За три ходки к мотоциклу и обратно я переношу все. Потом иду в комнату Криса посмотреть, не нужно ли чего разложить у него, но он бодр, взросл, и помощь ему не нужна.

Я смотрю на него:

— Как тебе здесь нравится?

— Здорово, но совсем не похоже на то, что ты вчера вечером рассказывал.

— Когда?

— Перед тем, как ложиться спать. В хижине.

Я не понимаю, о чем он. Крис прибавляет:

— Ты сказал, что здесь одиноко.

— Чего ради мне было такое говорить?

— Я откуда знаю?

Мой вопрос раздражает его, поэтому я оставляю тему. Должно быть, ему приснилось.

Когда мы спускаемся в гостиную, я чую аромат жарящейся на кухне форели. В углу ДеВиз склонился над камином, поднося спичку к газете под растопкой. Мы некоторое время наблюдаем за ним.

— Топим камин все лето, — объясняет он.

Я отвечаю:

— Странно, что здесь так холодно.

Крис говорит, что тоже замерз.

Я отсылаю его за свитером и прошу захватить мой тоже.

— Это вечерний ветер, — говорит ДеВиз. — Дует по ущелью с высоты — вот там действительно холодно.

Пламя внезапно вспыхивает, затем угасает, потом вспыхивает опять — от неровной тяги. Должно быть, ветрено; я выглядываю из огромных окон, составляющих целую стену гостиной. В сумерках на той стороне ущелья вижу редкие движения деревьев.

— Но правильно, — говорит ДеВиз, — ты сам знаешь, как холодно наверху. Ты же там обычно все время проводил.

— Возвращает воспоминания, — говорю я.

На ум приходит один обрывок: порывы ночного ветра вокруг лагерного костра — он меньше, чем тот, что сейчас перед нами, защищен скалой от верхнего ветра, потому что вокруг нет деревьев. Рядом с костром — кухонная утварь и рюкзаки, чтобы было лишнее укрытие от ветра, канистра с талой водой. Воду надо собирать рано, потому что выше границы лесов снег не тает, когда солнце садится.

ДеВиз говорит:

— Ты сильно изменился.

Он искательно смотрит на меня. Его выражение лица, кажется, спрашивает, запрещенная это тема или нет, и по моему виду он догадывается, что да. Добавляет:

— Все мы так, наверное.

Я отвечаю:

— Я совсем не тот человек, что прежде. — И это, кажется, приносит ему некоторое облегчение. Осознавал бы он буквальную правду этого, облегчение было бы намного меньшим.

— Много чего произошло, — говорю я, — и возникло кое-что, из-за чего потребовалось все это немного распутать, по крайней мере, в моей собственной голове, — вот, отчасти, почему я здесь.

Он смотрит на меня, ожидая продолжения, но у камина появляются преподаватель живописи и его жена, и мы замолкаем.

— Судя по шуму ветра, ночью будет буря, — говорит преподаватель.

— Не думаю, — отвечает ДеВиз.

Возвращается Крис со свитерами и спрашивает, есть ли в ущелье какие-нибудь призраки.

ДеВиз смотрит на него удивленно и весело:

— Нет, но есть волки.

Крис задумывается и спрашивает:

— А что они делают?

— Доставляют неприятности скотоводам, — хмурится ДеВиз. — Убивают телят и ягнят.

— А людей преследуют?

— Никогда не слыхал, — отвечает ДеВиз и, видя, что это Крис разочарован, добавляет: — Но вполне могли бы.

За обедом форель из ручья сопровождается массачусеттским шабли. Мы сидим порознь в креслах и на диванах по всей гостиной. Одна стена комнаты целиком занята окнами, которые выходили бы на ущелье, но сейчас снаружи темно, и они отражают лишь огонь в камине. К его теплу примешивается внутреннее тепло от вина и рыбы, и мы почти ничего не говорим, если не считать одобрительного бормотания.

Сильвия вполголоса просит Джона посмотреть на большие горшки и вазы, расставленные по комнате.

— Я обратил внимание, — реагирует Джон. — Здорово.

— Работы Питера Вулкаса, — говорит Сильвия.

— Да ты что?

— Он был учеником мистера ДеВиза.

— Ох Господи! А я чуть было одну не опрокинул.

ДеВиз смеется.

Джон несколько раз принимается ворчать что-то себе под нос, потом поднимает глаза и объявляет:

— Это всё… для нас это — просто всё… Теперь можно возвращаться на Колфэкс-авеню, двадцать шесть-сорок девять еще на восемь лет.

Сильвия скорбно произносит: