— Вот как! — тут уже Антоний не сумел сохранить невозмутимость, он даже чуть привстал со скамьи. — Тот самый знаменитый стрелок, наездник и возница? Германец, присягнувший Риму?

Гость, в свою очередь, приподнявшись на своём диване, слегка поклонился.

— Германцев много, благородный Тит Антоний. Я принадлежу к племени тевтонов, и у нас немало отличных наездников и метких стрелков, а наши мастера делают такое оружие и такие украшения, что не уступают работе лучших кузнецов и ювелиров Империи. Мы варвары, но как бы не совсем. А Риму присягнул ещё мой отец, так что для меня выбор был предрешён.

Эти слова, в которых можно было бы угадать насмешку, если бы не серьёзный взгляд говорившего, ещё больше усилили интерес молодого сенатора к знаменитому гостю наместника. Он во все глаза смотрел на Дитриха, да и было на что посмотреть. Антоний знал, что воину, два года назад ушедшему в отставку из Девятого легиона, сейчас то ли сорок, то ли сорок один год. Но выглядел ветеран едва ли не на десяток лет моложе, и трудно было понять, отчего это происходит. Вроде бы приметы возраста были на месте. Тонкие, но заметные морщинки окружали глаза, очень большие, очень выразительные и действительно аквамариново-зелёные, хотя в тени необычайно густых и длинных ресниц их цвет менялся, они казались тёмными. В коротко остриженных, светло-каштановых волосах на висках и кое-где на затылке мелькали серебристые искры седины. Но более ничто не говорило о прожитой этим человеком достаточно длинной, а если считать все уместившиеся в ней события, то очень длинной, полной испытаний и опасностей жизни.

Он был среднего роста, худощавый, но не сухой, гибкий той особой гибкостью, что отличает варваров — в ней чувствовалась и удивительная пластика, и огромная сила, не проступающая буграми бицепсов, но наполнившая всю плоть, стремительная, неотвратимая, опасная. Если смотреть спереди, то удлинённое лицо Зеленоглазого, с очень высоким лбом, крупным, украшенным истинно римской горбинкой носом и мощным подбородком, выглядело спокойным, мудрым, едва ли не мягким. Особенно благодаря изящным очертаниям небольшого, почти нежного рта. Профиль, восхитивший бы любого чеканщика, выдавал ещё две особенности: напор, граничивший с упрямством, и всё ту же силу, но уже силу характера, непобедимую, ибо она сочетала в себе ум, волю и смелость.

— Я слышал не так давно, ты вновь выиграл на состязаниях колесниц? — В голосе сенатора звучало больше чем любопытство.

— Да, выиграл, — подтвердил германец. — Но это было всё же не так трудно, как на римских гонках.

— Не скажи! — вмешался, усмехаясь, Лукулл. — Да, здесь состязались всего двадцать возничих, а не сорок с лишним, как то бывает в Риме, однако выбирали-то лучших из лучших, а бритты, все без исключения, хорошо управляют колесницами. У вас же, германцев, это принято не было, а ты вот взял и научился этому искусству так, что никто во всей Империи не может тебе противостоять. Ну и злился же магистрат Публий! Он поспорил со мной на пятьсот сестерциев, что выиграет возница по имени Киорн. Этот местный красавчик специально приехал в Лондинию с севера, из какого-то приграничного города, чтобы участвовать в гонках. На него многие ставили, в Британии у него прежде не было соперников. И на тебе! Дитрих обходит его на таком крутом повороте, что смотреть-то было страшно, а потом уже не уступает ни локтя.

— Состязались на четвёрках или на двойках? — Тит Антоний явно хотел показать свои высокие познания в конных гонках.

— На четвёрках, — ответил Зеленоглазый с тем же непроницаемо любезным выражением лица. — Мне, по правде сказать, всё равно, но со стороны четвёрки смотрятся ярче, особенно когда соревнуется не так много упряжек. А ты, уважаемый Тит, любитель лошадей?

— Да и у меня у самого в Риме пара очень неплохих упряжек! — с гордостью проговорил сенатор. — Но всё же, Дитрих, я хочу вернуться к вашему разговору, который невольно прервал. Вы ведь обсуждали какую-то битву?

Лицо наместника Британии при этих словах потемнело, он уткнулся в свою чашу, словно вопрос Тита застал его врасплох. Хотя он, конечно, знал, что об этом пойдёт разговор.

— Мы обсуждали ТУ САМУЮ битву, Антоний! Ту, после которой вновь пропал злосчастный Девятый легион.

Тит Антоний сморщился:

— Не надо так мрачно, Клавдий! Всё же пропал не легион, а только две когорты.

Наместник едва удержался, чтобы не сорваться. Этот пухлый неженка, знающий лишь дорогу от Сената до своего дворца, а кроме них, посещающий только Колизей да свои любимые термы [16] , кажется, действительно не понимает, что произошло.

— Две когорты — это в данном случае тысяча двести отборных воинов, Тит. Причём все они — италики, настоящие римляне, гордость нашей армии. И пропали первая и вторая когорты, а с ними сам легат [17] , знаменитый Арсений Лепид. И командир первой когорты Валерий Транквилл. А ещё с ними, разумеется, был орёл легиона. Тот орёл, что однажды уже побывал в плену у мятежников и был возвращён нам благодаря подвигу одного молодого центуриона Элия Катулла. Думаю, ты об этом слыхал. И, надеюсь, понимаешь, что потеря легионного орла означает не только позор для всего легиона, но и для всей нашей армии?

— Ну, неужели мы до сих пор остаёмся рабами старых традиций? — попытался возмутиться сенатор. — Неужели так уж важен символ? Он что, гарант победы? Почему нельзя сделать такого же и на этом успокоиться? Вообще, сколько можно вбивать людям в голову идеалы, которым уже сотни лет и которые давно устарели? Согласен, в армии необходима вся эта муштра, все эти жёсткие правила, но в просвещённом обществе...

— Ваше просвещённое общество, Тит Антоний, скоро погубит Империю! — не сдержался наконец наместник. — Ваши философствования, ваши рассуждения о правах граждан, будто права и так не узаконены, не прописаны давным-давно, все ваши призывы к терпимости, будь то терпимость к разврату и мужеложеству или к трусости, к нежеланию любить свою родину и служить ей, — всё это подрывает самый фундамент государства! Неуважение к воинской доблести, снисходительные усмешки по поводу наших великих побед и мужества, пренебрежение к величию Империи — вот главные союзники всех наших врагов! Подумаешь, знамя легиона! Да мало ли у нас знамён?