— А то, что и нам надо ударить.

— Вот! Это я понимаю, — повеселел Леха.

Пили, закусывали, и Грахов постепенно стал пропадать для самого себя, подхватывала его нежная неустойчивая волна, качала вниз-вверх…

— Знаете, — выговорил он вдруг распухшими, жарко пульсирующими губами. — Как ни странно… лошади иные тоже любят музыку…

Ему стало смешно, легко до одури, запомнил еще Грахов, как подходил к пианино, пробовал играть, листал альбом с фотографиями, сравнивая смуглого пионера с теперешним хозяином, опять смеялся. Потом его куда-то несли, снимали с него пиджак и ботинки, укладывали.

Тяжело сойдя с крыльца, Леха направился к самосвалу. Двухстворчатый задний борт был его собственной конструкции, открывался двумя поворотами рычага. Хозяин, подойдя сзади, следил за Лехой недоверчиво, как бы не веря в успех затеи.

— Дверь придержишь, — наставлял Леха, почти засыпая. — Я кузов приподыму. Ну, чего уставился? Ну, закосел малость, пройдет.

Хозяин шевелился вяло, еще и еще раз взвешивая маленькими быстрыми глазами Фаворита. Дверь была прислонена к задней кромке кузова, наклон крутой, но искать иного способа сгрузить лошадь уже некогда. Опять сильно сомневаясь, хозяин хотел возразить Лехе, но тот уже сел в кабину, пустил подъемник.

Кузов дрогнул, Фаворит, сжавшись от толчка и жужжащего звука, подался вперед, заскреб копытами по железу. Смятое плоское ведро, слетев, напугало хозяина. Следом упали на землю заводная ручка, холщовый мешочек, из которого, когда он шмякнулся, брызнул на траву влажный желтый овес.

Кузов все поднимался, и, как ни старался Фаворит удержаться на месте, его медленно сносило вниз.

Опасаясь не столько за лошадь, сколько за себя — как бы не придавило, — хозяин едва придерживал дверь. Он не сразу заметил, что лошадь повисает на поводе. Последним усилием задних ног лошадь пыталась удержаться в кузове. Дверь отлетела, ноги лошади сорвались, сама она вытянулась в судорогах, захрипела. Хозяин, отпрыгнув на заранее примеченное место, оглянулся сперва на ворота, затем подбежал к кабине. Молча сунул кулак в окно, попал не то в плечо, не то в шею, отчего Леха изумленно и бешено крикнул:

— За что, гад?!

— Висит она, — сказал хозяин придушенным голосом. — Удавится сейчас!

Леха метнулся к лошади, на мгновение отрезвел. Мгновенья хватило, чтобы понять, что ему, Лехе, грозит.

Лошадь билась на вздыбленном кузове, как огромная длинная рыба. Что-то охало в ней, собирались в комок, перекатывались мускулы. Она почти доставала землю задними копытами. Голубовато сверкали, стригли траву подковы.

Обратный ход подъемника был холостой, кузов опускался под собственной тяжестью, быстрее — под грузом, если бы он давил на переднюю часть. Леха, сделавшись вдруг тугим и красным, полез под ноги лошади, чтобы, видимо, хоть немного приподнять ее, но от первой же натуги его замутило. Он отполз и прохрипел:

— Не стой, дурак! Косу давай!

Хозяин кинулся в сарай. Пока носился туда-сюда, Леха поднялся. Вырвал у хозяина косу, насадил лезвие на крепкий сыромятный повод. Коса цеплялась за кожу, гнулась, не резала. Наконец, когда лошадь затихла, Леха зацепил удачно, потянул с вывертом, повод лопнул. Лошадь соскользнула мешком, упала на бок.

Свет долго просачивался в закрытые глаза Фаворита — сначала зеленый сделался красным, знойным, отчего голова разгорелась, размякла. Сухая режущая боль разлилась по шее, кольнула холку, там остановилась, будто за ней уже не было тела. Вот так же долго Фаворит не чувствовал себя когда-то в детстве, упав на лугу. Расшалившись, слепо и радостно кинулся через ручей, слабые его ножки подломились. Мать покусывала и трепала его за уши, чтобы он поскорее очнулся.

Ожили глаза и уши… Возникли булькающие, будто из-под воды, голоса людей.

— Живая, — сказал один.

— Путай ноги, а то еще бросится.

— Может, поедете сейчас, отложим это дело? От греха подальше.

— Кому ты говоришь? Загоним в сарай и смотаемся. Пока ученый дрыхнет.

— Я-то не за себя.

— За себя сам отвечаю. Поднимай коня, а то разлегся посреди двора. Палкой по заду!

Но Фаворит встал сам. Встал и покачнулся: что-то в нем перекатилось с глухим звуком, горлом пошла кровь. Кровь шла недолго, скопилась во рту. Фаворит не показал ее людям.

Жокей Толкунов распутывал родословную Фаворита не час, не два.

Он не полагался, как раньше, на память, ослабленную болезнью, потому и завел тетрадь, как только была распознана высокая кровь Фаворита. Другой причиной стало неясное, пугающее временами предчувствие, что Фаворит — его последняя лошадь, данная ему не для утешения, а для последнего сильного света в жизни. Еще была причина — желание поверить в то, что найден след крови, когда-то потерянной и разбросанной. Он знал, но мало кому говорил, что по линии прапрадедушки Фаворит идет от орловско-растопчинской породы. Переписываясь со старыми лошадниками, копаясь в доступных бумагах, он расплетал нити, связывая их, рисовал в уме судьбу этой породы перед ее исчезновением. Последние снимки, донесшие образы горделивых, сильных коней с тем скрытым пламенем во всей осанке, которое пробуждало иные души от дремучего сна, были помечены предвоенными годами. Представляли породу на сельскохозяйственной выставке. И давно обнаружилось, давно волновало не одного Толкунова: лучшую отечественную породу тайно и явно унесла война. Разметала без вести табунками молодняка, прибрала поодиночке.

Не один Толкунов искал след крови, но нашел — во что верил с каждым днем все сильнее — пока он один. Медленно и постепенно, от звена к звену, шел Фаворит — носитель высокой крови. Оставалось одно — признать его продолжателем рода.

На скачках другое было. Признали его — любили и боялись. Все чаще в призах он бежал так, как если бы сам искал победу. Казалось, он д у м а л. Как-то после броска — Фаворит сразу навязал темп скачке — жокей придержал его, хотя понял затем: напрасно. Фаворита, опасного соперника, дружно зажали в «коробку». Плотно обложив, скакали впереди, по бокам — нечем дышать. Фаворит до последней прямой бежал взаперти. Жокей сник было. А Фаворит даже не разглядел, а угадал между двумя передними лошадьми просвет, который, если не нырнуть в него мгновенно, мог бы сомкнуться. Фаворит узко, пружинисто вытянулся, скользнул в брешь, и жокей, доверяя лошадиному чутью, пустил ее; сам коротким призывным голосом как бы подстегнул лошадь в ее дерзком, упругом полете. Фаворит на полных махах прискакал к столбу первым.