В этот вечер, как и всегда, у Гурьевых было до пятнадцати человек офицеров разных полков. Кой-кто играл в карты на двух столах. Червонцы в кучках, новые колоды и мелки, перемешивались на столах. Пол же был буквально засорён ещё с утра мятыми и рваными картами.

На этот раз играющих было мало, так как главный запевало азартной игры — ингерманландец Гурьев был занят иным. Он беседовал с новыми гостями, любезно угощая их чаем, закуской, вином и какой-то едкой пастилой по имени "Турка", возбуждавшей жажду и которую уничтожали офицеры в огромном количестве, по неволе обильно запивая вином.

Беседа старшего хозяина часто переходила в спор, и Гурьев горячо доказывал своё мнение. Изредка присоединялся к нему Хрущёв, но тотчас же отходил, так как в сумерки явился к нему брат, узнав его адрес от Борщёва. Пётр Хрущёв, на минуту подходя к гостям, вставлял в беседу несколько крепких бранных слов или грубоватых шуток на счёт нового правительства в особенности на счёт Орловых. Затем он снова ворочался в другую горницу, где сидел "рябчик" — брат его Алексей.

Новых гостей, появившихся в доме Гурьевых, было всего двое: капитан московского драгунского полка Победзинский и молодой преображенец, сержант Лев Толстой. Оба они познакомились с Гурьевыми уже здесь, в Москве.

Победзинский сидел ещё с сумерек, всё собираясь уезжать и всё увлекаясь разговором.

Между этими двумя гостями не было ничего общего. Сержант Толстой, молодой и красивый малый, с умным лицом, был очевидно, даже внешним видом, фигурой и приёмами, юноша из хорошей дворянской семьи. Победзинский, с кривым носом, с большими беловатыми глазами и коричневым цветом лица, а в особенности пронзительно крикливым голосом — сильно смахивал на филина.

Первый, юноша, был бы довольно симпатичен на вид — если бы не его лукавый взгляд. Второй же, с его фигурой и сильным польским акцентом, который удивил даже унтера Конькова — был почему-то чрезвычайно антипатичен.

Это заметил тотчас самый младший из трёх братьев Гурьевых — Иван. После появления драгуна и первых же слов, произнесённых им, — проницательный и молчаливый Иван поморщился на Победзинского.

Только около полуночи в доме Гурьевых стало тихо. Гости уехали, товарищи разошлись по соседним домикам и в квартире остались одни хозяева, т. е. три брата и Пётр Хрущёв. Все собрались ложиться спать.

— А Борщёва нет? — спросил старший из братьев — Семён.

— Нету, не ворочался, — ответил кто-то.

— Никак, нет-с! — заявил денщик Хрущёва. — Они давно приехамши. Я видал, Коньков их лошадь водил по полянке.

— Где же он?

— Видно, опять к Шипову ночевать ушёл! — сказал Иван Гурьев.

— Не любятся сержанту наши беседы! — усмехнулся Хрущёв. — Молодость! Пустота! Ротозейство...

— Нет... Он умный. За что его корить! — сказал Александр Гурьев. А у него зазнобушка здесь в Москве. Приехал, виделся небось. Нацеловался. Может и поплакал.

— Поплакал? Отчего?

— Да ведь зазнобу-то его — за него не отдают, ждут, чтобы из сержантов офицером стал. А то может и вовсе не хотят — будь хоть генерал.

— Почём ты знаешь? Он тебе сказывал? — спросил. Хрущёв.

— Нет. Он ничего не сказывал. А я знаю потому что он всю зиму в Питере, нет, нет, да и вздохнёт. Говорят ли о ком, что жениться не может, либо отказали сватам, либо девица не любит — Борщёв глаза навострит. Заговорил я раз с ним об самокрутке, какая, с год тому, во Пскове была. Мне воевода рассказывал. Ну, меня Борщёв просто разиня рот слушал, будто удивительное что. А потом закричал: вот это любое дело. Молодца!.. Я и догадался, что у него такое на душе, лежит камнем.

— А какая самокрутка? — спросил с пренебрежением ингерманландец Семён Гурьев, которому все беседы казались тратой времени, когда не касались политики.

— Один драгун отмочил колено. Устроил угощение, опоил зельем дворню и мамушек, выкрал невесту, да в сани. Обвенчался с ней в соседнем селе, а поутру, часов в пять, явились оба, жених с невестой, да и бух в ноги её родителю. Простите.

— Простил? — воскликнул Хрущёв.

— Вестимо простил. Только обидно ему было, что дорого обошлась самокрутка дочкина. Да и суд мог вмешаться. А с приказными крючками, беда!

— А суду какое дело, коли родитель за самокрутку простил! — заметил молчаливый Иван Гурьев.

— Да из дворни-то трое заснули так, что их и не разбудили совсем. Померли...

— Ну вот? С чего же это?

— Верно. Ведь зелье было, а не вино простое. Тоже отрава!

— Вот бы нашему Сеньке дать, от его бессонницы! — воскликнул Хрущёв, хлопая ингерманландца Гурьева по плечу.

Офицеры рассмеялись.

— И я, ваше благородие, так-то... самокруткой венчан! — робко выговорил солдат-денщик, стоя у порога.