Попался ему мужик с доброй кошевкой. Забрался Алексей Петрович в сено, угрелся, захотелось поговорить, расспросить про новую колхозную жизнь. Мужик сначала отвечал неохотно, а потом заговорил живее:

— Теперь, после того как пояснил все нам товарищ Сталин, маленько полегчало. Не загоняют уже в колхоз. Можно даже и выписаться. Ну, иные выписались. Я тоже подумывал, а потом решил: все равно и так и этак не сладко. Жил один — маялся. Дай, думаю, с другими помаюсь. Может, оно повеселее будет.

— Правильно решил.

— Да ведь как сказать? Пока никакого улучшенья не наблюдается.

— Но и хуже не стало?

— Ишь ты, агитатор! — нахмурился мужик. — Меня на лучшее звали. Хоть и сгуртовались, а все едино дело-то по старинке идет: от вешки до вешки без особой спешки!

— Трактора нет?

— Трактора! У нас и плугов-то почти нет. Сошка-матушка, она кормилица… И сеялок ни одной. Главный инструмент — лукошко. А потом такое дело: как раньше обращались мы всей деревней к деду Захару, так и теперь то же самое: «Скажи, дедушка, не пора ли пахать?»

— Такие старики бывают, — сказал Алексей Петрович. — Все определяют по приметам.

— Э, нет! Таких, как наш дед Захар, много не отыщется. Выйдет в поле, сядет на землю голым задом, посидит малость, подумает, встанет и говорит: «Можно пахать» или: «Обождите денька два, а там и с богом!» Вот какой у нас дед! Пришли мы к нему прошлой весной из колхоза. А он и дивится: «Чего вы ко мне заявились? Буду я из-за вашего колхоза свой единоличный зад студить!» Насилу упросили… Вот и теперь тоже скоро пойдем к нему за погожей сводкою.

— Комедия! — добродушно произнес Алексей Петрович. — Словно детишки малые.

— Чего там детишки? — возразил мужик. — Лучше деда Захара ни одна наука не скажет.

Вдалеке, на правом берегу реки, показалась горстка изб. Деревня Старый Погост состояла из одной, изогнувшейся вдоль реки улицы. С правой ее стороны стоял заснеженный березовый лес, а по левому берегу вширь и вдаль до горизонта тянулись поля.

— А река, поди, сегодня ночью тронется.

— Похоже, — согласился Алексей Петрович.

Кое-где на реке намечались разводья. Тропинки казались совсем черными. Заметно обозначились изломы льда. На взгорке, поблизости от леса, высилась деревянная церквушка, неподалеку от нее был дом в три окна, ошелеванный досками.

— Это школа у нас. В одной половине — класс, а в другой — учитель живет.

— Какой он, ваш учитель, — к мужикам уважительный?

— Да ведь как сказать? Хоть и без партийной книжки, а партийную линию гнет. Народ крепко его уважает. Кому — заявление, кому — письмо или жалобу, — все по-хорошему сделает. Была у нас дружба с ним до прошлого года. А зимою явился он с уполномоченным из района и давай за колхоз агитировать: ты, да ты, да ты — вам прямая дорога в колхоз, а тебе, Никита Иваныч, прямо скажу, смерть без колхоза. Это мне, значит. Ну, и сагитировал. Свой ведь — чуть ли не все мужики у него за партой сидели. Вот я и попал, как пескарь в уху. Сказал ему потом: «Чего ты, Илья Федорыч, в это дело встреваешь? Был бы ты еще в партии». — Возница помолчал, добавил: — Человек он все же хороший. Ежели соскучишься по хорошему разговору — к нему ступай, к беспалому.

— Это фамилия у него такая?

— Нет, он и впрямь беспалый. Только большие пальцы имеются, все прочие обстригли. Парнем, говорят, ухарь был. С гармошкой за девками по деревням мотался. Да и выпить любил. Выпьет — заспорит. Ну, его однажды ребята пьяного из саней вместе с гармошкой выбросили, в сугроб. Обморозил он руки. Пришлось пальцы стричь, в самую Москву возили. Было это году так в десятом… чтоб не соврать. После этого, мук натерпевшись, он за ум взялся. Поехал в город, на курсы поступил, учителем стал, женился там же, фельдшерову дочку взял, привез ее к нам в деревню.

— Да как же он беспалый пишет?

— Красиво пишет! — Подгоняя лошадь, возница указал кнутовищем: — Вон он, флигерь продается. Задешево сторгуешь. Народишко в Кремнегорск потянулся… Не одна изба заколочена.

Алексей Петрович простился с мужиком, поднял воротник полушубка, руки — в рукава, сгорбился, пошел к указанному двору.

Возница был прав: цена оказалась вполне сходная.

В одном углу избы стояла деревянная кровать с красными, щедро намалеванными розами, в другом — колченогий столик, а в остальных двух — навалом пшеница и картошка. Под самым потолком висели какие-то мешочки и узелки. Алексею Петровичу захотелось выбить доску, вогнанную между колышков, чтобы желтовато-золотистый поток пшеницы растекся по избе, запустить пятерню в самую глубину пшеницы и слушать, как течет меж пальцев прохладное зерно. Вспомнилось что-то давнее, детское и подумалось: «Давно не отдыхал по-человечески».

Хозяин был мало разговорчив. Сказал только, что два его сына ушли на стройку. По всему видно, жениться тут не собираются, а ему со старухой вполне довольно избенки в огороде.

Уплатив задаток, Алексей Петрович решил зайти к учителю. Постучался в дверь. Навстречу вышел человек средних лет, невысокий, белобрысый, курчавый, и, не спрашивая у Алексея Петровича, кто он и откуда, любезно пригласил войти.

Алексей Петрович прошел за хозяином по узкому полутемному коридорчику мимо клетки с кроликами, через кухню, где были русская печь, стол, накрытый узорчатой скатертью, и от стены до стены — лавка, попал в большую просторную комнату — с висячей керосиновой лампой, черным шкафом, письменным столиком в простенке между окнами. На столике лежали ученические тетради, книги, школьный журнал.