Планирую между первой и второй линиями траншей.

Только бы не сесть на минное поле.

Мне “повезло”. На мины я не попал, но неуправляемый “Як” потащило прямо на единственный торчащий посреди ровного и гладкого поля валун. Вмажусь в него — конец.

Удар! Земля встает дыбом. Успеваю сказать: “Мама!”, и мой “Як”, не перейдя верхнюю точку, с грохотом падает назад, на брюхо. Перевернуться ему уже не хватило скорости, совсем немного не хватило.

Мертвая тишина. Аж в ушах звенит.

С минуту или две сижу неподвижно. Никак не могу поверить, что все кончилось и я остался жив. Все тело гудит. Болят плечи и поясница. До меня доходит, что я застыл в том положении, в которое меня бросил рывок вперед, когда “Як” врезался в валун.

Выпрямляюсь и расстегиваю ремни. Пытаюсь открыть фонарь. Его заклинило. Достаю пистолет и рукояткой бью по направляющим. С большим трудом сдвигаю фонарь до половины и протискиваюсь в щель. Мешает парашют, и я его отстегиваю. На земле он мне не нужен.

— Давай, давай, фашист, вылезай! — слышу я. — Только пистолет-то брось на землю! Хенде хох, Геринг!

У разбитого “Яка” стоит молодой солдат и держит меня на прицеле автомата.

— Я тебе, сопляк, мать твою, в простодушии дышлом крещеную, покажу Геринга! Дай только вылезу, уши надеру!

— Отставить, Жилин! Опусти автомат и помоги выбраться летуну. Свой это.

Из-за самолета выходит сержант с еще одним солдатом. Они помогают мне вылезти из покореженной машины.

Едва я ступаю на землю, как ноги у меня подкашиваются. Сержант подхватывает меня.

— Ранен, летун?

— Да вроде нет. Просто тряхнуло здорово. Все кости болят.

— Давай, браток, поможем тебе дойти.

— Погоди, сержант. “Яку” последний долг отдать надо.

Волоча ноги, обхожу искореженную машину. То, что от нее осталось, назвать самолетом можно, только обладая буйной фантазией. Хвоста нет, левой плоскости тоже. Правая закручена в штопор, капот разворочен. Неудивительно, что боец принял меня за немца. Поди разбери, что это за самолет.

Эх, “Як” мой, “Як”! Сколько раз мы с тобой побеждали в небе и выручали друг друга! И сейчас ты спас меня в последний раз, ценой своей жизни.

Прижимаюсь лбом к еще горячему капоту.

— Хорошо ты дрался, дружище, — говорю я, и мне кажется, что “Як” слышит меня и отвечает. Или это потрескивают остывающие детали раскаленного мотора?

Подхожу к бензобаку и открываю сливной кран. Весело журчит струйка бензина.

— Прощай, солдат. И прости, если сможешь, — говорю отойдя на несколько шагов, бросаю в лужу бензина горящую спичку. Останки “Яка” вспыхивают жарким пламенем.

Снимаю шлемофон, достаю “ТТ” и салютую “Яку”. Молча смотрю на пожирающее самолет пламя. Поняв смысл происходящего, солдаты тоже обнажают головы и в молчании смотрят на погребальный костер.

— Проводи меня до командира, сержант, — прошу я.

В блиндаже, освещенном двумя большими коптилками, сидят шесть командиров. У дверей — радиостанция, за которой дежурит девушка-ефрейтор.

Я определяю старшего — это капитан моих лет — и представляюсь:

— Гвардии капитан Злобин, командир эскадрильи 2-го Гвардейского истребительного авиационного полка. Находился в разведке, сбит в воздушном бою, сел на вынужденную посадку в вашем расположении.

Капитан представляется в свою очередь:

— Капитан Ненашев, командир батальона 414-го стрелкового полка. Держим оборону. Здоров? Не ранен?

— Все в порядке, спасибо.

— Могу чем-нибудь помочь гвардии?

— Можешь. Первое, — я отстегиваю планшет с картой и подаю его капитану, — эту карту надо как можно скорее доставить в штаб фронта. Здесь последние данные о расположении танковой группы Гудериана.

Капитан бросает на карту взгляд, и его скуластое лицо вытягивается.

— Еремин! Мухой — в штаб дивизии! Бери трофейный “Хорьх” и лети, словно тебе зад скипидаром смазали.

Молоденький лейтенант вскакивает.

— Есть доставить карту в штаб дивизии!

— Береги ее, лейтенант, как невесту, как маму родную, — прошу я его. — За эту карту восемь гвардейских асов головы сложили.

— Не беспокойтесь, товарищ гвардии капитан, доставлю в целости-сохранности, — заверяет лейтенант и выбегает из блиндажа.