– Ну, вот ты и дома… – сказал отец, ещё раз улыбнувшись мне, и шагнул к жене. Они не целовались и не обнимались, а просто улыбались друг другу, но так, что стало разом неловко и очень хорошо.

– Кругаля дадим, – хрипло сказал небритый до самых глаз шофёр, закусывая золотыми зубами «Беломор», – Эти, из Леспромхоза, опять всю дорогу…

Сплюнув в окно, он выдал шикарный загиб, на котором иной филолог, специализирующийся на обсценной лексике, мог бы построить диссертацию.

Ползли долго, окольными путями и чуть ли не через весь посёлок, переваливаясь через ухабы и заползая в ямы. Пару раз водитель давал заднюю и искал объезд, темпераментно поминая некую общую маму трактористов из Леспромхоза, штурмовщину, встречный и поперечный план, и Ивана Алексеича, который совсем перестал мышей ловить!

– Каждую весну, ети их мать, одно и то же! – хрипло негодует колоритный водитель, весьма эмоционально хлопая по рулю татуированными руками, – Навигация открылась, и понеслась душа в рай! План у них, чертей, премии горят, а…

Высунувшись в окно, он харкнул, окликнул какого-то знакомца и обещался непременно зайти вечерком.

– План, – зло повторил он, засовываясь обратно, – Мудаки чёртовы! Пока на премию себе не наработают, дороги – ну чисто полигон танковый после учений! Ни проехать, ни пройти…

– При Сталине… – ещё раз сплюнул он в окно и обругал какую-то бабку, с решительным видом бросившуюся под колёса, – При Сталине хоть порядок был! В пять минут всяких там…

Но мы всё-таки проехали, хотя, должен сказать, в пути укачало не только меня, но и отца. Однако, насколько я могу судить по косвенным данным и смутным обрывкам здешней памяти, это считается вполне нормальным явлением.

– Ну, вот мы и дома, – сказал он, выгрузившись из машины и подхватывая багаж.

– Угу, – только и сказал я, ещё глубже погружаясь в депрессию. Вот ЗДЕСЬ я живу?! Здесь!?

Вот в этом, вросшем в землю бараке с низкими подслеповатыми окошками с облупившимися рамами, мхом на обшивке из тёса и со ступеньками, ведущими вниз? С туалетом на улице, необходимостью ходить за водой к колонке за полсотни метров, мыться по субботам в единственной в Посёлке бане, а в остальные дни недели, если мне вдруг приспичит такая блажь, в жестяном оцинкованном корыте?

– Мишенька! – расплывшись в приторной улыбке, двинулась ко мне дородная баба с одутловатым лицом и бигудями под застиранным платком, вышедшая из барака, – Выздоровел?

Не давая ответить, она сделал несколько шагов и прижала меня к объёмной груди, обдав запахами пота, несвежей одежды и чем-то кухонным, с преобладанием нотки прогорклого масла.

– Ну как, мальчик мой, – отстранившись, живо поинтересовалась она, – больше припадков не было? Мы здесь за тебя так переживали, так переживали…

« – Обсикался!» – всплыл в памяти торжествующий возглас, а потом появилась и сама физиономия, светящаяся жадным любопытством и каким-то злорадством.

« – Не дождётесь» – выскочил в голове стандартный ответ, но губы вяло произнесли:

– Нет… всё нормально.

– Да? – тётка, бесцеремонно взяв меня за подбородок, посмотрела в глаза, – Это хорошо…

– Ой, Зин… – кинулась к ней мама, – ты не представляешь…

– Мишка? – пожилой мужчина в телогрейке, накинутой на плечи поверх застиранной майки-алкоголички, выходивший из барака с пачкой папирос и спичками, – Вернулся, бродяга!

Он затряс мне руку, железнозубо, но очень искренне улыбаясь.

– Жив, и это главное! – очень убеждённо сказал он, и только сейчас я заметил, что кисть его левой руки загипсована.

– Сам-то как, дядь Вить, – поинтересовался я, глазами показывая на пострадавшую конечность.

– А… – отмахнулся тот, – да что со мной будет! Видишь… вот, в больничку попал, но это всё так, ерунда! Ты это… заходи, как настроение будет! В шахматы перекинемся, ну и вообще…

Оставшаяся память подсказал мне, что с дядей Витей мы играем не только в шахматы, но и секу, в буру, преферанс и покер, а попутно он рассказывает мне разные тюремные байки, учит передёргивать карты и всем тем премудростям, которым можно научиться за без малого десять лет лагерей. При этом он не прививает никакой там «блатной романтики», отменно и очень сочно иллюстрируя лагерную жизнь с изнанки.

– Ну давай, – он хлопнул меня по плечу, – ты с дороги, а я тебя забалтываю… Иди!

Он закурил, сощурившись на солнышко, а я поспешил догнать мать.

Из своей комнаты по-черепашьи высунулась баба Дуня, подслеповато поморгав на меня.

– А-а, Мишаня… ты хлебушка мне купил?

– Я к вечеру пироги испеку, – вместе меня отозвалась мать, – и на вашу долю занесу.

Отец помог занести вещи, разобрать их, и, коротко глянув на наручные часы, развёл руками.

– Всё, Люд… пора! Я и так-то со скрипом отпросился, сама знаешь. Сын… вечером наговоримся, хорошо?