За всю прожитую жизнь — четыре года и три месяца — Фаворит не знал настоящей любви. Сосунком он любил мать — с нежностью, до сих пор вспыхивающей в нем, когда он вспоминал запахи ее кожи, молока. Но в весенние, переполненные истомой ночи накатывала на него тоска иная, огромной неистраченной силой захлестывала сердце.

Другая любовь — мимолетная, расписанная по минутам, когда он сходился с кобылой, — опустошала и пугала его. Он запоминал лишь побеленные известкой стены, стойку, нервную сухую партнершу, очередную даму крови, которая тоже пугалась. Запоминал ненадолго, забывал быстро. Где-то потом рождались сыновья, дочери. Фаворит не видел их, а если бы и увидел, не узнал бы.

С вороной у него получалось что-то иное. Сейчас он, понемногу остывая после горячего бега, поднимался по склону, поросшему дубняком, вверх — туда, на горушку, тянула кобыла. Фаворит, подчиняясь ей, легко одолевал травянистый крутик. Только когда усталая вороная толкалась к нему непроглядно черным боком, Фаворит, пронизываемый идущим от нее острым током, замедлял шаг.

Вороная одаривала Фаворита сияющим взглядом, будто понимала, с кем ее свел случай. Неизвестно чем завлекшая Фаворита, она, низенького ростика, коротышка, выглядела рядом с ним, познавшим славу, хороший обиход и догляд, робкой и терпеливой работницей.

Другой мог бы высокомерно бросить ее на произвол судьбы, а этот, хоть и недосягаемых кровей, не бросил, и теперь вороная отвечала ему преданностью.

Фаворит, сам не зная почему, только чутьем доходя до смысла торжественного шествия, покорялся своему чувству. Вороная нравилась ему все больше и больше. Никаких неладностей в ее телосложении он не замечал, но был во власти диковатого, беззаботно-отчаянного очарования вольности, особенно тревожной и сладостной сейчас, когда вороная шла рядом.

За дубняком горбилась вершина. С нее, с клеверного пятачка, виднелась широкая пойма, и дыхание ее, пронизанное запахами остывающих трав, доставало до лошадей, замерших в прощальном свете солнца. Внизу уже хозяйничал вечер, нагнал дыма и тумана в овраги, и в них уже по-другому, по-ночному перекликались птицы.

Сбегая к пойме нестройными улочками, неслышно, отдаленно жила деревня. Лишь ниже, там, где темнел узкий мост на поплавках, еще раздавались ребячьи голоса.

Уставшая на подъеме, легла на клевер вороная. Поймав ее выжидательный взгляд, прилег и Фаворит. И словно укрыла их, лежащих на открытой вершине, тишина, поразив Фаворита тем, что была она звучная. Едва уловимо шелестела трава, шуршала, будто осыпалась, почва, и сам воздух, казавшийся неподвижным, тонко звенел в незаметном движении. Земля входила в Фаворита, наливая его приятной прохладной тяжестью.

Прижавшись к нему боком, тихо вздыхала вороная, нежно тыкалась губами в шею, зализывала пораненную стеклом ногу Фаворита.

Глядя на дымчатый простор, на круглое, как оранжевый зрачок, солнце над припухлым краем земли, Фаворит вспомнил море, темные, подернутые кипящим туманом скалы, был он когда-то у большой гулко вздыхающей воды. Купался в ней, бежал по белой шипучей пене, втягивая живот от острых галечных укусов. Мчал в седле Толкунова, легкого, поджаренного таким же круглым, но очень жарким солнцем; карабкался в гору, высекая подковами искры из камней, и вдвоем они долго смотрели в голубую даль.

Вороная следила за Фаворитом, украдчиво любуясь им. Ей казалось, что она может долго еще смотреть на него, долго, пока не сгустятся сумерки.

Она простодушно, счастливо не следила за временем. Не подозревала вовсе, что их время уже истекло.

Грахову повезло — встретил местного конюха, ехавшего за табуном. Узнав, что вороная кобыла увела неизвестно куда сосенковского скакуна, конюх спешился, закурил. Прикрывая длинный белый шрам на щеке коробкой «Памира», проговорил:

— Я тут последний коневод. Макарыч зовут, по прозвищу Кривой. — Он улыбнулся другой, подвижной щекой, пояснил: — Мамонтовский бандюга шашкой полоснул. Спасибо, хоть глаз не задел.

Скучая, сигналил Леха, торопил, но Грахов отмахивался. Макарыч, кажется, догадывался, где лошади.

— И чем кончилось? — спросил Грахов.

— Ну да, так я его и отпустил, — сказал Макарыч. — Дончак подо мной был, горячий, злой, как черт, вот и догнал.

— И что же?

— Силенок было маловато. Я тогда мальчиком был конюшенным. Все равно зарубил…

Видно было по нему, рад новому человеку. Но Леха не дал затянуться знакомству, стал отбивать на сирене морзянку.

Отправились искать Фаворита.

Макарыч ехал к дубняку на гнедой кобыле. Грахов шел. На подъеме конюх предложил ему ухватиться за стремя, и так поднялись на крутизну, остановились. Макарыч увидел наверху: на самом взлобке горушки лежали, светились в угасающих лучах солнца кони. Будто дремала, уткнулась в бок жеребца вороная: задумчиво стерег ее, выгнув белую шею дугой, Фаворит.

— Ах ты, тихоня, — прошептал конюх. — Жениха-то отхватила какого. Да что же ты лежишь-то, как на перине? — и сказал Грахову: — Повадилась сюда, мечтает. Ну как не поймет, что не время мечтать! Да я бы ее на руках носил, кабы она сына или дочку нагуляла с ним. Нет, лежит…