Даже отец Филиппа опасался кондора. Что-то необычное в поведении этого хищника, чего не удалось сохранить ни одному из зверей зоопарка, вызывало к нему всеобщее уважение. Он сохранил свое достоинство, непреклонность, его нельзя было унизить с помощью голода, и он люто ненавидел тех, кто поймал его и выставил напоказ в этой клетке.

Мальчуган проник в запретное царство кондора, не думая о том, что может не выйти оттуда живым.

Птица издала резкий крик, в котором прозвучали одновременно вопрос, предупреждение и боевой клич, и в зоопарке сразу все стихло, словно звери почувствовали, что над лесом пролетела смерть. Солнце скатилось куда-то к корням деревьев, и вечерние тени медленно расползались по этому маленькому, окруженному решеткой уголку джунглей. Откуда-то из зеленой чащи послышался крик павлина, и почти сразу ему ответил громкий всплеск воды, словно в наполненный до краев бассейн бросили тяжелое тело. Дятел, который иногда осмеливался искать червяков в дереве кондора, уселся на верхнем краю решетки и с любопытством ждал, что произойдет. Ребенок дрожал, не в силах отвести взор от завораживающих глаз птицы.

В этих глазах полыхало пламя злобы, ненависти и долгожданного торжества. Но вместе с тем глаза мальчика не выдавали и тени страха, и именно это заставляло крылатого хищника колебаться, мешало ему броситься на жертву.

Разбуженные инстинктом звери ждали нападения кондора. Но человеческий детеныш медленно встал, и в руках его не было оружия, а на покрытых каплями пота висках и вдоль тонкой шеи проступили синие жилки, которые пульсировали от ударов трепетавшего сердца. В них билась живая кровь, и кондор прекрасно знал это, ему оставалось только ринуться и глубоко вонзить ятаган своего крючковатого клюва. Но он был сыт и не в духе. Он много раз замечал, что ребенок топчется вокруг клетки, и ждал. Если он решился наконец войти, то войдет еще и еще раз.

— Меня зовут Филипп, — заговорил с ним мальчик. — Ты сильный, у тебя могучие крылья и острый клюв. Все боятся тебя. А я не боюсь… Подожди, не кидайся. Здесь у тебя грязно и плохо пахнет, дерево твое совсем сгнило. Хочешь, я буду звать тебя Филиппом, как зовут меня? Мне бы так хотелось, а еще я хотел бы иметь такие же, как у тебя, большие крылья и летать. Как бы я полетел тогда! Я приберу в клетке, прогоню этого дятла, который, я знаю, раздражает тебя, и залеплю цементом дыры в этом источенном червями дереве… А ты научишь меня летать, ладно?

Кондор перестал перебирать когтями ветку и смотрел на мальчика то одним, то другим глазом, как делают куры, когда ищут червяков, словно прислушиваясь к чему-то.

Всеобщее напряжение миновало. Звери в клетках возобновили свое бесконечное движение. Где-то поблизости зарычал медведь, ему ответила чайка. Человеческий голос закричал: «Цып, цып, цып!» Казалось, что деревенская баба хочет накормить кур. Заржала зебра, загоготал дикий гусь, а ослик, запряженный в тележку с мясом — служитель перегонял его от клетки к клетке, чтобы покормить хищников, заревел как всегда по вечерам, издавая глухие и вместе с тем пронзительные звуки, похожие на вопли треснувшей трубы. В ту же секунду Филипп услышал за спиной чей-то топот и заметил, что кондор в беспокойстве поднял глаза.

Подбежавший человек был вооружен длинным багром, которым заканчивался, как алебарда, заостренным на конце крючком-орудием, хорошо известным всем узникам зоологического сада.

— Кыш… Кыш… Кыш… — кричал он что есть мочи, размахивая багром. — Кыш… проклятый, забодай тебя черная корова. Выходи оттуда, негодник, покуда тебя не растерзала эта вонючая гадина.

Топоча тяжелыми ботинками, человек кинулся к кондору, размахивая багром, как дубиной.

— Кыш… Кыш… Кыш…

Он с размаха ударил им по сетке, натянутой между прутьями решетки, и тогда кондор сорвался со своей ветки и с яростью бросился на металлический каркас сетки, вонзив когти в нее всего в двух ладонях от лица застывшего в изумлении сторожа. Растерявшись, он уставился на окровавленный клюв кондора, который в бессильной злобе кусал железные прутья. Потом, желая показать хищнику, что он его не боится, еще раз плашмя ударил по сетке палкой. Кондор издал дикий клекот и раскинул серые крылья, закрыв ими всю сетку и подняв целое облако пыли и перьев. Филипп сразу понял, что события могут принять неожиданный оборот, и выскользнул из клетки. Храбрость человека, защищенного железной решеткой, показалась ему глупой, а беспомощность птицы унизительной. Он заплакал и принялся изо всех сил отталкивать отца от клетки.

— Пусти, я размозжу его лысую башку, чтобы этот дьявол не кидался на меня. Ведь я своими собственными руками пичкаю его мясом, чтобы жирел, как червь в масле! А ты, щенок, зачем лезешь в пасть этой змее? Неужто ты думаешь, дурачок, что я растил тебя и мучился, только я знаю как, ради того, чтобы он тебя растерзал?

*

Отец Филиппа до того, как пристроился в зоопарке, работал подметальщиком в трамвайном депо. Это был простодушный трансильванец, осевший в Бухаресте, где он кое-как сводил концы с концами, скорее благодаря своей доброте, чем мускулистым рукам, готовым взяться за любую работу. Сторожа зоопарка прозвали его Цып-Цыпом за крики, которые он издавал ежедневно, созывая на кормежку пернатых обитателей клеток.

В зоопарк на окраине города он попал благодаря случайности — хотя и заурядной, но раскрывавшей его предназначение.

Однажды на цирковом представлении, куда Цып-Цып отправился, чтобы посмотреть на клоунов и экзотических животных, разыгрывали на лотерее старого, облезлого и дрожавшего от слабости верблюда, которого уже нельзя было перевозить и использовать для балаганных выходов на арену с лилипутами на спине. Лотерея проводилась на потеху тех, кто знал, что на один из входных билетов падет выигрыш. И он выпал как раз на билет Цып-Цыпа, который чуть не плакал от смеха и жалости к немощному верблюду. Розыгрыш животного был задуман администрацией цирка всего лишь как шутка над удачливым зрителем. Однако Цып-Цып, услышав, что после спектакля царю пустыне, который всю жизнь тянул лямку и танцевал на арене, грозит смерть, решил сыграть свою роль всерьез и потребовал выигрыш. Хозяевам цирка ничего не оставалось, как уступить, и таким образом Цып-Цып оказался на улице со старым верблюдом, которого он вел за собой на поводу к изумлению прохожих, с тревогой думая о том, что он будет делать дальше, став обладателем этого больного экзотического животного.

Он отвел верблюда, поместил его в дровяном сарае и стал кормить хлебом и теплым молоком. Верблюд ел и пил за двоих, кашляя и чихая совсем по-человечески, и смотрел в глаза хозяину с признательностью впавшего в детство старика, который, однако, совсем не собирается умирать.

Через несколько недель верблюд стал заметно поправляться, к отчаянию своего разоренного покровителя, с которым животное могло расплатиться, лишь развлекая жителей предместья трюками, которым его научили в цирке. Промучившись всю зиму, Цып-Цып отвел верблюда однажды ночью за городскую черту и, надеясь, что там он может оставить его пастись на свободе, вскочил в последний трамвай, решив покинуть навсегда своего подопечного.