*

Все трое еще долго думали о Тэнэсаке, о скрытой в нем смелости, упорстве и прозорливости… «С ним еще можно было потолковать, — обманывал сам себя Мэкицэ. — Он, может, понял бы меня. Надо было все-таки дать ему лошадь», — подумал Барбу, вспомнив о дожде и причинах, заставивших Тэнэсаке отправиться на ночь глядя в районный центр.

Тия отвела глаза от окна, будто испугалась плохого предзнаменования. Она все еще сидела, притаившись в тени за лампой, как в засаде. Ее напугал не столько уход Тэнэсаке, сколько его искреннее стремление сколотить коллективное хозяйство. «С ним шутки плохи. Его авторитет укрепит веру села в общее хозяйство», — подумала она. «Это по справедливости», — скажут люди и ринутся, как бараны, записываться.

Кирилэ Бумбу удовлетворенно бормотал себе под нос, что Тэнэсаке не позволит ударной бригаде матроса сесть себе на шею. «Имей в виду, что эти из бригады, — сказал он Тэнэсаке, — хотят навестить и тебя». А Тэнэсаке вздрогнул, будто кто-то прикоснулся к его самым сокровенным мыслям.

Минэ Пуйя поспешно дожевал кусок пастрамы и запил его стаканом вина, словно опасаясь, что не успеет рассказать всего за ночь, и снова поднял палец, еще больше напугав этим Тию.

— Подождите, я еще не кончил… Как только Доду вернулся с улицы, снова позвонили из района. Доду подошел к аппарату, и только послушайте о чем он говорил с тем, с которым воевал наш увалень. «Товарищ Тэнэсаке уже ушел?» — «Ушел, — ответил Доду. — Он уже в дороге». — «Товарищ Доду, у меня тут уполномоченный по заготовкам. Он говорит, что вы не хотите брать у людей заявления о приеме. Это в самом деле так?» — «Принимаем, товарищ… Но пусть они сами сначала разберутся, что к чему, а то прут, как овцы, которых толкают», — ответил ему этот хитрец Доду. — «Ну и что ж такого, если прут. Неслыханно! — заорал тот по телефону. — Люди хотят создать коллективное хозяйство, а вы им мешаете!» — «Никто им не мешает, товарищ. Кто захочет, всегда найдет к нам дорогу». — «Саботируете». — «Может быть, кто другой и саботирует, да только не мы, — заорал на него Доду. — Я отвечаю за нашу партийную организацию, а коллективное хозяйство, созданное из-под палки, долго не продержится. Мы же хотим, чтобы оно продержалось, потому как отправляемся теперь в долгий путь». — «Хватит! — рассвирепел тот. — Тэнэсаке забил вам голову всякой чепухой… Немедленно примите все заявления… Этой же ночью. Завтра я у вас буду!»

Тия онемела в своем темном уголке и, прищурившись, следила за всеми своими лисьими глазами, стараясь угадать, что скрывается за молчанием остальных. «Выходит, все-таки быть этому хозяйству», — подумал Мэкицэ.

Видя, что о нем забыли, Кирилэ Бумбу взял со стола кувшин и стал наполнять стаканы, нарушая плеском вина установившуюся тишину. Он выпил вино, не дожидаясь других, словно жажда только теперь овладела им. Дождь на улице усилился, и налетавшие по временам порывы ветра бросали его в окно. Минэ Пуйя тоже взял стакан и опрокинул его с ожесточением, снова во власти своих мрачных мыслей.

— Видать, так на роду нам написано, — заключил он.

— Пусть вступают те, кому угодно, — буркнул в ответ Мэкицэ к тайной радости Тии. — Ведь я никого за собой не тяну… Так пусть и меня не принуждают, не то пырну ножом.

После этой вспышки молчание стало еще более тягостным. Приглушенный шелест дождя подчеркивал его, и казалось, что все вокруг погружается в типу. В дом незаметно проникла сырость, и сразу стало холодно. Минэ Пуйя, закончив свой рассказ, ел не спеша, а Кирилэ Бумбу, хоть и совсем осовел, снова тянулся к кувшину, бормоча себе под нос что-то неразборчивое. Тия, по-прежнему напряженная, как струна, следила с опаской за неподвижным лицом Мэкицэ. «Во всем виноват этот матрос, — подумал Мэкицэ, — кабы не порол горячку, но было бы такого шума вокруг коллективного хозяйства. Вступил бы, кто хотел, на этом дело и кончилось». Он вспомнил, что этим вечером, когда, окутанные клубами пара, они опорожняли последний котел, он услышал лошадиный топот во дворе у Бобейки. Матрос, высокий, в распахнутой на груди рубахе, под которой виднелась полосатая тельняшка, и нахлобученной на лоб шапке, чтобы защитить глаза от дождя, в широченных брюках, заправленных в короткие немецкие сапоги, какие носил лишь он да Флорикэ — зять кулака, выхватил уздечку из рук Бобейки и вскочил в седло.

— Я только до райцентра, — сказал он кулаку, который не спускал глаз с лошади. — За два-три часа обернусь.

— Дурни вы, — заговорил вдруг заплетающимся языком Бумбу, протягивая руку за стаканом. — В коллективном хозяйстве наше счастье!.. Работаешь — получаешь; сколько работаешь, столько и получаешь! По труду и оплата, браток, — обернулся он к Мэкицэ. — Не понимаю, чего ты только боишься, ведь второй работник на селе после меня. Кроме того, от всех забот избавишься: о земле, лошадях, налогах и поставках и всем прочем. На душе легче станет, и руки сами заиграют на работе.

— Конечно, легко, если отберут все, — со злобой проговорила Тия.

— Не дело говоришь, — возразил Кирилэ. — Ведь только на словах отберут, а на самом-то деле все наше останется.

— Ладно тебе. Знаю я! — огрызнулась Тия. — Коли все там так хорошо, почему же нас силком туда тянут? Почему народ валом не валит в этот рай на земле, о котором они говорят?

— Потому что народ не разобрался толком, как там будет. Еще никому не приходилось жить так прежде… Но если все по чести и по труду, — из последних сил взмахнул рукой Кирилэ, — чего тебе еще надо? Не знаю, почему вы не можете понять этого, — удивленно и как будто протрезвев на секунду, продолжал Бумбу. — А к вам еще не заглядывали?

Барбу Мэкицэ с трудом оторвался от своих мыслей, словно вынырнул из грязной, стоячей воды и она еще не стекла с него.

— Были… — буркнул он, отмахнувшись.

Прошло еще несколько мгновений. Тия продолжала мрачно смотреть на Бумбу из своего темного угла под лампой. Он же, вытянув губы и словно боясь обжечься, потягивал из стакана вино. Минэ нехотя отщипывал кусочки пастрамы, которая уже успела остыть. На Мэкицэ нахлынула новая волна воспоминаний, и он снова помрачнел. Они наплывали медленно, как летние облака.

Это произошло вечером. Он и Тия готовили в сарае вино. Дело шло к концу. Он топтал ногами мешок с виноградом, а Тия наполняла ведро соком и выливала его в бочку. Они спешили, чтобы управиться до ночи, но вдруг заскрипела калитка и собака стала рваться с цепи у стога сена. Тия вышла с кувшином во двор и остановилась в ожидании, пока подойдут вошедшие в калитку люди. Мэкицэ перестал давить виноград, стоя одной ногой на мешке, другой в желобе. Свет фонаря падал ему прямо в лицо, и он смог разобрать только очертания трех людей, остановившихся под навесом сарая.