— Здесь, — молвила луна, — в смоковницах и миндале запрятаны радости весны. Ты первый на свете человек, который видит, как я их выпускаю на поля и в горы.

Сказав это, она подошла к одному из деревьев и поцеловала его. Ствол раскрылся, и оттуда, как из волшебного сундучка, выпорхнули белые, красные и желтые бабочки, застлав своими крыльями небо. Каждое дерево взметнуло вверх многоцветную карусель мотыльков.

— А сейчас, — объявила луна, — я выпущу птиц.

Она провела рукой по макушке смоковниц, и к небесам взвилась огромная-преогромная ошалевшая птичья стая.

Птиц было так много, что камыш, над которым они пролетали, шелестел и спутывался. Все они громко щебетали и жадно глотали прохладный, пьянящий воздух дунайской ночи. Над долиной сплелись в безумном вращении звезды, птицы и бабочки. Луна, самая прекрасная девушка на свете, стояла на холме.

— А теперь пусть раскроются цветы, — приказала она, и все деревья сразу покрылись почками, а ветки — бело-лиловыми цветами, над которыми вились пчелы.

Гном, не отходивший от луны, побежал на берег и принес две ивовые лозы. Она взяла их и опоясала Бэникэ.

— Расти высоким, стройным и гибким, как весенняя ива!

— Спасибо, — поблагодарил мальчик, — каждый вечер я буду здороваться с тобой. А если тебе когда-нибудь понадобится лошадка, то скажи мне — я одолжу ее тебе, не задумываясь. Это очень сильная лошадка, она ест грибы.

Луна нагнулась, поцеловала мальчика в лоб и вместе со свитой звезд взвилась в небо. Лошадка очутилась на террасе, а мальчик — в своей кроватке в комнате. Рядом с ним стоял гном.

— Отныне я у тебя в услужении, Бэникэ! — сказал он.

— Раз так, господин гном, то я заплачу тебе жалование. Пожалуйста, держи задаток, — протянул ему Бэникэ золотую двадцатку, подаренную бабушкой. — Сейчас я усну, а ты пришли мне хороший сон.

— Ладно, — согласился гном и легко дунул мальчику на веки.

Бэникэ уснул. Гном выскользнул из дома, поднялся по обрывистому берегу, стуча подкованными сапожками по полоске льда вдоль плетней, и подошел к корчме. Но там было темно, а дверь оказалась заперта. Гном разозлился. Все четыре зимних месяца у него не было во рту ни капли ракии, и сейчас снова не повезло.

— Эх, как жаль, что нет у меня разрыв-травы, одной травинкой я взломал бы все замки и запоры.

Он посмотрел на небо, стараясь не попадаться на глаза луне, и, убедившись, что рассвет еще неблизок, решил пробраться внутрь через замочную скважину. Его кудлатая бородища свисала почти до колен. Он разделил ее надвое, связал концы узелком на спине и попробовал проскользнуть в корчму, но сумел продеть внутрь только голову и руки; ноги никак не пролезали.

— Это все из-за сапог, — буркнул гном, — у них загнутые носки, и потому я никак не могу их просунуть.

Он вылез обратно на дорогу, вытащил из забора два гвоздя и приколотил сапоги к порогу.

— Вот так-то лучше, а то вам еще вздумается пойти себе на прогулку и оставить меня здесь босиком.

Пробираясь затем в корчму, гном почувствовал, как железо скважины обжигает ему голые пятки. «Я мог бы стерпеть все на свете, только не цепи, — подумал он, — железо слишком уж холодное и злое». Ступив на пол, недавно вымытый керосином, гном поскользнулся, как на льду, и удержался, лишь ухватившись за стойку.

— Все в порядке, это на счастье, — буркнул он, потирая шишку, и вынул золотую двадцатку, полученную от Бэникэ. Монета светила, как карманный фонарик. — Ах, волшебная свечка! — воскликнул гном, вскарабкался по стенке и прочел ценник.

За свою монету он мог либо напиться в охотку малинового сиропа, либо проглотить четыре наперстка ракии и закусить сушками и рожками. «Сироп мне ни к чему, — решил он, — лучше выпью зелена вина».

Он взял с полки бутылку, налил себе в серебряную рюмку, из тех, в которые гномы собирают росу с цветов, и выпил одним духом. Кровь его запылала, борода развязалась сама по себе и распушилась, будто раздутая вихрем. «Умеют же люди жить!» — вздохнул он и тут же опрокинул в глотку вторую рюмку. В голове взорвался сноп искр, а за дверью сапоги соскочили с гвоздей и принялись танцевать. Они плясали все быстрее и быстрее, а гном хохотал до колик. Очень уж все это пришлось ему по душе. Он схватил кастрюлю, что стояла вверх дном на керосинке, и стал лихорадочно отбивать частую дробь. А сапоги подпрыгивали и взлетали до самой стрехи и звонко цокали подкованными каблуками.

— А теперь ложитесь рядышком, свернитесь, чтоб кожа пообмякла, и пожалуйте сюда!

Минут десять сапоги отпихивались, толкались и дрались, а затем влетели внутрь сквозь замочную скважину. Шпоры с звенящими колесиками оторвались от голенищ и прицепились к ногам гнома, приятно защекотав ему пятки.

— Вот так-то, мои дорогие сапожки, можете сейчас вытворять, что вам вздумается! — закричал он, развалившись на стуле.

Почувствовав после третьей рюмки собачий голод, гном открыл какой-то ящик, чтобы угоститься рожком или печеньем. Но в ящике лежали четыре пряничные куклы — четыре румяные девицы с распущенными, длинными, до колен, волосами, подпоясанные голубыми кушаками, с застежками в виде кольца с зеркальцем.