Прошло всего два месяца, а Натка заметно сдала, захирела. Она постоянно лежала, поглаживая укрытый пледом, не по срокам большой живот. Бледная кожа на осунувшемся лице залоснилась, пошла прыщиками. Светлые волосы свалялись в сальную паклю. Натка выглядела больной и измученной, но глаза ее горели, потрескавшиеся губы улыбались. Казалось, что мир за пределами постели перестал ее интересовать. Мылась редко. Под нужник попросила принести ведро, которое я опустошала по ночам, когда родители уже спали. Я не хотела попадаться им на глаза хоть с каким-то намеком на Натку. В комнате копилась вонь, с которой уже не справлялся холодный осенний воздух из открытой настежь форточки. Все в комнате пропахло дурной историей, которая произошла с Наткой. Все подтверждало, что история эта с каждым днем будет становиться дурнее.

Однажды ночью меня разбудило хихиканье. Я открыла глаза, прислушалась. Надеялась, что хихиканье осталось во сне, что его нет в темной комнате. Темнота давила, настораживала; еще с вечера поднялся ветер, за ним пришла ветряная, в черных тучах неясная ночь. Воздух остыл, будто накалился от холода. Комната казалась чужой. Уже отчетливо послышался шепот. Я затаила дыхание. Как в коконе, завернутая в три одеяла, повернулась в сторону кровати Натки. Шепот не смолкал. Светлым пятном виднелась белая сорочка. Натка сидела, отвернувшись к стене, и неразборчиво быстро шептала. Мелькали разведенные в сторону локти. Что-то скрежетало и был еще какой-то звук, который я не могла понять. Низкий, похожий на хриплое дыхание. Я плотнее укуталась в одеяла и вжалась в холодную стену. Натка скрипнула кроватью и вдруг резко выгнулась, задрала голову, касаясь свесившимися волосами кровати. Я зажмурилась, натянула одеяло до макушки. Веселый шепоток смолк, послышались стоны, хриплое дыхание участилось.

Конец ознакомительного фрагмента.