Мой путь до Абиджана можно сравнить – разумеется, в шутку! – с первым выходом Будды, тогда еще принца Гаутамы, в большой мир, где он сразу же встретился с бедностью, болезнью, старостью и смертью. Я жила в мире, населенном привилегированными людьми, и имела более чем ограниченный жизненный опыт. Я много раз ездила в Италию, Испанию и Нидерланды, в Лондоне учила английский и везде посещала музеи. Исключением стало посещение Варшавы с Жаном Домиником: он повез меня на фестиваль Всемирной федерации демократической молодежи, чтобы приобщить к свершениям марксизма и познакомить со страной Восточной Европы. Не могу не признать, что впечатления я получила сильнейшие, впервые в жизни встретилась с индусами, китайцами, японцами, монголами и была заворожена спектаклем Пекинской оперы.

Французские власти поскупились на деньги, поэтому плыть мне пришлось в крошечной душной каюте третьего класса В, но я не жаловалась: многие путешествовали в куда более жутких условиях. С нашей палубы я видела людей, белых и «туземцев», которые теснились у жаровни, пытаясь хоть немного согреться, отгороженные от остального мира толстыми решетками. Дважды в день матросы кормили их супом.

Первую остановку мы сделали в Дакаре, куда пришли рано утром. Над городом висело молочно-белое небо. Столица Французской Западной Африки [43] была тогда мирным и цветущим поселением с красивыми, в основном одноэтажными домами. С набережной в нос ударил странный затхлый запах, от которого запершило в горле. Это был запах арахиса, в воздухе висела красноватая пыль, принесенная горячим ветром из пустыни.

Первый контакт с Африкой не стал любовью с первого взгляда. Пассажиры-европейцы млели от восторга, меня не вдохновили ни ароматы, ни цвета, зато потряс убогий вид толпы. На тротуарах сидели изможденные женщины с детьми-близнецами, тройняшками и даже четверняшками. Безногие калеки передвигались на «пятой точке», безрукие потрясали культями. Инвалиды и нищие стучали по земле деревянными плошками, клянчили милостыню и напоминали огромный Двор чудес. А мимо них как ни в чем не бывало ехали за рулем своих автомобилей хорошо одетые и сытые белые люди. На одной из улиц я случайно набрела на отвратительно грязный зловонный рынок. Мухи жадно роились вокруг странно белесой рыбы и лилово-кровавых говяжьих туш. Я убежала из этого подобия ада, как будто за мной гнались, и оказалась в жилом квартале, где сразу наткнулась на школу. Из открытых окон доносился гул детских голосов. Я встала на цыпочки и разглядела светловолосых детишек за партами и учительницу-блондинку в элегантном голубом платье. А где же маленькие африканцы?

Ивана снабдила меня адресом одного из своих родственников Жана Сюльписа, «дядюшки Жана», военного врача, обитавшего в Дакар-Плато – центральном районе столицы. В этой семье редко встречались с гваделупцами, но приняли нас очень радушно, как близких и любимых родственников, и угостили удивительными традиционными блюдами: пряным бульоном из золотистого окуня, рисом и красным горохом.

– Все как дома! – с гордостью заметила мадам Сюльпис.

Атмосфера свидания была трогательной: все ухаживали за двенадцатилетней Беатрис, девочкой с тяжелыми физическими недостатками и умственно неполноценной. Клер, одна из дочерей дядюшки Жана, нежно кормила Беатрис с ложечки. Процесс был долгим и, что греха таить, внешне не слишком «аппетитным», но я преодолела невольную брезгливость, подошла к бедняжке и погладила ее прелестные руки, лежавшие на коленях ладонями вверх.

Хозяин дома, улыбающийся загорелый мулат, появился только к десерту. От него я услышала высказывание одного антильца, живущего в Африке, очень меня удивившее:

– Африканцы не только терпеть нас не могут, но и презирают из-за того, что кое-кто работал на колониальную администрацию. Они обзывают нас «лакеями, делающими за хозяев всю грязную работу».

– А как же Рене Маран? – возмутилась я.

– Кто такой этот Рене Маран? – удивился дядюшка Жан.

Я подумала, что ослышалась, поняла, как узки рамки влияния литературы, и пустилась в долгие объяснения, которые он терпеливо выслушал. Я «вещала», желая довести до сведения этого неофита, что Рене Маран [44] , первый чернокожий, получивший Гонкуровскую премию в 1921 году за роман «Батуала», дорого заплатил за литературное признание и обличение колониального режима, лишившись административного поста. Смущенный дядюшка Жан пообещал обязательно прочесть «Батуалу».

После кофе, партии в карты и светской болтовни мадам Сюльпис захотела со мной посекретничать и, сделав серьезное лицо, спросила: «Неужели у вас нет ни матери, ни тетушек, ни старших сестер, которые могли бы дать молодой женщине мудрый совет? У меня сердце разрывается, когда я представляю, что вы одна, с маленьким ребенком и без старших, отправились в столь опасное путешествие в Африку! Могу я хоть чем-то быть вам полезной? Не нужны ли вам деньги?» Так я в очередной раз узнала, что и незнакомые люди бывают добры к нам, и никому не позволяю утверждать, что мир – это сборище равнодушных эгоистов! Мадам Сюльпис растрогала меня почти до слез, и я, как могла, успокоила добрую женщину.

В конце дня радушные хозяева отправились провожать нас с Дени на причал. Взяли даже Беатрис – Клер везла ее на инвалидном кресле. В одном из предместий, когда мы шли мимо здания концессии, из палисадника донеслась такая странная, но гармоничная мелодия, что я не удержалась и решила взглянуть на музыкантов, игравших для простой публики, в основном женщин и детей. Я впервые в жизни увидела гриотов [45] , кору [46] и балафоны [47] , хотя знала стихи Сенгора, написанные специально для этих инструментов. Концерт так восхитил меня, что я едва не опоздала к отплытию, но сохранила в памяти волшебную картину ярко освещенного города, медленно тающего вдали.

Море волновалось, и на рассвете начался ужасный шторм. Молнии рассекали завесу небес. Семиметровые волны бросали наш лайнер с правого борта на левый, струи дождя поливали палатки несчастных палубных пассажиров. Я чувствовала себя сильной, непобедимой, и мы с Дени нормально перенесли непогоду, продлившуюся двое суток. Я смачивала виски сына камфарным спиртом, держала его на руках, укачивала, и малыш не испугался. Ясным солнечным утром мы приплыли в Абиджан, где в порту меня ждал грузовичок из Бенжервильского коллежа. Водитель по непонятной причине мчался вперед на страшной скорости, рискуя нашими жизнями, и я практически ничего не видела. Бенжервиль в тот момент еще не был предместьем Абиджана, их разделял густой лес таких высоких «толстокожих» деревьев, что солнечные лучи освещали только верхний ярус крон, а тысячи насекомых и птиц создавали почти невыносимый шум. Один из моих романов, «Селанира с перерезанным горлом», был вдохновлен первыми впечатлениями от страны под названием Берег Слоновой Кости. Я, как и моя героиня Селанира, испытывала беспричинную тревогу, не лишенную при этом некоторой остроты. В Бенжервиле меня ждал неприятный сюрприз. В составе африканских педагогов антильцы, особенно уроженцы Мартиники, тогда не числились. Директор коллежа мсье Блераль был мулатом из Фор-де-Франса, его тогдашняя жена мадемуазель Жервиза раньше работала «на подмене» в Гваделупе и вела у меня «Историю Франции до революции» по курсу Жюля Мишле, а я была одной из лучших учениц. Она не сомневалась, что я поступила в Эколь Нормаль и теперь вращаюсь в высоких сферах какого-нибудь престижного французского лицея. Ее лицо выражало изумленное разочарование, когда она заявила: «Я и подумать не могла, что речь идет о вас, когда увидела в письме из министерства имя – Мариз Буколон! Что с вами стряслось?»