подумал, но не сказал вслух генерал Коваль.

Советская Армия с ее различными родами войск состояла из десятков и сотен тысяч различных характеров, привычек, взглядов, и все-таки любой человек, служащий в этой армии, начиная солдатом-первогодком и кончая маршалом, плотно пообедав, произносил вслух или вспоминал про себя эти неизвестно кем придуманные, совершенно бессмысленные слова.

«Почему все это в нас так въедается? — думал Степан Кириллович. — Всякая чепуха. При чем здесь Архимед с его законами? Но ведь никто, пообедав, если даже не курит, как я, не вспомнит, что «курение — враг человека» или «одна папироса убивает голубя или лошадь» — уже не вспомню. Привычка. Одна из привычек, которыми, как вехами, размечено поведение человека.

Вот, говорят, профессор Ноздрин занимается теорией поведения. На насекомых. С помощью кибернетики. И говорил в какой-то лекции, что можно будет выработать такую теорию и в отношении поведения людей. Люди не насекомые. Это чепуха. Никакими теориями не предусмотреть того, что может совершить человек…»

Он распустил пояс на брюках и прилег на узком и неудобном диване в своем кабинете, положив ноги на стул, который он предусмотрительно прикрыл журналом «Огонек».

Значит, это не один Семен так думает. Значит, так и другие думают о нем, о человеке, всю жизнь посвятившем тому, чтобы уберечь их от самой большой из всех возможных опасностей.

И ведь так ждал он в этот раз приезда Семена. Жена посмеивалась — он не скрывал, как это бывало в прежние годы, что очень соскучился, что хочет, наконец, посмотреть на невестку, на внучку, а главное, на него, на сына. Физика, кибернетика, москвича. Посмотрел. Насмотрелся.

Как он начался, этот разговор? Почему он его допустил? Ах, да, с кибернетики. С темы, над которой Семен работал в своем институте.

— Это, товарищ генерал, тема секретная, — весело отрапортовал Сеня на его попытки разведать, чем он там занимается. — Я у тебя никогда не спрашивал о твоих занятиях. Понимал, что это военная тайна.

— Так, может, понимаешь и то, что у меня допуск к делам посекретнее твоих.

— Допуск допуском, а я подписывал обязательство…

Посмеялись. И вдруг, без всякого перехода, Семен сказал:

— А вот что я у тебя хотел спросить… Это теперь, наверное, уже не тайна… В период этих самых нарушений социалистической законности ты применял особые методы допроса?

Степан Кириллович оглянулся на жену. Она поднялась из-за стола так, словно собиралась стать между ним и сыном.

— Дурак, — сказал Степан Кириллович.

— Но почему же дурак? — глядя прямо на него веселыми и злыми глазами, спросил Семен. — Раз такие методы применялись в ведомстве Берия, а ты в этом ведомстве прослужил много лет, значит…

— Уходи, — сказал Степан Кириллович. — Мне не перед тобой оправдываться. И не с тобой объясняться. Уходи.

Нет, он никогда не применял недозволенных методов допроса. Даже не потому, что считал их недозволенными. Просто они ничего бы не дали. Просто они принесли бы вред делу, которому он служил. Когда человека избивают или не дают ему пить, он может сказать все, что угодно. Особенно если он слаб. Если не предан своему делу. Он наведет на ложный след. Запутает следствие. Оклевещет невинных людей… Нет, он не применял недозволенных методов. Но был ли готов Семен ответить так, как сказал он отцу — «это военная тайна», — если бы недозволенные методы следствия применили к нему? На словах — на словах в последнее время появилось столько благородных людей, что хоть пруд ими пруди. А каковы они будут на деле?

Степан Кириллович вспомнил, как он, молодой контрразведчик, еще за несколько лет до событий в Испании, когда он еще и не мечтал о том, что попадет в Испанию, заболел. Аппендицит. Острый, гнойный, такой, что прямо со службы карета «Скорой помощи» доставила его на операционный стол. Он знал, что аппендицит — операция простая, не сложная. Сказали, что сделают под местным наркозом. И вот он подумал тогда: «Испытаю-ка я себя». Так, чтобы ни разу не застонать. Чтоб только улыбаться. Если попадусь когда-нибудь, так пытки будут побольнее этого аппендицита».

Он лежал на столе и шутил с хирургом, который возился очень долго — операция оказалась неожиданно сложной, а по клеенке под спиной тек пот, и, когда хирург отхватил чем-то кусок кишки так, что болью пронзило насквозь, он не застонал, а только крепче вцепился руками в края стола и с улыбкой посмотрел на желтый, уродливый кусок кишки, который хирург ему показал. И так же легко перенес отвратительное чувство, когда накладывали швы, — кожа уже разморозилась от этого местного наркоза, и ощущение было такое, словно из живого вытягивали кишки.