– Я не одета, – сказал голос. – Вам придется подождать.

– Поскорее, пожалуйста, – поторопил Хейз.

– Это уж как сумею, – ответил голос.

Женщина осадила его, и Хейз это почувствовал. Смотровая щель захлопнулась. Прислонившись к противоположной стене, Хейз принялся ждать. В коридоре было жарко, и все дневные запахи смешались с кухонными запахами вечера. Он вытащил платок и высморкался. Не помогло. Хейз вдруг понял, что голоден. Он ничего не ел часов с двенадцати, зато очень много носился по городу, и желудок начал поднывать.

Ничего, подумал он, скоро все кончится, так или иначе, но кончится. Тогда можно будет пойти домой, побриться, надеть белую рубашку с галстуком и серый летний костюм – и заехать за Кристин Максуэлл. Он отвезет ее куда-нибудь поужинать – неважно, что он ей этого не обещал. Они будут пить из высоких бокалов коктейли с кубиками льда, танцевать, а потом он проводит миссис Максуэлл домой, и перед тем, как расстаться, они за стаканчиком спиртного поговорят об Антарктике.

Великолепная перспектива.

«Мне бы работать где-нибудь в рекламном агентстве, – подумал Хейз. – Освободился бы в пять часов и сейчас сидел бы себе и потягивал мартини...»

Время.

Он посмотрел на часы.

Боже, какого черта она там копается? Он нетерпеливо протянул руку к звонку, но не успел нажать его, как дверь открылась.

Из всех, кого он встречал за сегодня, Фелиция Пэннет, безусловно, была самой холодной особой. И не только сегодня, а за всю неделю. За весь год. Другого слова, казалось, для нее и не подберешь. Она была холодной – настолько, что, стоя рядом с ней, можно было простудиться.

У нее были прямые черные волосы, а прическа... В тюремных парикмахерских такую, наверное, называют «паучок», или «клоп», или еще каким-нибудь насекомым. Как бы там ни было, волосы были подстрижены очень коротко, за исключением завитушек, которые, словно насекомые, расползались по лбу.

Глаза были голубые, но теплоты в их голубизне не было. Такую голубизну можно иногда увидеть в глазах белокожей блондинки или огненно-рыжей ирландки. Но у тех жесткий голубой цвет смягчается светлыми волосами. Волосы же Фелиции Пэннет были чернее чернил, и это сбивало температуру голубых глаз много ниже нуля.

Нос, как и волосы, был слегка укорочен. Поработали над ним профессионально, однако Хейз мог распознать укороченный нос за сто шагов. Теперь у Фелиции был типично американский нос, какой подобало иметь тому, кто вращается в аристократических кругах.

Холодный нос холодной женщины. А рот ее, без всяких следов помады, был тонким и бескровным.

– Извините, что заставила ждать, – сказала Фелиция, но в голосе ее не было ни капли сожаления.

– Ничего страшного. Можно войти?

– Пожалуйста.

Удостоверение личности ее не интересовало. Хейз прошел за ней в квартиру. На Фелиции были ледяной голубизны свитер и черная юбка. Бледно-голубые сандалии держались на ремешках, а ногти на ногах, как и длинные холеные ногти рук, были выкрашены ярко-красным лаком.

Квартира, как и ее хозяйка, тоже излучала холод. Не особенно разбираясь в современном интерьере, Хейз тем не менее сразу определил, что квартира обставлена мебелью, которой в обычном магазине не купишь. Эта мебель изготовлялась по заказу.

Фелиция села.

– Как вас зовут? – спросила она.

Хейз обнаружил, что говорит она в нос, для него такое произношение было связано с Гарвардским университетом. Он всегда полагал, что английский в Гарварде преподает мужчина, который говорит в нос, и заставляет студентов говорить так же; в результате сложилось целое поколение молодых людей, издающих звуки не столько ртом, сколько ноздрями. Хейз удивился, столкнувшись с такой манерой говорить у женщины. Он едва не спросил, кончала ли она Гарвардский университет.

– Меня зовут Хейз, – ответил он. – Детектив Хейз.

– Как мне вас называть? Детектив Хейз? Или мистер Хейз?

– Зовите как угодно. Только не...

– Только не приглашайте меня поужинать вместе, – докончила она без тени улыбки.

– Я хотел сказать, – бесстрастно произнес Хейз, хотя его разозлил ее намек, будто он собирается любезничать, – только не отнимайте больше у меня времени.

Упрек не произвел на Фелицию ровно никакого впечатления – разве что чуть приподнялась ее левая бровь.