Некоторые были, как и он сам, приверженцами принцессы и её сына — императора, другие были, собственно, приверженцами цесаревны, имевшей, по их мнению, больше прав на престол, нежели младенец Иоанн. Но эти тоже группировались вокруг Головкина, так как у обеих партий был, собственно, один общий враг — ненавистный немец, облечённый теперь как бы императорской властью.

Таким образом, старик Бурцев бывал тоже часто на вечерних сборищах у Головкина и однажды взял с собой и своего нового молодого друга — Зиммера-Львова. Появление молодого человека в доме графа Головкина сначала многих встревожило, на него косились, зная, что Зиммер — клеврет Шварца, клеврета Бирона. Но после нескольких вечеров, проведённых у Головкина, Зиммер доказал всем, что, несмотря на свою службу в канцелярии герцога, он всё-таки по душе, по своим личным убеждениям может скорей быть причтённым к приверженцам младенца-императора.

Только один старик Бурцев знал, что если бы этому Зиммеру было дозволено высказаться искренно, по душе, то, конечно, он оказался бы горячим приверженцем цесаревны, каким он стал с первого же дня знакомства своего и дружбы с ним, Бурцевым.

Однажды, когда ещё не прошло недели со дня смерти императрицы и возвышения герцога, у графа Головкина, как всегда, ввечеру было многочисленное сборище. Явились и офицеры гвардии, и состоящие не у дел дворяне, и некоторые придворные. Все единодушно стали беседовать о том, как избавить Россию от ненавистного регента.

Присутствие на вечере нескольких лиц, близких самому принцу Брауншвейгскому, и, между прочим, присутствие начальника его канцелярии Грамматина ещё более воодушевляло всех. Между прочим, от Грамматина, считавшегося вместе с тем и любимцем принца, все узнали, что принц и принцесса равно тяготятся регентством, ненавидя герцога, и молчат лишь из боязни. Регент якобы ради пользы государственной, ради спокойствия и порядка во внутренних и иностранных делах способен и принца, и принцессу выслать в Германию.

В этот вечер все единогласно решили начать тотчас действовать и просили советов и указаний Головкина, просили его даже встать во главе движения. Головкин или из осторожности и страха за себя, или, действительно, по своей старости и хворости объяснил, что, по его мнению, они должны поступить так же, как было поступлено по прибытии Анны Иоанновны в Петербург.

Тогда многие сановники и дворянство с князем Черкасским во главе явились к новой императрице просить изорвать условия, подписанные ею, и начать править по старому обычаю — самодержавно. Если князь Черкасский был главарём тогдашнего движения и важного события, то и теперь, по мнению Головкина, все должны были обратиться к нему же и просить князя стать во главе движения.

Все присутствующие единодушно согласились, и только один голос раздался против этого — голос Зиммера. Молодой человек объяснил, что, по его личному мнению, по тем сведениям, какие он имеет, князь Черкасский — близкое лицо, более близкое, нежели думают, к герцогу-регенту. Он никогда не согласится на низвержение его. Заявление молодого человека было принято странно, его будто заподозрили сразу в чём-то, хотя и не могли определить, в чём. В лукавстве?

На другой же день почти все, кто был вечером у графа Головкина, за исключением какого-нибудь десятка лиц, и в том числе Зиммера, все рано утром явились как бы депутатами к князю Черкасскому. Все заявили о своей приверженности к матери и отцу императора и желании, чтобы они были освобождены от власти, даже от гнёта над ними регента. Всеобщее желание было видеть племянницу покойной государыни и мать императора правительницей до его совершеннолетия.

Князь Черкасский радушно принял всех, объяснился со всеми и попросил отсрочки до вечера, ссылаясь на множество серьёзных дел. Все разошлись и разъехались, с тем чтобы быть снова ввечеру. Черкасский же, проводив последнего из гостей, тотчас же выехал из дому и через полчаса, сидя у регента, уже всё дословно передал ему.

Ровно через два часа после этого все до единого человека, бывшие у князя со своим заявлением, были арестованы. Вечером все уже были подвергнуты пытке — не только ради сознания в своей вине, но и ради того, чтобы выведать имена других сообщников. И всякий, не стерпя пытки, оговорил ещё несколько лиц.

Начальник канцелярии принца превзошёл всех. Грамматин не только назвал несколько лиц, сочувствовавших их замыслу, но открыл и другой, более серьёзный заговор, в котором участвовала масса офицеров Семёновского полка, вследствие того, что принц Брауншвейгский был в нём подполковником.

Этот заговор, известный, конечно, принцу, заключался в том, чтобы среди ночи весь полк двинулся во дворец и захватил герцога, а затем и всех его приверженцев по всему городу.

Грамматин прибавил, что самым деятельным его помощником был капитан князь Путятин, а этот последний, взятый в свою очередь, на пытке назвал по именам и всех других своих товарищей по полку.

В манифесте о назначении герцога регентом была выражена непременная воля императрицы, чтобы регент старался особливо уважать и всячески блюсти достоинство родителей малолетнего императора и относился к принцу Антону и к принцессе Анне с должным уважением, как к членам императорской фамилии.

Однако герцог через сутки вызвал к себе принца Антона и при нескольких десятках сановников и придворных начал выговаривать ему о его странном поведении. На целую грозную речь, настоящий выговор, принц не ответил ни слова и только в конце речи, передвигаясь на одном месте, машинально положил руку на эфес своей шпаги. Герцог, забывшись совершенно, в пылу гнева принял это за намёк и вскрикнул, что и подобным образом он тоже готов потягаться с принцем.