– Спи сам, – заныла я, – я не могу уснуть!

– А я не могу уснуть, когда кто-то тут сидит.

– Кто-то… – вздохнула я и под надзором Фиэра поплелась по коридору в спальню.

Ясно, что больше я ночью никуда не вставала. Разве что на пару минут – как бы в туалет и покурить украдкой. Такое курение, впрочем, тоже та ещё радость – с каждой затяжкой думать о том, что Фиэр придёт и сцена повторится. Так что то время, на которое я еженощно превращаюсь в пресмыкающееся и не шевелюсь, тянется неумолимо долго. Я успеваю подумать обо всём на свете, полюбоваться спящим Фиэром, ощутить, что счастлива, обидеться на Фиэра за его жёсткость, решить, что он, возможно, решил влюбиться в меня лишь назло своей пока ещё законной жене, чтобы унять разочарование от их дрязг; тогда я успеваю вздохнуть о том, что несчастна, всплакнуть, приобнять Фиэра… В общем, всё, окромя сна… И книг я теперь по ночам уж точно не пишу.

Теперь я пытаюсь писать книгу днём. По совету Фиэра, как он, утром до обеда и днём вместо обеда. У меня не получается. Отвлекают посторонние мысли, не покидает тревога из-за того, что в Москве я болтаюсь, как говно (почему все всегда болтаются, как говно?), – ни работы, ни института… Но это всё мелочи. Это такая ерунда в сравнении с тем страшным, что происходит на самом деле. А на самом деле случилось вот что: я потеряла опоры. И из-за этого не могу ничего написать. Любовь я нашла, а себя – потеряла. Нет, настоящих опор у меня и раньше совсем не было, это правда. Но, скажем так, хоть какую- то свою правду я могла выстраивать как раз вопреки отсутствию этих опор, как бы на этой почве. Год назад я написала пьесу «Мечты сбываются!», в которой рассказала о девяностых и нулевых на примере одной отдельно взятой семьи. Моей семьи. Поставила эту пьесу на третьем курсе моего режиссёрского факультета с тремя актрисами-однокурсницами, все они играли одну главную героиню, меня, в разные периоды времени. Учителя сказали одно: что это – настоящее искусство. А недолюбливающие, не понимающие меня одногруппники – молчали, а кто-то даже плакал. Я победила. Так что я уже знаю, как это, что есть единственное поле, доступное мне для побед, поле, где я могу стать сильна и быть сильна. Семьи нет, денег нет, дома нет, покоя нет, а талант – есть. Вот тот самый первый сигнал, что я транслировала Фиэру, и он его понял и принял. Потому что изначально, по сути, мы с ним очень похожи в наших стартовых точках. Если отбросить то, что эта его точка была несколько десятков лет назад… Возможно, в этом причина того, что он особенно жёсток со мной. Может быть, он так воспитывает меня из-за сочувствия, оттого, что видит лучше меня самой, без прикрас, в какой на самом деле я жопе, как мне несколько десятков лет, а может быть, и всю жизнь придётся бороться. Поэтому он совсем не щадит меня, не льстит, не заигрывает, а порой и вовсе перебарщивает, и тогда я совсем теряюсь, уже не на пользу – сам знает. И тогда приговаривает: «Ну извини, ладно, извини, тюрьма меня испортила».

В общем, за тем, что я пишу сейчас, сидя трепетной мышью в соседней с гением комнате, нет никакой моей правды. Я не верю в то, что пишу. Так что писать нет никакого смысла.

И вот я восседаю за компьютером и делаю вид, что пишу книгу. Хотя, конечно, даже исходя из теории относительности, одно такое общее пространство никак не может быть населено сразу двумя писателями. Один, гениальный писатель подавляет другого, начинающего.

Я могла бы, конечно, занять себя для вида и чем-то иным. Но я ничем занять себя не могу. По той простой причине, что я ничего не умею. Даже вот подоконник за моим компом вымыть от сажи не могу уже который день. А зачем? На подоконнике красуются цветы в горшках, и среди них – мой кипарис. И это, видимо, они сами, все эти цветы, если долго наблюдать, как я, сидя часами напротив, разбрасывают излишки почвы вокруг своих горшков. Пачкают подоконник умышленно, как бы отвоёвывая себе пространство за неимением сада. В их планах, всё возможно, совершить революцию и захватить всё пространство подоконника для своих проклюнувшихся отростков. Каждая тварь желает большего. Таковы их, кактусов и алоэ, проделки. Не буду мыть подоконник. Пусть растут.

Так что я прилипла к клавиатуре. Возможно, неведомые силы волшебным образом возьмут меня в охапку и заставят писать книгу. Пока что писать мне слишком больно. Наверное, размышления снова уходят не в ту сторону, у рожениц очень болезненные схватки… Я не знаю и не знаю, узнаю ли, ведь до тех пор, пока у меня нет вообще никакого дома, я сама как неокрепший ребёнок в своих возможностях и о собственном ребёнке не может быть и речи…

Я зачем-то начинаю думать о роженицах. Хотя да, уж мне-то это совсем ни к чему. Учитывая ещё и то, что законной жене Эдуарда предстоит в скором времени рожать второго ребёнка. От Эдуарда.

Я не видела, но знаю, что в его паспорте Российской Федерации есть штамп. И штамп будет до тех пор, пока Эдуард не разведётся. По его словам, это как минимум, до тех пор, пока его младшему ребёнку не исполнится год. Тому ребёнку, которого пока ещё нет, но он – в ближайшем будущем, вот-вот, через пару недель. Девочка. Мы все этого безмолвно ожидаем. И я как бы тоже. Но не очень. Я совсем недальновидна в таких вещах, не моё это дело.

Что я об этом думаю?

А ничего я об этом всём особо не думаю. Вот сейчас подумала, а обычно – не думаю. Потому что если задумываться, то мне, как бы из гуманных соображений, стоило бы исчезнуть. А то ерунда какая-то: есть беременная жена, я сожительница – чёрт голову сломит. Правильно было бы мне не вмешиваться в эту историю. Я и не вмешиваюсь.

Но я уже есть. Я уже здесь. Наличие меня неопровержимо, каждую ночь подтверждается.

Как-то вечером, сразу после ужина, Эдуард смывал с меня пену. Сначала я сидела в ванной, он подавал мне ужин прямо в ванную, потом вино. Это был хороший вечер, и мы так веселились, не в первый и не в последний раз. И вот, смывая с меня пену, он пробубнил куда-то: «Надо будет потом развестись». Мне стало неловко, и я увела беседу в шутку: «Обязательно, чтобы жениться на мне!» Он заулыбался почему-то:

– А ты что, хочешь? – ведь понимает, что в действительности эти вещи меня не волнуют.

– Конечно хочу, давай! – игриво заявила я.

– Ну, будешь тогда аж моей седьмой женой, – почему- то весь этот диалог обоим показался смешным. Или просто этот смех был прикрытием досадного для столь счастливого вечера осознания, что, конечно, ничему такому не бывать, этим фантазиям.

А чему бывать?

Я ведь действительно не хочу быть никакой женой, уж тем более седьмой. И знаю, что вместе мы долго не будем, есть это чёткое понимание. Что я тогда вообще от него хочу? А это сложно сформулировать. Когда-нибудь сформулирую.

Люблю его. Люблю не сегодня, не вчера и не завтра. Люблю всегда и всего. Люблю от стартовой точки его возникновения во вселенной и до бесконечности. И то, что является реальностью сегодня, завтра станет прошлым. А любовь моя останется навсегда.

Хватит думать о роженицах.

Лучше бы самой что-то выродить.

Выродить получается одно – примитивное желание поставить компакт-диск с самой настоящей порнухой. Не просто так, но с целью познания и разрешения актуальной ныне проблемы: я не кончаю.