахтеров оказалось обширным, Скелет сказал, что почти два километра в горизонтали, в вертикали же вообще неизвестно сколько, количество тоннелей, опускающихся на неизвестную глубину, вообще учету не поддается. Глубоко, лучше не соваться. Лезть в бездны у меня не было никакого желания, хотелось пожрать, если уж совсем честно, каши или еще чего, мягкого бы, необременительного для десен. Я вспоминал о столовой и запеканке, смотрел по сторонам. Дрезина катилась по подземному городу. Трубы, баки, лестницы, железные сундуки, ангары с дрезинами, шахтеры, искры, падающие из-под потолка, вентиляторы, незнакомые предметы. Мало света. Вода. В некоторых местах брызгало уже из стен, причем кое-где вода была ощутимо горячая, почти кипяток. Скелет рассказывал, что горячая вода нужна для ферм, они работают на гидропонике, труб запасных почти не осталось, приходится латать, а это нехорошо, снижается уровень надежности системы, надо починить, но вы, наверное, хотите есть… Мы дружно кивнули, Егор клацнул зубами и подналег на рычаг дрезины. Добрались минут через десять. Я совершенно потерялся, перестал воспринимать дорогу, этого за мной раньше тоже не водилось, наверное, на самом деле цинга… Докатились, цинга. Жаль, справочник оставил, посмотрел бы про цингу, кажется, ее клюквой лечат. Во всяком случае, от нее умирают протяженно, до кнопки успею. Вообще нельзя тут долго оставаться, размякнем, забудем зачем, забудем куда… надо идти, прямо завтра, с утра, как только будильник зазвенит… Только пожрать бы неплохо. Еще два раза. А лучше три, вот эту самую запеканку, и с собой взять в термосе, двенадцать порций, и Егор с Алисой тоже пусть тащат, жрать они любят, а таскать нет, как я люблю обедать! Но пообедать не получилось, я уже ощущал знакомый морковный запах, и Егор зашевелил ноздрями, и на лице у Алисы образовалось хищное выражение, которое она сама не замечала. Нас перехватил шахтер, остановил Скелета и что-то сказал ему на ухо. Тот озабоченно кивнул и свернул в узкий проход справа, мы за ним, со всем оружием, боеприпасами и снаряжением. Скелет сделался собранным и неулыбчивым, что-то там произошло, это явно. Очередное помещение, квадратное, как и все предыдущие, только с потолком, теряющимся где-то в вышине. Оттуда, из зыбкого тумана на черных масляных цепях свисала клетка. Замок, таких я вообще не видел, килограммов в десять весу, с толстенной дужкой, непростые прутья — каждый снабжен несколькими заточенными штырями, направленными к центру клетки, чтобы тварь, заключенная там, не могла толком пошевелиться, не напоровшись на острие. Тварь походила… Трудно описать, сначала мозг выдал привычного паука, только увеличенного раз в сто, однако почти сразу я понял, что сознание просто услужливо подсунуло мне первую похожую форму из хранившегося у меня в голове набора. Не паук, нет. Вот если бы взяли большую черную обезьяну… Не обезьяну, а, скорее, ее руки. Да, длинные, покрытые черным блеском руки, их выдрали и соединили, три пары на небольшом теле, незаметном, казалось, его и вовсе нет. У паука восемь ног, а у этой шесть. И головы не видно. Интересно, как она жрет, желудок где умещается, в руках, что ли, про таких вообще не слышал… Вряд ли жрет вообще. Скорее всего, она пищу не переваривает, насыщается кровью, как клоп. Или как пиявка, которая забирается под кожу, прячется между мышечными волокнами и ими же питается, и растет, и никак ее не вытащить… Затошнило. Я привычен к погани, с детства она вокруг суетится в разных обличьях, а тут опять затошнило, цинга, ничего не поделаешь. Этот рукоед… — Кикимора, — пояснил Скелет. — Много их в последнее время… Раньше раз в три месяца пробивались, теперь чуть не каждый день. Почти весь личный состав занят отстрелом, в некоторых местах кишат просто. Откуда лезут… Прокапываются, что ли… Кикимору я уже видел. Тогда, на кассете. Черная тень, набрасывающаяся на человека и откусывающая ему голову с кровавой радугой, точно не ест, сразу кровь перерабатывает. — Не переживайте, — улыбнулся Скелет. — Этот сектор хорошо укреплен, здесь спокойно, все предусмотрено. Алиса приблизилась к клетке. Тварь зашипела. — Не видела таких… — задумчиво сказала Алиса. — Что-то новое… А в Рыбинске как, такие бяки водятся? — Не водятся. — На западе дорожное кольцо давно разомкнуто, — сказал Скелет. — Его в свое время неплотно ядом залили, так что они в основном туда идут. К тому же большая часть из сохранившихся тоннелей ведет на запад. Там степень заражения территории гораздо выше. Практически тотальная инвазия ксенофауны, ничего не поделаешь. — А эту зачем держите? — Алиса пнула клетку. Кикимора зашипела еще, сжалась в плотный ком. — Проверяем. Скелет снял со стены зазубренное пыряло, ткнул кикимору в бок, тварь издала скрежещущий звук, потекла черным. — Обычно они недолго живут, — сказал Скелет. — Около десяти дней, затем подыхают. Однако… Он шуганул поганку еще. — Однако нам кажется, что они приспосабливаются. Активная адаптация. Срок жизни увеличивается постепенно. Кстати, именно поэтому мы уходим. Контролировать все это в тоннелях крайне проблематично. — Надо подорвать, — сказал я. — У вас же полно взрывчатки, тут как в крепости засесть можно, ни один поганец не прорвется… Скелет помотал головой. — Дело не только в монстрах, — сказал он. — Последние два года температура растет. В самых нижних штреках уже нельзя находиться без защитных костюмов. Земля разогревается. — Как это? — спросил Егор. — Земля внутри горячая, — Скелет показал пальцем в пол. — Расплавленная. А чем дальше от центра, тем тверже, потому что остывает. Но теперь времена изменились. Внутренний жар поднимается… Мы уходим. Скелет поморщился, горько так, видимо, не очень хотелось ему покидать родное место, понятно. — Это давно продолжается, — рассказывал Скелет. — В некоторых штольнях температура повышается вдруг, разом, прорывается пар, люди варятся заживо или на поверхность в беспамятстве лезут… Не первый год. Пытались к поверхности охлаждающие шахты прокапывать, оказалось, малоэффективно… Я вспомнил огромные норы-воронки, встречающиеся в городе, когда-то я наивно думал, что это пути в преисподнюю… Все проще. — Температура растет слишком быстро, — повторил Скелет. — Наверху снег. Жар будет его подтапливать, тоннели зальет. С кикиморами, конечно, справиться можно, с наводнением — нет… Думаете, почему такой снег? — Снег от жары? — въедливо спросила Алиса. — Разве бывает? Скелет кивнул. — Снег — это вода, — сказал он. — Она испаряется, накапливается в воздухе, а когда становится холодно, выпадает обратно в виде снега. Наверху воды мало осталось, она вся вниз ушла. Поэтому в последние зимы снега почти не было. Сейчас внизу воды много, а жар усиливается. Вода испаряется и выходит наружу в виде пара. А теперь она выпадет снегом. Его много. Скелет поглядел в потолок. — Его так много, и он так тяжел, что земля просядет. Скелет сплющил ладошками воздух. — Снег же легкий, — возразил Егор. — Как он… — Снег тяжелый, — помотал головой Скелет. — Очень тяжелый, это только так кажется, что пух, на самом деле тонны. Кое-где штреки уже начали обваливаться. Укрепить все нереально… — Выдавливают, — равнодушно сказал Лисичка. — Выдавливают, — согласился Скелет. — Ладно, мы что-то отвлеклись… Вы не хотите перекусить? — У меня аппетит что-то… Утратился. — У меня тоже, — сказала Алиса. — Эта кикимора. Егор, судя по молчанию, и сейчас был не прочь пожрать, но промолчал. — Тогда отдыхать, — кивнул Скелет. — Завтра поговорим о делах. Лисичка проводит вас по боксам и принесет вам вечером сухой паек. — Спасибо, — сказал я. А что мне было ему еще сказать? Скелет удалился, Лисичка проводил. По пути он постарался выменять будильник Егора на чудесную гашетку сновидений, если нажать ее перед сном двадцать пять раз, то сны придут полагающиеся, но Егор оставался непреклонен и фамильного будильника не отдал. Лисичка сопровождал нас до боксов — оказалось, что предыдущую ночь мы провели в отдельных конурах, то есть Алиса в отдельной, а мы с Егором в одной, на широких рундуках. В коридоре Лисичка сделал последнее предложение — коробку патронов с золотыми пулями. Егор устоял. Лисичка зевнул и удалился неторопливой походкой, мы остались перед своими комнатками. — И когда он сухой паек принесет теперь? — спросил Егор. — Никогда, — ответила Алиса. — Он будильник хочет, а ты не меняешься. Теперь жратвы не видать, сдохнете от цинги. Зачем этот Скелет нам кикимору показывал? — Чтобы аппетит отбить, понятно же, — буркнул Егор. — Мы слишком сильно на еду накинулись, не надо было жадничать. Вот он нам и показал. Это намек, вот и все. — Не знаю, не знаю, — ответил я. Я на самом деле не знал. Так, догадывался. Глава 8 Диалектика перехода Скелет рассказывал. Про то, как они тут жили все это время. Шахтеры то есть. Культурно, в общем-то, жили, это по всему заметно, по мелким деталям. Вот огонь, например — не кое-как, а организованно горит — в особой треножной жаровне, забранной особой сеткой — чтобы угли не разлетались. И огонь тоже не дровяной, тоже культурный — или специальные брикеты из торфа — горят долго, тепло и ароматно, или баллоны с газом, одним словом, красота, целый подземный мир, который образовался еще до катастрофы. Причем не кое-как образовался, а по плану. Нижнее Метро строили никакие не китайцы, обычные повсеместные люди. Сначала пробовали на самом деле китайцев завозить, только никакого проку от этого не было — китайцы умели работать только кирками, а вручную такой тоннель никак прорыть не получалось. Поэтому стали приглашать шахтеров из разных стран. Вообще, оказывается, шахтерство раньше очень популярно было, добывали из земли уголь, нефть, полезные припасы разные, тоннели в горах сверлили. И вот они собрались все здесь и стали работать. И жили под землей — чтобы времени зря не терять, под землей у них все было: и поселения, и больницы, и школы. Пробурили они главный тоннель, но работы много все равно осталось — в порядке все это поддерживать, ремонтировать, воды усмирять, поэтому под землей оказалось много людей, все с высокой подготовкой, умеют работать, с хорошим образованием. Постепенно они перестали на поверхность вообще подниматься — зачем, если внизу все для жизни оборудовано? А потом произошла катастрофа. Но и после нее сначала все шло более-менее нормально, подземный мир существовал отдельно от верхнего и мало с ним пересекался, удалось перекрыть тоннели от наводнений и укрепить своды, удалось уберечь фермы и пробурить вентиляционные шахты… Но постепенно ситуация начала меняться. Стали пропадать люди. Стали находить мертвых. Люди изменялись, пришла подземная чума, от которой срастались пальцы на руках и ладони превращались в грабли, таких отселяли в дальние штреки, потому что чума была заразна. Ну, а дальше, как у всех. Все меньше и меньше людей, все больше и больше чудовищ. Скелет рассказывал про себя, и про подземную жизнь, и про некоторые странные непонятные вещи. Сам Скелет родился в семье чумовых, в дальнем штреке на самом юге, его родители не умели разговаривать, потому что ни у матери, ни у отца не было языка, и они только мычали. Они даже на руках его не могли нормально держать, потому что рук у них как таковых не было. Дети у чумовых не выживали, поэтому родители уложили Скелета в люльку, сплетенную из алюминиевой проволоки, и отнесли к кордону, так что своих родителей он не видел никогда. Они оставили ему немного — пацифик, сплетенный из медной проволоки, он до сих пор его носит. Скелета приняли шахтеры, вырастили и научили всем подземным премудростям, первый раз поверхность он увидел только в одиннадцать лет. «Повезло», — подумал я. Мы сидели в очередной полукруглой железной комнате, довольно просторной и чистой. В комнате располагалось множество приспособлений для счастливой шахтерской жизни — механические молотки, сверла на гусеницах, железные подземные кроты-ползучки, буровые машины, и все в блестящем порядке. Мастерская, наверное. Посредине комнаты стоял стол, за ним мы и сидели. А с потолка банки еще свисали с водой, прозрачной до голубизны. И в этой воде медленно покачивались короткие белые змеи. С плоскими мордами, с рубиновыми жабрами, раскинутыми веером, с вуалевыми хвостами. А еще у них имелись ручки, это больше всего меня удивило. Маленькие ручки, сжатые в кулачки. Червяки. Банок было много, они медленно поворачивались, и червяки поворачивались вместе с ними, пошевеливая хвостами и лапками, светились туманным белым молоком. Я слишком долго на них смотрел, и Егор спросил робко: — А это кто? Что за червяки? — Это протеи, — объяснил Скелет. — Наши домашние животные. Они обитают в глубинных озерах, в подземных водопадах, в серебряных родниках. Только в самой чистой воде. — А какая от них польза? — спросила Алиса. — Никакой. Они странные. Красивые. И светятся в темноте. Мне эти протеи понравились. Своей бесполезностью, это раз. И тем, что в темноте светятся. — Это личинки, — Скелет постучал пальцем по банке. — Недоразвитые особи, и никто их взрослыми не видел. — Они умирают, — сказал вдруг Лисичка. — Да, действительно… Они умирают все чаще. Скелет грустно улыбнулся, лицо быстро переползло справа налево, затем обратно. — И что здесь удивительного? — спросила Алиса. — Все умирают. Вон у нас Прыщельга… — Протеи бессмертны, — мягко перебил ее Скелет. — Они только рождаются, но никогда не умирают. Не умирали то есть. Живут, питаясь свежей водой, тишиной и светом. Считается, что это дети драконов. То есть при определенных условиях они вырастают в драконов… Красивая легенда. А теперь они умирают. — Почему? — сочувственно спросил Егор. — Никто не знает, — ответил Скелет. — Видимых причин нет. А невидимые… Он замолчал, поглядел на меня, совершенно неожиданно сказал: — Ты, кстати, седьмой. — Какой это седьмой? — спросила Алиса, быстро отреагировала. — Седьмой, — кивнул Скелет. — Мне отец рассказывал о четверых, а двое при мне еще были. Скелет показал два заскорузлых пальца. — Все туда пробирались, — Скелет указал пальцем в стену. Скелет замолчал. И думал. Несколько минут, а мы его не перебивали, боялись спугнуть мысль. Лисичка полировал пирамидку пальцами, тер их о волосы, собирал сало, после чего втирал в металл, пирамидка матово поблескивала. — Все одиночки? — негромко спросила Алиса. — Нет, вроде бы и группа была, — ответил Скелет. — Кажется, пять человек. Только это недостоверно, давно очень… Пришли с оружием, со снаряжением всяким, с роботами, со взрывчаткой, проводников просили. Мы их до Кривого Штрека проводили, а там они уже сами, оттуда до Серебряной Собаки меньше километра, рукой подать. Но они не вернулись. — Почему? Скелет пожал плечами. — Кто его знает. Оттуда никто не возвращается. Наши тоже пытались, и всегда… Скелет сложил из пальцев крест. — Никто. Потом тоже приходили. И все рассказывали ту же историю, что и вы, — улыбнулся Скелет. — Про Эксперимент, про Установку. Про гелевую бомбу. Я поглядел на Егора. — А я-то что? — тот пожал плечами. — Я… Да ты же сам видел пленку! — Видел, — согласился я. — Пленку, значит… — покивал головой Скелет. — Пленку… А Лисичка рот открыл, язык выставил, а в языке круглая булавка в виде черепа. — Пленку, — подтвердил я. — Кассету. Там показано, как все происходило. Конец Света. Скелет почесал подбородок. — Лисичка, сбегай-ка… — велел он. — Сам знаешь. Там, у меня. Лисичка спрыгнул с табуретки, исчез. Мы молчали. Сидели, стараясь не смотреть друг на друга. Егор возил пальцем по столу, иногда палец скрипел, мы вздрагивали. Над головами медленно ворочал лопастями вентилятор, теплый воздух пошевеливался, обдувал лицо. Лисичка вернулся минут через пять с подозрительно знакомым мне пластиковым пакетом, стянутым по горлу зеленой веревкой. Под мышкой он держал продолговатый предмет, который я тоже раньше встречал. Видеоплеер. — Четырнадцать копий. — Скелет развязал мешок, высыпал на стол кассеты. — Мы собираем кассеты, книги… Ну, вы видели, там, в библиотеке. Просматриваем все, что находим. Инцидент Белова, не так ли? Он поместил кассету в плеер, запустил воспроизведение, повернул монитор к нам. Белов. Проверяет камеру. Ну, и так далее. Еще раз смотреть это не хотелось. — Распространенная запись. — Скелет отключил плеер. — Часто встречалась. И сейчас иногда встречается. Кто-то ее размножил и разместил по всему городу. — Зачем? — спросил Егор. — Чтобы все знали, как можно это остановить. — Зачем? — спросила уже Алиса. Скелет закашлялся, достал из внутреннего кармана куртки жестяную плоскую банку, подышал на пальцы, открыл. Табак, я сразу опознал. Но не рубленый, а в листьях, широкие, желтые и длинные. Скелет вытащил несколько листов табака, понюхал их с видимым удовольствием и ловко свернул длинную безбумажную папиросу. — Кто-нибудь закурит? — поинтересовался гостеприимный Скелет. Мы отказались, Скелет отгрыз кончик папиросы, достал зажигалку, построенную из винтовочной гильзы, чиркнул. Несколько раз с треском втянул воздух и выпустил в вентилятор синюю струю. — Тут все просто, — Скелет с удовольствием сощурился. — Кому-то раньше очень было нужно, чтобы про Серебряную Собаку узнало как можно больше народа. — Что ж тут удивительного? — Алиса помахала ладонью перед лицом. — Одна кассета, спрятанная в снеговике, могла и затеряться. А сотня, разбросанная по всему городу… Рано или поздно кто-нибудь да наткнулся. И вдохновился бы. А то что это — мир надо спасать, а дураков нет. Наверное, так оно и есть. Скелет выпустил дым, у меня зачесались глаза и заодно голова. — За сто лет семь дураков нашлись, один дурак на тринадцать лет. — Почему дураки? — спросил Егор. — Они вернулись? — Алиса повернулась к Скелету. Тот помотал головой. — Значит, дураки. Умные бы вернулись. Скелет улыбнулся. — Дураки. Наверное. Они приходили и уходили. И вы тоже. Я думал, что Алиса сейчас что-нибудь скажет. Ехидственное. Но она промолчала. — Никто не вернулся… — повторил Скелет. Егор щелкнул зубами. — Нет, — сказал Скелет, — мы их всех отговаривали. Но никого не отговорили. — Почему? — поинтересовался Егор. — Потому что мир спасти нельзя, — совершенно спокойно ответил Скелет. Он выпустил из ноздрей задумчивую дымную фигуру. — Мир должен пасть, — совершенно спокойно повторил Скелет. — И ничто этому не помешает. Алиса и Егор посмотрели на меня вопросительно. — Человек не может уничтожить то, что создал не он, — сказал спокойно Скелет. — Изгадить — это пожалуйста, а чтобы совсем… Нет. Мир, если ему суждено быть разрушенным, разрушится. И вы это не остановите. Скелет затянулся. — Кстати, — он облизал зубы, — это уже случалось. — Что? — не понял я. — Светопреставление. Причем, судя по всему, не один раз. — Как это может быть? — Алиса прищурилась. — Конец Света… это же конец. Все… Скелет как-то по-особенному прищелкнул языком, отчего дым получился треугольный. — В определенном смысле… — Скелет полуприкрыл глаза. — Знаете, шахтерская жизнь тяжела, очень быстро изнашивается позвоночник, легкие. Когда работать невмочь, по разным местам распределяемся. Я попал в книжную палатку, времени много, читал, читал. Конец — это для одних конец, для других же всегда начало. Диалетика называется. Так что… У меня, кстати, есть доказательства. Лисичка. Кивнул Скелет. Лисичка снова шустро исчез и появился через минуту с большой черной книгой. — Альбом, — объяснил Скелет. — Под землей лежит много чего интересного, и находят это шахтеры. Скелет протер руки о куртку, встряхнул их как после воды, открыл. Фотографии. Большие и красивые. Слои земли, а в каждом отпечаток. — Сделано на разных глубинах, — начал рассказывать Скелет. — Но все в пределах нашего города. Каждое время откладывается в земле, чем глубже, тем старше. Вот, смотрите, это было совсем давно. Отпечатки. А иногда и кости встречаются. На фотографии изображалось чудовище. Оно напоминало толстую трубку, расширявшуюся к одному концу. По бокам трубка расходилась многочисленными отростками, похожими на щупальца, каждое заканчивалось набором коротких пальцев. Из широкого конца трубки простирался толстый язык. — Пакость какая… — сморщилась Алиса. Скелет перевернул страницу. Следующее чудовище выглядело ничуть не лучше первого, те же щупальца, но прикрепленные к шару. Действительно пакость. Скелет начал переворачивать страницы. Одни монстры сменяли других, омерзительные твари становились все омерзительнее, постепенно я отмечал, что монстры как бы объединяются в группы. Вот твари, утыканные щупальцами. А вот похожие на раков, с клешнями и глазами на длинных палочках, с острыми шипастыми хвостами, с конечностями, состоявшими из треугольников. Вот они, ящеры. Тут уже что-то знакомое — когти, зубы, хвосты. Для сравнения рядом с этими самыми костями стояли шахтеры, выглядели они совсем не богатырями. Вслед за ящерами шли звери. Тоже зубастые и тоже клыкастые, некоторые клыки были устрашающие до крайней степени. На последней странице альбома оказалась неожиданная фотография. Человек. Немного непохожий на нас, руки чересчур длинные, а голова сплющенная, челюсть тяжелая. Скелет закрыл альбом. — И что это значит? — спросила Алиса. — Что это объясняет? При чем здесь Конец Света? — То, что этот, нынешний Конец Света далеко не первый. Мне стало как-то грустно. Совсем уж. — Такое случалось и раньше, — сказал Скелет. — И не один раз. Это записано в земельных слоях, те, кто бывал в глубинах, знают. Вот живут черви, и слизни, и ползучие каракатицы, и ими кишит все, и вдруг среди них ни с того ни с сего появляются… не знаю, пожиратели каракатиц. Или ящеры. Их много, они везде, от самых маленьких, размером с ноготь, до огромных, высотой в трехэтажный дом. Они господствуют над миром, и так продолжается много лет подряд, столько лет, что представить себе невозможно. И вдруг разом исчезают, вымирают, и вот весь мир заполнен только их костями. И на этих костях прорастают другие существа, новые, совсем не похожие на предыдущих, иные в крайней степени. Это происходит вдруг, разом, как будто ребенок смахивает со стола надоевших ему солдатиков и лепит из глины новых. Может, пришло наше время? Скелет спросил это неожиданно, вдруг, так что мне захотелось ответить. Да. Сигарета Скелета прогорела, и он тут же скрутил следующую, зажег, задымил. — Но это длится уже давно, — возразила Алиса. — Они уже давно здесь! Много лет! Скелет сладко закурил сигару. Я отметил, что уже привык к дыму, что он не кажется мне едким, а, напротив, сладким и даже приятным, он окружил нас синеватой завесой, за которой растворился окружающий мир. — Я видел у тебя будильник, — Скелет обратился к Егору. — Можно? Егор послушно достал часы, выставил на стол. Скелет завел пружину, будильник послушно затикал. — Это не я придумал, — стал объяснять Скелет, — это прочитано в одной из книг. Мир существует давно, очень давно. Если представить, что весь мир существует час… Скелет постучал по стеклу будильника и повторил: — Если представить, что мир существует целый час, то жизнь на нем длится меньше пяти минут. А человек… Скелет задумался, подсчитывая в уме. — Наверное, меньше секунды. То, что происходит у нас, — это даже не миг, это… Практически ничто. Вздох. Вот через тысячу лет это станет половиной мига. Но это все равно, с точки зрения истории — это просто прах. Если наш исход продолжится тысячу лет, то здесь… Скелет снова постучал, сначала по стеклу будильника, затем по альбому. — Здесь это будет выглядеть как исчезновение. Вот жили мы, а вот нас нет. И вместо нас ползуны. И только кости в земле. — Но раньше же, во времена червяков, не было никаких Установок, — сказал я. — Как оно все уничтожалось? Что-то подсказывало мне — у Скелета есть ответ и на этот вопрос. — Механизм инферно не имеет значения, — сказал он. — Эпидемия. Активность солнца. Похолодание. Война. Или какой-нибудь китаец, сифилитик и пожиратель осьминогов. Один вид, допустим, каракатицы, заходит в тупик, жрет все подряд и портит воздух, и тогда появляются пожиратели пожирателей. Некоторое время мы молчали. Потом Егор спросил: — Это что же получается? Вроде как мы это все бесполезно делаем? Все равно ничего вернуть нельзя? Скелет не ответил. — А какой во всем этом смысл? — спросила Алиса. — Ну, пусть — одни каракатицы поедают других каракатиц. Вот насколько я поняла из этого… Алиса постучала пальцем по альбому. — Насколько я поняла, эти новые каракатицы появлялись всегда и как бы вдруг. — Судя по всему, да. — То есть… это… некое вмешательство? Скелет пожал плечами. — Вмешательство — это слишком тонкая вещь. Как и невмешательство. Но если говорить откровенно… Скелет прикрыл глаза, наслаждаясь сигаретой. — Вмешательство вполне вероятно. Во всяком случае, слишком многое на это указывает… — А зачем? — опять перебила Алиса. — Зачем все это нужно? Скелет пожал с хрустом плечами. — На этот вопрос нет ответа, только предположения. Одни формы жизни перестают отвечать Цели, другие оказываются тупиковыми ветками, третьи слишком активно друг друга истребляют. Так или иначе, от них избавляются как от бесперспективных. Для этого есть широкий выбор средств, от потопа до вулкана. Получается, что вся жизнь — это и есть Конец Света. Я помотал головой. Не верилось. В то, что мы не оправдали. В тупиковую ветвь. Хотя… — Есть еще интересная теория, — Скелет выпустил дым в вентилятор. — Она, конечно, не объясняет многого… Но, с другой стороны, объяснить все то, что происходит с нами, не может никто… Мы слушали. Скелет был интересным, много знал, рассказывал складно, точно книжка с нами разговаривала. Я думал, что шахтеры от изобилия подземелий погружены в мозговую темноту, а оказывается, наоборот все. Дух Божий дышит даже в глубинах земельных. — В свое время я тоже интересовался… — Скелет совершил сигаретой круговое движение. — Онтологией, так сказать. То есть как оно все получилось. — А на Запад как, сходить не хотелось? — осведомилась Алиса с ехидцей. — Самому? Своими ножками? — Кому в молодости не хотелось спасти мир? — вопросом на вопрос ответил Скелет. — Хотелось. Само собой. Я и припасы собирал, одежду, патроны. Как сейчас помню… Вовремя остановили. Скелет поглядел на Лисичку. — Кому не хотелось спасти мир? — повторил Скелет. — В молодости это нормально — брать задачи не по плечу. Впрочем, я отвлекся. Я о теории рассказывал, интересной весьма и весьма. Так вот, некоторые считали, что Конец Света случился уже давно. — В нашей библиотеке есть интересные рукописи, мы объединяем их по названию первой найденной — «Часослов Заката». К сожалению, не могу вам их предложить в силу того, что у вас, вероятно, мало времени. Егор и Алиса переглянулись. — Чрезвычайно мало, — сказал я. — Почти и нет его, времени. — Я так и предполагал. Поэтому изложу вам изустно. Принято считать, в частности, благодаря записям того же Белова, что Конец Света случился вдруг. То есть он хронологически совпадает с началом Эксперимента по изучению физических законов, в результате чего возникла аномальная территория, распространившаяся отсюда вширь. Однако существует и противоположная точка зрения. О распределенном Конце Света, длящемся, так сказать, растянутом во времени. Автор первого «Часослова» анализирует историю человечества за последние пятьсот лет и доказывает, что предвестники грядущего Апокалипсиса проявлялись еще очень давно. Это привычные человечеству вещи — эпидемии, войны, переселения народов. Вспышки насилия, зачастую не имеющие никаких видимых причин. Изменения климата. Создание новых существ, способных к выживанию в критических условиях, конструирование боевых машин. Биологическое оружие, массовые психозы… Скелет сделал паузу для затяжки. — Человечество давно стало на тропу самоистребления, более того, оно с азартом по этой тропе продвигалось. Но не это интересно, интересен вывод анонимного автора «Часослова». Он отмечает, что катастрофические события, ранее равномерно распределенные по столетиям, к концу двадцатого века резко участились, время точно сжалось. Более того, они вышли на новый качественный уровень — и начали случаться там, где они не могли случиться в принципе. Причем было замечено, что чаще всего несчастья происходили в тех местах, где люди жили в больших скоплениях. В крупных городах, как правило… — А какой сейчас год? — перебила Алиса. — Всегда хотела узнать, с раннего детства. Мечтала. Скелет ответил сразу. — В старинном летоисчислении больше, увы, не содержится никакого позитивного смысла, но если вас интересует, две тысячи двести восьмой. Плюс-минус пятилетие. Две тысячи двести восьмой. И мне сразу стало как-то легче. Я почувствовал себя на месте, укоренился, что ли. До этого я болтался в непонятном пространстве с искаженным временем — и вот разом оказался в истории. Пусть плюс-минус пятилетие, это все равно. На месте. Отныне. Навсегда. — Автор «Часослова Заката» полагает, что Установка — это не причина катастрофы, это попытка ее остановить. Причем удачная. Теперь переглянулись уж все мы. Алиса глазом дернулась — вроде как не слушать надо Скелета, не совсем он нормальный. — Этот человек изучал старые документы, — рассказывал Скелет. — В том числе и секретные, в последние дни открыли доступ к архивам, все драпали. Так вот, чудовища появлялись задолго до Эксперимента. Нападали на людей, убивали, причем иногда это происходило в массовом порядке. За четыре года до запуска Установки на юго-западе города было вырезано два дома — и это далеко не единичный случай. Для борьбы с проявлениями иноактивности создавалось даже специальное подразделение. В определенный момент стало ясно, что ситуация выходит из-под контроля, нападения учащаются и распространяются вширь, и контролю уже не поддаются. И чтобы взять очаг вторжения в энергетическое кольцо, создали Установку. Прогорела и вторая сигарета, Скелет тут же принялся вертеть третью. Интересно, как ему здоровья на эти сигареты хватает — они же такие едучие, я помню, я пробовал. Наверное, это подземная закалка — у всех шахтеров крепкие легкие, их сигаретами не пробить. — И что же было дальше? — поинтересовалась Алиса. — Вместо того, чтобы заделать дыру, они ее расширили, — сказал Егор. Скелет кивнул. — Не совсем так. Установка должна была полностью изолировать возникшие пространственные бреши, но все пошло не совсем так, как рассчитывали. Все-таки красиво говорит, изолировать, красивое слово… — А потом было поздно, никакими средствами заткнуть образовавшиеся бреши не получалось. Пытались залить внешнее дорожное кольцо модифицированным дефолиантом, не очень эффективно… — Ты же сказал, что попытка остановить катастрофу удалась? — перебил уже Егор, вредные черты характера заразны. — А вы когда-нибудь видели самолеты? — спросил Скелет. Алиса поглядела на меня. — Самолет, машина, по небу перемещается. Обычно в виде скошенного крестика. Кто-нибудь видел? — Ну, я, — вспомнил я. — Если это мне не показалось, я тогда не в очень устойчивом сознании… — Ты был в сознании, — успокоил меня Скелет. — Я сам видел самолет, причем несколько раз. Они любят летать над городом, возможно, наблюдают. Так что Установка сделала свое дело — брешь не расширилась до пределов всего земного шара. И где-то сохранилась жизнь в ее старинном понимании. Кстати, некоторые считают, что именно поэтому птичья лапа в кольце так часто встречается в нашем мире. У вас она тоже есть. Насколько я помню, раньше существовал культ пацифика. Люди поклонялись птичьей лапе, считая, что она сохраняет мир от распадания… Алиса хлопнула в ладоши. — Вот Дэв, — она ткнула в меня. — Он из Рыбинска. Это тысячу километров на север… — Это гораздо ближе, — поправил я. — Совсем не тысячу километров… — Так вот, там никакой жизни нет, — продолжила Алиса. — Все то же самое, что и здесь, только гораздо хуже. Там люди на ночь в могилы закапываются! Ничего этот кругляк не сохраняет! Алиса достала из-под воротника кругляк. — Ничего он не сохраняет! Эта лапа всегда в говно вляпывается! Это просто карта. — Зачем ты тогда ее носишь? — мягко поинтересовался Егор. — Могу и не носить. Алиса дернула за кругляк, сильно, шея чуть не оторвалась, по горлу белая полоса протянулась, крепкий шнурок, Алиса дернула еще, царапнула шею, под челюстью показались кровавые капли. Егор неуверенно хихикнул. Алиса рванула сильнее, но шнурок одержал верх, и она отступилась, спрятала пацифик обратно. Есть сильные вещи, которые просто так с шеи не сдернешь. — Все это неправда, — сказала Алиса. — От первого до последнего слова. Сначала мне говорят, что Земля сорвалась со своей оси, день увеличился на четыре часа и по-прежнему не будет никогда. Потом мне рассказывают про то, что мир смыло потопом, и теперь нам придется жить в тине и иле, среди ракушек и скелетов рыб. А потом рассказывают про мор. Про пришельцев, про неудачный эксперимент, про пришельцев снова, а я сначала не верю, потом все-таки немного верю… Нет, мне по большому счету уже наплевать на все это, мне бы не сдохнуть кое-как. А теперь мне говорят, что это Господь наш Бог учинил. Разгневался на то, что мы такие засранцы, и пролил на нас серу и прочее едучее говно! А если это не пришельцы, если это не чума, если это на самом деле Он? Получается, что мы ничего сделать вообще не можем?! Скелет пожал плечами. — Это всего лишь гипотеза. При желании ее легко опровергнуть. Любой в состоянии это сделать. — Вот именно. — Алиса пришла в скверное настроение. — Мне кажется, что все эти истории… Они только запутывают. Сначала вы говорите одно, потом другое. А вечером третье. И ничего не понятно. Нет ответов. — Правильно, — согласился Скелет. — Мы никогда не узнаем наверняка, что произошло. Потому что… это выше нашего понимания. Надо просто принять, смириться с неизбежным. — Получается, что мы зря идем? — с надеждой спросил Егор. — Бесполезно? — Бесполезного ничего не бывает, — вмешался я. — Только кажется, что все бесполезно. Что люди бесполезно гибнут, что не туда идем… Но польза все равно есть, я точно знаю. Ни одна жизнь, и уж тем более ни одна смерть, не бывает зря. Любой человек, самый на первый взгляд бессмысленный, он все равно совершает что-то. Вкладывает свой камушек. — Может, ты и прав, — негромко сказал Скелет. — Может, так оно и есть на самом деле. Если ты, конечно, веришь в то, что говоришь. Вера — важная вещь. Люди утрачивали веру, а похоже, что именно она скрепляла мир. Поэтому мы и не отговариваем тех, кто идет на запад. Он затушил сигарету о стол. «Ага, не отговариваете. Только кикимор показываете. Но нас кикиморой не пробьешь, у нас цинга, у нас мозг не работает». А вообще слишком много информации сгрузилось в мою голову. И не просто информации, а какой-то взрывной, в разные стороны, противоречивой и непонятной, путающей. Надо было подумать, хотя я не сомневался, что думать не смогу, если стану думать, то начну сомневаться… — Завтра выступаем, — повторил я. — Погоди, Дэв, — сказал Егор. — Если Нижнее Метро как раз построено для того, чтобы погань не распространялась, а мы его взорвем… — Завтра выступаем, — сказал я. — Хотя, наверное, лучше послезавтра… Егор не стал больше спорить. — Скелет, кто-нибудь нас проводит? — спросил я. — Да тут и провожать особо не надо. Тоннель один, проверенный, захотите — мимо не проедете. Чай пить будете? Глава 9 Прорыв Тепло. Тепло и хорошо, в таком состоянии можно спать сутками, не размыкая глаз. Укутавшись мягкими клетчатыми одеялами, прижавшись спиной к теплой железной стене, слушая далекие беседы, испытывая странное удовольствие от попыток понять — реальны ли эти разговоры, или это обрывки сна, или мои страхи, возникшие из привычки постоянно ожидать опасности… Самолет. Мир. Где-то он есть… Неблизко, если близко, я бы знал… Кто-нибудь бы да знал… Мы ведь думали, что все, только мы остались. Мы да соседи, да Москва стоит. Человек всегда полагает, что мир крутится вокруг него, и если у него ноготь врос, то все вокруг должны хромать. Но где-то другой мир ведь есть — откуда-то самолет прилетал. Наверное, очень издалека. Может, из-за моря, с другого конца света, планета большая и круглая, пешком не обойти. А почему они нас тогда не выручают? Почему… Ну, да, понятно, это ведь очень просто. Зараза. У нас тут все мрут направо-налево, может, тем, внешним людям, сюда нельзя, может… Мало их. Самим тяжело. Ведь как отсюда полыхнуло, так и по всему шару разлетелось, кто знает, что у них там вообще… Никто ведь ничего не знает, никто, лишь бы выжить, лишь бы не сожрали, тут не до широких мыслей… Заболела голова, я сказал, что хватит думать. Нечего думать. Я проснулся совсем. Не знаю, почувствовал — что-то должно было произойти. Очень скоро, почти сейчас, уже, наверное, происходит. В банке под потолком свивался в восьмерки и распрямлялся тугой живой пружиной протей. Название гадкое, что-то такое… Личинка дракона, драконыш, так как-нибудь надо, протей. — Егор, — позвал я негромко. Егор спал. Я позавидовал — у меня так спать не получается. Я вообще много чего не умею, например мечтать. Раньше у людей была возможность мечтать — они читали книги, смотрели фильмы, ездили по всему миру, для фантазии был простор. А мне о чем мечтать — если я ничего не видел? Во-во. Мои грезы непротяженны, приземлены, во мне, как и в Егоре, кипит и побеждает слоновость. Поэтому я мечтаю о простом. — Егор! — позвал я чуть громче. — Ну? Услышал, как Егор стукнулся о трубу головой. — Ну, чего? — спросил он недовольно. — Подъем. — Зачем подъем, Дэв? Можно же еще поспать… — Подъем. Я откинул одеяло, сел. Ноги. На правой не хватает пальцев. Надо сделать пластиковый протез. Потом. — Зачем мы поднялись? Так хорошо, поели вчера. Гудок. Прямо под потолком. Егор подпрыгнул, прикусил язык, выругался. — Тревога, — сказал я спокойно. — Что-то случилось. Собираемся. — Трубу, наверное, прорвало, — предположил Егор. — Или потолок обвалился… Нас ведь не зовут. — Смотри, — я указал на банку с прозрачным слепым червяком. — И что? — Чует, — сказал я. — Видишь, как бесится? Протей шевелил лапками, и мне до ужаса казалось, что это не лапы, а руки человечка, заключенного в длинном светящемся теле. — Ему страшно. — Да это червяк просто… — неуверенно сказал Егор. — Такие твари очень чувствительны ко всем опасностям. Помнишь, Скелет говорил? — Он псих, каких много… — Собирайся. Егор стал собираться, проклиная жизнь и особенно меня в этой жизни. — Фосфорные пули? — спросил я. — Вчера зарядил шесть магазинов… — буркнул Егор. — Хватит? — Вполне. Держись за мной. — Понятно. А Алиса? Она же ничего не услышит… Вечером Алиса чувствовала себя нехорошо. Ругалась, плевалась на стены, говорила, что у нее трещит голова от нашего общества, что она хочет отоспаться, а спать она ляжет с револьвером, и, если какая-то сволочь посмеет ее разбудить, она будет стрелять, не открывая глаз. А чтобы эти сволочи не побеспокоили ее глупейшими в мире криками, она станет спать в глушилке. Алиса достала вату, скатала в пробки, сунула в уши, затем обмотала голову скотчем в два обмота. Я посоветовал ей быть осторожнее с этим, со сгибанием ушей не стоит перегибать, кровообращение может нарушиться, и тогда уши отсохнут… Алиса послала меня, конечно же, в Рыбинск Затем она напялила шлем, опустила светофильтр и взмахнула рукой — проваливайте. — Разбудим? — спросил Егор. — Пусть спит, — сказал я. — С ней все будет в порядке. Вышли из бокса. Сирены продолжали взрыкивать, негромко, но надоедливо, мимо спешили шахтеры, организованно торопились по коридору с оружием и в защитных приспособлениях. Мы двинулись за ними. Шахтеры прибывали и прибывали, они выныривали из боксов и вливались в толпу, если что, против течения не повернуть… И вообще, чувствовать себя в толпе оказалось очень неприятно, все тычут тебя локтями, толкаются, дышат в ухо, подталкивают в спину, и куда бы ты ни двинулся, всюду люди. — Держись за меня, — велел я Егору. Он и так держался. Мы вывалились на центральную площадь поселения, похожую на перевернутую чашку. На самом верху, в донышке этой чашки, располагались круглые отверстия, из которых выходил равномерный белый свет, скорее всего, электрический. Под потолком вращался обычный для этих благоустроенных подземелий вентилятор, большой с широкими лопастями, на которых болтались бороды пыли и веревочки с блестками из фольги, казалось, что свет разбивался лопастями в мелкую сияющую пыль, которая оседала на плечах шахтеров. Их много уже скопилось, человек пятьсот, не меньше, хотя это мне могло и показаться, я не очень хорошо определяю количество людей по головам, непривычен. Все они стояли и молчали, точно ждали чего-то в напряжении. — Мне это не нравится, — прошептал Егор. — Совсем… К нам пробрался Лисичка. — Прорыв на западном направлении, — сообщил он. Лисичка — самый загадочный человек, которого я знаю. То есть не знаю. Не могу определить возраст. Рост маленький, но это ничего не значит, это от замкнутости помещений, рыба в маленьком пруду тугорослая, в большом, наоборот, люди тоже. Хотя сам Скелет довольно высок, но везде случаются исключения. Я не могу понять его отношение. Ко всему. Вот сейчас он сказал про прорыв на западном направлении совершенно равнодушно и как бы даже с вопросом, с усталостью и удивлением одновременно. И голос такой, точно в горло вмонтирован маленький громкоговоритель. На карлика не похож, хотя в движениях что-то есть. Равнодушное. Ленивое. Наверное, это от отсутствия солнца. Все подземные твари медлительны, подземный человек похож на протея, только с глазами. — Кто прорвался-то? — спросил Егор. — Все, — сказал Лисичка. — Все… Много что-то, не знаю как.. — А почему они все тут стоят? — Ждут сигнала. — А нам что делать? — поинтересовался я. — Тоже ждать сигнала? Лисичка помотал головой. — Пойдемте. Лисичка взял меня за рукав и поволок за собой, едва успел поймать Егора. Мы перли прямо через толпу, Лисичка расталкивал всех попадающихся на пути, шахтеры послушно расступались перед ним, видимо, Скелет был важным человеком, его помощник пользовался уважением. Шахтеров все прибывало, пробираться через них становилось все сложнее, и вдруг Лисичка замер, затем крикнул что-то и принялся толкать меня в грудь. — Ты чего… Шахтеры вокруг стали валиться, я догадался, чего от меня требуется, и тоже упал, уронив за собой Егора. И тут же поверх нас ударил воздух, всех, кто стоял, сбило с ног и швырнуло на стены, вентилятор завертелся с тройной скоростью, во вращении прорезался высокий писклявый звук, вентилятор скосило, и… Оторвалась лопасть. Она проревела над головами, врубилась в стену, застряла блестящей раскорякой, и тут же из-под нее брызнуло горячее масло, брызнуло и сразу ударило мощной струей, и заорали ошпаренные, стали кататься по полу. Вентилятор, утративший равновесие, скособочился, лопасти стали чиркать по потолку, высекли искры и почти сразу же огонь, он принялся стекать длинными голубыми языками, прихватывая прижавшихся к полу. В лежащей толпе закричали, шахтеры начали вскакивать, Егор тоже попробовал вскочить, Лисичка рыкнул, пнул его под колени, Егор завалился, вентилятор оборвался. Он начал плясать по площади огромной железной юлой, подпрыгивая, касаясь бетонного пола уцелевшими секирами лопастей, разбрасывая вокруг оторванные руки, ноги и головы, жаль людей, совершенно бессмысленный расход. Хорошо бы в угол спрятаться, пропеллер круглый, угол квадратный, но тут нет углов, площадь круглая, и все мы здесь. Вентилятор завяз в мясе, остановился, с лопастей стекала кровь. Загорелось масло, сразу в нескольких местах. Лисичка выругался на незнакомом языке, топнул в ярости ногой. Надо было помочь раненым, надо было тушить огонь, но Лисичка потянул нас к выходу. — За мной идите! — кричал он. — За мной, нам в другое место надо! Поднялись и, перешагивая через раненых, побежали за Лисичкой. Он нырнул в узкую дверь, мы попали в тесный длинный коридор, в котором в несколько ярусов тянулись толстые горячие трубы, к концу коридора от их тепла я вспотел, а Егор умудрился ожечься. После коридора мы оказались в вертикальной трубе с узкой лестницей, по которой спустились метров на десять и очутились в широком тоннеле. Здесь воняло порохом, не было рельс, мы побежали по этому тоннелю, и я отметил, что с трудом поспеваю уже за Лисичкой и даже Егор опережает меня, хотя и старается держаться у меня за спиной. Лисичка прыгнул в люк, мы за ним и потом долго ползли по тесной канаве… И еще лезли, и еще ползли, прыгали, я сбился и просто следовал за поводырем. Иногда Лисичка замирал, вжимаясь в пол, и мы тоже вжимались, и над головами проносился горячий ветер, и твердь вокруг нас тряслась. Навстречу никто не попадался, тоннели вымерли, надо было спросить почему у Лисички, однако я не поспевал за его скоростью, да и дыхания не очень хватало. Минут через пятнадцать мы оказались в тоннеле, с виду очень напоминавшем тоннель Верхнего Метро — и стены, и толстые кабели по ним, и рельсы, причем весьма разъезженные, блестящие. Здесь пахло порохом еще сильнее, кроме того, здесь чувствовался ветер. Сквозняк, который, помимо пороха, пах еще паленым пластиком, мы поспешили навстречу сквозняку и скоро услышали стрельбу, тухлую музыку наших дней. Беспорядочная, я сразу определил. А значит, и бессмысленная, попадания при такой стрельбе скорее случайные, пустая растрата боеприпасов. Патронов не жалели, значит, врагов много и не очень крупные. Если были бы мелкие, их выжигали бы огнеметом, в случае одного, но большого расстреливали бы серьезным калибром. Значит, средние, примерно нашего размера. Егор снял с плеча винтовку. — Тут уже рядом, — сказал Лисичка. — Лучше нам побежать. Побежали. Метров через триста встретили шахтера, шагал навстречу, залитый кровью, с чужим взглядом, Лисичка пытался его расспросить, но раненый ничего не слышал, только головой мотал. И мычал, наверное, он откусил себе язык. Еще через двести метров мы увидели баррикаду. Несколько шахтеров строили ее из перевернутых тележек, рельс, листов металла, бочек и другого железного мусора. Спешили, ругались, кричали. Стрельба раздавалась с другой стороны. Понятно. Пока одна группа сдерживает прорыв, другая строит укрепление. Правильная тактика. Скелет явно в этом разбирается… Интересно, откуда? Хотя некоторые имеют врожденные таланты, некоторые рисовать умеют, другие грибы искать, третьи стреляют хоть с закрытыми глазами. Взрыв. Под ногами пробежала волна, стены содрогнулись, свет пропал и почти сразу зажегся вновь. Сварочные аппараты погасли. — Сюда! — крикнул Скелет. — Скорее! Лисичка, Дэв! Мы поспешили. Баррикада была недоделана, причем изрядно. Шахтеры пытались распалить сварочные аппараты, стучали по железу длинными электрическими прутьями, бесполезно. Возле правой стены и под потолком красовалась прореха, в которую легко пролезло бы два человека. Возле стены сидели раненые. Несколько человек, раны рваные, дрянные, после таких не выживают. Хотя шахтеры, наверное, другие, помажутся угольной смолой, и как новенькие. Как мертвые, лежали, не стонали, не шевелились, только глаза моргали. Наверное, под обезболивающим. Стояло оружие. Много. Ручные пулеметы, в основном пара автоматических дробовиков, и огнемет с большим красным баллоном. Шахтеры. Суетились, человек пять. Трое чинили сварочные аппараты, двое с помощью домкрата пытались подогнуть к потолку рельс. Стрельба на той стороне не стихала. Четверо, я опознал по выстрелам. Палят, не думая… Уже трое. Четвертый затих, двадцать секунд, а он не очнулся, за двадцать секунд вполне можно перезарядиться. — Одного убили, — сказал Егор. Определенно растет. Года два — и станет самостоятельным человеком. Сможет сам о себе позаботиться. — Прорыв! — почему-то выкрикнул Скелет, хотя я его прекрасно слышал. — Прорыв! В четырех местах сразу! Раньше такого никогда не было! Кажется, контузия. Движения разобранные, руки трясутся. — Весь северо-запад просел! — снова крикнул Скелет. — Тоннели разорваны, коммуникации разорваны, они лезут! Надо задержать… Я кивнул. — Здесь их нельзя пропустить! Если пройдут, по трубам расползутся, не выловить! Это точно! — Скелет, трансформатор выгорел! — крикнул другой шахтер. — Сварки не будет! Надо за баллонами бежать! Слышишь?! Все контуженные. — Не успеем! — в ответ крикнул Скелет. — Не успеем за баллонами! Где остальные?! Он поглядел на Лисичку. Лисичка безразлично промолчал. — Бегите за баллонами! — приказал Скелет. Два шахтера тут же бросили сварочные агрегаты и поспешили от баррикады прочь. Мне почудилось, что это они с удовольствием сделали, удрали просто, Егор с тоской посмотрел им вслед. — А если потолок подорвать? — спросил я. — Несильно? Крыша обвалится и закопает… — Нельзя! Тут рядом газгольдер! Разнесет все! И водохранилище еще! Даже гранат нельзя! Смолк еще один пулемет. — Двое осталось! — Егор показал два пальца. Понятно. Я снял с плеча винтовку. Надо посмотреть, как там дела… — Посмотрю, что там, — сказал я. — Егор, прикрываешь поверху. А вы щели заделывайте. Сунулся в прореху справа, протиснулся вдоль стены. Хорошая баррикада, толстая. Построена правильно — снаружи ощетинена острыми трубами, рельсами, опутана колючкой. Под потолком два прожектора, светят вдоль стен. Никого. Я полагал, бой разворачивается прямо тут, за баррикадой, оказалось, нет. Метров пять колючей проволоки, настоящий железный чертополох. А тоннель уходил вперед и через пятьдесят метров поворачивал налево. Стрельба слышалась из-за поворота. Я поднял винтовку, приложил ее к плечу и двинулся вперед. Я не успел. Прошагал всего метров двадцать, второй пулемет смолк. И последний тоже. Все, готовы. Прижался к стене, поплотнее, чтобы не напали со спины. Вот. Вот оно. Ненадолго я почувствовал то, что не ощущал уже давно — в пальцах заплясали холодные иголки, зубы заныли, наверное, это чувствуют перед броском все хищники. Но настроение прошло, почти сразу отступило, накатила волна привычного равнодушия. Ладно. Из-за поворота выскочил человек. Шахтер. С пулеметом. Живой. Он выпустил очередь в темноту, затем побежал ко мне. С воплем. Остановился, отстреливаясь. Он орал что-то, я не мог разобрать, затем отбросил пулемет, видимо, кончились патроны, и рванул ко мне так быстро, как только мог. И почти успел… — Скорее! — заорал я. — Скорее, сюда! Шахтер снова остановился. Замер. Лицо перемазано, только глаза блестят, на расстоянии видно. Страх. Его оглушило страхом. Или ногу свело, судорога, подобные штуки случаются. Или нервы лопнули. — Сюда! Но этот подземник просто одеревенел. Из тоннеля послышался шорох. Очень неприятный, знаю я, чем такие шорохи заканчиваются… Я шагнул ему навстречу. Шахтер улыбнулся. И выставил язык Почему-то черный. Несколько секунд я думал про то, что у шахтеров вполне могут быть черные языки… Он выставился почти на полметра, никакой это не язык! Шахтер опустился на колени, и я увидел — на загривке у него сидела клякса. Черная, как полагается всякой кляксе. С лапами. И одна из этих лап входила шахтеру в шею и высовывалась у него изо рта. Ну да, я выстрелил. Фосфорные пули. Они плохо переносят время и влажность. Но эти хранились как полагается. Пуля угодила шахтеру в лоб. Я не ждал такого результата. Те пару раз, что мне приходилось стрелять фосфорными пулями, это выглядело по-другому. Не столь разрушительно, возможно, те пули были протухшими. Эти нет. Очень и очень нет, наверное, стоило мне их опробовать раньше, чтобы сейчас не очень удивляться. Глаза шахтера вскипели и лопнули, из ушей повалил белый дым, а рот выплюнул пламя молочного цвета. Голова свернулась набок, шахтер упал. Тварь, сидевшая у него на загривке, тоже вспыхнула и взбежала по стене. Она застряла между проводами и теперь корчилась, разбрызгивая по сторонам огненные капли. Кикимора. И показались остальные. Кикиморы. Сразу несколько. Причем некоторые ползли по потолку и по стенам, цепляясь своими крючьями-лапами. Плохо. Неудобная погань, прыгнет на шею, отвернет башку… До целей осталось метров десять, и я открыл огонь. Славную винтовку выбрал Егор. Вчера вечером перепристреляли, девять из десяти в цель, отдачи почти никакой, пойдет. Конечно, у меня, привыкшего к мощному карабину, винтовка все равно вызывала игрушечные чувства, но Егору понравилось. Я выбрал ту, что подползала по потолку. Пуля попала в лапу. И здесь я оценил все преимущества новых боеприпасов. Лапа вспыхнула, вся, целиком. Наверное, это были не совсем фосфорные пули, какой-то их улучшенный вариант, горело гораздо сильней, и пламя распространялось быстрее, и не по внешней поверхности, а как бы изнутри — на шкуре кикиморы вздувались пузыри, лопались, из них выплескивался огонь. Кикимора билась на полу, насколько я понял, она старалась оторвать горящую конечность, не получалось. Не кричала. Наверное, кричалки просто не было. Впрочем, остальных плачевный пример подружки не очень впечатлил, они спешили, торопились ко мне, каракатицы… Нет, фосфорные пули — это находка, надо набрать еще. Убойность грандиозная. Я попадал в лапы, попадал в срединную часть, куда бы я ни попадал, эффект был один — кикимора начинала корчиться и падала. Я не отступил ни на шаг, почувствовал, как воздух в тоннеле пришел в движение, запахло, к гари прибавилась мерзкая вонь, какую может производить только погань, и внезапно на меня обрушилась настоящая стена этой вони, на секунду даже почудилось, что смердятина сгустилась и стала жидкой, я не удержался и сплюнул на рельс. По тоннелю что-то двигалось. Живое и многочисленное. Или мертвое и многочисленное, однозначно многочисленное. Я приготовился. Прожекторы выхватывали метров тридцать тоннеля, как раз до поворота, я ждал. Снова кикиморы. Много, не успел сосчитать. Они ползли одновременно и вразнобой, до них было еще далеко, а казалось, что они уже окружают, что они везде, я понял, почему шахтеры стреляли много и беспорядочно. Я не впадаю в панику. Почти никогда. То есть совсем никогда, конечно. А иногда так хочется, паника, кровь бьет в виски, под коленками дрожит… Гомер вытравил в нас это за полтора года. Я действовал до отвращения спокойно, как всегда. Раз, два, три, четыре, двенадцать. Тоннель заполнился дымящейся поганью, еще шевелящейся, но уже дохлой. Двадцать один патрон, почти полмагазина. — Держись! — крикнул из-за баррикады Скелет. — Скоро баллоны принесут! Держусь. С таким оружием можно продержаться, сколько хочешь, то есть пока патроны не кончатся. А патронов у меня много. Конечно, если попрут стадом, придется отступить… Но будем надеяться на лучшее. Мне навстречу кинулась угловатая тень. Резкая, скоростная. Волкер. Неожиданно, рассчитывал на кикимору. От этой неожиданности я выпустил по нему сразу три патрона, и не прицельно, а просто по контуру. Попал, но волкера это не остановило. Он завизжал и кинулся на меня с утроенной яростью, четвертую пулю я влупил ему в пузо. Это проняло. Выжгло кишки, наверное. Волкер завалился на бок, задергал лапами, без кишок самая поганая погань не живет… Щука, впрочем, живет. Если очень голодная. Ной ловил щуку, потрошил ее, бросал кишки в воду, а затем выпускал в эту воду щуку. И тупая рыба недолго думая начинала жрать собственные кишки, а они вываливались у нее из брюха, и она их снова жрала, и так без конца. Потом, конечно, подыхала. В щуке есть что-то поганое, раньше я об этом не задумывался, она, кстати, и пахнет погановато, сгущенным огуречным соком. Наверное, волкер тоже жрет свои кишки. Только теперь ему нечего жрать, они у него выгорели. Еще. Волкеры, сразу три. Перли на меня. Не неслись, а аккуратненько бежали, опустив вниз морды, перебирая лапами. Крупные, я таких никогда раньше не видел, мне по грудь почти. Это еще удобнее, легче попасть. Двух слева уложил, попал им в шею, очень удобно, они полыхнули синим, вспучились белым дымом и больше не поднялись. Третий оказался удачливей. Пуля попала ему в башку, отскочила от костяного лба и ударила в потолок, по которому тут же распространился жидкий огонь, волкер кинулся. Я что-то не выдержал, нервы уже не те, выпустил очередь. Восемь пуль, третья развернула волкера боком, и пять штук врубились ему в туловище, от морды до задних лап. Зверь вспыхнул бешеным огнем, с него сорвало всю шкуру и все мясо, и остался пылающий скелет, он умудрился сделать еще один шаг, после чего развалился на части. В тоннеле показалась тварь, которую я не видел раньше. Похожая на большую проворную ящерицу, она стелилась между рельсами, я потратил на нее четыре патрона и все четыре раза промазал — четыре раза! Она доходила мне почти до колена, черная гладкая кожа, мелкие зубки, такая вряд ли одуванчиками питается, получи… Патроны кончились, ящерка прыгнула. Сбила меня с ног, обвилась вокруг шеи хвостом, вцепилась зубами в наплечник, а я выхватил из кожаной кобуры револьвер и всадил в мягкую гладкую кожу все шесть пуль. Ящерица отвалилась. Правильно сказал Лисичка — все. Они лезли все, в большом разнообразии, вот эта ящерица, на ощупь она оказалась как налим, гладкая, и тоже пахнет рыбой, каждой твари по паре. Я сменил магазин. И они тут же повалили все-все-все, волкеры, ящеры, и кикиморы, и кажется, мрецы, снова кикиморы… Наверное, три минуты, я стрелял три минуты, прицеливался, нажимал, снова прицеливался, стрелял, прицеливался, они падали, сгорали и взрывались, рассыпались на большие куски и на мелкие, испарялись во вспышках белого огня. Чувствовал, что задыхаюсь. От всего, от вони, от движения, оттого, что стало вдруг жарко. Я расстрелял второй магазин и пошел в атаку. Сшибал очередную бродячую мерзость и делал шаг вперед, сбрасывая ее в сторону пинком, осторожным, чтобы не поймать фосфор. Поворот. За ним обнаружились мертвые шахтеры и твари, которых эти шахтеры остановили, много, завалы почти до половины высоты тоннеля. Через эти завалы перебирались новые твари, я стрелял по ним, снова огонь… Свет погас. Меня это особо не удивило, в подземельях свет постоянно пропадает, ему это свойственно, свет любит открытый воздух. Я тут же прижался к стене, зажег карбидку. Скелет подарил мне усиленный рефлектор с повышенной отражательной способностью, теперь лампа светила в два раза сильнее, не прожектор, но все же. Световое пространство сократилось, приходилось вертеть головой. Опять повалили кикиморы. Большие. Почти в два раза больше предыдущих. Двигались они перебежками, меняли расположение, едва я успевал прицелиться, кикиморы оказывались уже в другом месте. Пять, нет, шесть штук. Эта разновидность выглядела омерзительнее мелких собратьев, в месте, где сходились лапы, виднелись выпуклые пузыри, я попал в этот самый пузырь, когда одна кикимора замешкалась. К моему удивлению, она не вспыхнула. Остановилась, затем продолжила ползти, правда, не так быстро. Я попал еще, на этот раз в лапу, и это сработало, тварь вспыхнула и стала карабкаться на стену. Я подумал, что они, наверное, на деревьях живут — в случае чего забираются на ветви в поисках укрытия, и сейчас лезут наверх. За то время, пока я разбирался с одной, остальные успели приблизиться ко мне почти вполовину, так что мне пришлось отступать. Отстреливаясь. Промахиваясь. Я слишком много мазал. На два выстрела один промах. Крайне плохо. Если бы я стрелял так два года назад, то уже давно откармливал бы червей. А здесь ничего, еще жив. Нет, надо валить отсюда, чем скорее, тем дальше. Этот город меня уделал. Я стал плохо дышать, я стал медленно бегать, у меня нет половины уха и нескольких пальцев ног. Мне надо бежать отсюда. А я снова стреляю. В кикимор, кажется, раньше кикиморами называли… каких-то домашних духов. Они оберегали дом от злых сил. Теперь все по-другому. Кикиморы, другая погань не высовывались, скорее всего, не хотели вязаться, я бы тоже хотел держаться от них подальше, я пристрелил еще одну, остальные оказались совсем рядом. Переползали рывками, по стенам, по потолку, укрываясь в тени, которую не освещала моя лампа. Три штуки возникли совсем рядом, метрах в пяти, и я не выдержал во второй раз, и снова начал стрелять очередями. А когда патроны кончились, дернул к баррикаде. Она нагнала меня. Свалилась сверху, упала на плечи. Не предполагал, что тварь окажется настолько сильной. Как будто на шею сгрузились два мешка с песком, по весу никак не меньше, килограммов семьдесят, и эти килограммы тут же сдавили мне горло и попытались оторвать башку и одновременно ее раздавить. На ногах я, как ни странно, удержался, это меня и спасло. Если бы упал, вряд ли уже поднялся бы. Кикимора обхватила еще и за плечи, и давила, давила, и я знал, что осталось несколько секунд — пока не подоспеет вторая. Они сворачивали шеи. И сносили головы. Пили кровь. Интересно, а хоть что-то полезное оттуда сюда к нам пробралось? Ноги у меня оставались свободны, я развернулся, оттолкнулся и упал спиной в колючую проволоку. Кикимора ослабила хватку, немного, на секунду, этого хватило на то, чтобы выхватить нож и подрезать лапу, сжимающую мою голову. Видимо, я попал в нервный узел, кикимора вздрогнула, разжала объятия и отпрыгнула в сторону. По ее спине пробежал спазм, кикимора поджала лапы, застыла. Я попытался выбраться из колючки, но увяз, дернулся, застрял еще крепче. Не обычная колючка, качественная военная, с зазубренными шипами, из такой сложно выпутаться, невозможно почти. И лучше не дергаться, чем сильнее ты будешь стараться, тем глубже зазубрины будут впиваться. Если угодить в такую колючку без крепкого комбеза, в три минуты нашинкуешься на продольные и поперечные лоскутки. Винтовка лежала метрах в двух, стволом на рельс, дотянуться до нее не мог никак Зато смог дотянуться до пистолета. Конечно, это не фосфорные пули, но ничего, обойдемся и так. Хотя волкера из пистолета, наверное, не пробить… Кикимора, с подрезанной лапой, выплыла из мрака, ползла по потолку, а лапа висела, безжизненно раскачиваясь, интересно, а на четырех они могут? Стал стрелять. Нет, все-таки пистолет совсем не для нашего времени оружие, пух, пух, попал оба раза, а кикиморе хоть бы что, не поперхнулась, ползла, собиралась мне отомстить за покалеченную руку. Все поганцы удивительно мстительны, в этом они очень похожи на нас. Ближе и ближе, перебирает лапами, что ей эти пули… Вспыхнули прожекторы, кикимора остановилась. Рядом со мной оказался Егор. С перекошенным от воинственности лицом, с винтовкой и большими ножницами по металлу, надетыми рукоятями на плечо. Первым делом Егор с сердитым криком расстрелял хроморукую тварь, вогнал в нее полмагазина, отчего погань распылилась в горящую белую пыль. Затем с не менее бравыми звуками стал поливать остальных кикимор, показавшихся из глубины. Скоро патроны кончились, Егор поменял магазин, убрал винтовку под руку и принялся выстригать меня из проволоки, по ходу рассказывая: — Аппараты у них не работают, трансформатор не чинится, баррикада бесполезная — щель осталась. Скелет отправил за газовой сваркой, но они нескоро баллоны подвезут, не успеют. Надо уходить отсюда. Наверху много погибших, а твари еще из нескольких дыр прибывают, всех остановить не получится. Скелет говорит, что через неделю все тоннели заполнятся поганью… Ах ты… Ножницы Егора наткнулись на двойное пересечение проволоки, он навалился на рукояти всем весом, заскрипел зубами, перекусил. Я выбрался. Подобрал винтовку, перезарядил. — Пойдем, — Егор кивнул на баррикаду. — Надо уходить! Баллоны не притащили! Заварить проход не получится! Они все равно прорвутся! Я пошевелил головой. Больно, мышцы шеи растянуты, голова не очень поворачивалась влево, обычное дело, если тебе пытаются оторвать башку, это даром не проходит… Ухватил за крестовину, к которой крепилась колючка, придвинул ее к правой стене, тоннель оказался перегорожен. Ненадолго, но это их задержит. Направились к баррикаде, пятились, держа освещенное пространство под прицелом. — А Алиска, наверное, до сих пор спит, — сказал Егор. — В своей глушилке-то…. Спит, сны видит, а мы тут маемся… Что это? Егор остановился. Я тоже остановился. Из глубины тоннеля доносился шорох. Или шепот. Мягкий какой-то, переваливающийся. — Оно что, жидкое, что ли? — спросил Егор. — Жидкое катится… — Черт с ним. Лезь в дыру! Егор просунулся в прореху, я за ним. Шахтеры тут же заткнули щель железными бочками. Голова кружилась, хотелось пить, Скелет сунул мне флягу. Лимонная вода. И еще что-то, не смог определить. И кусочки льда. Освежающе, выдул почти половину емкости. — Жив?! — спросил Скелет зачем-то, точно сам не видел. — Частично. Твари разные ползут, — сообщил я. — Много… — Ясно. Сейчас должны баллоны притащить, я думаю, успеем. Отдохните пока. Мы с Егором отошли от баррикады, уселись на рельсы. — Плохо тут, — пожаловался шепотом Егор. — Тепло, а плохо… Бежать некуда. Не люблю я эти норы, человек не крот… — Привыкай, — посоветовал я. — Придется нам сюда, наверное, переселяться. Если дело так пойдет. — Мы же это… вроде как все исправим? — спросил Егор осторожно. Я не ответил. — Исправим, — кивнул Егор. — Конечно, все исправим… Егор достал будильник. — Остановился, — сказал он. — Не нравится ему тут, пружина гораздо быстрей распускается. Под землей время идет по-другому, быстрей, что ли… Это из-за давления. Ты чувствуешь, как на тебя давит? — На меня всегда давит, — ответил я. — И на земле и под землей. Надо, наверное, в небо. На дирижабле. Повыше. Там, нажегся, давление меньше. — Давай магазины заряжу, — предложил неожиданно Егор. Я сунул ему пустые магазины, Егор достал коробку с патронами и стал со щелчками их заряжать. Успокаивался так. Перебирать патроны — отличное успокаивающее средство, я помню, у кого-то были бусы, состоящие из пистолетных пуль, и он ловко перебирал их между пальцами и пел песню про черных уток. Кто это был, я не знаю. — Нет, не могу я тут жить, — говорил Егор. — Хуже, чем на поверхности, лучше холод, чем… Давай отсюда уже уходить, а? Вот Скелету поможем и пойдем… Показался человек с продолговатым горбом, шахтер. Согнувшись почти вполовину, он тащил на спине баллон с газом. Каждый шаг давался с трудом, но он продвигался. Остальные шахтеры кинулись к нему на помощь, подтащили баллон к баррикаде и принялись вокруг него суетиться, прилаживая горелку… — Лучше жить наверху, — говорил Егор. — Там холодно, но к холоду можно привыкнуть. Зато там никаких тварей нет, там тихо… — И жрать нечего, — добавил я. — Рогов на вас ведь не напасешься… Егор хихикнул. — Я читал книжку как-то… — сказал он. — Еще в слоне, только сейчас вспомнил. Там писали, что можно питаться воздухом. Полезное качество. Хотел бы я питаться воздухом, сидел бы где-нибудь на дереве и питался воздухом, не думал ни про какую кнопку. — Не сразу, конечно, — объяснил Егор. — Сначала надо мхом питаться, потом водой горячей, потом уже на воздух переходить… Давай тренироваться, а? Как все это закончится. Станем жить и питаться воздухом, а? Я могу пять дней без еды вполне спокойно, а ты? — Сорок восемь, — соврал я. — Вот видишь, — сказал Егор. — Мне кажется, мы воздушное питание вполне освоим. — Посмотрим. Забавно. Возможно, нам скоро на самом деле придется питаться воздухом. — Организм сам по себе все умеет вырабатывать, так изначально устроено. Мы и Алису научим воздухом питаться… Я усмехнулся. Представил, как Алиса будет питаться воздухом. Глупо вообще. Сидим на рельсе в подземелье, сидим, в нескольких метрах смерть, а мы болтаем об ерунде, собираемся питаться воздухом. Совсем оторвались от жизни, барахтаемся в бреду. Я неожиданно для себя самого зацепился за эту мысль. Ведь на самом деле бред. Все, что вокруг происходит, совсем не похоже на жизнь, какой она должна быть. Дурной сон. Мне снятся сны. Обычно они кошмарны. Иногда они очень кошмарны. И очень редко мне являются другие сны, но я забываю их до того, как успевают просохнуть слезы. Мои кошмары почти не отличаются от реальности. А раньше, насколько я знаю, все было наоборот. Свет опять погас. — Ну вот, — выдохнул Егор. — Я так и знал… Впрочем, темно не было, у шахтеров на касках тоже имелись ацетиленовые фонари, их света вполне хватало. Шахтеры продолжали возиться с баллонами. Скелет командовал, Лисичку не видно. Шахтеры замерли, Скелет поднял руку. Казалось, что они прислушивались к чему-то. Я ничего не слышал, вода, кажется, где-то капала. Или не вода. А затем возник туман. Он потек сверху, по потолку, от баррикады, настойчиво. Скелет что-то заорал и затих, тоннель оказался затоплен туманом почти мгновенно. — Это не туман, — прошептал Егор. — Горячий… На самом деле совсем не туман, скорее пар, жаркий, плотный, непробиваемый. Свет карбидной лампы через этот туман почти не проникал, рассеивался в метре. Я видел только Егора и немного стены, дышать стало трудно. — Приготовься, — велел я Егору. — К чему? Кто его знает… Слишком быстрый туман… И тут же рядом заорали. Егор подпрыгнул. Шахтер кричал, я направил в ту сторону луч и тоже едва не заорал. Человек был покрыт полупрозрачными большими вшами. Именно вшами, в чем-чем, а во вшах я прекрасно разбирался. Почти с кулак, мягкие, с растопырчивыми лапками, через прозрачную спину виднелись кишки, в них что-то перекатывалось и шевелилось. Вши покрывали человека целиком, с головы до ног, они копошились, не суетливо, а с каким-то представлением, человек орал, и совсем не от страха. Я посмотрел себе под ноги и обнаружил, что вши и там, перемещаются с хлюпающим звуком. Заорал Егор. Повернулся к нему. Егор был чист, напротив него по стене медленно всползали вши, я почувствовал, как я чешусь, весь, с ног до головы, захотелось спасаться, и тут же из темноты полыхнул огонь. Плотная оранжево-синяя струя, она обхватила шахтера горячим коконом, мерзость, покрывавшая его, принялась пузыриться. Это был Лисичка. В свете пламени я увидел его, с огнеметом. Он плюнул еще, и еще, и загорелись стены, из влажного пара выскочил ошарашенный Скелет и потащил нас прочь, из тумана. Я, Егор, Скелет и два шахтера, Лисичка замыкал, бежали, запинаясь за рельсы. Лисичка фыркал. Баллон ростом с него самого, непонятно, где смесь, где Лисичка, а ничего — фрр-фырр. И не просто плевался зажигалкой, а со смыслом — по потолку, по стенам, по рельсам, создавая за нами огненное кольцо, непроницаемое для ползучей заразы. Умный. Маленький, а не по годам. Вырастет, будет как Скелет. Начальником, ведущим свой народ к горизонту. Ничего, ничего, из Егора мы тоже такого сделаем, он уже на пути к этому. Станет человеком, пойдет по жизни широкими шагами. Мы вывалились из тумана. Я, Егор, Лисичка. Через несколько секунд показался Скелет. Он тащил шахтера со сломанной ногой, шахтер был без сознания. Егор подхватил раненого под руки, и они со Скелетом отволокли его подальше. Еще одного шахтера не было. Скелет кивнул. Лисичка выпустил в туман длинную струю огня. — Отступаем, — негромко приказал Скелет. Подхватили шахтера, понесли. Лисичка прикрывал. Через каждые пять шагов он останавливался и стрелял из огнемета. По вшам. Они вываливались из тумана шустрыми полупрозрачными отрядами, тянулись к нам, Лисичка пыхал. — Это что?! — выкрикнул Егор. — Не знаю, — ответил Скелет. — Не знаю! Раньше их не было! Вши не горели. Огонь подпаливал им лапки, твари обездвиживались, с жирным хлюпающим звуком осыпались со стен, их место тут же занимали другие, количество увеличивалось, и Лисичка палил. Хороший шахтерский огнемет, если бы не он, если бы не Лисичка… Шахтер очнулся. Закричал, то ли от боли, то ли от испуга, вырвался из рук, я не успел его перехватить, он упал и пополз прочь, в мутном сознании, в сторону тумана, зацепил Лисичку. Тот упал, запнулся и завалился на спину, и в потолок ударила тугая оранжевая струя, она растеклась по тоннельному своду, закапала вниз, настоящий огненный ливень. Лисичка первым понял, отпрыгнул в сторону, стряхнул огнемет, тяжелый баллон со смесью, с потолка струился жидкий огонь, Лисичка пробежал мимо нас. — Уходим! — крикнул Скелет. И так было ясно, что пора уходить — баллоны должны рвануть вот-вот. И огонь расползается над головой слишком быстро, сейчас за шиворот потечет. Тоннель шевелился. Капли смеси прилипли к вшам и продолжали гореть на них, десятки оживших солнечных зайчиков. Раненый шахтер замер на полу, и вши окружили его светящимся коконом, копошились и спорили из-за добычи. Побежали назад. Оборона была прорвана. Баррикада не помогла, колючая проволока не удержала, огнемет… Баллон рванул. Смеси осталось немного, но этого хватило. Огненный шар возник и несколько секунд дрожал между стенами тоннеля, затем с ревом лопнул и покатился к нам, и почти достал, обжег пылающим воздухом, спалил огнем. Я успел повернуться и почувствовал, как сплавилась ткань комбинезона, как раскалились защитные щитки и заклепки вожглись в кожу. Заорал. Теперь на спине останутся пятнистые узоры, а, плевать, забуду быстро, завтра и не вспомню, едва успел закрыть глаза. — Ложись! — крикнул Егор с запозданием, можно было уже совсем не ложиться, все, поздно. Но я бухнулся и почти сразу почувствовал, что задыхаюсь. Воздух стремительно выгорел, пламя схлопнулось и погасло, я вдохнул, но вместо воздуха в легкие ворвались горячие ошметки, закашлялся. По зубам ударило железо, в горло влился кислород, холодный и свежий, открыл глаза. Скелет. В руках длинный баллон с краном, наверное, запасной воздух, предусмотрительны подземные люди, ничего не скажешь, Скелет повернул кран, холод продул легкие, прочистил мысли. Я сел. Со стороны баррикады слышалось потрескивание, то ли остывало опаленное железо, то ли вши торопились. Скелет наклонился над Егором, продышал баллоном и его. Откуда-то несло прохладой, в тоннель втягивался теплый ветер, дышать было можно. Егор тоже сел. У него дымился правый бок, обгорели брови, а так ничего, моргает. Опять живы. Скелет подышал из баллона сам. Он выглядел уже не так опрятно, как раньше. Обожженно выглядел. Но невозмутимо, перестрелка его не очень перепутала. — Уходим. Он схватил Егора за руку, повел за собой. Егор о чем-то рассказывал, громко, но неразборчиво, контузило, наверное. Скелет кивал и волок, быстро, я едва поспевал. Потрескивание усиливалось, вши догоняли. С потолка свисала лестница. Люк. Лисичка влез сюда, оставил открытым. Скелет подсадил Егора, велел лезть до конца трубы и ждать. Егор полез, запинаясь за ступени. Мы остались в тоннеле. Я заметил на стене небольшой ящик из толстой листовой стали, с замком, Скелет достал с шеи цепочку с ключами, отомкнул замок. В ящике оказался будильник. Часы то есть, с циферблатом, со стрелкой. С одной. Скелет установил ее на пять минут, вставил ключ в глубину часового механизма и несколько раз повернул, затем дернул за ручку. Часы громко затикали. — У нас пять минут, — сообщил Скелет. Затем схватил меня и без видимых усилий забросил на лестницу. Я пополз. Егор дожидался в трубе. Нервничал, грыз губы. — Теперь лучше поторопиться, — сказал Скелет. Мы побежали. Трубы, лазы, лестницы. Егор первый, я за ним. Скелет замыкал. Закрывал люки, откручивал вентили, дергал за рычаги. Влетели в комнату с пустыми пластиковыми бочками. — Ложись! — крикнул Скелет. Свалились под бочки. Я думал, взрыв будет мощней. Но получилось совсем по-другому — пол дрогнул, нас небольно засыпало бочками, оказавшимися довольно мягкими. Зашипело в трубах. Все. Скелет сел на бочку. Вытер пот со лба, подышал из баллона, попил воды. Егор осматривал себя, стараясь определить, не прожгло ли до мяса. — Наверное, еще где-то прорывы надо устранять? — спросил я. — Множественные прорывы? Поспешим, может? Скелет помотал головой. — Не, — сказал он, — не надо уже… Прорыв шел снизу, по северо-западным нижним горизонтам. Ликвидировать не удалось… Скелет отпил еще. — Раньше удавалось, — сказал он. — Я полагал, что время еще есть, а, видимо, нет, видимо, я ошибался… Это единая система безопасности. Точечные закладки, резервуары с формалином, зоны обрушения. Газгольдеры. Только в них не пропан. Нервно-паралитический тяжелого типа. Там… Скелет топнул ботинком по железному полу. — Там никто не пройдет. Штреки взорваны, кислотная каша, все залито газом… Человек точно не пройдет. И не выживет. Но эти все равно прорвутся, теперь и я не сомневаюсь… Это дело дней, может, недель… Крушение. Наверное, так и должно быть, диалектика, однако… Скелет поднялся с бочки. — Пойдемте отсюда. Надо подумать. Скелет улыбнулся. Молодец. Жизнь разрушилась, а он ничего, не разъехался. Надо кое-как двигаться. Двинулись. Еще труба, еще коридор, все, тоннель. Видимо, из главных — неплохо освещен, чистота. Вода. С потолка, крупными каплями на головы бегущих. Шахтеры бежали. Отступали, катили за собой рюкзаки на колесиках, раненых тащили на носилках, много, и раненых и бегущих. Со стоном, все это происходило с протяжным стоном. Вроде бы отдельные шахтеры молчали, поджимали губы, плотнее впрягались в поклажу, а вместе получался стон, он исходил от всех их фигур, от движений, от дыхания. Организованная шахтерская паника. На Скелета не смотрели, отворачивались. И он им ничего не говорил, шагал себе поперек течения. Тяжело ему, наверное, очень было смотреть на своих людей. Сколько лет он у них тут маркшейдерствовал, жизнь им обеспечивал, а они вот так. Драпают. Но Скелет держался достойно, ни слова им не сказал, проводил нас до боксов. К нему подбежал один, тоже старый, принялся говорить что-то о сетях, о фермах, об урожае, но Скелет только отмахнулся. Сказал, чтобы тот собирал семью в поход, что все потеряно, что всем, кто думал остаться, надо собраться у него вечером и обсудить все, а сейчас требуется оповестить всех, кто еще проверяет дальние штреки, и сделать это стоит вот-вот, немедленно. И мне велел вечером заглянуть. Я пообещал. Алиса поджидала в своем боксе, сидела за столом, строила поленницу из патронов. — Проснулась? — глупо спросил Егор. Алиса боднула пальцем сооружение, патроны с латунным звуком рассыпались по полу. — Я так и знала, — сказала она недовольно. — Стоит вам оказаться в каком-нибудь спокойном месте, как сразу и начинается. Взрывы, стрельба, беготня… Вы — разрушители. Почему меня не разбудили? Я тут уже все передумала… А что воняет так? Да нет, Прыщельга, не от тебя, дымом. Обгорели, что ли? А ну-ка поворотитесь, я посмотрю. — Немного… — Егор постарался придать голосу мужественности. — Немного… А тут все драпают, как крысы. И крысы драпают, как крысы, чуют беду. Чапа вот тоже удрала… — Как?! — Пораженный Егор сел на койку. — Чапа убежала? Алиса подтвердила кивком. — Увидела товарищей — и не выдержала. — А ты, значит, осталась? — спросил я. — Ну да. Решила еще немного подождать, так, часик Такие, как вы, не тонут, тут ничего не поделать, на это и надеялась. А что здесь, собственно, происходит? Потоп, обвал, все сразу? Прыщельга, давай ты рассказывай, ты врать хуже умеешь. Только медленно, и без героичности, по порядку. Егор начал рассказывать, не по порядку и с возгласами, я не слушал, собирал в карман рассыпавшиеся патроны, думал. Чапа убежала. Значит, ничего хорошего ожидать не стоит. Крысы всегда убегают вовремя. Глава 10 Гвозди В лампе паук. Паучок, маленький такой, с четверть ногтя, раньше его не видел. Интересно, чем он тут питается? Меня всегда такие вопросы занимают — чем кто питается? Пауки едят мух, личинок, плавунцов всяких. Интересно, паука можно приручить? Вряд ли, паук зол, любит темноту. Хотя если его каждый день кормить сушеными кузнечиками, то, может, он подобреет. Сел на койке, паук юркнул в щель. В банке под потолком пошевеливался бело-розовый, до синевы, протей, подземная личинка дракона. Гудело, на батарее подпрыгивала кружка с водой, и чуть позвякивала ложка, устроенная сверху. Я допил холодный и сладкий чай, достал ботинки. Новые. Первые мои настоящие ботинки. Не снятые с трупа. Не найденные в шкафу на четырнадцатом этаже. Не выменянные на фунт пороха, настоящие, новые, самодельные. Подошва из автомобильных покрышек, непростых, с острыми шипами. Под этой покрышкой каучуковая прослойка, а дальше особый материал, пропускающий воздух наружу и не пускающий ничего внутрь. Под ним мех. Теплый и мягкий, Скелет сказал, что он еще и водоотталкивающий, с хвоста бобра, бобер — это такая йодная крыса. Ботинки высокие, поднимаются почти до середины голени, а на случай опасности на каждом есть такой небольшой рычажок, за который можно дернуть, и ботинки спадут, если станешь тонуть. Отличная обувь, пахнет новьем, а не кислятиной, так что я не удержался, достал бутылку со спиртом, протер ноги. Два раза, чтобы наверняка. Холодно и тепло одновременно, приятно. Носки тоже новые, жалко надевать, а что делать? Надел, пошевелил пальцами. Приятно. Спасибо Скелету. Собрался. Оружие, рюкзак, топоры, все, что надо. Немного, хватит. Егор спал. Крепко. На всякий случай подергал его за ухо. Нет, надежно. Хотел ему что-нибудь оставить, потом решил, что лучше так. У меня вот от Гомера ничего не осталось, только память. Это, наверное, важнее. Заглянул к Алисе. Тоже спала. Ее я за ухо дергать не стал. Спасибо этому дому, пойдем к другому. Направился к платформе, вчера вечером договорились, что Скелет будет здесь ждать. Он и ждал. Сидел возле столба, варил шахтерский чай. Рядом с ним сидел Лисичка, плел что-то из проволоки, кольчугу, кажется. Улыбнулся мне. — Привет, — сказал я и подсел к огню. — Мы уходим, — как-то скучно сказал Скелет. — Сам понимаешь. — Конечно, понимаю. — Я хотел остаться, видит Бог, хотел… Но то, что произошло… Одним словом, под землей мы не выживем. Во всяком случае, здесь. — Подземелий везде хватает, — сказал я. — Я тоже так думаю. Скелет налил мне в кружку черной густой бурды, горячей, смолистой, попахивающей гудроном. — Правильно и делаете, — сказал я. — Нечего тут оставаться. Моих-то прихватишь? Скелет поглядел на меня сухими древними глазами, кивнул. — Спасибо. — Ерунда. Люди должны помогать друг другу. К тому же… Из них получатся хорошие люди. — И хорошие бойцы, — добавил я, хотелось, чтобы Алису и Егора ценили в шахтерском сообществе. Скелет несогласно покачал головой. — Из хорошего железа не делают гвоздей, из хороших людей не делают солдат. Так говорил один древний китайский мудрец. Прав, наверное, был этот мудрец. Пусть и китайский. Права была Алиса, я ничего не умею, только разрушать. Убивать, останавливать. Какой из меня человек? Что я в нормальном мире делать буду? Водопроводчиком, конечно, хорошо, но я не знаю, с какого конца к трубе подступиться. Алиса… наверняка она что-нибудь умеет, плетет хорошо. Егор еще молодой и учится быстро. А я пойду себе. В тишину тоннелей, в глубины, во тьму. — Они не побегут? — спросил Скелет. — Твои друзья? Привязывать не надо? — Парень точно не побежит, — ответил я. — А девчонка… Когда очухается, ей уже некуда бежать будет. К тому же… Я выставил пузырек с красной жидкостью. Снотворное. Мощное, Скелет гонит его из какой-то подземной белены. Капля на бутылку воды, жидкость приобретает цвет свекольного настоя и валит с ног, и вызывает сны, Лисичка тогда, в столовой, подмешал мне семь капель, как самому опасному, снотворное, я определил сразу. — Спасибо, — я подвинул бутылочку Скелету. — Полезная вещь. Проспят до вечера. Потом… Наверное, надо сказать им, что случился обвал. — Хорошо. Так и сделаем. Обвал. А ты? Может, все-таки с нами? — Не. Я туда. К собаке. Слишком дорого… И слишком долго. Короче, теперь мне интересно. Очень и я привык к этому. — Это, пожалуй, достойный повод, — улыбнулся Скелет. — Только тебе лучше поторопиться. После массовых прорывов всегда затишье, день-другой тоннели будут относительно свободны. Успеешь проскочить. Я кивнул. — Вот еще что хотел спросить… — Спрашивай, — Скелет спрятал бутылочку со снотворным в карман. — Ты случайно Гомера не знаешь? — Знаю, конечно, — не раздумывая ответил Скелет. — Прекрасно знаю. «Одиссея», первая книжка, которую я прочитал. Приключения, путешествия через мир, схватки с чудовищами… — С Медузой, — добавил Лисичка. — Медуза это не там, в «Одиссее» Харибда. Скелет знал явно другого Гомера, не моего. Лисичка фыркнул. — Не книжный Гомер, обычный, — сказал я. — Человек такой… Хороший. — И обычного Гомера я знал, — кивнул Скелет. — Это распространенное имя, им часто называют. Например, если человек слепой от рождения, то его почти всегда Гомером нарекают. Да и не слепой… Лисичка, ты помнишь Гомера? — Помню. Он ушную серу собирал. Скелет усмехнулся. — Гомеров много, — сказал он. — Давиды тоже встречаются, Алисы иногда… — Почему так? — Из-за книг, — пояснил Скелет. — В самое тяжелое время, когда цивилизация рухнула с громким хрустом, имена позабылись. Не до имен было, озверение, банды, банды. Потом, когда раздышались немного, хватились — как детей называть? Некоторые стали по кличкам зваться, вот как я или Лисичка. У шахтеров имен вообще нет, только прозвища. А поверхностные стали по книгам называть. Вот так. — Понятно, — сказал я. — Спасибо вам. Надеюсь, что встретимся. — Это обязательно. Куда идти, запомнил? Я запомнил. — Иди. Тут не так уж и далеко. — Да… Слушай, Скелет, еще хотел спросить? Маркшейдер — это кто? Скелет ответил. Потом я шагал почти четыре часа без перерыва. Бодро шагал, почти как раньше. У меня горело левое ухо, я думал, что это Алиса. И правое ухо, гораздо меньше, наверное, это Егор. Тоннель мне нравился. Чистый. В нем не было никаких посторонних вещей, из тех, что обычно встречаются в тоннелях. Рельсы, шпалы, кабели по стенам, только не провисшие от времени, как обычно, а натянутые, как струны, и никаких свисающих с потолка мочал пыли, и никаких корней, пробивающихся через бетонные плиты свода. Наверное, так выглядели эти тоннели раньше, когда их только что построили. Шагалось легко. Шпалы почти не выщерблены, ботинки не цеплялись за арматуру и не проваливались в бетонное крошево, не надо было то и дело смотреть под ноги, опасаться, что свернешь шею. Скелет выдал мне электрический фонарь шахтерского типа, тонкое изобретение. Аккумулятор, состоящий из маленьких, похожих на патроны батарей, они собирались в пояс, который почти не чувствовался. Кроме пояса, имелся шагогенератор. Плоская коробка, крепившаяся к бедру и вырабатывавшая электричество, ими подзаряжались батареи, от них, в свою очередь, питалась лампа, состоящая из двенадцати светлячков, каждый светил как лампочка. Светодиоды, так они назывались, Скелет объяснил. А еще он объяснил, что эта лампа может светить до тридцати лет, достаточно проходить в день по два километра. Двадцать лет — это вечность, я столько не протяну, шагогенератор переживет меня, как все вещи переживают своих хозяев. Но ненадолго. Впрочем, карбидка у меня тоже имелась, не обычная, шахтерски усовершенствованная — из толстого металла, с резиновыми ребрами безопасности, с армированными шлангами, с небьющимся стеклом, теперь я навсегда обеспечен светом. Я шагал быстро, лампа заряжалась, светодиоды светили. Через час я начал считать. Я почти забыл про эту привычку, раньше я считал каждый свой шаг, раньше от этого зависела жизнь, теперь мне просто хотелось занять голову, чтобы не думать об Алисе, цинге, конце света и кнопке, на которую я должен нажать. Через два часа я сбился и уже не считал, вспоминал истории про подземелья, тоннельные легенды, байки про свернувших не туда. Почти все эти истории заканчивались плохо, как все настоящие сказки, они не жили долго и счастливо. Через три я почувствовал себя одиноко, все последнее время вокруг меня дышали люди, и вдруг никого, рельсы, железо, бетон. Зато спокойнее, не надо ни о ком заботиться, не надо никого вытаскивать за уши из ямы, кишащей пиявками. Устал о всех беспокоиться. И вообще это все неважно, я уже почти у цели… Четыре часа, заныли ноги, от пяток подало в кости. Говорят, чтобы ноги не гудели от долгих переходов, надо сверлить в костях дырки. Как все это закончится, обязательно просверлю. И в башке тоже можно сверлить, я встречал таких, с просверленными дырками в башке, правда, мертвых уже. Но дырки у них еще при жизни сверлились. Через пять… Егор догнал меня через пять. Я устал и устроил перерыв, распустил шнуровку на ботинках, чтобы увеличить приток крови. Пил воду и изучал зубы. Мало осталось, впереди почти нет, те, что сохранились, качались и не болели. Я выдавил три верхних боковых зуба языком. Зубного пузырька у меня не нашлось, и я их выкинул в темноту. Ощупал языком десны. Непривычно гладкие, с выемками на месте зубов. Неожиданно захотелось плакать. Нет зубов. Цинга. Я ведь еще совсем не старый, а зубов нет… А если еще коренные вывалятся? Не отсутствие пальцев, не ушей, зубы, у меня нет зубов! Без зубов чувствуешь себя удивительно беспомощно. Голым я очень редко бывал, но ощущение полностью совпадает, без зубов я чувствовал себя голым. Маленьким. Вот в чем секрет, у детей нет зубов, они беспомощны, это откладывается в неявной памяти, и если ты начинаешь терять зубы, то вместе с ними ты теряешь и уверенность. Раньше вставляли вроде бы, я хочу железные, из закаленной стали. И блестящие, чтобы были крепкие, чтобы можно было грызть трубы и выплевывать ошметки. Попробовал подумать про собаку. Про серебряную, ту самую. Про то, что мне надо сделать. Найти вход, заложить взрывчатку — спасибо Скелету, три килограмма пластика, хватит, чтобы разнести квартал — уничтожить систему охлаждения. И тогда взрыв. Нижнее Метро будет уничтожено, кольцо разомкнётся. Брешь между мирами закроется. Погань перестанет сочиться. Прекратятся смерчи. Прекратится снег. Землетрясы оставят землю в покое… Не хочу про это думать. Не хочу! Я вдруг понял это совершенно отчетливо. Не думать. Устал. Уже совсем рядом, я пройду это расстояние, не думая, скоро, скоро все остановится. Остановка, именно этого я хочу. Чтобы вернулась вода, чтобы вернулись птицы, чтобы везде слышался смех… Шаги. Со стороны городка шахтеров приближался… Егор. Я узнал его по походке, по манере переставлять ноги. Торопился, перескакивал через шпалу. Егор. Один! По тоннелю! Не испугался! Вот это да… Не верится… Показался. Бледный от страха. Задыхающийся от быстрой ходьбы. — Дэв! — позвал он меня. — Это ты?! — Нет, это не я, давай, проходи мимо. Егор вздохнул с облегчением. — Пить хочешь? Егор кивнул. Я дал ему флягу. Егор отпил и сказал: — Мне кажется, Алиса ее съела. — Кого? — не понял я. — Чапу, кого еще. Сожрала, а нам сказала, что она убежала. Да… Егор вздохнул, почесал лоб. — Она ведь эту крысу не просто так завела, она ее давно слопать хотела. Поглядывала так. Вот представилась возможность — мы отлучились, она ее сразу и умяла. В сырую. А хвост в кармане хранит, я проверил. — Серьезно, что ли? — спросил я. Егор рассмеялся. — Поверил! — радостно воскликнул он. — Ты поверил! Егор хлопнул себя по ляжкам. — Я научился! — Он щелкнул пальцами. — Я научился шутить! Теперь мне осталось научиться стрелять… А ты и поверил! Про крысу?! Поверил? — Поверил! Мы смеялись долго, так, что по стенам и сводам начали проскакивать неприятные и непонятные хохотки. — Шутки — это здорово, — сказал я. — Теперь ты сможешь быть с ней на равных, с Алисой. Кто кого перешутит. — Да… А Скелет думал меня удержать, между прочим. Уговаривал. — А я ему в лоб винтовку наставил, он и передумал. Консервов дал — теперь нам надолго хватит. Только пока не хочется есть. Может, пойдем уже? — Пойдем. Мы опять шагали по тоннелю. Я чувствовал — Егор хочет, чтобы я спросил — зачем он отправился за мной. Ответ у него уже заготовлен, мужественный и веский, про то, что кто-то должен это сделать, про память предков. Но я не спросил. Время двигалось медленно, запиналось о темноту, прилипало к стенам. Егор, чтобы чувствовать его течение, вывесил на шею будильник, часы громко тикали, отсчитывая шаги и метры. Почти ничего не происходило, тоннель, как и говорил Скелет, был пуст. Мы не встретили ни одной станции, ни одной платформы, ничего, что нарушило бы убаюкивающее течение километров. Равномерность настраивала на сон, и иногда мне казалось, что я сам пробираюсь через этот самый сон, бесконечный, безрадостный. Мы останавливались, срезали с кабелей грубую черную изоляцию, добывали из-под нее мягкую и хорошо горючую, разогревали консервы, кипятили чай, ели, двигались дальше. Два раза отдыхали. Раскладывали спальники, спали по очереди. Егор зажигал медленные свечи, одну впереди на рельсе, другую позади, и мы отдыхали в коконе света. Я размышлял о странностях жизни. Я представлял, что последний рывок на запад будет очень сложным. Придется буквально прорубаться через сонмища чудищ по колено в крови и стреляных гильзах. Но такого не случилось. Продвижение наше оказалось спокойным и неопасным, точно мы отправились на соседний пруд ловить бычков, а не в сердце зла спасать мир. Погань исчезла, не показывалась, а может, ее и вообще здесь не было. Неправдоподобно удобно. После отдыха Егор заводил будильник, аккуратно, тщательно, стараясь не оборвать пружину, слушал его биение, говорил который час. Это было уже настоящее время, Егор занял его у Скелета. Шахтеры хранили время с времен катастрофы, настоящее, определенное еще раньше, по атомным часам. Скелет говорил, что они до сих пор идут — на Луне, в ее вымерших поселениях, на остывших спутниках, вертящихся вокруг Земли и питающихся солнечным светом, и здесь, в Москве где-то, где, никто точно не знает. Так что шахтерское время от истинного не очень отличалось, и Егор подзавелся от него, и теперь семейный будильник отсчитывал правильное время, и Егору это очень нравилось. Просто катастрофически нравилось, теперь он поглаживал будильник окончательно по-родственному, часто поглядывал на циферблат и старался сообщить мне который час как можно чаще. Вот и сейчас Егор посветил на будильник и сказал: — Тринадцать часов двенадцать минут, между прочим. Вторые сутки бредем, а? Егор принялся подкручивать пружину, уже второй раз за день. Я подумал: «А что если пружина лопнет?» Мы опять останемся без времени, починить не удастся, запчасти в слоне, в который нам не вернуться никогда. Смеялся над слоновьей болезнью Егора, а теперь вот сам в слона бы с удовольствием поселился. И жил бы там, и был бы счастлив. — Вторые сутки, а Скелет обещал, что недалеко, — Егор пнул рельс. — Не ропщи. Вторые сутки — да, зато идем спокойно. Это дорогого стоит. Действительно, спокойно. Один раз кикимора, справились легко, почти не заметили, в три патрона. — Да я так, просто, понимаю, не дурак. Мне Скелет объяснил про этот тоннель… И мне объяснил. Вспомогательный тоннель тянется над первым техническим тоннелем Нижнего Метро, выход на поверхность к западу от Проспекта Вернадского, расстояние точно неизвестно, от километра, до двух, здесь ничего сказать нельзя. Впрочем, поверхности там как таковой уже почти нет, пустыня, руины. А вот собака сохранилась. Чудом, по собаке все и поймете. Тоннель прямой, и поворотов нет, прямиком до пролома. А там на землю, а дальше разберетесь, сами увидите, что делать… Егор болтал, почти не переставая. Это было неплохо, мешало думать. — А возвращаться здесь же будем? Если здесь, то хорошо, тут удобно ходить, мало разрушений. Скелет показал мне, где склад, они не успели вывезти все запасы. Ты представляешь, сколько там еды? Там ее до потолка! Консервы разные, крупа, грибы в банках, какао. Нагрузим целую телегу, я знаю, где у них телеги хранятся! И вывезем, все равно в слона нескоро еще вернемся. А вот как воротимся в слона, то сразу побежим в магазин, наберем обезвоженной лапши и наварим макаронного супа. Папка рассказывал мне несколько рецептов и даже учил варить. Это самый главный суп, мне так отец рассказывал. Можно варить с сухим молоком и солью, можно варить с тушенкой, можно со щавелем, а можно с грибами… Егор рассказывал про варианты приготовления макаронного супа, и вообще про супы, он неожиданно много знал про супы, прочитал особую суповую книгу. Примерно такую, как я медицинскую, только не про синдром усталости, а про то, как стряпать похлебки и посыпать их рубленой мятой. — Алиса любит макаронный суп. Она его, конечно, не пробовала, но она любит его по моим рассказам. Алисы, конечно, уже не будет, когда мы станем возвращаться. Скелет ее с собой возьмет, он обещал. Но мы потом ее найдем, не грусти… Скелет сказал, куда примерно они идут, мы их отыщем. Все вместе станем жить, так веселее. И спокойнее. Мне шахтеры понравились, надежные люди. У меня мама была… Сказал вдруг Егор. — Отец рассказывал, она на арфе играть умела. Ты знаешь, что такое арфа? — Немного представляю… Что-то вроде рояля, только рояль тебя просто пришибет, а арфа еще на кусочки порежет. И стоймя стоит. В будущем все станут на арфах играть, ничуть в этом не сомневаюсь. — Играть только зимой можно, — рассказывал Егор. — От арфы звуки далеко разлетаются, стекла дребезжат… А зимой никто не слышит. Однажды отец пошел в магазин… Отец пошел в магазин. Как по-человечески это все звучит, однако. Человек пошел в магазин. А у нас все по-другому. Человек пошел в магазин, и ему оторвали башку, как я все это ненавижу, все, все ненавижу, ну ничего… — Однажды отец отправился в магазин, — повторит Егор. — А мать со мной нянчилась. Отец ушел утром, а вернуться должен был к вечеру, там недалеко, ты ведь знаешь. Там на самом деле недалеко. — Но он не вернулся. Он от сумраков прятался в танке. Мать должна была дома сидеть, отец и раньше часто надолго уходил. Но она испугалась. Отец рассказывал, что потом видел следы возле дома, незнакомая тварь, у нее копыта были. — Копыта? — спросил я. — Ага. Отец ни до, ни потом такого не встречал. Вот эта копытная погань крутилась вокруг слона две ночи, а потом мать ушла. Никто не знает, что произошло. Она спрятала меня в печку, а сама ушла… Егор замолчал, некоторое время мы шагали в тишине, прислушиваясь к далеким тоннельным звукам. Егор обдумывал — рассказывать ли дальше. Я не хотел, чтобы он рассказывал, вряд ли дальше там что-то хорошее было, очередная жуткая в своей правдивости история, я слышал их десятки с самого детства. — Я два дня лежал в печке и совсем не ныл, ну, ты знаешь, сейчас ведь с детства приучают не ныть… Знаю, как не знать. Младенцы нашего времени не плачут, будешь плакать — долго не проживешь, я помню, как Гомер отбирал грудничков и учил их не орать. Содрогательное зрелище. — Через два дня вернулся отец. А мать уже не вернулась. Отец ждал ее несколько дней, а потом отправился искать. Он искал ее почти год — удивительно, да? Действительно удивительно. Год. Неделю искать — уже никто не ищет, потому что безнадежно, тот, кто не возвращается за неделю, не возвращается никогда. А отец Егора искал его мать целый год. Наверное, это любовь. — Папка такую специальную кормилку для меня придумал, чтобы я мог питаться самостоятельно, он уходил почти на четыре дня, а я лежал в печке — там оказалось безопасно, толстые стенки — никакая дрянь не пробьется, и вентиляция хорошая. Только он ничего не нашел. Мама исчезла. И мы стали жить без нее. В подземном магазине было детское питание в жестяных банках, на нем я и вырос… Он вырос на детском питании. А я на толченой коре. На земляном орехе. На костной муке, на каше из щучьей чешуи. Но я ничего ему не сказал, в нашем мире плохо всем, и с детским питанием, и с земляным орехом. — Папка рассказывал, что иногда видит следы. Он говорил, что узнает их. А потом мама пришла. Я оглянулся. Егор как-то криво улыбнулся. — Да-да, она пришла, — повторил Егор. — Утром. Только она уже не живой была… Понятно, ничего необычного. Мрец. У них такое случается. Память сердца, что ли, первое время они возвращаются туда, где выросли, где жили. Стоят, ждут родственников, но не с тем, чтобы их обнять, а с тем, чтобы их сожрать. И тут тяжело не поддаться, многие так и погибли, пойдя на поводу у родственных чувств. — Я, конечно, ее не помню, — рассказывал Егор. — Совсем. Но отец говорил, что она почти не изменилась. Только не соображала ничего, кидалась на него, пыталась убить… — Он ее, конечно, пристрелил? — спросил я. — Нет. Он не смог. Понятно. Я тоже не смог когда-то. Наверное, правильно и сделал. — Папка хотел, но не смог. А она не уходила и не уходила, бродила вокруг, кричала… Мне кажется, что я эти крики помню… А может, это были другие крики, не знаю. Отец придумал, что делать — он нашел сеть и поймал ее. Он связал ее по рукам, надел на голову черный колпак и отвел на юг. Далеко-далеко. И там привязал к столбу на толстую веревку, чтобы не могла быстро перегрызть. А сам вернулся. Егор снял с пояса бутылку, отпил, прополоскал горло. — Я это часто представлял — как он ее там привязал… И всегда хотел его спросить — как он там маму оставил — снял ли колпак с головы, развязал ли руки. Но так никогда и не спросил… Егор вздохнул. — А мама потом еще два раза возвращалась, — сказал Егор совсем негромко. — Что? — Она еще два раза возвращалась. И каждый раз отец ловил ее сетью и уводил прочь. Он не мог ее убить, даже когда она была уже мертва. А потом она перестала возвращаться. — Перестала? — Да. Перестала. Но я иногда вот что думаю… Я представил, что он думает. — Я думаю, что она где-нибудь ходит еще. Они ведь не умирают. — Если только с голода, — сказал я. — Без жратвы и мертвечина мрет, это давно известно. Так что сам понимаешь… Зря. Если бы он встретил свою мать сейчас, она вряд ли ему понравилась. Со временем они становятся только страшнее. Волосы до пояса, грязные, спутанные комья. Кожа белая, выеденная паршой или зеленоватая от проросших под ней водорослей. Ногти растут и растут, одежда рвется… Это страшно. В мрецов хочется выстрелить, настолько они отвратительны. Наверное, если бы у них отсутствовал этот свирепый голод, их бы все равно стреляли — невозможно терпеть это рядом, невозможно смотреть, во что превращается человек, когда из него вынимают душу. — Она могла забыть дорогу домой, — Егор оглянулся. — Или уйти слишком далеко. Да мало ли чего могло случиться… — А как ты ее узнаешь? — перебил его я. — Ты видел их? Вблизи? — У нее медальон семейный, отец мне показывал. Он на серебряной цепи… — Она наверняка оборвалась. Егор замолчал. Зря я его, наверное, так. Все-таки хорошо, что он мать ждет, надеется ее увидеть. Это человеческое качество. Я бы, наверное, с удовольствием кого-нибудь ждал. — Все равно, — махнул рукой Егор. — Все равно. Конечно, я ее не узнаю внешне, ты все правильно говоришь. Но я ее по-другому узнаю… На здоровье. — Узнаю, наверное… Ведь если у нас все получится, то они могут измениться. Их, наверное, можно вылечить… Такое может быть, да? Спросил Егор как-то вообще безнадежно. Я не сразу ответил, сделал вид, что размышляю. — А, Дэв? — Вполне… вполне себе, наверное. Не исключено. Я читал, что раньше смертельно больных людей замораживали. Чтобы вылечить их в будущем. Я думаю, что такое можно проделать и с мрецами. Заморозить сейчас, хранить в пещерах, пусть дожидаются, пока человечество снова наберет силу. — Точно? — спросил Егор. — Конечно. Надо верить в лучшее. — Это правильно. Папка верил. Тоже надеялся — что если все это остановится, то мать поправится. Он для этого и искал эту дурацкую кнопку… — Ее могли уже и остановить, — напомнил я. — Ты сам мог. Бросилась на тебя какая-нибудь мречиха с гнилыми ушами, а ты ей… — Нет, — сказал Егор уверенно. — Этого не могло случиться. Я знаю. Дальше Егор молчал. Из хорошего металла не делают гвоздей. Глава 11 Поверхность Дня Первым заметил свет, конечно же, Егор. У меня от долгого пребывания под землей опять расстроилось зрение, все-таки глаза любят солнце. Шахтеры, они люди привычные, под землей рождаются, под землей умирают, а у меня вот поползло. Сначала в красное, и некоторое время меня настораживал неожиданный красный отблеск в улыбке Егора, потом я съехал в черно-белое и почти час не видел почти ничего, кроме мерцания сдвоенных ламп. Потом Егор погасил свой и указал пальцем вперед, вдоль рельс. Свет. Вдалеке, дневной, белый, солнечный. — Выход… — выдохнул Егор. — Там… Скелет не обманул. Выход. Тоннель расходился широким раструбом, похоже на разорванный ружейный ствол, когда пороху пересыпали, а пуля не успела вылететь. Тут тоже что-то взорвалось, в стенах завязли обрывки вагонов, громоздились колеса, куски железа, свисали длинные черные сосульки. Свет шел сверху, оттуда же внутрь вползал широкими лапами снег. — Опять в мороз лезть… — поежился Егор. — Скелет говорил, тут тепло, а холодища как везде. Надо было в зимнее одеваться. — Здесь тепло, — возразил я. — Смотри на сосульки. Снег тает. Смотри. — Слышь, Дэв, а кто такой маркшейдер? Он что делает, а? — Определяет границы. — У чего? — У всего. Вперед, осталось… Почти ничего не осталось. Мы, оскальзываясь на снегу, выбрались на землю. Хотелось бы чего-нибудь почувствовать, волнение, трепет там всякий, но ничего, ничего, будь все проклято. Снег сделался рыхлым и крупчатым, послушно сминался под ботинками, шагать легко и приятно. Я первым, Егор за мной. Тепло и солнечно, снег таял и собирался в ручьи, они змеились под ногами, собирались и снова разъединялись, ныряли с шумом в земельные дыры, в подвалы домов, в люки. Прав был Скелет — заливает. Все зальет, сначала Верхнее Метро, затем шахтерские бескрайние тоннели, затем метро Нижнее, и ухнет все в злые и темные воды Московского моря, забыл спросить у Скелета, есть ли оно на самом деле. За спиной поднималась к небу серо-белая муть, в ней клубились метели и властвовал мороз. За спиной оставалась зима. Сюда она пробиралась длинными лапами снежных щупалец, но справиться с теплом окончательно у нее не получалось. Снег таял и собирался в ручейки, исчезавшие в воронках и подвалах. Полукругом поднималась ввысь белая ледяная стена, а здесь было тепло, и даже цветочки цвели, маленькие белые ромашки, я не удержался и сорвал одну. Она пахла. Как полагается, и на вкус оказалась горькой. — Уже близко? — спросил Егор. — Да. Надо отдохнуть. — А может, наоборот, поспешим? Тут ведь недалеко… Егор поежился. — Поспешить мы всегда успеем. Надо перекусить. Или ты с едой больше не дружишь? С едой Егор дружил всегда. Мы выбрали место поспокойнее, возле стены, и немного посидели без дела — чтобы желудок вспомнил о еде, чтобы шевельнулся. — Погода хорошая, — сказал Егор. — Солнце как летом… Он повернул к солнцу лицо, пошевелил им в разные стороны. Бледный. — Скелет говорил, что зима только к востоку, а на запад если идти, то наоборот, там тепло. Давай потом на запад, а? — Скелет вообще много чего говорил, — напомнил я. — Ты просто не все слушал. Он говорил, что прореха, что вся погань на запад расползается и на юг, а потом уже по всем остальным местам. Поэтому здесь так пусто. — Ясно. Обратно пойдем — возьмем у шахтеров еды, — Егор начал мечтать по второму кругу. — Они все равно всю не вывезли, а мы запасемся. Вот такую же тележку возьмем, впряжемся и поедем. И патронов возьмем. И всего-всего… Я достал из рюкзака консервы. Четыре банки остались. Тучный тушеный кролик, не так много взял. Надо будет тоже завести кроликов, чрезвычайно полезный зверь. Питается травой подножной, а мясо набирает вполне себе вкусное. И быстро. И шкура теплая, на зиму отличные шубы можно делать. Кролик — это существо из будущего… Егор уже привычно забурчал животом. — Есть еще хлеб, — я вытряхнул на блюдо овсяную буханку. — И морковный сок. Запасы королевские. Егор занялся костром, устроил из трех битых кирпичей очаг, заполнил его мусором, поджег. Я срезал с банок крышки. Тушеный кролик выглядел великолепно. Наверное, я слопал бы его и холодным. Холодным, руками, без всяких вилок, по-дикарски. Но сегодня был особый день, и я хотел, чтобы все выглядело особо. Достал серебряные миски и серебряные ложки. Егор поглядел на меня с удивлением. — Надо иногда себя баловать, — пояснил я. — А то вся жизнь у нас какая-то… Неправильная. Нечеловеческая совсем, без расстановки. — Да, наверное… Я раздул огонь, установил банки на огонь, и через минуту мясо забулькало и распустило в стороны запах. — Питаться надо горячим, — сказал я. — В этом суть человечности. И выковырял мясо из своей банки в миску, накрошил хлеба и хорошенько перемешал, чтобы хлеб пропитался соком и получилась настоящая питательная каша. Егор сделал также. Мы чокнулись ложками и стали есть. Егор торопился, и мне пришлось приложить его по лбу, чтобы он вел себя как должно. Я не спешил, стараясь запомнить вкус каждого куска. И запоминал. — Приятно… — Егор облизался. — Давно так вкусно не ел, особенно на воздухе. А когда все закончится — мы всегда так будем обедать? Да? Правда? — Ага. — Ага… — Егор принялся протирать горбушкой консервное дно. — Так все и будет… Каждый день, утром и вечером, да? Я кивнул. — Как раньше. Настоящая еда, чай… Егор закрыл глаза. — А можно еще? — попросил Егор. — Есть хочется… Я кивнул. Егор тут же приступил ко второй банке, и здесь уже не торопился, не брызгал слюной и не чавкал, а хлеб уже не крошил, просто прикусывал, закончив же, он уставился на третью банку. Я пододвинул ее Егору. С третьей он управился еще быстрее, чем с двумя первыми. Ложкой стучал о зубы, так что я стал опасаться за их сохранность. Хоть кто-то нам с зубами нужен. — А почему ты дал мне свою банку? — Егор отправил в рот последний кусок мяса. — На обратный путь совсем ведь не хватит… Лицо у него вдруг изменилось. Скосилось и осыпалось, точно на нем скопилась высохшая грязь, обвалившаяся от неосторожной улыбки. — Это точно, — сказал я. — Не хватит. Я стал смотреть на него. Егор моргал, точно в глаз ему попала зловредная слепая мушка. — Я тебя предупреждал, — сказал я самое глупое из всего, что только можно придумать. — Предупреждал. — Я не думал… — А ты что, не готов? — спросил я напрямую. — Готов… — Не бойся, Егор, все будет нормально. — Я знаю… — Давай чай пить. — Не хочется… А я не стал себе отказывать. Вскипятил воду, заварил, все как полагается. Егор мрачно молчал. — Хорошо, что Алиса с нами не пошла, — Егор потер нос. — Она бы ругаться стала. — Это точно. А мы ругаться не будем. Не боись, Егор, наши имена войдут в историю. Егор промолчал. Ему явно не хотелось в историю, ему хотелось в слона. И мне тоже. — Подъем, — велел я. Егор послушно поднялся. Пошли дальше молча, в пыхтенье и в оружейном позвякивании. Вокруг простирался обычный город, много битого кирпича и искореженных бетонных плит, мох, мелкий кустарник, пух, перекатывающиеся одуванчики, распадающиеся от прикосновения, из-под ног выскочило серое и шустрое, Егор взвизгнул и выстрелил. Громко как-то получилось, совсем с этим местом не сочетается. Егор выстрелил еще, вдогонку. Вытер нос. — Не попал, кажется, — сказал он. — Совсем… Я пожал плечами. — Так и не выучился, — Егор перекинул винтовку подмышку. — Плохой ученик, бестолочь… — Еще успеешь, — улыбнулся я. — Три раза. Двинулись дальше. — Стрелять — это совсем просто, — поучал я в тысячный раз. — Это как дышать — легко. Главное думать не головой, а руками, пальцами. Это легко, ты должен почувствовать в себе… Я повторял все, чему учил меня Гомер в свое время, и кое-что придумывал сам, по ходу, из своего опыта. — Пищит, — сказал Егор вдруг. — Что? — не понял я. — Пищит. Вот послушай. Мы остановились. Вода журчала слишком громко, сначала я ничего не услышал, но уши быстро собрались и выудили из окружающих звуков то, что надо. На самом деле, пищит. — Крыса, наверное, — предположил Егор. — Крысы давно сбежали, я последнюю крысу уже не помню когда видел. Давно. Даже Чапа, и то сбежала, а она Алиску ой как любила… — Но пищит ведь! — Пусть пищит. Это лед пищит, такое иногда случается. Мы двинулись дальше, только теперь Егор оглядывался через каждый шаг и в конце концов сказал: — Щенок. Я остановился. — Щенок, — повторил Егор. Этого не хватало, мало нам крысы, теперь щенок. Маленькая собака. Откуда она, да еще здесь? Собаки далеко отсюда, если они вообще остались, вряд ли они эту зиму пережили, замерзли. Хотя у нас все может случиться, дурацкий гадский мир, не поймешь, как он устроен, как дебильный сломанный будильник, все время подпрыгивает с дурацким пугающим бряканьем… — Дэв, это щенок! — радостно воскликнул Егор. — Он один! Он потерялся! Я обернулся. Дэв уже шагал к нему. Чуть в наклонку и присюсюкивая, доставая из кармана припасенный для себя кусок. Щенок. Мелкий, ростом с валенок, и цвета такого же, со слипшейся шерстью, на спине слиплась в короткие иглы… — Назад! — рявкнул я. — Назад! Но Егор уже протянул руку. Я сорвал с плеча винтовку. — Ты чего? — глупо спросил Егор. — Это же щенок… А потом увидел и он. Ойкнул, отпрыгнул, запнулся, упал. Это подбежало к нему. К лицу. Я бы выстрелил, но тварь оказалась прямо напротив глаз Егора, я снес бы ему голову. — А! — заорал Егор. А тварь принялась лизать ему лоб. Длинным черным языком. — В сторону! — крикнул я. Егор попытался перекатиться, но только поскользнулся, грохнулся снова. Стрелять нельзя. Тварь повернулась в мою сторону, испугалась и попыталась спрятаться у Егора подмышкой. — На ноги встань! — приказал я. Егор поднялся. Щенок спрятался за ботинок. Я прицелился. — Ты что? — растерянно спросил Егор. — Зачем? — Это волкер. — Он же совсем маленький! — совершенно глупо возразил Егор. — Малюсечка! Волкер выставился из-за ноги. Точно. Волкер, он, я эту породу отлично знаю, они меня много раз жрали — недожрали. Морда с кулак, а уже крокодилистая, и шипы по хребту распространяются. Вот только маленьких я никогда не видел, думал, они сразу большие появляются. Вылупляются из огромных черных яиц, кожистых, пупырчатых и вонючих, а яйца эти откладывает сам сатана, в гнездовища, наполненные горячей смолой, так Гомер всегда рассказывал. — Еще ребятишка! — Егор попытался заслонить волкера ногой, но тот был слишком туп по малолетству, высовывался и высовывался. Я пытался поймать его на мушку, но тварь виляла между сапогами Егора, не ловилась, как большая капля мохнатой черной ртути. — Не надо… Дальше произошло то, чего я не ожидал совершенно. Егор неловко закинул свою винтовку за спину и поймал этого поганца. Взял его на руки. Взял. На руки. Погань. — Совсем, что ли… Я хотел спросить — не сошел ли Егор с ума. Не плохо ли ему. Не одурел ли он от неожиданной жары. И еще много чего я хотел сказать, но тут случилось совсем непонятное. Волчер выставил длинный черный язык и лизнул Егора в щеку. — Не надо в него стрелять, — сказал Егор. — Он еще маленький. — Он вырастет. — Вот вырастет, и посмотрим, — сказал Егор как-то уверенно, раньше он так со мной не разговаривал. — Поздно будет. — Не будет, — Егор погладил поганца по голове. Жарко. От жары люди сходят с ума, с этим не поспоришь. — А что? — Егор отпустил поганца на землю. — А почему?! Неповиновение. Ясно. Рано или поздно это происходит. Молодые выступают против старших, сбрасывают их с вагонетки в болото, наступает их время. Не думал, что это случится так скоро. — А почему?! — повторил Егор капризно. — Почему Алиса крысу может заводить, а я не могу? — Потому что крыса — это существо, — терпеливо сказал я. — А это не существо — это погань. — Самое что ни на есть существо, — возразил Егор. — Ноги есть, глаза есть, все есть. Существо. Волчеренок пискнул. — Существо. Оно есть хочет. — Хочет, — продолжал убеждать я. — Оно тебя кушать хочет… Ты знаешь, сколько раз такие, как он… Я указал стволом на поганыша. — Такие, как он, пытались убить меня много раз, — сказал я. — Он чужой, он вообще не наш. Они нас жрали, Егор! — Волки тоже раньше людей жрали. Когда людей было мало, а волков много! Я читал! Волки жрали! Медведи жрали! Нас все жрали! И не надо мне рассказывать тут сказки! Как-то зверски на меня он поглядел, Егор то есть. — Он маленький, — повторил Егор. — Он один умрет… Странное событие человек, непредсказуемое, наверное, поэтому и человек. Мне понравилось — то, что Егор это сделал. Самостоятельное движение. Важно сделать первый шаг. Молодец, человек. — У него есть родители, — сказал я. — Папа волкер, мама волчерица. — Ты говорил, они из яиц вылупляются… — Я ошибался, у него есть родители. И они его, наверное, уже ищут. Егор огляделся. — И он их ищет, просто по ошибке принял нас за них. Посмотри на него. Егор поглядел под ноги. Заколебался. — Он не сможет с нами, — сказал я. — И мы не можем с ним. Он нас выдаст. Егор поморщился. — Он пищит и шумит, — продолжал я. — Нам нечем его кормить, а родители его наверняка прокормят. Егор опустил винтовку. — Пойдем. Я пошагал к холму, не оборачиваясь. Услышал, как Егор прошептал что-то тваренку, и поспешил за мной. — Ты правильно сделал, — сказал я. — Правильно. Он вернется к своим, а мы к своим, это правильно. А потом, если хочешь, мы тебе найдем собаку. Щенка. Настоящего, головастого, с толстыми лапами. — Да где ты его найдешь, а? Я вообще собак не видел никогда… — Тебе повезло… То есть не повезло. Ты не представляешь, сколько вокруг этих собак, ими кишит мир, просто они хорошо прячутся. Вообще, собаки — это удивительные животные, лучше не бывает… Правда, они тоже хотели меня слопать, чуть не добавил я, удержался. — Если бы ты знал, сколько я видел этих собак. Я их видел сотни, тысячи. А некоторые собаки еще очень умные, почти как люди. Я знаю одно кладбище, там прекрасные собаки, мы попросим у них щеночка… — Да… — Обещаю. Я сам пойду. Ты воспитаешь себе отличного друга. Собаку… Егор отстал, я почувствовал это ушами. И сразу понял, почему он отстал. Опять писк. Оглянулся. Волчеренок тащился за нами. Медленно, припадая на переднюю лапу, вихляясь и спотыкаясь. При этом он скулил, подвывал и хрипел, совсем по-человечески, то есть по-волчьи, как живой. Егор возвращался к нему. Волчеренок припустил и завилял хвостом. Все. Понятно. — Я все-таки его возьму, — сказал Егор. — Он не нашел родителей, они, наверное, померли. Он совсем мало ест. Смотри, какой он… Егор поднял волчеренка за шкирку. Вот уж не думал, что доживу до того времени, когда люди начнут приручать волкеров. Гадость. С другой стороны… Это, наверное, неплохо. А если он на самом деле приручится? Это ж просто здорово — иметь таких зверей. Охотятся они завидно, умом отличаются, потом для обороноспособности пригодятся. Мы не пробовали их приручать, самим жрать нечего, да и никогда молодняка не встречали. А вдруг возможно? Вот Скелет говорил, что наш мир должно смахнуть с лица Земли, расчистить от животного и растительного населения, наполнить новой, лучшей жизнью. Но человек на то и человек — он борется, сопротивляется, выживает и постепенно начинает подгибать под себя и этот мир, новый. Вон Скелет рассказывал — жили раньше такие поганые твари — что нынешние у них и подмышкой не стояли, охотились они на людей, ударом лапы им голову сносили, одним зубом перекусывали. И ничего. Где все эти твари? Где все эти ленивцы ростом с сосну, медведи размером со слона, тигры с зубами длиной в руку? Человек наделал штанов из шкур страшных тигров, повесил на шею ожерелья из зубов страшных медведей, а из костей ленивцев устроил себе диваны и кресла. И у тех давнишних людей, между прочим, даже оружия толкового не было, одни копья с каменными остриями, дубины да пыряла деревянные. Численность же тех людей тоже величиной не отличалась. Вот я и подумал. Может, это испытание? Большое то есть Испытание? Настоящее? Посмотреть, на что мы способны? Сможем ли мы одолеть все это? Волкеров, китайцев летучих, сумраков, кенг, да мало ли их, числа не сыщешь, самих себя сможем ли одолеть? Ведь мрецы бродячие — это тоже люди. Вот и получается, что сами с собой воюем. — А волкеры большие вырастают? — спросил Егор. — Тебе хватит. — Хорошо. Я его охотиться выучу. На кабанов. Он будет мне их приносить, а я жарить. Я читал, люди так раньше и делали. Приручали всех направо-налево. Вполне может быть. — Ладно, можешь оставить, — разрешил я. — Посмотрим, что получится. Только я за ним ухаживать не буду, сразу предупреждаю. — Я сам буду ухаживать, ты не волнуйся. — Если он на меня хоть раз окрысится — сразу пулю прожует, — предупредил я. — Он добрый, — заверил меня Егор. — Все вы сначала добрые. Я закинул винтовку на плечо, наметил ориентир — дерево, похожее на столб, — и пошагал к нему. Новое поколение, совсем новое, непохожее. Я вот и подумать о таком не мог, а они не думают, они делают. Будущее пришло. Глава 12 Точка — Опять… — поморщился Егор. Они лежали прямо на земле, скрюченные и высохшие, похожие на черные скелеты, на позапрошлогодних богомолов, засохших от жадности между рамами стекол. Сухие и рассыпчатые при каждом прикосновении в прах. Китайцы. То есть ненастоящие китайцы, а те, которые на дирижаблях летают. Это были уже не первые дохлые китайцы-летчики, пятые, наверное. И все кучками. Внешне они напоминали тех, что мы встречали — глаза, зубы, ушей нет, все как полагается, отличия состояли в другом. Те были прекрасно собраны — и оружие, и снаряга, и даже дирижабль с компьютерами. А эти… В самом настоящем тряпье, я такого у нас и не видел, во всяком случае, на живых. На каком-нибудь замшевшем грязном мреце, разнузданном и неприлично прогнившем. А на этих… Без масок. На тех, прежних китайцах, были герметичные резиновые костюмы с противогазами замкнутого цикла, и в случае прорыва этого комбинезона китаец погибал. Эти перли так, в лохмотьях, и, едва углубившись на нашу территорию, помирали целыми стадами. Другой мертвечины тоже встречалось предостаточно. Последний час особенно. Мы медленно пробирались между руинами и островками мха, и почти через каждые десять шагов что-то попадалось, а иногда мы за них просто запинались. За конечности, за головы. Кикиморы, химеры, волкеры, мелкая погань, размером с суслика, средняя, похожая на росомаху, крабы — откуда здесь крабы… — О-па… — дернулся Егор. — Это ведь… Это он? — Кажется. Сумрак. Он сидел на покрышке, совершенно как живой, но тоже мертвый. И тоже отличался. От тех, что я знал прежде. — Он другой… — прошептал Егор. — Ты видишь? Видишь? Еще бы. Форма головы вполне китайская. Суставы совсем не распухшие. Глаза большие. — Мне кажется, те, что мы раньше видели, они это… Из людей получились. А этот на китайца похож. Да? «Наверное», — подумал я. Все может быть. Хотя сейчас это совершенно не важно. — На китайца похож, — повторил Егор. — Да? — Похож. Наверное, похож. А нам лучше поторопиться, лучше засветло. И вообще я свет люблю. Я с удовольствием ориентировался по солнцу. Оно светило неожиданно весело, по-весеннему, и цвет у него тоже был почти белый, жизнерадостный. Хотя тут можно вообще не ориентироваться, едва мы оказались на поверхности, как стало понятно, в какую сторону следует продвигаться. Направление отмечалось вполне себе четко. В нужную сторону бежали ручьи, в нужную сторону тянул ветерок, что было заметно по тине, висящей на обломках деревьев и колыхающейся опять же в нужную сторону. Тяга. Наш мир втягивался в другой. А мертвечина вся наоборот, кстати, лежала — по направлению к нам, к нам она стремилась. Много попадалось, никогда такого не видел, будто по кладбищу шагали, отчего неприятно очень делалось — поваляются тут эти покойнички недельку-другую-месяц и сделаются беспокойничками. Надо бы с ними разобраться, но ни сил, ни желания… Шагать. Не остановиться, шагать, потому что цель уже близка. Снежные горы отодвигались, земля просыхала, воздух был чист, но не очень прозрачен из-за испарений и влажности. Тепло поднималось к небу, в его струях мир, лежащий перед нами, утрачивал четкость линий и однозначность восприятия. Он наполнился колеблющимися призраками разрушенных домов, зыбкими бродячими радугами, невероятными миражами — из земли прорастали здания, целующие шпилями небо, ослепительные купола, сияющие пирамиды и воздушные дороги сказочного города. Город был велик и прекрасен, только я не мог понять — прошлое это или будущее, а Егор так вообще сказал, что это Китай. Не настоящий, само собой, а тот, родина летучих китайцев. Мы шагали, окруженные зыбким и волшебным мороком, а хотелось не идти, хотелось остановиться, остаться и уснуть здесь, в месте, населенном привидениями. Но мы упорно продавливались вперед, подгоняемые моим глупым и несгибаемым упрямством. Реальность выползала из-под сказки, лучше бы она не выползала. Ободранные фундаменты зданий обретали обыденную руинную плотность, мертвечина воздевала окоченевшие гнилые руки, бесполезный мох распространялся под башмаками, обычность и скука, растянутая на десятки километров. Как всегда, железо, тут его, правда, было как-то уж чересчур много, опасные ржавые лохмотья торчали почти из-под каждого куска камня. Последние сугробы, совсем уж маленькие, с искристым снегом, похожим на россыпи мелких алмазов, эти сугробы почему-то не таяли, Егор пинал их тяжелым ботинком, кусочки слипшегося снега вспыхивали на солнце. — Похоже на бред, — сказал Егор, распинав очередной снежный холмик. — Почему после снега сразу жара? — Потому что, — ответил я. — И вообще, мы, кажется, пришли. — Уже? — Ага. Похоже на то. Сейчас. Я забрался на камень, склеенный из зеленых кирпичей, приложился к биноклю. Холм. Не высокий, но явный. Скорее даже не холм, а возвышение, постепенное вспучивание, словно там, под землей, пузырь надувается. Когда-то тут тоже был город, но теперь от него почти уже ничего не осталось, даже руин. Редкие каменные бугры. Но собака осталась. Постамент утратил квадратность, оплыл и выветрился до дыр, а вот собака совсем почти не изменилась. Стояла себе, как стояла сто лет назад, смотрела вдаль дружелюбными глазами, вот только благодарное человечество не спешило возлагать к ногам пса охапки цветов, кости и овсяное печенье, собаки, кажется, любят овсяное печенье. От чего она человечество спасла? От рака. От старческой трясучки, от облысения, от рассеянного склероза, не помню уж, от половины страшных болезней, я смотрел в медицинском справочнике, от хронической усталости. Человечество погрузилось в нее и стало уничтожать себя с воодушевлением. И вот какой-то доктор нашел в крови своего пса спасение от мировой скорби и от остальных болезней, и десять лет он добывал из собаки кровь и делал из нее лекарство, а благодарные излеченные собирали материал для памятника. Когда великий пес умер, его сначала залили гипсом, а потом, когда он затвердел, влили в этот гипс благословенное расплавленное серебро. Надо признать, что кровь этой собаки выполнила свое предназначение. Никто сейчас не грустит. Кроме меня. И рассеянным склерозом тоже никто не страдает. И старческим слабоумием. Спасибо. — Смотри, — я сунул Егору бинокль. — Кажется… Пришли. Егор взял бинокль. — Почему она черная? — спросил он. — Там ведь показано, что из серебра… — От воздуха почернела, — ответил я. — Серебро чернеет. Ты лучше на это погляди. — На что? — На тень. Егор опустил голову, охнул. — Почему их две? Такое разве… Я ткнул пальцем в небо. Егор задрал голову. — Солнце… второе… Прошептал Егор. На небе появилось второе солнце. Не такое яркое и не такое большое, как наше, совсем как на кассете у Белова. — Это… не по-настоящему ведь? — растерянно спросил Егор. — Наверное. Не знаю… Два солнца не могут сразу быть рядом. Они бы слиплись — и все бы сгорело… Это тоже, наверное, какая-то тень… Мы пришли, это точно. — Куда? Туда? — Сюда. Это… Я топнул ногой. — Это, видимо, и есть граница. Прореха. Там… Махнул рукой в сторону черной серебряной собаки. — Там их мир. Тут наш. Здесь они и состыкуются. — А почему так жарко? — Егор вытер пот со лба. — Кто его знает… Может, от трения. Миры друг о друга границами трутся — от этого температура и растет. А может, у них там что-то происходит. Может, они выгорают. Вот к нам и спасаются. Егор натянул покрепче шлем. — Выгорают они… — проворчал он. — Поналезли… Мы-то к ним не лезем… А они ползут и ползут. Я не стал спорить. — Осталось немного, — я потянулся, хрустнул плечами. — Тут уже рядом. А дальше… Спуститься вниз, отыскать эту самую гелевую бомбу и испортить охлаждение. Разберемся. Ты не волнуйся вообще, мы успеем уйти, я это просто так сказал. Настроение плохое случилось. — Я понимаю. Воздух шевельнулся. Длинные космы лишайников на мертвых деревьях колыхнулись и потянулись в нашу сторону. Направление воздушного течения сменилось, ветер подул в лицо, из теплого сквозняка он превратился в горячий поток, от которого хотелось чихнуть и слезились глаза. И состояние, в воздухе что-то изменилось, он запах опасностью, угрозой, бедой. В рюкзаке у Егора пискнул поганец, заскреб лапками. Надо уходить. То есть искать безопасное место. Я еще не понял до конца, что случилось, но уже понял, что надо спасаться. — Воняет… — плюнул Егор. — Воняет сильно… Егор потрогал живот. Точно, воняло здорово, даже затошнило, меня тошнит все последнее время, не хватало, чтобы паразиты какие-нибудь завелись. Снял с плеча винтовку. Когда так воняет — жди стрельбы, примета верная. Воздух колыхнулся сильнее и тошнотворнее. — Смотри! Указал пальцем Егор, нет, все-таки зрение у него отменное. Я сощурился и тоже увидел. По направлению к нам неслись… Не знаю, черные пыльные фигуры. Переваливали через вершину холма, слишком много, не стая, я не знал, как называется такое количество. Наверное, тьма. Тьма поползла на нас, их нельзя было разглядеть в бинокль, оптика сминала силуэты, впрочем, и так понятно. Все, кого я знал, и новые, кого я не знал и не хотел знать. Я и этих не хотел знать, хотел забыть. Некоторым раньше везло, им на голову падал кирпич, и они все забывали, просыпались — и ничего не помнили уже, как новые. Вот бы так, кирпич мне. — Они бегут, — прошептал Егор. — Они все бегут… Егор выстрелил. Мрец споткнулся, о него споткнулись другие, и тут же образовалась куча, Егор выстрелил еще. Бесполезно, все равно что пытаться остановить плевком камнепад. — Патроны береги, — посоветовал я. Слева. Тоже погань, огибая холм, приближаясь к нам слева. Огляделся. Ясно. От всех не отстреляться. Да и глупо это, отстреливаться, тут прятаться надо… — Дэв! Егор указывал на стену. Недалеко, метров двадцать, стена, кирпич, влезли повыше, через минуту они уже были вокруг, и текли вокруг, на нас не глядя. Все вперемешку. Мы сидели метрах в четырех над землей, задыхаясь от поднимающейся вони, мы были терпеливы и старались дышать ртом, и старались не стрелять, не кинуть гранату, вернее, Егор старался не кинуть, а мне плевать было. На всех. Существа продолжали спасаться. Оттуда сюда, к нам. Их стало меньше. И бежали они медленнее, многие не бежали, а брели, одурело оглядываясь и задыхаясь, так что прицеливаться стало можно, Егор прицеливался, стрелял и попадал. — Так они до вечера идти будут, — сказал Егор, пристрелив кикимору. — Они в тоннель ведь лезут? — Похоже. Хватит стрелять. Патроны пригодятся на обратном пути, там погани будет много, настреляешься. Егор убрал винтовку за плечо. Просидели еще час. Количество погани не уменьшалось, тащились равномерно и уныло, все уже полудохлые. Если уж полудохлые к нам лезут, то, видно, там, на китайской сторонке, совсем уже невесело. — Надо обойти справа, — предложил Егор вдруг. — Вон там. Я поглядел направо. Да, можно. Там, конечно, круче и развалины гуще, но уроды там не лезут, сторонятся. Наверное, это правильно. — Эй, придурки! Мы разом оглянулись. Я чуть не подпрыгнул, чуть со стены не сверзился. На соседнем каменном островке сидела Алиса. В своей глупой и опасной красной куртке, неужели не могла выбрать ничего интересного… Без оружия, во всяком случае, без винтовки. Наглая и веселая. Скорее всего, проследила за Егором. А он не заметил. И я не заметил. Алиса, как всегда, себе не изменяет… Иногда я ею просто восхищаюсь. Да ладно, что там, я ею почти всегда восхищаюсь. А сейчас у меня заболела голова. Сильно. В затылке. Придурки. Что один, что другая. Тащатся за мной… Ну, что вы тащитесь, смерть свою ищете, дурни, не надо ходить за мной, заорать это захотелось, отлупить их по тощим непонятливым шеям… Но я промолчал. Мне не хотелось их отпускать. Будущее смотрело на нас пристальными чужими глазами, и мне совсем не хотелось оставаться под этим взглядом одному. Волна тварей схлынула, прохромали последние волкеры, старые и колченогие, один сдох прямо под нами, отравил пространство нездешним смрадом. — А ты, я гляжу, хорька завел, — кивнула Алиса на волчеренка, — поздравляю. Теперь у нас два хорька будет. — Это не хорек! Это настоящий волкер! — Ну-ну, — ухмыльнулась Алиса. — Я же говорила, сумасшествие — оно заразно. Теперь Прыщельга хочет разводить волкеров — мало их без него развелось! Знала я одного такого — хотел разводить нутрий… А хотя что я вам все это рассказываю, вы конченые люди… — Зачем ты тогда нас догнала? — спросил Егор. — Возвращалась бы, чем с дураками-то знаться. Алиса усмехнулась. — А вы что думали, я такое пропущу? — спросила она. — Не, Рыбинск, ты обо мне совсем плохо думал. Я хочу посмотреть. — Что посмотреть-то? — угрюмо буркнул Егор. — Посмотреть. Чем все закончится. Ходят упорные слухи, что дуракам везет. Вот я и хочу проверить, посмотреть, повезет ли вам. Алису ничего не меняет. Нет, точно восхищаюсь. — Ну что, чувствуешь трепет? — спросила Алиса у меня. Я не чувствовал. Какой уж там трепет. — Я так и думала. Но ты не собираешься отступать? — Нет, конечно. Алиса обогнала, остановилась перед нами. — Скелет дал мне карту. Она достала из рюкзака планшет, кожаный, с крепким запахом табака. — Это шахтерская карта, тут почти все выходы из тоннелей. И все их схроны. Мы можем вернуться и пережить зиму… Егор кашлянул. Спасибо Скелету, я его просил их придержать, а он, как назло, выпустил их за мной. И картами снабдил, и советами, как пережить зиму, не, спасибо ему, добрый человек из подземелий. — Надо поблагодарить Скелета, хороший дяденька, — сказал я. — Не жадный, мне это в людях нравится. Только мы уже пришли, рядом уже. С чего вдруг поворачивать? Ни хрена я не понимаю. Один дурак, вторая дура, что мне с ними делать? — Да, Алис, мы на самом деле пришли уже, — Егор кивнул в сторону собаки. — Вон, видишь? Алиса сощурилась. — Какой-то черный бобик… — сказала она. — Или жучка, отсюда не видно. Это что, и есть ваша серебряная собака? Егор кивнул. — Сплошное уродство, — Алиса плюнула. — Это и есть цель? — Да. За ней вход к детектору. Все началось именно здесь, под ногами… — Ладно. Если мы уже на месте… Вперед. Тем интереснее. Алиса зевнула. — Жарко-то как, вот уж не думала… То есть это точно там? — То есть это тут, — сказал я. — Мы пришли. — А что будет, когда ты взорвешь эту самую бомбу? — спросила Алиса. — Нижнее Метро будет уничтожено, — ответил я. — Кольцо разомкнётся. Брешь закроется… — А если не закроется? Надоело. Искушает. Они все время меня искушают, хотят, чтобы я отвернул, хотят сбить меня с пути. Скелет, Алиса просто искусители. Но я-то не отверну. — Если не закроется? Если ничего не изменится? — Посмотрим. — Пошмотрим… — передразнила Алиса. — Совсем тебе плохо, Рыбинск? Еле живой ведь… — Ничего, мне хватит. — Хватит ли? Местечко-то не очень, одна трупятина… Алиса плюнула в дохлого волкера. — Самой сдохнуть хочется, на это все глядючи… Из рюкзака Егора высунулся поганец, понюхал воздух. — Жук, — Егор щелкнул волчеренка по носу. — Он на жука похож, я однажды такого видел. Слышь, Дэв, а они случайно не из жуков вырастают? Я пожал плечами. — Из жуков, ага, — ядовито сказала Алиса. — Из дураков они вырастают, вот что. Это я точно знаю. У нас один такой жил, дурак дураком, всем свое хозяйство показывал. Демонстрировал то есть. И додемонстрировался — парша на нем особая поселилась, бурая, как вчерашняя блевотина. И через каких-то двадцать дней этот демонстратор стал вот таким вот блевоидом. Вы все станете такими. И я стану, я уже давно это поняла. И смирилась. Я как первый раз Рыбинска увидела, так сразу поняла — от него не отделаться. Первое время меня это пугало, а потом привыкла. И ты, Прыщельга, я гляжу, уже привык. А почему здесь всюду мертвечина? — Они дохнут от воздуха, — объяснил Егор. — Наш воздух один из десяти выдерживает, остальные мрут… — Как всмятку все… Их сверху, что ли, сбрасывают? Алиса задрала голову. Неоткуда им было падать, неоткуда, надо было мне догадаться, тупому… Но я изменился. За время своего пребывания в Москве, за последние годы жизни. Перестал видеть. Смотреть смотрел, видеть не видел. Слишком много трупов. Слишком часто я их видел, успел привыкнуть, глаз замылился совершенно. Надо было догадаться — недавний китаец не только засох, он еще и расплющен был, голова в блин, и это не просто так, стоило догадаться, стоило… Но Алиса с Егором стали болтать о шоколадных трубках, Алисе рассказывал про них очередной «один идиотик с востока», а Егор даже вроде как пробовал, отыскав на дальней полке своего магазина нетронутую коробку. Алиса утверждала — нет ничего лучше этих трубок, она знала нескольких человек, они клялись, что поедание трубок было лучшим воспоминанием в их жизни. Егор отвечал, что трубки, конечно, ничего, вкусные, но вот он пробовал червяков из белого шоколада и с кишками из карамели и перца, так вот, трубки с этими червяками ни в какое сравнение не идут. В слоне у него, кстати, припасена для зимних праздников заветная коробка. Только где теперь этот счастливый слон, вряд ли его удастся отыскать во всей этой разрухе, а то бы он угостил Алису этими чудесными червяками. Я шагал первым. Слушал их болтовню про сладких червяков, шоколадные трубочки и смотрел на черную серебряную собаку. Уже совсем рядом, видны разрозненные буквы на постаменте, не складывающиеся в слова, красный мох, процветающий в трещинах, и другие трещинки, на морде пса, такие мелкие, что их можно было спутать с паутиной. Пришли. Еще сумрак, снова китайский, с вывернутыми конечностями, зубы вывалены наружу, и лежит мордой в камни, и я снова не подумал, дурак, полный, закругленный дурачина… Я прошел мимо, едва не запнувшись за ногу сумрака, Алиса засмеялась за спиной, и Егор тоже захихикал и замолчал. Что-то брякнуло, и будто зубы щелкнули. Обернулся, так резко, что стрельнуло в шею. Егора не было. Растворился. А Алиса смотрела вверх и делала шаг, нога зависла… Рогатка. Я прошел по рогатке, взвел механизм, Егор вступил на него после меня, и его выбросило вверх. И тут же в рогатку вступила Алиса, потеряла равновесие и сделала шаг. Все это произошло стремительно, наверное, меньше чем за секунду, только оглянуться успел… Алису толкнуло вверх. Несильно, метра на два, заряд рогатки истратился на Егора, Алиса шмякнулась и почти сразу поднялась, схватилась за руку, сморщилась. Я смотрел вверх. Егора не было, видимо, его вышвырнуло в сторону и далеко. — Где он?! — крикнула Алиса. Я не знал. Мне было страшно. Глупо. Почти дошли ведь, совсем рядом, пара сотен метров… Дурак. В голове звенело. Я был растерян. Это ведь совсем не то, чего ожидал я, так глупо попасться… — Надо искать! — крикнула Алиса. — Он где-то рядом! Рогатка далеко не отбрасывает, он валяется где-то тут! Дэв, чего сидишь? Искать! Я налево, ты направо! Алиса захромала налево. Я направо. Торопились. Когда-то здесь цвел парк. Камней мало, совсем нет разрушенных стен, зато перевернутые скамейки, раньше в парках много их стояло. А еще железные штуки, состоящие из труб, то ли древние скульптуры, то ли для детей игрушки. Деревья, обгоревшие и от этого закаменевшие в раскоряченных позах. Фонарные столбы, согнутые, как паленые спички. Кустов много. Я спешил. Рогатка, наверное, самая смертельная дрянь, после падения с высоты мало кто выживает, человека как сквозь мясорубку протягивает, руки-ноги в разные стороны. На Егора наткнулся быстро. Он лежал возле большого круглого камня, обнесенного столбиками с цепью. Наверное, это был памятный камень, раньше такое устанавливали в честь важных событий, тут тоже, видимо, что-то выдающееся случилось. Нехорошо так лежал, подвернув голову совершенно неправильным образом, в сторону и одновременно под себя. Шея выкручена. Руки сломаны. Ноги. Все сломано. Я хотел попробовать поднять его, испугался, ворочать сломанные кости не стоит. А что стоит… Надо пощупать пульс. Страшно… Рядом с Егором будильник Всмятку. Стекло разбилось, корпус сплющился, наружу выползли пружины и шестеренки… Но Прыщельга сумел дотянуться до своего будильника, сумел положить руку… Ногтей у него нет, кровь течет из-под пальцев… Рюкзак на спине, не сорвало, завязки не распустило, внутри шевелилось, перекатывалось, старалось, было похоже, что это шевелится горб. Я наклонился, распустил ремешок, показался волкер, Жук. Целый, невредимый, глаз блестит, настроение хорошее. Выбрался, протопал по Егору, свалился, стал смешно перебирать лапками, пытаясь подняться. Пощупать пульс, надо срочно пощупать, почему у него кровь из-под пальцев… Сел. На скамейку. Под столбом. Кажется, все. Готов. Точка. Показалась Алиса, замерла, как один из этих оплавленных столбов. И тоже долго смотрела, то на меня, то на Егора, грызла губы, затем сказала: — Да… Ты что сидишь болваном? Надо ему помочь! Рука у Алисы распухла, но вроде шевелилась, значит, не перелом, ушибла просто. — Дэв?! Я потер виски. — Дэв! А, ладно… Алиса перевернула Егора, он был совсем разваленный, точно его изрубили изнутри и эти изрубленные кости загрузили в мешок из мяса. Алиса попробовала расстегнуть молнию на дурацкой пуговичной куртке, напяленной поверх комбинезона, но молнию переклинило, Алиса дергала, замок не сдвигался, голова у Егора тоже дергалась. Алиса ругнулась, выхватила нож, попыталась разрезать куртку сбоку. Брызнули пуговицы, золотые и серебряные, куртка не поддавалась, Алиса всхлипнула. Собралась, укусила себя за руку, сосредоточилась. Со второго захода она куртку распорола. И китайский комбинезон, усиленный бронепластинами, и грязную футболку с непонятными надписями, добралась до бледного тела. Сердце стала слушать. Долго, а когда подняла голову, я увидел — щека и волосы в крови перепачканы, и руки. — Жив, — сказала Алиса. — Сердце бьется! Она села рядом со мной, вытерла руки о куртку. Жук принялся лизать ладонь Егора. — Кровотечение небольшое, — сказала Алиса. — Царапина на плече глубокая, кровь оттуда. Можно зашить. И снова поглядела на меня. — Зашей, — сказал я. Алиса достала коробочку с иголками. Пальцы у нее дрожали, нитки не могли попасть в ушко, сколько Алиса ни старалась, иголка в конце концов сломалась. Алиса высыпала на ладонь остальные, сжала пальцы, сквозь кулак проступило железо. Алиса ругнулась и стала выкусывать и выплевывать иглы. Руки стали вдруг мерзнуть, тепло, а руки мерзнут… А Егор не умер. — Надо его… — Алиса кивнула на Егора. — Я не знаю, что делать… Слишком много повреждений… Егор остался жив. Я поглядел на серебряную собаку. — Ты куда смотришь?! — скрипнула зубами Алиса. — Куда?! — Что у тебя с рукой? — Выбила, кажется… Не знаю. Ему надо рану зашить, кровью изойдется ведь… Я достал свою аптечку. Кривые иглы, леска. Поднялся со скамейки. Ноги дрожали. — У него глаза открыты, — сказал я. — Он же живой, у него и должны быть глаза открыты! — Надо закрыть, а то мусор насыплется. Алиса закрыла глаза Егору. — Кровь вроде останавливается, — сказал я. — Может, не стоит уже зашивать… — Дай сюда! Алиса отобрала у меня иглу и леску, присела над Егором и принялась зашивать рану. Зашивала, к удивлению, умело, точно носки штопала. Я смотрел на серебряную собаку. Уже почти пришли. Всего двести метров. Глупо поворачивать, мы ведь совсем рядом. Глупейте. — Живучий Прыщельга… — приговаривала Алиса. — Живучий, я так и знала… Молодые все живучие. Я знала одного такого, ему ногу почти по задницу оторвало, но ему доктор пришил, замазал смолой — и все, как новенький, кости хорошо срастаются… Молодые живучие, да. Живучие, но только до определенных пределов, сейчас по-другому все, не повезло Егору, не повезло. А я его предупреждал. Я его спасал сорок раз, сорок первый не получилось, не повезло. Не выживет, это понятно. Все без толку, столько возни… Точка. Тупик. Несколько мгновений я сидел, сжав зубы. Без толку. Без толку, без толку, столько маялся с этим придурком, башкой об лед, зубами о стену. А теперь эта сволочь решила сдохнуть. Спасибо. Вот такая мне благодарность… Злость. Горло скрутило ангиной злости, всех ненавижу, с севера до юга. Всех. Всегда. Я поднялся. Егор был хороший человек. По-настоящему хороший, я любил его, какого же черта он сдох?! Надо было пристрелить его раньше, он бы не мучился сейчас, он не помешал бы мне сейчас, когда я в двух шагах, остается перевалить через холм… — Ты что?! — крикнула Алиса. — Он ведь жив! Жив! Его можно еще спасти… — Его нельзя спасти. Ничего нет. Он погибнет. Через пару часов. Я надел рюкзак, я повесил на плечо винтовку. — Почему ты всегда такой?! — спросила Алиса. Какой? Нормальный. Как все. Я поправил винтовку и направился к черной собаке. Шаг за шагом, стараясь не думать, о чем тут думать, все и так уже ясно… — Ты всегда так?! Не оглядываясь?! Да?! Да. Не правда, кстати, что я не оглядываюсь, я оглядываюсь — и помню всех, кто стоял рядом со мной. Кто помог мне. — Он тебя выходил, ты забыл?! — крикнула Алиса. — Он тебя спас! Когда ты ослеп, он же тебя за руку вывел! И меня тоже! А ты нас бросаешь?! Егор спас тебя! Я его тоже, между прочим, спас. И не раз. Если бы не я, сам Егор бы уже… А может, он и был для этого предназначен? Может, они все для этого предназначены? Гомер. Он вырастил меня, научил жить-выживать, научил стрелять, а сколько раз из смертельной опасности выручал — со счету можно сбиться, И жизнью своей пожертвовал, между прочим. Курок, хороший человек был, сколько вместе пережили… А отец Егора? Он рассказал, что надо делать, выручил меня от сумраков, сам умер. И теперь вот Егор, пришла его очередь. А может, и сама Алиса? Может, не зря я ее встретил. И нужна она была лишь с одной целью — для того, чтобы я дошел сюда. До этой черной серебряной собаки. И теперь отступить? Сколько людей угроблено — и отступить? — Я его не брошу! — крикнула мне вслед Алиса. — Вали, сволочь! Вали отсюда! Он меня не бросил, и я его не брошу! Не брошу! Я шагал. Все быстрее и быстрее, стараясь не слушать и не слышать то, что кричала мне в спину Алиса. — К черту мир! Пусть все катится! И ты! Ты, скотина. Собака. Вблизи она казалась гораздо больше. И совсем не такая гладкая. Серебро оказалось проедено мелкими извилистыми канальцами, точно над собакой хорошенько потрудились блохи по металлу, отчего собака казалась объемной. Или дожди. Кислые дожди из фиолетовых туч, приплывающих с другой стороны… Обернулся. Алиса сидела рядом с Егором. Она ничего так и не придумала. Да и придумать ничего нельзя, Егора перемололо. Нужны доски, чтобы сделать шины, нужен гипс, нужны лекарства — скоро ведь начнется воспаление, нужен покой, и еще много чего нужно, и ничего этого у нас нет. Безнадежно. Все безнадежно. А ведь я уже рядом… Передо мной лежала земля. Земля как земля, мертвечины много. Куски железа вокруг, и на некоторых еще сохранился оранжевый цвет. И вход. Похожий на бункер, возвышающийся над полями искореженного металла, с толстыми бетонными стенами, с узкими окнами, с широкой, как ворота, дверью. В которой спала тьма. Вход. Там не было указателей, и туда не вела протоптанная тропинка, но, несмотря на это, я его узнал — трудно не узнать то, к чему стремишься. Воздух колыхался, образовывая непрозрачные вихри, мутные фигуры, граница, перевал между мирами. Совсем рядом. Тогда я оглянулся последний раз. Глава 13 Трое и собака Какие-то зайцы. Я не удивился, если бы это был дятел, птица, известная своим упорством, сядет на голову и долбит, долбит, долбит, прямо в лоб, выковыривает из мозга червяков безумия. Но при чем здесь зайцы? Не знаю. Но эти зайцы колотили меня по голове, упорно, безотступно, с ритмическим удовольствием, бум-бум-бум, бум-бум-бум. Я пробовал отогнать их грозным криком, и они отгонялись, но почти сразу же возвращались обратно и возобновляли свои усилия утроенно. Никогда не думал, что заяц — такой гадкий зверь. Потом ни с того ни с сего я вдруг почувствовал, что плачу. Глаза заполнились слезами, они стекали по щекам, за ворот куртки, при этом почему-то были холодными и неприятными. Я терпел, и слезы и зайцев, но, когда слезы потекли уже совсем по спине, я рыкнул и вскочил. Вокруг меня была комната. Стены из красного кирпича, кое-где на них еще оставались куски штукатурки, на которых можно разглядеть цветочки, рыбок и квадратики, все это очень выцвело за последнюю тысячу лет, но еще вполне угадывалось. По стенам стекала вода. И тонкими ручейками, и широкими плавными реками, а по углам уже и небольшими водопадами. Я увидел потолок, самый обычный наш потолок, облезлый, в трещинах, в грязевых разводах, в длинных тянучих соплях, потолок как потолок, только теперь по нему тоже бежала вода, рыжая. Вода умудрялась проникать и через окно, прозрачный пластиковый лист, заменявший стекло, потел крупными каплями. И на голову мне капала вода, а я-то думал, зайцы… Протер глаза. Я предчувствовал весь этот потоп — с вечера натянул над собой полиэтиленовую пленку. И над Егором натянул, а Алиса сама над собой натянула, впрочем, она и без пленки отличалась повышенной непотопляемостью и непромокаемостью. Пленка успешно собирала воду, она переливалась надо мной, как живая, и в ней что-то плавало, я представил, что это рыбки, а прямо над головой дырки, сквозь которые пробивались струйки, стучавшие мне по темени. Везде вода. — Дэв! — Да… — Просыпайся! Пора, кажется. Надо поднять парус. Последние три недели Алиса шила парус. Оказалось, что она умеет вполне неплохо шить, быстро и крепко, пальцы мелькали, а на указательном поблескивало медное дно от гильзы. Не только плетунья, но еще и швея. Парус рос, он походил на обширное одеяло, сшитое из лоскутов разного материала, красивое, Алиса сворачивала его в тугой рулон и подвешивала к потолку на случай неприятных вдругов. Шила и готовила еду. Этим она занималась с утра и почти до вечера, шила, варила обед и почти не ругалась. Волосы собрала в хвост, никогда такого хвоста не видел на ней. Я бродил по окрестностям, искал нужное. Район оказался удачным, несильно растащенным, причем по причинам, мне совершенно непонятным, возможно, раньше он был охвачен инфекцией или еще что. Я собирал пластиковые бутылки. Всех размеров, главное, чтобы с крышками. Собирал тряпки. Простыни, покрывала, обшивку от мебели, шторы, штаны из джинсовой ткани. Искал пластиковые пакеты, большие и маленькие. Проволоку, как тонкую, пригодную для ниток, и толстую, которая прекрасно подходила для скрепления разного, другие вещи. Жук болтался за мной. Он подрос и сделался неприятно зубастым, глаз зажелтел, зрачки приобрели демоническую вертикальную форму, шипы на спине заострились, вытянулись, он напоминал волкера все больше и больше, так что иногда я невольно касался рукой револьвера. А вообще-то… Вообще-то Жук оказался ничего. У меня никогда не было собак, и я не знал, как они себя ведут и что это такое — держать собаку, я в кошках немного разбирался. Теперь вот узнавал. Интересно. Жук мне нравился. Умный, не по размеру. Обнюхивал воздух, хвостом вилял. То есть не совсем вилял, самый кончик хвоста мелко дрожал, а иногда заворачивался в восьмерки. Жук вообще очень быстро приспособился к холоду, оброс густым подшерстком, напоминавшим твердую кабанью щетину. Лапы тоже зашерстились, и Жук перемещался по снегу легко, намного легче, чем я. Шагал всегда впереди и чуть сбоку, обнюхивая путь, предупреждая об опасности. Хотя никакой опасности не приключалось. Мир вымер и опустел, остались мы, и только мы, трое и собака. Иногда с запада доносился гром, иногда тряслась земля, несильно, лениво, устало, иногда в небе вдруг вырастали высокие белые облака, державшиеся недолго, рассыпавшиеся на ватные клочки, которые быстро таяли под солнцем. Порой в небе собирались другие тучи, черные и грозовые, впрочем, они тоже не отличались долговечностью, несколько раз стрельнув молнией, растекались по сферам, и не оставалось от них ничего. Когда мне не хотелось спать, я выходил на крышу и смотрел по сторонам. Я нечасто видел ночное небо, обычно по ночам приходилось скрываться, прятаться по норам, ямам и трубам, не получалось особо голову задрать. А сейчас у меня было сколько угодно времени. Одевался потеплее и изучал небесные шестеренки. Огни. Иногда они появлялись у горизонта, красные, то каменно неподвижные, то живые и целеустремленные, меня не интересовали эти огни. Звезды свисали совсем низко, богатыми ледяными гроздьями, мерцали, усиливая холод. Звезды выстраивались в угловатые фигуры, в которых раньше вроде как усматривали смысл, и предсказывали по ним судьбу, я смотрел вверх и видел, что это полная чушь. Светила были раскиданы по небу совершенно кое-как, щедрой рукой Сеятеля, в прекрасном божественном беспорядке. Я был к ним равнодушен так же, как и они ко мне. Луна, синяя, с частыми желтушными пятнами, качалась над горизонтом, и люди, которые сумели на ней пережить все это, смотрели на свой разоренный дом сверху вниз и, наверное, тосковали. Спутники, маленькие бродячие звезды, пересекающие небосвод, спешили по своим давно забытым делам. Комета, сорвавшаяся звезда, которая никак не может упасть, она плыла почти над головой, косматый хвост ее тянулся через треть неба и сиял, как алмазный песок. Все это походило на будильник из коллекции Егора, небесные шестеренки перекатывались, запинались, зацеплялись друг за друга, только пружину не надо было подводить. Мир продолжал катиться, но как-то отдельно от меня, рядом, за стеной, что ли. Это было странное ощущение. В последнее время я слышал мир слишком остро, струны, связывавшие небо и землю, проходили прямо через мое сердце, во всяком случае, мне так представлялось… А теперь я оказался на обочине. Вернее, на берегу. Мимо текла река, а я только смотрел. Хорошо, давно об этом мечтал. Сидеть и смотреть на водовороты, думать, из чего сделать мачту, требовалось что-то крепкое и одновременно легкое, длинное. Я торчал на крыше до замерзания и до окоченения шеи, задрав голову, потом возвращался к теплу, к печке, подбрасывал дров и спал до утра. Днем искал мачту. Я искал мачту, Алиса шила парус. — Скоро придет весна, — повторяла она каждый вечер. — Скоро… У Алисы были исколоты все пальцы, и я ей верил. Снег уже прекратился, небо стало синим, и солнце светило гораздо дольше, и утром, и вечером, так что к полудню предметы покрывались блестящими коротенькими сосульками. Жук подпрыгивал, скусывал их и с аппетитом хрустел, брызгая ледяной крошкой. «Скоро придет весна», — повторял я про себя и достраивал плот. Маленькие бутылки я бросал в сетки, средние связывал в гирлянды, а большие использовал как поплавки. Получился пузырь, на этот пузырь я установил раму, связанную из деревянных и пластиковых карнизов, легкую и прочную, рама возвышалась над бутылками почти на полметра. Раньше я никогда не строил плотов, лодок и вообще плавсредств, опыта у меня не было никакого, но здесь я вдруг почувствовал, что умею это делать, знаю, как должен выглядеть плот. Именно плот, лодку строить не из чего, а плот как раз, только мачты нет. Но я ее найду, в самом дальнем доме наверняка есть что-нибудь подходящее, наверняка… К этому дому я выбрался в четверг. Конечно, я не знал точно, что сегодня четверг, но будильник Егора уже очень давно показывал «четверг», а значит, он и был. Четверг — прекрасный день. Проснулся рано, солнце выставилось между двумя соседними зданиями и пустило луч, попавший в стеклянную бутылку на подоконнике, а от нее мне в правый глаз. Я разлепил его и тут же услышал, как шевельнулся в другой комнате Жук. Все-таки чуткость у них поразительная, улавливает малейшее колебание воздуха, чувствует едва различимую тепловую волну, слышит изменение ритма сердца… Хорошая собачка. Жук живет в соседней комнате, рядом с Егором. Весь день сидит возле него, слушает, как тот дышит, отмечает, и, если в дыхании случаются перебои, подает Алисе знак отрывистым свистом. Караулит. Но со мной гулять выходит. И вообще, слушается. — Жук, — позвал я. Жук появился на пороге, мрачный черный демон, адская собака кошмаров, бич всех обитателей лесов. — Привет, — сказал я. Жук не ответил. Он вообще скуп на звуки. Не рычит, не воет, дышит только, гремит колючками гребня. Хвостом еще дребезжит. Кажется, раньше собаки приносили хозяевам тапки. Но у меня нет тапок, ботинки я далеко не снимаю, храню на печке, за ночь они просыхают и запасаются теплом, с утра надевать приятно. Но до принесения ботинок Жук не дорос еще, к тому же я сильно опасался, что по пути он ботинки сожрет, вчера мы выдали ему консервную банку на вылизывание, и он стремительно очистил ее черным двойным языком, после чего, немного поколебавшись, сжевал и банку. Жестяную. И не подавился. — На улице меня жди, — велел я. Жук удалился. Я вылез из спальника, надел ботинки. Заглянул к Алисе. Та уже растопила печь, варила похлебку и шила парус. Сидела в койке, накрытая до подбородка огромным лоскутным одеялом, выглядела смешно. — Ты куда? — спросила она, каждый день так спрашивала. — Погуляю. Надо мачту доделать. — Правильно, правильно… Иди. Уже скоро. Парус почти готов. Ты все осмотрел? — Один дом остался, самый последний. — Поищи иголок, ладно? Я пообещал. Иголка — редкая вещь, ломается быстро, но иногда везет. В последнее время мне часто везет, не знаю… Там, у собаки. Я оглянулся, увидел Алису и вернулся к ней. К ним с Егором. Мы нашли доски, примотали Егора к ним и двинулись назад. Тоннель оказался пуст, а обратный путь получился неожиданно короток, отягощенные Егором, мы добрались до шахтерского поселения меньше чем за день. Там погрузили Егора на дрезину, а еще припасы погрузили и двинулись прочь, потому что шахтерское поселение, лишенное хозяев, стремительно разваливалось. Дальше… Дальше было возвращение. Отступление… Нет, возвращение. Долгое и трудное, не хочется вспоминать. Егор выжил. Воспаления не случилось, он впал в однообразное бессмысленное состояние, открывал глаза, ел жидкую кашу. Выжил. И мы отыскали это место, обозначенное на карте Скелета. А сейчас я искал мачту. Потому что приближалась Вода. Последний дом окружал рыхлый подтаявший снег, но я уже знал, как с ним обращаться — долго вытаптывал дорогу, трамбовал наст снегоступами, прошел без риска, влез в окно, оказался пятый этаж. Не знаю почему, но на пятом я не стал задерживаться, побрел сразу вверх. Заглянул в несколько жилищ. Ничего примечательного, обычное барахло, битые бутылки, глиняные горшки, и только на самом верху… Квартира маленькая. Остальные в этом доме просторные, эта нет, настоящая каморка. Похожа на широкий балкон, тянется вдоль западной стены, наверное, здесь чудесные закаты. Вся мебель смотрит на улицу, так что, сидя на диване, можно видеть тонущее солнце. И, развалясь в кресле, выуживать из синеющего неба первые звезды. Лежа на кровати, разглядывать, как набухают с утра тучи. И в самом конце, там, где стеклянная стена переходит в стену, сидеть на самом краю. Сначала я решил, что это сон. В последнее время я часто путал сон с явью. Это оттого, что сны мои стали другими. Успокоились, что ли, постепенно сравнялись с реальностью. Если раньше я мог точно определить разницу, теперь граница размылась. Я почти не видел кошмаров, и в жизни кошмара стало гораздо меньше, даже свет изменился — что-то произошло, то ли с воздухом, то ли с солнцем, оно светило, словно через лимонную воду, утром ярче, вечером нежнее. Сейчас тоже светило это лимонное солнце, и в конце квартиры в плетеном кресле сидел человек. Мертвый, конечно, живых я не видел давным-давно, и это, кстати, тоже наводило на мысли. Иногда я чувствовал, что все это не по-настоящему — не может же быть, что людей вообще не осталось? Но я старался об этом не думать. То есть я размышлял об этом, но верхним мозгом, стараясь не углубляться. А сейчас я думал про того человека, в кресле. Я прицелился ему в голову, хорошо, если мрец мертвый, а если начнет прыгать? Можно было выстрелить, на всякий случай, для уверенности, я не стал этого делать. Стояла солнечная тишина, мне не хотелось ее разрушать. Подошел ближе, окликнул. — Эй! Он, конечно, не ответил. Приблизился на длину ствола. Он сидел ко мне спиной, уронив голову. На шее был вертикальный рубец. Свежий, раньше у него такого не было. Это был Ной. Тот самый, с которым мы пришли сюда, в Москву. Теперь он сидел рядом со мной, закинув ногу на ногу, совсем мертвый. Я думал, что он не выжил. Не верил в это, Ной не очень сочетался со здешней жизнью… Но он выжил. И, судя по всему, даже преуспел — на коленях у него лежал карабин. Тот самый, с которым он вышел из Рыбинска. Он сохранил его, настоящее оружие для настоящего человека. И приумножил — в кобурах на поясе болтались вполне себе нормальные револьверы, а вокруг плеча патронташ с желтыми пузатыми патронами. Непонятно, с чего это он умер. Просто умер, так тоже происходит. Я обрадовался. Не тому, что Ной умер, а тому, что мы встретились. В этом что-то чувствовалось, я встретился с другом. Правда, он ничего не мог мне сказать, но он и раньше разговорчивостью не отличался, все больше ныл и размазывал сопли. За то время, пока я его не видел, Ной возмужал. Стал пошире в плечах, прибавилось шрамов, правая щека изуродована ожогом. Я взял карабин. Ной держал его крепко, вцепился, как в последнюю надежду, пришлось ломать пальцы. Каждый. Опухшие пальцы-то. И веки опухшие. И на щеках сосуды выступили. Судя по всему, он умер от сердечного приступа. Смерть вполне подходящая для Ноя, наверное, он мечтал о такой — тихо, скромно, спокойно. Приятно. Давно забытое ощущение — держать настоящее оружие. Я проверил ранец Ноя. Все, что полагается. Порох, рожок, пули, пыжи, пулелейка. Не удержался. Зарядил. Открыл окно. Целиться особо некуда, на соседней крыше фонарь, конечно, старый. Расстояние подходящее. Пуля срубит ножку фонаря со свистом, конечно, я разучился стрелять из настоящего оружия, уже давно не стрелял, но руки не обманешь, руки должны помнить… Так и не выстрелил. Зацелился. Палец точно прилип к курку, застыл, я не решился надавить, не смог. Из-за тишины. Она висела уже слишком давно, и мне не хотелось ее разрушать. К тому же это было не мое оружие, это был карабин Ноя. Я решил, что он должен им и остаться. Вложил оружие в руки мертвеца. Сел на пол. Смотрел на город. Ной сидел рядом. Наверное, надо было как-то по-другому сделать, похоронить достойно, сжечь, или взорвать — пороха было достаточно. Но я ничего не предпринял, сидел просто, почти час, наверное, сидел. Ушел. Не взял ничего, ни оружия, ни снаряги. Спускался по лестнице, четыре этажа, семьдесят две ступени, и к семьдесят второй я забыл, как его звали, и вообще, забыл все. На четвертом этаже в холле обнаружил то, что нужно. С потолка свисала пластиковая труба серого цвета, достаточно длинная и достаточно крепкая. Как раз подойдет для мачты. Вырубил отрезок нужной мне длины, с удовольствием отметив, что пластик за годы не расслоился, по-прежнему крепок, по-прежнему держит, и еще сто лет выдержит, я надеялся, что столько нам не придется на плоту скитаться. Вернулся к Алисе. Поставил мачту и натянул четыре троса — чтобы не падала и чтобы плот держался крепче. Приделал к мачте парусную поперечину, не знаю, как она правильно называлась, и прикрепил к ней парус. На корме устроил жаровню из решетки, посередине, на безопасном для воды возвышении, установил палатку и ящик для припасов, а на носу закрепил кресло. Алиса спросила — а не спешу ли я? Да, снег лежит высоко, но до нашей крыши он не достает почти метр. Я успокоил ее, сказал, что она не жила в Рыбинске и поэтому совсем не разбирается в разливах. Они приходят внезапно, ночью, и заполняют все мутными грязными потоками, вода прибывает с каждым часом, и вот уже затоплено все, и первые этажи, и невысокие дома, и брошенные машины. Так что, когда начнется потоп, лучше быть собранным. И у нас уже все готово — плот, вода, еда, патроны, все запасы. Скелет не обманул — в указанном месте, в доме с треугольными окнами, на последнем — техническом — этаже мы нашли тайную комнату. Шахтерские кладовые, точка отступления. Тушенка, крупа, пищевые брикеты, фильтры для воды, дрова. Патроны, карты, другие ценные вещи… А зима была действительно долгой. Никогда не думал, что зима может тянуться бесконечно, почти год. Лежал снег, выли метели, и солнце светило красно и недолго, так что я иногда даже сомневался, придет ли этому конец. Но дни постепенно удлинялись, солнце меняло цвет на желтый, снег не падал, а ветер пах весной и влагой и дул на север, куда ушли шахтеры. Вода чувствовалась. Каждый вечер мы собирались в комнате Егора и сушили промокшую одежду. Вода собиралась в углах комнат и, несмотря на холод, прорастала бледными длинноногими грибами, Алиса, городской человек, хотела попробовать, я отговорил, слишком уж на поганки смахивало. Рифленые рукояти винтовок, несмотря на смазку, покрылись ржавчиной, которую мне было лень счищать. Я вообще оружие забросил, чистил и проверял раз в неделю, следил только, чтобы патроны не отсырели и чтобы на самом плесень не поселилась. И вот я проснулся оттого, что мне по голове барабанили зайцы. — Дэв! В дверях стояла Алиса. Взволнованная, в красной куртке, в воде почти по колено, рукава засучены, на голове повязка. Сабли на поясе не хватало, а в остальном очень ничего, видел такое в журнале, предводительница пиратов. — Кажется, началось, — сказала она. — Давай, просыпайся. Пока дрых, все растаяло. Я вступил в воду, она оказалась холодной, как полагается воде разлива. — Поторапливайся, скоро совсем затопит, — прикрикнула Алиса. Я стал поторапливаться. Печка оказалась залита, и ботинки промокли, но я не стал привередничать, надел мокрые, что было неприятно, но не смертельно. Снял с люстры рюкзак, снял карабин, собрался, на это ушло минуты четыре. Вода действительно прибывала. — Я уже погрузилась, — сказала Алиса. — Надо тащить Егора. Отправились в комнату Егора. Егора я, как оружие, подвесил к потолку. Соорудил люльку. Ну да, из холодильника. Два раза в день Егора приходилось доставать из колыбели и тащить в ванную, на помывку. Нагревали воду в ведрах, мыл я. Егор похудел, воды уходило немного, обездвиженный Егор тратил куда меньше припасов, чем ходячий. И ел немного, в основном жидкую пищу. После помывки я заворачивал его в длинное полотенце и возвращал в комнату, где укладывал на стол, кутал в теплый плед из шерсти диковинного дикого верблюда. Алиса забиралась на стол и топталась по спине Егора, разминая пролежни и улучшая кровоток в позвоночнике, иногда Егор от этого мычал, чем вызывал беспокойство в Жуке. Егор покачивался в обрезанном холодильнике, Жук стоял рядом, сторожил. Я примотал Егора ремнями к колыбели, после чего мы ухватились за ручки, заранее вырезанные в стенках, и перенесли Егора на плот. Я закрепил люльку в особых пазах и установил над ним палатку. Егор смотрел на меня не мигая. Я принялся грузить припасы. Подсушенные, упакованные в пластиковые мешки дрова, питьевую воду в бутылках, консервы в ящиках. Алиса помогала. Вода прибывала быстро. Она доставала уже почти до колен, дом неприятно подрагивал, оставалось надеяться, что он не обрушится раньше. На сборы понадобилось немного, через полчаса мы уже сидели на плоту и наблюдали за тем, как прибывает вода. С небывалой скоростью. Снега уже не было, хотя еще с вечера он лежал. Теперь вода и плывущие по ней снежные кучи. Сугробы в воде, такого еще не видел. Откуда столько много воды? Где-то на юге таял снег. Или шел дождь. Или разверзлись-таки хляби, кто его знает… Потоп. Вода. Она поднялась выше парапета, окружила со всех сторон. Последний этаж, домик на крыше, здесь мы пережили зиму. Немного поволновался — боялся, что плот не удержится, но он не подвел. Я вдруг вспомнил про якорь. Каждый нормальный корабль должен иметь якорь, я про него не подумал, ну да ладно, пусть теперь. Без якоря поплывем. Вода. Я думал — откуда столько? Где сразу взять такое количество воды, чтобы все залить? В горах много снега, он мог растаять. Или моря поднялись из глубин? А может, это не вода поднимается, может, это земля опускается? Город погружается в землю, а вода стекается с окрестностей… Какая разница. Плот шевельнулся и стал медленно поворачиваться. Отплываем. Егор замычал. Он редко подавал голос, во сне иногда завывал, и все. Ну да, забыл. Я соскочил с плота и почти по пояс в воде вернулся в дом, в комнату Егора. На тумбочке стоял будильник Три дня назад я устроил над будильником небольшой шатер из старой люстры, и вода в будильник не проникла. Но он все равно не тикал, мне не удалось его починить, слишком руки неприспособленные, ничего не умею, только стрелять. Плот уходил. Я успел запрыгнуть, нас понесло. Необычное чувство, у меня закружилась голова от мягкого уверенного движения. Вокруг разливалась вода. Во все стороны, настоящее море, подобного я не видел никогда, не помогал даже бинокль, гладь от горизонта до горизонта. Кое-где над ней возвышались крыши, или целые здания, редкие одинокие острова. А скоро их останется и того меньше. Земля скоро размокнет и не сможет выдерживать тяжесть, высотки провалятся в жижу и на месте города установится равнина, и никто не вспомнит, что здесь лежал великий град, от которого остались одни только крыши. Жук обошел плот вокруг и улегся на носу, рядом с моим креслом. — И что дальше? — спросила Алиса. — Куда? Только не говори, что туда, я и сама про туда знаю. Плот продолжал медленно поворачиваться вокруг центра. Я пробовал рулить веслом, только пока у меня не очень хорошо получалось, не было навыков в мореплавании, ничего, скоро появятся. Мы быстро учимся, поэтому и живы. Смещались, кажется, к югу. К югу нам не надо, но ветра не было, обычно он начинался ближе к полудню, если мерить по солнцу. Я ощущал себя не очень приятно. Из-за глубины. Под нами проплывали расплющенные и раздавленные городские кварталы, дороги и улицы, и железные дороги, миллионы ржавых автомобилей, скелеты, человеческие и нечеловеческие на кладбищах и в своих квартирах, тоннели метро, как Верхнего, так и Нижнего, затопленные и еще нет, и много всего, старый мир. Оттого, что это все было далеко под ногами, я приходил в странное трепещущее состояние. А может, это от весны, от света, которого слишком много, от ветра, свежего и бодрого, выдувавшего из моих легких смрад и сырость зимы. Я чувствовал себя удивительно легко. Счастливо. Да, наверное, я был счастлив. Потому что мы уплывали отсюда. — Смотри! — указала Алиса в сторону юга. — Там… Непонятно… Я повернулся и поглядел в бинокль. Непонятные предметы, они возвышались из воды черными звездами, нас медленно влекло к ним движением воды. — Это ведь звезды, — сказала Алиса. — Звезды! Это Красная Крепость! Смотри! Я смотрел. Звезды, да. — Я думала, что это сказка! Что этого нет, такого же не могло существовать! А оно было! Есть еще, мы можем потрогать! Нас несет прямо на них… Но мы не смогли дотронуться до звезд. Хотя были уже близки. — Ветер… — Алиса послюнявила палец, подняла его над головой. — Это ветер! На мачте колыхнулся вымпел, взметнулся и вытянулся в сторону севера. — Ну, вот и все, — улыбнулся я. Я дернул за фал, поперечина на мачте развернулась. Я дернул за другой фал, и парус распустился. Квадратный, разноцветный, яркий. Синие, красные, пестрые пятна, белые, оранжевые и черные, и в крапинку. Я почувствовал гордость, мне почему-то очень понравилось, что парус сшила Алиса, сама, собственноручно. Но это был не просто парус, в центре квадрата сверкал золотой нитью знак, привычный нам с детства. Птичья лапка, вписанная в круг. — Зачем? — спросил я. — У нас ведь ничего не получилось… Алиса пожала плечами, очень выразительно. Очень-очень. И вообще она хорошо выглядит, точно ничего страшного с ней не произошло. Как новенькая. За зиму отдохнула. — А вдруг получилось? А? — Но ведь мы не взорвали… кольцо не разомкнуто, Установка работает… Алиса снова пожала плечами. — Мне надоело думать про это, — равнодушно отмахнулась Алиса. — Очень и очень надоело. И вообще я устала думать. А ты? — Не знаю… — И ты устал, — утвердительно и беззаботно сказала Алиса. — Ты тоже устал. Думать, бегать, стрелять. — Но ведь… — Я не собираюсь с тобой спорить, — оборвала Алиса. — Я просто скажу одну вещь. Только одну. Ты послушаешь? — Конечно. — С чего ты взял, что мир можно спасти, всего лишь подорвав какую-то там бомбу? Я не ответил. — И не отвечай, — Алиса приложила палец мне к губам. — Хватит с нас. Мы… Мы еще сопляки — если по настоящим, человеческим меркам. Сопляки, щенки, а жить уже неохота… Ты на себя в зеркало смотрел? — Смотрел. Ничего, все на месте… Алиса рассмеялась. — Все на месте… — передразнила она. — Да на тебе живого места нет! У тебя же лицо как сквозь дробилку прошло — ни сантиметра без шрама! Ухо оторвано, зубов нет. У тебя же волосы на голове не растут — все чем-то повыжжено! А те, что растут — они седые все. Ты же старик! А пуль сколько?! Пули я не считал. Не так много, как в некоторых. И она сама, между прочим, тоже… Не без шрамов. Китайцы вылечили, скажем им спасибо, а если бы не вылечили? — А пальцев сколько не хватает? Ты вообще сколько раз умирал? Я промолчал. Не я один такой, все такие… Я еще ничего, нормально сохранился, других и не соберешь, косточек не осталось. — Хватит с нас, — серьезно сказала Алиса. — Хватит. Все. Строго. — Я хочу пожить, — продолжала Алиса. — Хоть чуть, но по-человечески. Пусть другие дурью маются, а мы уплываем. Ясно? Недобро прищурилась. — Ясно. Просто я… Остальные как же? Те, что на Варшавской… другие? Как с ними быть? — Не знаю. Не знаю и знать не хочу! Надеюсь, что у них хватило ума уйти. Я тоже надеялся. Время, во всяком случае, у них оставалось. — Хватит про других, — Алиса уселась под мачтой. — Надоели. Давай про нас. — Что про нас? — не понял я. — Как это что, понятно же. Приплывем. Вода спадет, и мы остановимся в каком-нибудь красивом месте, так ведь? — Так, — я кивнул. — Наверное, так… — На опушке леса, у светлой реки, на высоком холме. Построим дом. Я знаю, что ты не умеешь, ничего, научишься. Построим дом, Егор нам поможет, станет кирпичи таскать. Или бревна, посмотрим, как дело пойдет. В доме будет много комнат и никакого подвала, мне очень подвалы надоели, а тебе? Я согласно кивнул. Тошнотворные подвалы. Подлестничные пространства. Чердаки, ямы, трубы. Надоело, Алиса права. — Я ненавижу подвалы. — Вот я и говорю. В нашем доме — никакого подвала. Большие окна, веранда, печка, на печке очень тепло спать… — Огород разведем, — сказал я. — Точно! Огород. Капусту. Морковку, ягоды какие. Я сети буду плести, в Рыбинске ведь все сети плетут, да? — Я не из Рыбинска, — признался я, наверное, в пятисотый раз. — Правда, что ли? Я кивнул. — А почему ты раньше не сказал? — кажется, Алиса, искренне удивилась. — А я тебя Рыбинском называю… — Да я говорил, ты забыла просто. Я в Рыбинске никогда не был. — Да… — Алиса хлопнула по коленкам. — Жаль… Там, наверное, хорошо. Булькнуло. Недалеко от нас вздулся пузырь, лопнул. Из тоннелей вырывался воздух. — Пусть все-таки будет Рыбинск, — сказала Алиса. — Як нему уже привыкла. Рыбинск — земля надежды, богатая рыбой и вообще. Ты не против? — Не. Я к Рыбинску тоже уже привык. — Вот и хорошо. Я сети действительно плести умею, я их буду плести, а ты на рыбалку ходить. Счастливая жизнь в Рыбинске. Нормально. — А погань? — спросил я осторожно. — Она ведь, наверное… — Перетонула. А если не перетонула, то… То поглядим. Чего нам бояться, ты же прекрасно стреляешь. — Да. — Вот и будешь стрелять. А я сети плести. Раз в пять лет к нам будут приходить. Молодые, с горящими глазами, с твердой рукой. Идущие спасать мир. Мы станем кормить их пирогами с рыбой, рассказывать истории и показывать карты. Карты инферно. — Ты их и детям покажешь. — Что? — Детям, да. Ты разве не хочешь детей? Я как-то про это не думал, если честно. Мне казалось, что… Что жизнь закончилась. Не знал… То есть не думал. Дети. Это да… — Все-таки дурак, — покачала головой Алиса. Я натянул веревку, привязанную к кормовому веслу, устроился в кресле и повел плот на север. Не скажу, что плот умел хорошо плавать. Он неплохо держался на поверхности, но связанные кое-как бутылки слишком цеплялись за воду, не давали разогнаться. Но мы все равно продвигались, гораздо медленнее ветра, но продвигались. Алиса вязала, Егор лежал в палатке и смотрел в потолок, под которым покачивалась пластиковая рыбка. Егор молчал и почти не мигал, совсем не шевелился, у него был сломан позвоночник. Я не знал наверняка, но признаки очень похожие — руки и ноги не шевелились, глаза не шевелились, общее одеревенение организма. Что делать с этим, я тоже не представлял. Рядом с Алисой уже не заживали царапины, надеяться на то, что она как-то повлияет на Егора в плане здоровья, нельзя, но это тоже ничего. Все будет в порядке. Мы отыщем врача. Нашего, китайского, еще какого, вряд ли они перевелись под корень. Кто-то ведь летает на самолетах? Значит, и лечить кто-то еще умеет. Починим Егора, станет бегать, станет прыгать. Починим. Слона ему построим, дом в виде слона, с печкой, с разноцветной раскладушкой, Жуку будку устроим, все будет. Я сидел в кресле на носу, рулил. Привязывал руль, занимался другими делами, проверял веревки, проверял бутылки, варил еду, разговаривал с Алисой. Вода оставалась грязная, мутная, с обилием желтой взвеси, ее не пил даже Жук, приходилось фильтровать. Я ставил на фильтр двадцатилитровую бутыль, и на выходе получалась жидкость уже чуть менее мутная, я подзывал Жука, наливал ему в миску, Жук отворачивался. Тогда я заправлял воду в другой фильтр, более тонкой очистки, и получал воду уже прозрачную, сквозь которую можно было легко смотреть на солнце. Но и эту воду Жук не жаловал, и тогда я сливал ее в котел и кипятил, упаривая на треть. Эту воду Жук уже хлебал, даже не остывшую. Вместе с нами несло мусор, по большей части непонятный и бесполезный, но встречались вещи вполне себе пригодные, я вылавливал их с помощью багра и втаскивал на борт. В основном деревянные обломки, мебель, ветки деревьев, я собирал всю эту дребедень и раскладывал на железных прутьях возле огня. Часто попадались выдры. Никогда не предполагал, что природа так богата выдрами, вот удивление, сотни выдр, по большей части дохлые, но встречались и живые. Они плыли на старых покрышках, на островках мусора, завидев плот, выдры устремлялись к нам и устраивались на сетках с бутылками, сушили шерсть. Если бы не Жук, я думаю, плот превратился бы в выдровую баржу, Жука выдры побаивались. Пару раз попадались автомобили. Не думал, что они умеют плавать, но некоторые действительно не тонули. Держались, покачиваясь на плавных волнах, приближались к нам, руководствуясь законом всемирного притяжения. Я запрыгивал на них, проверял, не осталось ли горючего или других полезных вещей, но машины были пусты. Я отталкивал их багром, пробивал обшивку, и автомобили, выдохнув захваченный воздух, уходили на дно, нечего им тут болтаться, еще прицепятся. И корабль. Алиса крикнула, что призрак, я и сам так сначала подумал, черный вытянутый силуэт, он шагнул точно ниоткуда, наверное, всплыл, вознесенный талыми водами или издалека откуда пригнало, в разлив и не такое случается. Медленно переваливаясь с боку на бок, поворачиваясь вокруг центра, издавая протяжные скрипы. Алиса предложила приблизиться и осмотреть судно, вдруг там есть что полезное, я отказался и стал рулить от корабля подальше. Слишком опасно. Внутри все проржавело, провалишься куда-нибудь, изрежешься железом. Или ржавой пылью надышишься, легкие испортишь. Или… Да и нет там ничего. Все корабли давным-давно разобрали, даже проводку отодрали, ничего полезного. Корабль долго держался за нами, иногда подходя слишком близко, нависая громадиной, перегораживая ветер. Нас неприятно тянуло к нему, мне это совершенно не нравилось, корабль выглядел… Мрачно. Наверное, мы все-таки прилипли бы к нему, но корабль-призрак лязгнул и остановился, скорее всего, зацепившись за одну из крыш. Видимо, пропорол днище, он стал захлебываться и тонуть, заваливаясь на бок и зарываясь носом. Воздух выдавливался водой из внутренних помещений, отчего корабль завыл, совсем как живое существо, наверное, так стонали раненые киты. К нашей удаче ветер усилился, я поплотнее поймал его в парус, и скоро мы корабль уже не видели. Но слышали еще долго. Стоны, и вздохи, и другие движения души. Город остался позади. Мы проплыли над Кольцевой, оставив позади крыши и острова городских холмов, миражами выступавшие на горизонте, теперь вокруг нас оставалась лишь водная гладь, от горизонта до горизонта. Приближался вечер, сумерки, самое опасное время для жизни. Но здесь было тихо. Я оглядывал простор и не видел ничего, кроме мусора и ранних звезд. Мы сидели рядом, молча, смотрели на небо. Я держал руку Алисы в своей, ладонь у нее была маленькая и приятная. Звезд становилось все больше и больше, они мерцали как наверху, над головой, так и под ногами, муть, растворенная в воде, постепенно оседала, и звезды теперь в ней отражались, нас окружали звезды, не хотелось ни двигаться, ни говорить. Но Алиса сказала. И я ей ответил, и указал пальцем на комету, потом на луну, а потом рассказал. Что Егор открыл способ питания воздухом. Очень, очень перспективное направление. Алиса сказала, что направление, безусловно, замечательное. И она знавала двух типов, которые увлекались этой системой, и оба потерпели на этом поприще суровый крах. Выяснилось, что один питался совсем не воздухом, а втихаря, вдали от свидетельских глаз, употреблял сушеных жемчужниц, за что был побит людьми. А второй, наоборот, держался честно, все тринадцать дней, а потом у него в мозгу что-то перекосилось, и сделался он дураком. Кроме того, от бесконечного проглатывания воздуха у него внутри завелись объемные газы, которые искали выхода, в результате чего этот человек стал не только дураком, но еще и изгоем, поскольку находиться с этим юношей в одном помещении было решительно невозможно. — А я уже начал, — сказал я. — Что начал? — спросила Алиса. — Питаться. По системе воздушного насыщения. Уже два дня, и чувствую себя бодрым и целеустремленным. Алиса засмеялась. Искренне, чисто, как серебро в золотой тазик капало. Жук неловко выбрался из палатки, понюхал воду, подумал, лизнул, булькнул лапой. Задрал голову, уставился на луну, захлебнулся и неожиданно завыл. Если этот звук можно было так назвать. Тяжелый низкий рев, наверное, так могли бы петь коркодилы, если бы имели голос. Рев был гораздо больше самого волкера, я почувствовал, как побежали мурашки по коже Алисы, она сжала сильнее мою руку. Жук ревел. Это продолжалось долго, тянулось и тянулось, видимо, у Жука имелся мощный объем легких. Когда вода вокруг нашего плота затряслась от мелкой ряби, а у меня заболели глаза и зубы, Жук оборвал свою песню. И тогда, не выдержав тишины, с неба начали падать звезды. Жук снова лизнул воду, фыркнул и стал жадно лакать. Макс Острогин ЗДРАВСТВУЙ, БРАТ, УМРИ Возможно, что некоторое время они питались крысами и всякой другой мерзостью. Даже и в наше время человек гораздо менее разборчив в пище, чем когда-то, — значительно менее разборчив, чем любая обезьяна. Герберт Уэллс «Машина Времени» Глава 1 Волк убрался — А Наф-Наф был таким хитрожопистым поросенком, он не стал домик из соломы строить, не стал. И из веток домик не стал строить, и из глины, пошел он в город и наковырял из стен красных кирпичей. А между кирпичей все-таки глину проложил. И домик получился крепкий. Когда пришел Волк, Наф-Наф кинул в него кочергой — и в лобяру сразу. Волк рассвирепел и стал дуть в дверь. Легкие у Волка были сильнейшие, но все-таки не как самолетная турбина, дверь не пошелохнулась даже. Разозлился Волк, стал в дверь лбом стучать. С разбега. Но домик был стойким, он выдержал, двери выдержали, а у Волка, наоборот, лоб чуть по шву не треснул. Тогда Волк уже очень разозлился и полез на крышу, а с крыши уже в трубу ввинтился, эквилибрист сплошной. Но Наф-Наф был как всегда готов, развел снизу огонь и поставил котел с кипящим маслом. Волк упал в котел, обжарился слегка и очень громко закричал. Затем выскочил в окно, сразу из котла — и в окно, убежал и больше никогда-никогда не прибегал, шкура с него обваливалась клочками. И Наф-Наф, Нуф-Нуф и Ниф-Ниф жили долго и счастливо… Долго и счастливо. Я так и рассказываю. Не совсем гладко. То есть иногда гладко, а иногда так — туда сюда, как оно получится. Я все-таки по-правильному так и не научился, нет навыка разговора. Только я начал немножко научаться говорить по-правильному, как все и оборвалось. Вспоминаю еще много по пути. Но ничего ведь не поделаешь. Я на самом деле вспоминаю в самых разных местах, будто выскакивает откуда-то все… Каша у меня в голове, мне Хромой и раньше об этом говорил. Ну да, Ниф и Наф жили долго и счастливо, а сейчас свиней и нет почти, кабаны, да и тех редко встретишь… Я поднял голову Волка и кинул ее в смолу. В асфальт. Асфальт был холодным, голова влиплась, постояла, подумала будто и стала медленно погружаться. Очень-очень медленно, Волк еще долго смотрел на меня желтыми и уже равнодушными глазами. Потом совсем утонул, одно ухо торчало чуть дольше. Поверху деревьев шуганул ветер, и Волка засыпало желтыми листьями, и стакан стал похож на осеннюю лесную полянку, аккуратную и мирную, аккуратную и мирную. Когда я кинул в смолу Хромого, он тоже долго проваливался. Очень долго. Уже даже стало темнеть, а он все проваливался и проваливался, ссутулившись, как большая черная цапля. Пришлось мне взять березку и его немного подтолкнуть для скорости. Тогда тоже была осень, поздняя уже, асфальтовая смола вязкая. Зато получилось торжественно. Хромой погружался, уходил в черноту и смотрел на меня серебряными денежками — их ему я вставил в глазницы на распор: на одной написано «25», на другой «50». Хромой опустится до дна стакана, после этого пройдет сорок дней, и он из стакана пошагает по лестнице на небо, где уже будет его ждать Петр со связкой ключей. Хромой отдаст ему деньги, и Петр откроет скрипучие ржавые ворота. Кто такой этот Петр? И вообще, конечно, никуда Хромой не пойдет, так и проторчит тысячу лет в стакане в этом, хотя в книжках некоторых и пишут, что так все оно и происходит — человек помирает — и по лестнице на небо, к облачным воротам. Это называется суевериями, я читал. Вера в то, чего на самом деле нет. Да, если бы я Хромого тогда не подтолкнул, то он долго бы еще проваливался, дня два, наверное. А на Волка у меня даже монет не нашлось настоящих. Вставил от патронных гильз донышки, получилось как-то несерьезно и весело, пришлось выковырнуть. А закрывать глаза не стал, не знаю почему, такой экспонат получился. Зато Волка подталкивать не пришлось. — И они жили долго и счастливо, — сказал я, когда было уже совсем все. Это его любимая сказка. Про Наф-Нафа и его братьев. Любимая сказка Волка. Теперь у меня волка нет. Это плохо. Без волка жить трудно, без волка ты как дикий делаешься. Если ты заболеешь, кто тебе еду станет носить? Кто ночью посторожит? Придется на деревьях ночевать, это невменяемо вообще — утром спускаешься, шея заклинена, а в уши клещей по килограмму забралось, а от них в голове менингит, нет, точно дико. Не, без волка плохо. Будет плохо. Да и так уже все плохо. Уже давно все плохо. Хромой говорил, что жизнь — это лестница. Или вниз летишь так, что ребра трещат, или вверх карабкаешься, так что двадцать семь кишок выскакивает. Ничего хорошего, ничего приятного. Как у Дарвина в книжке — естественный отбор, выживает тот, у кого длиннее зубы и толще шкура, я самого Дарвина не читал, но про него читал. Правда, тоже всю книжку так и не одолел, съедена оказалась, но Хромой про лестницу зря все-таки говорил — накаркал себе лестницу. И мне заодно. Сейчас у меня вот вниз. Качусь по ступенькам, подпрыгиваю, как бильярдный шарик, стукаюсь лбом — бум, бум, бум, шишки сводить не успеваю, жаб не хватает. На самом деле, очень на лестницу походит. И ступеньки, то есть неудачи, следуют одна за одной, никак не могут остановиться. Видимо, крепко зацепил Невезенье. Горе-Злосчастье, оно бородатое, Кручина зеленая, ну ее. Вот взять последние мои дни. Питался ведь я одними рыжиками. Рыжиками, лисичками, боровиками и даже черными подземными грибами — их Волк отыскивал очень легко. Вообще осень выдалась жирная, сытая, перепела так и прыгали из-под ног, кабарга скакала, утки крякали, всякой дичи вообще полно, мы с Волком пробирались через леса к югу и не делали никаких запасов: зачем было запасаться, когда вокруг всего-всего? Даже охотиться не надо — с вечера ставь силки, а утром готово — или кролик, или перепел, быстренько на углях испек — и дальше, а о рыбалке я вообще позабыл уже. Волк, правда, уже тогда не ел совсем, заяц его прицапнул, а после этого есть не особенно хочется, я-то знаю. А потом совершенно вдруг мы вошли в какую-то странную пустоту. Лес как лес, не изменился, деревья росли, только исчезли все. И вокруг никого, только какая-то жуткая тишина, даже птицы куда-то делись, короедами подавились, что ли… Я никак это обстоятельство не мог объяснить, так, предполагал только разное. Ну, к примеру, животные могли уйти из-за диких. Дикие мяса не жрут, но жить рядом с ними никто не захочет, они вонючие и беспокойные, хуже обезьян. Или из-за стихийного бедствия. Я читал, что многие животные очень хорошо предчувствуют разные опасные события. Пожары, ураганы, извержения вулканов и даже настоящие цунами, звери предвосхищают их издали. Цунами еще только через месяц собирается, а акулы всякие, электрические скаты и прилипалы уже вовсю налаживаются подальше, в отмели, в ил зарываются. Это, кстати, и по Волку виднелось, хотя он и не скат, а все предчувствовал. Вот, устроимся на ночевку, огонь запалим, заварим чагу со смородиновыми почками, и уже расслабление такое, и уже все в порядке, и книжку открываешь, «Исландскую новеллу» или «Очищение организма перекисью водорода», полный консилиум, одним словом, экстра, лежи себе, радуйся жизни. И вдруг Волк как начнет возиться! Как начнет перекладываться, блох выкусывать, чесаться, подвывать и в небо посматривать так тоскливо-тоскливо, так грустно-грустно, что самому страшно становится. Понимаю я, что не нравится Волку эта ночевка, не хочется ему тут задерживаться, словно на ежах он весь, словно стрекоза ему в легкие залетела. Ну и собираемся, в путь идем. Отхлынем на километр, устроимся заново, и что же ты думаешь — в эту же ночь в место старой стоянки ударит звезда, и такая яма образуется, что хоть землянку ставь! Нет, они чуют, у всех животных на опасность чутье, пожар еще через неделю случится, а дичь уже загодя разбегается, и нет разницы, в воде они живут или по суше перепрыгивают. Если бы у меня имелась такая чувствительность, я бы вообще жил просто здорово. Я бы даже дожди обходил, мне дожди очень не нравятся, землетрясения разные. Землетрясений, правда, на моей памяти не тряслось, и для цунами не было никакой почвы — до ближайшего моря полгода пути, вулканическая активность никак себя не проявляла, а лесные пожары, конечно, случались. Только летом. Летом, когда жара и грозы. Молния ударит — и горит. Лесу много, есть чему гореть. Волк, кстати, и тогда тоже беспокоился, только я никак это беспокойство не мог распознать. Что-то его маяло… Не предчувствие смерти, нет, звери смерти не знают… Но чего-то он боялся. Да и самому мне в этом лесу пустом было неуютно. С другой стороны, обходить его тоже не хотелось, ноги не стеклопластиковые, короче, нырнули мы с Волком в эту мертвечину, и скоро есть стало нечего. Хорошо хоть грибов много тут водилось. И даже не просто много, а очень много, шагаешь по лесу, и только шляпки под ногами похрустывают. Грибной год. Грибами я и питался. Я-то ничего, я и на рыжиках могу, а Волку туго без энергии пришлось, ребра быстро стали просвечиваться. У меня ребра тоже просвечиваются, но мне это хорошо, мне жиреть нельзя. А Волку мутно без мяса, он же волк, хищник, убийца почти. Да и язва от зайца у него разболелась, стала красной, гладкой и блестящей. Такой блестящей, что даже смотреться можно при боковом свете. Я пробовал его лечить, плевал на рану, землей присыпал и крестики царапал — все как Хромой учил, да только не помогало это, рана краснела и краснела, стала как ягоды. Тут уже ничем не поможешь: укусил заяц — дней десять надо, а то и двадцать, чтобы зажило. И отлежаться хорошо. Меня прошлой весной укусили — я неделю как жидкий ходил, заяц зверь на редкость дрянной и безнравственный, ему палец в зоб не клади. Заяц укусил, Волк заболел. Стал вялым и медленным, из-за этого все и получилось. Да, если бы его тогда заяц не укусил, все по-другому случилось бы, я в этом просто уверен. Я думал, что удастся перетерпеть, но не удалось. Надо было поворачивать сразу, как только мертвый лес пошел, но я решил, что это ненадолго. День, два, и живность появится… Но она не появилась даже через пять дней. Зверье куда-то откочевало, даже белки и те не трещали. Волк вообще стал уже толщиной с собственный хвост, лапами так еле-еле перебирал, даже загремели они у него, и слюна густая пошла, желтоватая. Мы шагали по лесу, в лесу все не так было — деревья с иголками, а я люблю, когда с листьями, березы-осины, а не елки-палки, мох под ногами, а мне нравится, когда травка, и дальше тоже. Мы шагали-шагали, и вдруг Волк остановился. Надо было понять, что что-то не так, но не понял я… Отупоумел с голодухи, дисфункция мозга, экстракция. Волк зашевелил носом, в глазах у него закрутилась желтизна, и он сделал шаг. — Спокойно, Волк, — сказал я, — стоять… Волк остановился. Пригнул голову, и нюхал воздух над землей, и уши положил на спину. — Спокойно, Волк… Нос у Волка задергался вполне особым образом, так он дергался только на диких. Диких мне только не хватало! Я присел, положил руку на его хребет, почувствовал, как он дрожит, пополз пальцами к ошейнику. Но Волк не утерпел, сорвался, побежал. — Стоять! — прошипел я. Но было уже, конечно, поздно. Волк скрылся между можжевеловыми кустами, исчез совсем. Волки — они всегда исчезают, вот есть — и тут же нет, такая порода у них. Волк ушел. Я кинулся за ним, но остановился почти сразу, башка заработала все-таки. Я чувствовал — не все тут в порядке… Дикие, дикие, зачем мне дикие, мне сейчас с дикими встречаться совсем ненужно… Тявкнул Волк. Коротко, сразу же замолчал, будто пасть ему заткнули, сломали челюсти. Понятно. Понятно. Так, понятно все… Я опустился на мох. Некстати как все это, почему не потом, почему не через месяц… Вытащил из-за спины арбалет, вложил стрелу. И сразу же стал целиться. Только целиться было некуда — впереди один низенький можжевельник, ягодки так блестят синими боками, скушать хочется. Волк тявкнул еще раз. Волк попался, точно. Но еще жив, жив, поэтому я поднялся и пошел к нему. Медленно, тут нельзя было спешить. Потому что впереди была опасность. Настоящая. Смертельная. Других ведь и не бывает. Я смотрел. Смотрел вперед — и сразу по сторонам, как учил Хромой. Чтобы видеть все, каждый листок, каждую паутинку. Я дышал носом. Как можно глубже. Чтобы слышать. И ртом дышал, чтобы воздух проходил через язык — это тоже хороший способ. Слушал. Мог бы и не слушать: дикие — они бесшумные, бесшумнее волков даже. Ничего не слышно, ничего не видно, только деревья, и все. Птичка чирикнула бы, что ли, птички не любят диких, дикий проходит, а птичка обязательно квакнет, не удержится, птичка друг… Кровь. Я услышал. Это была кровь, кровь ни с чем не спутать. Сладкий, сладкий запах. Я сместился вправо, прижался плечом к дереву. Лиственница. Из нее раньше строили корабли или бани, что-то строили. Ждал, считал удары сердца. Сердце работало не так. Через запин. У меня с детства сердце запинатое, это нестрашно, я читал в книжке про сердечные болезни, экстрасистола называется, в пятьдесят лет меня начнет мучить легкая одышка… Лучше бы оно все-таки не запиналось, я так со счета сбиваюсь, а до пятидесяти ведь еще дожить. Дикие. Скорее всего, это все-таки дикие. Устроили на меня засаду. Я их немного поубивал в начале лета, с тех пор они на меня обижаются. Мне кажется, они месть задумали. Тогда понятно, почему в этом лесу никого, всех разогнали, ни одно животное, даже енот вонючий, не станет жить рядом с дикими… Я их не боюсь. Дикие, я вас не боюсь. Я человек, я не боюсь. Страха нет. Страха нет. Все страшное уже случилось, впереди не может быть ничего страшного. Страха нет. Сердце, сердце мое успокоится. Я достал еще одну стрелу, зажал ее зубами, поднялся, вышагнул из-за дерева. Никого. Дикие поодиночке не нападают, сразу стаей. Если стаей, то убежать тяжело. Диких не было. Прячутся, отлично прячутся, они сами цвета такой лесной грязи, косматые еще, а в космах такие веточки застревают, листья прелые, шишки, мох прорастает, можешь стоять вблизи, а ничего не замечать. Ну, только по вони его можно определить, воняют они ужасно… — Волк! — позвал я. Можжевельники шевельнулись. Я прицелился. Страха… нет, книга «Домашние настойки», там такой способ можжевеловой: возьмите чистую бутылку, на треть насыпьте ее можжевеловыми ягодами, доверху залейте подготовленной водкой… Вот что такое водка, кто бы знал, где ее взять… Волк. Показался Волк. Как только я увидел его, так сразу понял, что все кончено. Он катился. Полз. У Волка не было передней правой лапы, а другая лапа была сломана и вывернута. Волк не выживет. Если бы они были только сломаны… Я бы смог его выходить. Волк уже ломал лапу, мы тогда выжили, с трудом, но мы выжили. Сейчас нет, все, кончено… Волк подполз ко мне. Проскулил. — Все в порядке, — сказал я. — Все хорошо. Жди здесь. Волк пискнул. Здоровый зверь, а пищит. Понимает, наверное, что все… — Я скоро вернусь. По следу шагать легко, на сером мхе кровь хорошо видна. И запах. Запах становился сильнее. Тоже кровь. Я начал считать шаги. — Страха нет. Страха нет. Страха нет. Древнее заклинание, каждое «страха нет» равно одному мгновению, а мгновение — это полторы полновесных секунды… Тридцать шагов. Лес вокруг. Лес, только лес. Дикие могут прыгнуть, они как звери ведь… Я остановился. Дальше нет смысла, я ничего не вижу, только лес, можжевельник, можжевельник. Я почувствовал: букашки побежали по спине. Такие вообще букашки, по спине, по рукам, по шее, бегом, бегом, бегом… Кто-то есть тут. В лесу передо мной кто-то был. Был, это точно, букашки перебрались внутрь организма. Все дикие. У меня на диких всегда такие букашки. Сейчас. Никто не показывался. Только лес кругом… И дикие. Они оторвали лапу Волку. Только они, дикие, так могут. Они ненавидят волков, убивают их при любой возможности. Да и волки тоже жрут диких, как кабаргу. За обе щеки, как сказал бы Хромой. В сыром виде, безо всякой тепловой обработки, какие у волков щеки — непонятно… Если сейчас выпрыгнут двое — я успею выстрелить только раз. Дикие — быстрые, надо приготовить огнестрел… Огнестрел не пойдет, я же разрядил его, дурак, берег пружину, дурак… Сейчас они выскочат. Деревья. Тишина, ветер поверху. Видел каждую иголочку, каждую синюю ягоду, все увидел, все как-то натянулось… Справа движение, я повернулся, куст с ягодами шевельнулся, я выстрелил. Стрела растворилась в зелени. Ничего. Ветер. Ничего. Не попал. А может, наоборот, может, наоборот — я его прикончил, удачно так, в печень угодил. Или в горло. Не в голову, головы у диких крепкие, если попадешь в голову, только отскочит… А если в горло, то сразу… Я стал отступать. Левой рукой достал нож. Если дикий сейчас выскочит, никакой нож, конечно, не поможет… Саблю я потерял. Надо найти новую саблю. И нового волка, теперь мне понадобится новый волк… Медленно, шаг за шагом, стараясь слушать. Стараясь нюхать. Кровь. И иголки… Запах. Вернее, вонь. Так и есть, дикие, теперь уж точно. Дикие воняют страшно, хуже всякого зверья. Вонючие твари. Наверное, одиночка тут. Дикий на прогулке. И я его уложил. Удачно так, с первого раза. В горло. Если бы я в пузо ему влепил, ну, или еще неудачно как, то он бы вопил, как крыса… Мертвый дикий воняет в два раза хуже дикого живого, это мне еще Хромой говорил… Хорошо бы посмотреть все-таки. Скальп ему ободрать. Хромой всегда, когда убивал дикого, снимал скальп. А потом вешал в лесу, возле нашего дома. Он считал, что скальпы отпугивают других диких. По мне, так это было совсем не так, мне самому казалось, что эти скальпы их только злят… Но с Хромым спорить было бесполезно, твердый был человек, ни сантиметра не уступал. Нет, скальп подождет. Их все-таки может быть много… Я вернулся к Волку. Волк лежал под деревом. Крови уже не было, у волков быстро сворачивается, это одно из волчьих достоинств. Кому нужен волк без лапы? Волк без лапы самому себе не нужен. Я спрятал арбалет за спину, наклонился, поднял Волка, завалил его на плечи. Тяжелый. Остались одни кости, а тяжелый. У волков вся сила в костях и в жилах. И в ногах. Поэтому даже если волк худеет, он все равно остается тяжелый. Волк снова заскулил, ему было больно. Я набрал воздуха и побежал. Иногда переходил на шаг, потом снова бежал. Шагал по ручьям, тут их много, ручьев, путал след. Дикие пойдут за мной, я в этом не сомневался. Почему-то они не напали в лесу, не знаю, испугались чего-то. Не напали — и хорошо. Но по следу пойдут. Ручьи слились в небольшую речку, речка вывела меня к мосту. К эстакаде. Повезло, дорога. Твердая, резиновый асфальт — это тоже хорошо, на твердой дороге след держится слабо, и тут много старых запахов, это собьет диких. Жаль, что долго по дороге бежать нельзя, испортишь ноги и спину, сорвешь сухожилия. Поэтому через некоторое время я свернул. И опять бежал по лесу. Потом остановился, опустил Волка на землю. Надо было отдохнуть, проветрить кровь, я устал. Волк дышал. Тяжело, но ровно, без пузырей. Внутренности в порядке. Позапрошлый Волк совсем не так умирал, хуже. Он был старый, его еще Хромой воспитал, до меня, того Волка тоже дикие убили. И его Хромой тоже домой принес. Они тогда пошли за рыбой, но вместо рыбы Хромой принес сломанного Волка. Тот хрипел, изо рта у него текло красное и зеленое, а лапы дергались не переставая — дерг-дерг-дерг, как у эпилептиков. И это дерганье почти целый день продолжалось, без перерыва. Хромой смотрел на это, а потом взял длинную стальную иглу и быстро воткнул Волку в сердце. А я вот своего Волка домой не смог принести, у нас дома нет. Я отдыхал до тех пор, пока не почувствовал, что ноги перестали дрожать. Диких не было. Я их не слышал. И Волк не слышал, хотя их не услышишь, я говорил… Хотелось еще посидеть, я ослаб все-таки на рыжиках, рыжики только желудок заполняют, а силы никакой не дают, не энергетическая пища. Вроде есть после них не хочется, сытый, а мышцы разжижаются, а сухожилия… Для сухожилий нужно есть мясо. И много спать, вот сейчас бы поспать… Хватит отдыхать. Я взвалил Волка на плечи. Брюхо теплое, пока жив. Колени опять задрожали. Плохо. Вообще мы вдвоем могли долго идти, целый день, от рассвета до темноты. А так… Ладно, нечего. Я выдохнул и побежал. На этот раз меня надолго не хватило, солнце начало краснеть, а я уже не бежал, я уже шагал. Я устал. Очень. Не знаю, зачем я бежал, Волк все равно должен был умереть. Без Волка я бы оторвался от диких, с ним это вряд ли получится. Я не знаю, зачем я его тащил. Тащил. К сумеркам я добрался до города. В этом городе я не был еще, я вообще не люблю города и не очень хорошо их запоминаю, но сейчас город был кстати — дикие не любят город еще больше, чем я. Не переносят его просто. Сил у меня уже совсем не осталось, я выбрал высокий дом на окраине и забрался в него. Надо было карабкаться вверх. Чем выше, тем лучше, по лестнице. Я очень не люблю лестницы, у меня от них кружится голова. Но делать нечего, безопасно более-менее только на последних этажах. Ступени уходили в темноту, следовало поспешить, скоро станет совсем темно. Волк заволновался. Стал смотреть вверх, рычать, и шерсть у него зашевелилась. Не знаю, может, лемуры… Кто еще там будет жить? Лемуры — это ничего, они пугливые, я их разгоню… Главное, чтобы не много их там было… Я положил Волка на бетон. — Я скоро, — сказал. — Посмотрю. Там лемуры, ты же знаешь, они это… Если накинутся… Я их сейчас разгоню и быстро вернусь. Не бойся. Я снял арбалет и пошлепал вверх. Огнестрел по пути заряжал. Дом был очень высокий, я сначала считал ступени, потом, конечно, сбился и начал считать заново. Хромой меня всегда учил, что надо считать. Это очень помогает сосредоточиться. Я считал, считал, потом добрался до конца лестницы и почувствовал запах. Звериный. Но не лемурий. Другой. Я огляделся. Дверей не было. Одна, которая ведет на крышу. И… Оно выскочило, я даже не заметил откуда, точно просочилось сквозь стены, через вентиляцию. Большое, я таких раньше не видел. Не напало, мягко плюхнулось черной каплей, остановилось передо мной, забурчало и выставило желтоватые зубы. Морда круглая, пушистая. Усы большие, даже очень большие. Мы смотрели друг на друга, я знал, что надо смотреть в глаза, ни одно животное не может выдержать взгляд — ни кабан, ни волк. Даже дикий и тот не может выдержать мой взгляд. Потому что я человек. Но этот кругломордый попался упорный, смотрел и смотрел, глаза пульсировали, он не отворачивался, но и прыгать тоже не торопился. Наверное, у него там детеныши прятались, поэтому он так себя и вел. А может, просто умный был. Я тоже умный. Думал, что лемуры, но теперь вижу, что не лемуры. Леопард. Не ягуар, леопард, ягуары, как поленья, такие приземистые, косолапые, тяжелые, как из железа — это сразу видно. Я бы лучше с двумя леопардами бы схватился, чем с одним ягуаром. Хорошо, что не ягуар. Еще лучше, что не лигр — это вообще смерть с хвостом, а иногда без хвоста, какой попадется, лучше бы вообще не попадался… Леопард. Всего лишь. Не знаю, сколько бы мы так стояли, но вдруг этот леопард будто сплющился как-то и в размерах уменьшился, уши прижались к голове, как тогда у Волка, и вообще шерсть вся опустилась и заблестела. Глаза были круглые раньше, а тут сошлись в щелочки. Я даже подумал, что он меня испугался, как вдруг понял, что это не так. Волк завизжал. И я кинулся вниз. Уже не считал ступени. Бежал, перепрыгивал, бежал. Волк визжал все сильнее, сильнее, потом замолчал. Я слетел на первый этаж, но там Волка уже не было, только лужа растекалась. И голова его возле стены валялась. Зрачки еще суживались. А больше ничего, кроме головы. Ничего. Букашки. Те же букашки, я почувствовал их снова. И запах. Тот же, что и в лесу. Дикие. Вонь их эта поганая, ядовитая, все уже этой вонью было заполнено, я увяз в ней, как в болоте. Один дикий так не мог вонять. Значит, их тут много. Если по-умному, то надо было просто бежать. Бежать. Если много диких — надо бежать, так мне всегда говорил Хромой. Бежать быстро и далеко. Я не побежал. Достал нож. Достал бутылку с горючим. Последнюю, кстати. И зажигалку. И сделал несколько шагов. Что за вонь, нет, почему они так все время воняют, не могут не вонять, что ли… — Вонючки! — позвал я. — Вонючки, вы где? Вонь колыхнулась, там, в конце коридора, кто-то шевельнулся. — Вонючки, я вас убью, — сказал я. Не сказал, а сообщил. Спокойно. Ровным голосом. Я вообще не чувствовал ярости. В книжках пишут, что в такие минуты надо испытывать ярость. А я не испытывал. Они убили Волка, теперь я убью их. Вот и все. Просто. Ненависть еще говорят… пишут то есть. Я тоже не знаю, что это такое. Вот когда так сильно воняет — это да, тяжело, это, наверное, похоже на ненависть. Или когда тебя пытаются сожрать — тоже похоже. И то… Ни ярости, ни ненависти я не знаю. Страшно еще вот бывает. — Я вас убью, — сообщил я. Не видно их, но они тут, я знаю. И не поняли они ничего, но мне все равно, я человек. Взболтнул бутылку, щелкнул зажигалкой, поджег. Швырнул в коридор, так, чтобы ударилась с силой об пол. Пух! По бетону пополз голубой огонь, вспыхнуло, стало светло на мгновение, в разные стороны метнулись темные фигуры. Дикие. Привет. Это их задержит, подпалит им шерсть. Я поднял голову Волка, она была еще теплой. Спрятал голову в рюкзак. — Не ходите за мной, вонючки, — сказал я. — Поубиваю совсем. После чего поспешил обратно, наверх. От леопарда остался только запах, он убрался, животные не переносят, когда поблизости люди, они нас боятся, меня то есть, я человек. — Вонючки! — крикнул я в лестничный пролет. — Вонючки, я тут! Сюда давайте! Внизу был огонь. Но они проберутся как-нибудь через огонь, дикие пронырливы. Дверь на крышу. Я толкнул ее плечом, не закрыто, выскочил на воздух. Крыша была пуста. Оглянулся. Дверь крепкая. Тяжелая. Засов есть. Привалил дверь обратно, задвинул засов. Подбежал к краю крыши. Поглядел вниз. Высоко, не спуститься никак. Осмотрел остальное вокруг. Там. На противоположной стороне. Дом. Такой же. Почти впритык. Рядом. Можно перепрыгнуть. Бух. В запертую дверь ударили. Дикие. Я набрал воздух, выдохнул. На счет «десять». На десять. Раз, два, три, четыре, пять… Глава 2 Минус пять Скоро. Скоро рейд. Уже почти месяц, как мы перешли на рацион «В». Вместо пяти капсул все получают четыре. Четыре капсулы — это тоже ничего, жить можно. Вот если три, то с жизнью возникают сложности — голова кружится и руки дрожат. А если голова начинает кружиться и руки начинают дрожать, на драге работать уже нельзя, не допустят по технике безопасности — под гусеницы затянет, потом по отвалам кусочков не собрать. А если не будешь работать, переведут вообще на три капсулы как иждивенца. С трех капсул уже не руки, уже под коленками дрожит и не очень весело. Посиди-ка четыре месяца на трех капсулах, станешь как смерть! От трех месяцев на трех капсулах даже загар начинает рассасываться. И депрессия. Невесело, одним словом. Вообще, четыре капсулы означают только одно — скоро рейд. Очень скоро, возможно через месяц, а может, даже через две недели — если повезет. Рейд. Я уже взрослый человек, мне уже пятьдесят два локальных, я уже могу участвовать. Вполне. Я подхожу. По всем параметрам. Здоровье у меня нормальное, сердце мощное, я невысокий. Это тоже очень важно, рост то есть. Рослых ребят в рейд не берут, только низеньких. Низким легче адаптироваться. Мне вот повезло, я низкий, в отца, в деда. И могу ходить в рейды. Рейд — это самое лучшее. Люди годами сидят по норам, а это нелегко очень. Особенно для старых. Если тебе двести лет, тяжело ощущать сорок метров железа над головой, тяжело находиться в помещении, в котором можно только стоять или лежать, а ходить уже нельзя, сразу в стены упрешься. А я вот, наоборот, как раз только такие помещения и люблю, чтобы места поменьше, чтобы шевелиться негде было, чтобы тепло. А многие мучаются. А я не мучаюсь: мне что мало места, что много — все равно. Внизу плохо, на поверхности тоже несладко. Неделя на поверхности — это наказание сущее, я-то знаю, чуть зазевался, и все — и солнечная болезнь, янтарный поцелуй. А ее лечить — одна мука, у меня два раза была. Уколы в глаза, пот, тошнит все время, и в зрачках все время солнце, солнце, солнце, и в голове солнце. А чешутся глаза как — руки приходится за спиной связывать. А один парень вообще себе глаз по глупости вычесал. Так что поверхность — это для суровых ребят с толстой шкурой и крепкими нервами. Да и вообще жить у нас тяжело. Привыкаешь, но тяжело. Так что рейда ждут все. А я особенно жду, я ведь никогда еще не ходил. Никуда не ходил, ни по горизонтали, ни по вертикали. Я вообще дальше чем на пять километров от базы не удалялся. Да дальше и некуда тут удаляться, вокруг распадки, ущелья и каньоны и трещины, гиблые места, столько людей там полегло. А Лабиринт? Чтобы пройти через него, надо экспедицию организовывать настоящую! С танками. С генераторами. Железную дорогу тянуть надо. Так что горизонтали закрыты, у нас никто по горизонталям особо и не ходит, если не считать Постоянную Экспедицию, но это особая тема. Ну а вниз иногда еще можно прогуляться, по вертикали, по старым пещерам, — это да. Но туда особо далеко не продвинешься, там совершенно жарко и радиация неконтролируемая и вообще как-то страшно… Говорят, там духи есть. Вернее, дух. Каменная Мать. Человек идет, прислоняется к стене, прилипает, а стена эта потом начинает впитывать его прямо через комбинезон. Потом идут искать, находят комбинезон, а человека в нем нет. Взял будто и ушел. Страшная вещь. Тогда говорят, что Каменная Мать взяла человека в свое войско. А еще говорят, что можно Каменную Мать задобрить, надо просто знать особые слова или стихи, и если тебе повезет и скажешь ты нужные слова, Мать покажет тебе Родник. Это, конечно, легенда. Ну, не про Мать, в Мать я еще могу как-то поверить, такое вполне может случиться, в Родник вот не могу. Не могу. Хотя слухи возникают — то тут, то там вроде бы кто-то что-то видел, вроде бы кто-то шагал по заброшенной пещере, подцепил ногой камень, и из-под него побежала водичка. Или нашли мертвого человека в одной из дальних пещер, а в кармане комбинезона у него была карта, и эта якобы карта указывала на Родник. Нет никакого Родника, не может этого быть. Какой Родник здесь, у нас? Ерунда. Но люди верят. А есть еще черные молнии. Некоторые считают, что они тоже духи, но это предрассудки — никакие это не духи, просто шаровые молнии, но почему-то черного цвета. После молний от человека даже комбинезона не остается, одни расплавленные клапаны. А есть… Я могу много порассказать, раньше со мной на драге старый Ризз работал, так он эти истории выдавал без перерыва. Стоило ему только чуть зацепиться, как он начинал болтать и не останавливался, пока не засыпал. Про рейды тоже много рассказывал, он знатный рейдер был в свое время. Как они с моим отцом вместе ходили, как интересно было, как он своей дочке привез мультфильмов целую коробку… Я, кстати, эти мультфильмы видел — очень хорошие, красивые, не царапанные, картинка отличная, все бегают. Еще Ризз все время жалел, что его больше в рейд не возьмут, он уже немолодой дядечка, ему, наверное, уже под триста, из него уже порода толченая сыплется. Но в глазах огонь такой, энтузиазм бурлит, как плазма на солнце, интересный старик. Больше Ризза мне только отец про рейды рассказывал, правда, несколько не так, как Ризз. Ризз все в таких восторженных красках передавал, а отец, наоборот, про всякие лишения, про опасности, про героизм. Я стал мечтать о рейде тогда, когда научился ходить. Мечтал, как пойду в рейд, как там все будет, как я прославлюсь, как потом мне поручат командовать четверкой, а потом, может быть, и самим рейдом, но это не скоро, а скоро я стану охотником… Мечтал, как любой нормальный мальчишка у нас мечтает. И поэтому, когда урезали паек до четырех капсул, я понял, что надо готовиться. Я представлял момент, когда мне сообщат, что я имею право отправиться в рейд. Отец подойдет и будет долго говорить о вещах, совсем к рейду не относящихся. О выработке, о проблемах на обогатительной фабрике, о том, что солнечная активность медленно, но растет и надо увеличивать толщину купола, о трубах, об опреснителях и конденсаторах, еще о тысяче разных вещей, которые надо починить, наладить, перемонтировать и о которых можно беседовать бесконечно. Я буду слушать с озабоченным видом, кивать в нужных местах, что-то советовать… А потом отец как бы между делом скажет, что через пять дней рейд и я в списках. И тут важно не уронить себя. Не завопить от радости, не подпрыгнуть, важно принять это спокойно и с достоинством. Я постараюсь. Кивну тоже как бы между делом, а потом изложу отцу свои идеи по усовершенствованию работы опреснителя. Мы поговорим и разойдемся. И я продолжу подготовку. Хотя готовиться особенно нечего, я готов уже давно, как всякий нормальный парень. Я могу проснуться среди ночи, погрузиться в корабль и отправиться в рейд. Хоть сейчас. Я смогу… Я разволновался. Я стал представлять. Я видел переход, видел рейд, видел все в мельчайших подробностях, видел себя и своих товарищей, видел возвращение и как нас будут встречать, как засияют гордостью глаза матери, как Эн улыбнется, а я подарю ей… Что подарить? Что? Вообще надо приподнести что-то очень интересное, это считается хорошим тоном. Обычно все стараются привезти драгоценности, то есть украшения разные. Отец когда-то привез матери браслет из настоящего золота. Я думаю тоже что-нибудь такое подарить. Браслет. Или цепочку с камнями. А еще неплохо шкатулку. В шкатулку можно много интересных вещей положить. Да, шкатулка — это неплохо. И мультфильмы привезти. А вдруг мы все-таки с Эн поженимся? Конечно, не сейчас, лет через двадцать, тогда нам мультфильмы пригодятся… Я вдруг подумал, что к тому моменту я успею уже в несколько рейдов сходить. Ну, еще в один точно. И смогу привезти еще что-нибудь из украшений, ну, если повезет. И смогу подарить Эн не только шкатулку, но еще и цепочку… Да, и книжки! У нас ведь наверняка будут дети. И Эн будет показывать им мультфильмы, мультфильмами нужно запасаться. После Большого Пожара у нас анимации почти не осталось, очень много сгорело, почти вся коллекция. Так что теперь из рейдов почти все тянут мультфильмы. Ну, если язык подходит — некоторые мультфильмы ведь на таких языках сделаны, что у нас даже самый умный — Ванделер — не может перевести, а он уж человек знающий. Эн любит мульты смотреть. Я тоже люблю. Отец нет, мультфильмы он не одобряет, а чтение наоборот, он у нас редкий. А Эн вообще кружок мультфильмолюбителей ведет, девчонки собираются по вечерам, обмениваются носителями, разговаривают, обсуждают, просматривают совместно. Я как-то пошел, но после драги было тяжело понимать, я уснул, захрапел. Эн на меня обиделась и с тех пор на заседания мультфильмолюбов не приглашала. Тогда я со зла записался в кружок книголюбов. Я книги тоже люблю, но по-своему, не такие, где читать надо, а где лучше смотреть, иллюстрированные. Но в кружке мне нравилось, туда ходили люди уже постарше, и многие тоже засыпали, не я один был такой. Там в конце комнаты были даже такие кресла предусмотрены для тех, кто засыпает. Мне там нравилось. И полезно, и атмосфера такая спокойная, сначала про книги слушаешь, потом спишь, и все интеллигентно — никто тебя не будит, можешь спать хоть до следующего утра. Я вспомнил про книги, включил светильничек, достал из-под койки свою любимую. Толстая, на хорошей бумаге, отец давно ее еще привез. Раньше на книге были толстые блестящие обложки, но их из-за экономии веса отец оторвал еще в рейде. Книга была иллюстрированным путеводителем, в нем рассказывалось и показывалось про разные земли. Места были такие красивые и такие необычные, что в это даже верилось с трудом, трудно было представить, что может существовать столько простора, столько пространства, заполненного воздухом, столько всего. Особенно мне нравились водопады. Там имелся целый раздел про водопады, с цветными фотографиями. Были представлены самые красивые и самые большие водопады. Что-то фантастическое! Наверное, одна минута жизни даже самого маленького из этих водопадов могла обеспечить нас водой на целый год. Когда я глядел на это ужасающее изобилие, у меня начинала кружиться голова, мне хотелось почему-то петь, хотелось прыгать, какая-то невесомость на меня наваливалась… Вот после таких книг и в Родник начнешь верить. Вообще, книги — редкость. Отец рассказывал, что когда на планете начались неприятности, кто-то выпустил в воздух особые бактерии, питающиеся бумагой, и бактерии съели большую часть книг. Так что книг мало осталось, но они еще встречаются. И ценятся. Я очень хотел в рейд. Вот Ризз, он говорил, что видел водопады вживую. А отец мой не видел, он в другие места ходил. Очень часто за просмотром путеводителя я засыпал, и мне снились сны про воду. У нас многие такие сны видят. Про воду, про еду. Некоторых они мучают чуть ли не до потери рассудка, приходится выписывать специальные уколы. Генетическая память — молодые ни дикой воды, ни нормальной еды не видели, а во снах этого много. Только потрогать ничего нельзя, не дается. Но у меня сны редкие и приятные, так что не хочется даже просыпаться. В этот раз мне водопады не снились, мне снился космос, утомительный сон, из моих нелюбимых. Утром было все как обычно. Проснулся. Пошевелился. Первым делом капсулы. Это правило. Капсулы надо принимать регулярно, если не делать так, то желудок начинает работать плохо, капсулы не усваиваются и идет омерзительная отрыжка, живот пучит… Я не люблю капсулы, у нас их вообще мало кто любит, однако альтернативы капсулам нет. Вообще, есть секрет, ну, как питаться капсулами. С помощью пуговицы. Средство надежное, надо просто привыкнуть. Я достал из-под ворота шнурок с круглой серебряной пуговицей. Пуговицу подарил мне отец, уже давно подарил, и пользоваться научил. Надо забросить пуговицу на язык и пососать ее минуты три. Во-первых, микробы перемрут, во-вторых, рот очень скоро наполнится слюной. Она смягчит глотку, и капсулы проскочат легко. Это на самом деле так. Я пожевал пуговицу, выделил надлежащее количество слюны, после чего проглотил капсулы. Запил глоточком воды, подождал. Сделал пятнадцать приседаний для того, чтобы капсулы начали усваиваться. Выпил еще. Вода воняла железом и была кисловата на вкус, я этого не замечал, но знал, что она такая. Когда люди возвращаются из рейдов, они нашу воду не могут пить, с некоторыми даже дегидрация происходит. Потом, конечно, привыкают. Отец говорит, что настоящая вода совершенно безвкусная. Он привозил мне и матери ее попробовать в бутылке, но я так и не понял, в чем ее преимущества — после перехода вода пахла пластиком и была похожа на нашу обычную. До выхода оставалось двадцать минут, я лег на койку и поставил носитель. Мультфильмы. Про бобров. Бобры были какими-то дурацкими, суетились, дрались и бегали туда-сюда, вряд ли настоящие бобры себя так ведут. Я этот носитель уже четыре раза смотрел, и все равно мне нравилось. Обменяю сегодня у Бугера, у него есть мультфильмы про медведей, про них я еще не видел. Хотя я заметил, что многие мультфильмы придуманы по одним и тем же схемам — все куда-то несутся и лупят друг друга по головам, наверное, это такие мультфильмовые традиции. Конечно, вместо мультфильмов надо бы зарядку сделать, но лень мне сегодня было. Я вообще от родителей недавно отсоединился, четыре месяца только, живу теперь в одиночестве, а поэтому немножечко расслабился. Когда я с родителями обитал, отец каждый день заставлял меня зарядку исполнять, зарядка полезна — это во-первых, а во-вторых, зарядка просто необходимая вещь в процессе подготовки к рейду. Конечно, мы не голыми туда полезем, в комбинезонах, но все равно сердце должно адаптироваться, укрепиться как следует. Потому что если сердце слабое, оно взорвется в первые же минуты по прибытии, такие случаи бывали. У меня сердце крепкое, отец следил за этим, проверял меня чуть ли не каждый год, так что со здоровьем у меня все как нарочно. Со здоровьем в порядке, и я немного ленюсь. Зарядку делаю через раз. Смотрю мультфильмы. Особенно… Под потолком замигала лампочка. Желтая. Пора. Я рывком выскочил из койки, влез в комбинезон, пожелал сам себе удачи и уже через час шагал по узкому железному коридору к ангару, в котором стояли драги. Навстречу вяло спешила ночная смена, от нее пахло маслом и кислым потом, люди пошатывались и меня то и дело цепляли, так что пока я добрался до своего ангара, у меня ребра разболелись от их толчков, а голова разболелась от их усталости. В ангаре меня уже поджидал жизнерадостный Бугер. Бугер работал на соседней драге, он мне вроде как приятель. Младше на полтора года, а такой рослый, крепкий. Умный тоже. И активный. Мне изо всех наших Бугер больше всего нравится, ничего Бугер парень, ну, во время отдыха поговорить там или после работы на верхние уровни сбегать… Ну, или даже на нижние. Бугер отлично пещерные грибы ищет. Правда, их можно только совсем молодые есть, если они пару дней простоят, то уже набираются активности, и лучше к ним даже не подходить, а молодые ничего, вкусные, особенно если их солью еще натереть и на секунду под настоящее солнце выставить. Бугер увидел, что я вошел, и поспешил ко мне. — Говорят, скоро уходим! — прошептал он. — Скоро! Совсем скоро рейд! Может даже в этом месяце! Ты представляешь? Рейд! Я поглядел на Бугера равнодушно и спросил: — Тебя что, опять сновидения мучили? Ты бы с этим поосторожнее, Бугер, со сновидениями. Знаешь, они до добра не доводят… — Какие сновидения? Никаких сновидений, все верно, все на самом деле. Морозильники пусты, мне говорил Капалидис… — Молчал бы ты, Бугер, — перебил я. — Ты же знаешь, что бывает за распространение сплетен. Запрут на два года в Постоянную Экспедицию, вернешься домой без кожи. И без рожи! — А это не сплетни никакие! — тут же ответил Бугер. — Какие сплетни, это же понятно каждому здравомыслящему человеку! Последний рейд когда был? Почти десять лет прошло… — И откуда Капалидис знает про морозильники, он же сейсмолог? — опять перебил я. — Сейсмолог, — подтверждающее кивнул Бугер. — Горный удар помнишь? Около месяца назад? — Ну, помню, и что? — В морозильниках трещина появилась, Капалидиса вызывали оценить — пойдет трещина дальше или нет. Ну, трещина неопасная, бетоном можно залить, а вот стеллажи почти пусты… Нет ничего. Появился Ризз. Бугер замолчал. Ризз был человек надежный вообще-то, не стукач, но кто его знает? Он мог нам завидовать вполне — его-то самого в рейд больше никогда не возьмут, а у нас все рейды впереди. Мог из вредности донести… И вообще, перед рейдом надо вести себя осторожно. Все напряжены, озлоблены как-то, так и рады подраться. Подерешься — и на месяц в Постоянную Экспедицию, разведывать полезные ископаемые. И никакого рейда тогда точно не увидишь. И придется еще десять лет ждать. — Есть такие мультфильмы, которые не короткие, — громко сказал Бугер. — Они длинные, и в них рассказываются настоящие большие истории. — Ерунда, — так же громко возразил я. — Нет никаких больших мультфильмов, это все сказочки. Слыхивал я такие истории. Про большие мультфильмы. Говорили, что таких даже много есть, и все про разное там рассказывается. Про животных есть, про игрушки ожившие, даже про каких-то доисторических ящеров, которые скакали, когда еще никаких людей не было. Но никто пока почему-то таких мультфильмов не находил. — Ризз, как ты думаешь, есть длинные мультфильмы? — спросил я. Ризз угрюмо помотал головой, почесал башку, с презрительным видом прошествовал к драгам. — Дурак ты, Бугер, — вздохнул я. — Мелешь всякую чушь. Вообще, история про длинные мультфильмы в списке опасных сплетен. Ты в курсе? Бугер промолчал. — Ты бы еще про фильмы рассказал! — Я видел один такой, — вдруг выдал Бугер. — Фильм. Не мультфильм, а именно фильм. Я огляделся. Вот за истории про фильмы точно можно угодить в Постоянную Экспедицию. История про фильмы не в списке опасных сплетен, она в списке запрещенных сплетен. А этот дурачок Бугер мелет разное… Нет, совсем мозгов нет у парня, а умный вроде бы… Хотя это можно понять, его одна мать воспитывала, а без отца расти сложно. — Ты чего городишь?! — прошептал я. — Совсем свихнулся, что ли? — Я видел такой, — повторил Бугер. — Заткнись, Бугер! Заткнись немедленно! Бугер кивнул. — Может, за грибами сходим, а? — предложил он. — После работы? — Нет уж, — отказался я, — лучше потом, когда вернемся. Не хочется по пещерам лазить, можно ногу сломать, а я сейчас не хочу. — Верно, — согласился Бугер. — Со сломанной ногой в рейд не возьмут. Я лучше тогда отосплюсь. Если возьмут, там ведь не поспишь…