Шрифт:
– И зачем ты надела эти башмаки, глупенькая? У тебя же есть кожаные, почти неношеные. Да и твои деревянные и то лучше этих.
– Ведь отец бросил мои новые башмаки в огонь, прямо в горящий торф. Не успела я оглянуться, как они уже совсем скорёжились. В этих я ещё могу кататься на коньках, а в деревянных нет. Ну, подвязывай, только осторожней…
Ханс вынул из кармана ремешок, стал на колени рядом с Гретель и, что-то напевая, принялся подвязывать её конёк, затягивая ремень со всей силой своих крепких молодых рук.
– Ой-ой! – вскрикнула девочка: ей было очень больно.
Ханс нетерпеливо дёрнул за ремешок и развязал его. Он швырнул бы его на землю – по примеру многих старших братьев, – но заметил слезинку, катившуюся по щеке сестры.
– Ладно, я всё налажу… не бойся, – сказал он с внезапно вспыхнувшей нежностью. – Только нам мешкать нельзя – ведь нас мама ждёт.
Он огляделся, словно ища чего-то: сначала взглянул на землю, потом на голые ветви ивы у себя над головой и, наконец, на небо, теперь ярко расцвеченное голубыми, малиновыми и золотистыми полосами.
Нигде не было того, что он искал. Но вдруг мальчика осенило, и глаза его загорелись. Он сорвал с себя шапку и, выдрав рваную подкладку, прикрепил её к носку изношенного башмака Гретель – получилось что-то вроде мягкой подушечки.
– Ну, – торжествующе воскликнул он, завязывая ремешки со всей быстротой, на какую были способны его окоченевшие пальцы, – вытерпишь, если я ещё немножко затяну?
Гретель надула губки, словно желая сказать: «Ладно уж, можешь делать мне больно», – но ничего не ответила.
Спустя секунду они, смеясь, летели по каналу, не думая о том, провалится под ними лёд или нет: ведь в Голландии лёд держится всю зиму. Он уверенно располагается на канале и, вместо того чтобы таять и худеть всякий раз, как солнце греет его довольно жестоко, день за днём набирается сил и вызывающе сверкает навстречу каждому лучу.
Но вот под ногами у Ханса что-то затрещало, – похоже, самодельные коньки не выдержали. Он стал укорачивать шаг, спотыкаться и наконец растянулся на льду, дрыгая ногами.
– Ха-ха-ха! – расхохоталась Гретель. – Вот так шлёпнулся!
Но под её грубой синей кофтой билось нежное сердце, и, всё ещё смеясь, она легко подлетела к лежавшему навзничь брату.
– Ты ушибся, Ханс?.. Э, да ты смеёшься! Ну-ка, поймай меня! – И она умчалась.
Девочка больше не дрожала от холода, щёки её горели, глаза искрились весельем.
Ханс вскочил на ноги и пустился вдогонку, хотя поймать Гретель было не так-то легко. Однако вскоре её «коньки» тоже затрещали.
Вспомнив, что порой уступка – залог победы, девочка внезапно повернулась и покатилась прямо в объятия своего преследователя.
– Ха-ха-ха! Поймал! – крикнул Ханс.
– Ха-ха-ха! Это я поймала тебя! – возразила Гретель, стараясь вырваться из его рук.
В эту минуту послышался ясный, звонкий голос:
– Ханс! Гретель!
– Мама зовёт, – сказал Ханс, и лицо его сделалось серьёзным.
Канал весь золотился в солнечном свете. Хорошо было дышать чистым утренним воздухом, и конькобежцы всё прибывали.
Гретель и Хансу не хотелось уходить с канала, но они были хорошими детьми: им и в голову не пришло задержаться ещё немного. Не развязав и половины узлов на ремешках, они стащили с себя деревянные коньки и поспешили домой.
Ханс, широкоплечий, с копной белокурых волос, был на голову выше своей голубоглазой сестрёнки: ведь ему исполнилось пятнадцать лет, а Гретель – только двенадцать. Он был сильный, крепкий мальчик, с ясными глазами, а на лбу его, казалось, было написано: «Внутри всё хорошо», подобно тому как над входом в каждый маленький голландский зомерхейс [2] обычно написано какое-нибудь изречение. Гретель была гибка и быстра; в её глазах плясали искорки, а если кто-нибудь смотрел на неё, румянец на щеках девочки то бледнел, то густел. Так, когда дует ветер, клумба розовых и белых цветов кажется то ярко-, то бледно-алой.
2
Зомерхейс – летний домик; павильон, в котором летом отдыхают, но не живут.
Едва отойдя от канала, дети увидели свою мать. Высокая, в кофте, юбке и плотно прилегающем чепчике, она стояла на пороге, напоминая портрет в покосившейся дверной раме. До их домика было недалеко, но, будь он даже на расстоянии мили, он всё равно казался бы близким. В этой плоской стране все предметы ясно видны издалека. А потому цыплёнка можно разглядеть так же хорошо, как ветряную мельницу. Если бы не плотины и высокие берега каналов, можно было бы стать в самой середине Голландии и нигде до самого горизонта не увидеть ни холма, ни пригорка.