Высоцкий Владимир Семенович
Шрифт:
– Здравствуйте, – ответила Тамара – и повисло молчание, только струны звенели долго на упавшей его гитаре.
Отец, уже сильно навеселе, с любопытством глядел, что будет, но третий человек, который был в комнате, предложил:
– Пойдем-ка, Максим Григорьевич, за второй – эта уже иссякла. – И Максим Григорьевич поднялся и вышел вслед за Толиком, у которого не было фамилии, а была странная профессия – пассажир.
– Та-мар-ка, То-мочка, – проговорил он нараспев. – Золотая моя, Томка! – добавил он еще трудно и едва переводя дыхание, как бы беря разбег. – Вот и ты, а я уж думал, сидеть мне до вечера с Максимом Григорьевичем и спиваться, – пошутил он, а потом опять горло ему перехватило. – Переменилась ты, девочка, должно быть, а для меня – нет, такая же, как в тот день, когда сказал тебе «Не жди». Как будто и не было трех лет.
– А я бы, Коля, и не ждала, – некстати вставила Тамара.
– Ты погоди, ты – потом, дай я выговорюсь. Я за это время столько с тобой переговорил, что сейчас хоть сотую часть успеть – и то на год будет. Я стихи тебе писал да песни и видел тебя во сне, да и наяву. Когда захочу, вначале, на лесоповале еще, погляжу на дерево – и захочу, чтобы ты за ним стояла и на меня глядела. И ты стоишь и глядишь, а я тебе говорю ласковые слова. И сколько раз хотел написать, а потом думаю – зачем напоминать? Пусть живет сама, без меня, и гнал я тебя из своей головы, железом выжигал, аж выл, а не выгнал и не выжег. Всегда чувствовал, что ты где-то по земле ходишь, и обнимал тебя несчетно раз. Иди-ка сейчас поближе, Томка!
– Не надо, Коля, – она ошалела немного от сбивчивых, сильных его слов, немного даже каких-то книжных, – для тебя как не было этих трех лет, а для меня были – и какие еще. А сейчас – и совсем не до тебя, Коля. Ты бы ушел! А?
Но такой уж характер был у Николая Святенко, что если ему поперек, если не по его выходило, он сразу наглел и обретал уверенность.
– Какие мы, Томочка, стали взрослые да печальные, – сказал он привычным уже для себя тоном. – Речей нежных не слушаем, из дому гоним. Да неужто думаешь – уйду? Бог с тобой, Тома, я три года эту минуту ждал, а сейчас – встать да уйти? А ну-к подойди, подойди, вот так… да обними, да заплачь, как будто ждала, да и скажи даже: «Колька! Я по тебе иссохла! Я без тебя не жила! Я об тебе думала дни и ночи, а ты даже знать о себе не дал, мерзавец ты последний!» – уже шутливо закончил он и потянул уже к ней руки.
– Коля! Я по тебе не сохла, и жила без тебя много, и не вспоминала тебя почти.
– «Почти!» Это хорошо, – сказал Колька. – Это очень хорошо – «почти». Значит, все-таки иногда! А? Мне и этого хватит. – Он так обрадовался этому «почти», будто она сказала «люблю».
И захотелось Кольке Святенко по прозвищу Коллега сейчас же рассказать ей все, да еще такими словами, чтобы она рот раскрыла от удивления. А он бы это смог. Колька – он всего Шекспира перечитал в лагерной библиотеке, да и не только Шекспира. За всю жизнь свою Колька не прочитал больше, чем там. Какой-то зуд у него был, потребность – как есть и пить или даже дышать.
Да, мог бы он сейчас ее удивить красноречием, но стояла она так близко и так странно глядела на него, что он намерение свое литературное оставил, а наоборот даже – притянул ее к себе, задрожал телом своим, и душой конечно, и выдохнул одно:
– Люблю тебя! Без памяти!
Но она вырвалась и трезво так попросила:
– Успокойся, Коля! Сядь! Говори лучше что-нибудь веселое, или пой.
Передохнул немного Николай и поднял гитару. Сердце бешено стучало, а песня уже была на языке, не его песня, чужая, но вроде как будто и его:
Мой первый срок я выдержать не смог, —Мне год добавят, может быть – четыре…Ребята, напишите мне письмо:Как там дела в свободном вашем мире?Гитара подвирала, потому что треснула она, падая. Колька подкрутил колки и продолжал, не заметив даже, как удивленно смотрит на него Тамара.
Что вы там пьете? Мы почти не пьем.Здесь – снег да снег при солнечной погоде…Ребята, напишите обо всем,А то здесь ничего не происходит! —пел Николай тихим, севшим голосом, почти речитативом, выпевая нехитрую мелодию.
Мне очень-очень не хватает вас —Хочу увидеть милые мне рожи.Как там Тамарка, с кем она сейчас?Одна? – тогда пускай напишет тоже.Колька нарочно вставил «Тамарка» вместо положенного «Надюха».
Страшней, быть может, – только Страшный суд!Письмо мне будет уцелевшей нитью, —Его, быть может, мне не отдадут,Но все равно, ребята, напишите!..закончил Колька просительно и отчаянно, с закрытыми глазами, и повибрировал грифом, чтобы продлить звук, отчего вышло совсем уж тоскливо.
– Ты откуда эту песню знаешь? – спросила она, когда он открыл глаза и взглянул на нее.
– Это ребята привезли. Какой-то парень есть, Александр Кулешов называется. В лагере бесконвойные большие деньги платили за пленки. Они все заигранные по тысяче раз, – мы вечерами слова разбирали и переписывали. Все без ума ходят от песен, а начальство во время шмонов – обысков то есть – листочки отбирало. Он вроде где-то сидит, Кулешов этот, или даже убили его. Хотя не знаю. Много про него болтают. Мне человек десять совсем разные истории рассказывали. Но наверное, всё врут. А тебе понравилось?