Митрич с хитринкой смотрел на высокого парня с широкими плечами, большими и крепкими ладонями, простым и добрым лицом, с носом картошкой, большими бирюзовыми глазами, или, как драгоценные камни баусы, которые он когда-то много раз видел. Смотря на его мучения, от своего каверзного вопроса, Митрич усмехнулся и спросил:

– Тебе сколько лет-то? Небось, ещё и неграмотный?

Федька кивнул, и пересохшим горлом выдавил:

– Не…неграмотный, а лет тринадцать, скоро, если…

Тут он замолчал, неуверенный, стоит ли поминать бога в присутствие колдуна, он вон что про него говорит, что умер, дескать. А разве может бог и умереть? Но после небольшой паузы закончил:

– Четырнадцать, скоро.

– Ну хорошо! Толку от твоего рассказа немного, от матери твоей и вовсе никакого, а я замёрз уже. Смотреть надо. Отправимся в обратный путь.

– Обратно в село чапать?! – ахнул Федька. Он был рад, что колдун их отпускает, но брести в село по глубокому снегу совсем не хотелось.

– Так уж и чапать. Иди в сарай, что прошли, выводи лошадей, гнедую бери, да серую. Вороной – только под седлом ходит. А я покамест мать твою растолкаю, совсем сомлела баба.

Митрич широко распахнул дверь в кузницу, и Федя увидел маму. Как и тогда она стояла на коленях, каравай, обмотанный рушником, держала в руках, а из глаз текли слёзы.

– Вот ещё, бабьих слёз мне тут только и не хватало, – захрипел кузнец-колдун – Подымайся, сына твово смотреть поедем. Хлеб себе оставь, вам самим, небось, жрать нечего.

Митрич обернулся, увидел Федьку и рявкнул:

– Ты тут ишщо?! Не боись, не съем я её. Живо за лошадьми, а то, что получается: я за лошадьми, я впрягай, я смотри, я и лечи! Это зачем же мне такие просители? Живо, я сказал!

Федька бросил взгляд на мать, увидел, что её лицо озарилось надеждой и слабой, неуверенной улыбкой, и со всех ног помчался по расчищенной тропке обратно, к сараю.

Сани скользили по снегу легко и быстро, лошади раскидывали снежок ногами, а из-под копыт летели белые мухи. Снега на дороге было не в пример меньше, чем на бездорожье, по которому мать и сын двигались к кузнецу.

Федька по-царски возлежал на тулупах и сене в санях, что несли его к дому. Ёлки, укутанные снежной метелью, проносились мимо, а он только успевал провожать их взглядом. Ему хотелось петь, душа ликовала, и он бы запел, но в голове были соображения, что омрачали чувство радости. Во-первых – кузнец согласился лечить брата, но вот что за это возьмёт, не сказал. А отец Григорий сказывал, что в этой жизни ничего не даётся бесплатно. А уж если от бога ничего за просто так не жди, то от лукавого тем более. А вторым, что омрачало чувства радости и облегчения пути к дому, были слова кузнеца о боге. Это не давало Федьке покоя, всё время ворочалось где-то и требовало дополнительного толкования. К тому же он вспомнил слова отца Григория о Митриче: «…подозрителен тот, кто баб не любит, уж не мужеложец ли часом? Содомский грех у чёрта в чести». Федя забыл слово мужеложец, а вот сейчас вспомнил и всё порывался спросить кузнеца, что оно значит, но опасался, что тот разозлится и передумает лечить брата. А может, и вообще из саней выкинет?! «Лучше потерплю до дома, благо недолго осталось» – решил Фёдор и развалился на тулупе, уставившись в светло-синее небо.

Мамка сидела рядом с Митричем, тихо отвечала на его вопросы об Илье, а Федька мечтал, что, когда отец придет с войны, надо будет сделать такие же сани. Правда, лошадей нет, но это дело наживное, – купим!

Когда подъехали к селу, Федя весь испереживался, что нет колокольцев и бубенцов. Вот бы подкатить к избе со звоном, чтобы соседи видели, на каких санях их привезли, а главное, что он возлежит на этих санях, как барин! Федька с сожалением вздохнул да подумал, что кто-нибудь точно увидит сани и кузнеца, но вряд ли позавидует. Насторожатся, будут шушукаться за спиной да донесут отцу Георгию, а там, глядишь, и сторониться начнут.

В избе, прямо у двери, Митрич скинул свой богатый тулуп и шапку, отряхнул бороду от налипшего снега, и сразу направился к лавке больного брата. Положил руку на лоб, покачал чёрноволосой головой и отправился к печи. Печь прогорела, но была ещё тёплая, а мама возилась с поленьями, стараясь её снова растопить. Кузнец, погрев руки о белый печной бок, снова вернулся к брату. Сдёрнул с Ильи старенький тулупчик, заставил стащить мало что понимающего брата рубашку и приложил ухо к его тощей груди. Долго слушал, затем приставил ухо к спине, с одной стороны выпирающего хребта, с другой, хмурился, а глаза наливались чернотой. Приказал снять штаны, осмотрел Илюшкины тонкие, как спички, ноги и только после этого разрешил брату лечь. Пока Митрич сгибал и разгибал ноги Ильи, пальцы, давил на живот, бока и спину, Федька стоял рядом и внимательно наблюдал. Митрич спрашивал, где болит, как чувствует себя Илюха, когда он давит туда или сюда, а Федька стоял и кусал губы. Илья уже выдохся, тяжело дышал и дрожал осиновым листом. Наконец, кузнец ощупал брату горло, заставил показать глотку и вывалить язык, и опять приложился ухом к груди теряющего сознание Ильи.

– Хорош сопеть, дай послушать спокойно, – бросил кузнец Федьке. – Иди вон матери помоги, дров натаскай или ещё чего, но не сопи над ухом, как загнанный зверь.

И Федя отошёл, а кузнец продолжил терзать Илюшку. Помог матери с розжигом печки, а там и Митрич подошёл, когда дым от печи начал слаться по дому, сказал:

– Иди, Федя, помоги брату одеться, да потеплей. С собой его заберу. У вас его оставлять нельзя. Иначе в вашей курьей избе он совсем испекётся. Угробили вы мальчишку, родителя, ети вашу… Лёгкие – дыхалка, совсем ни к чёрту. Что ж вы раньше не пришли, два или три года назад, было бы легче, а теперь…даже не знаю.

– Так ты сам должон был знать! – вскинулся Фёдор на защиту родителей. – Ты колдун, ты всё знаешь.

– Знал, что у вас малой болеет, по деревне много о чём судачат. Но не в моих правилах, предоставлять помощь, когда этого не просят: себе порой дороже выходит. Идите, помогите ему одеться.

– Когда Илья заболел, тебя здесь ещё не было, – смиренно и тихо прошептала мать.

– Был, не был. Старуха в лесу жила, к ней бежать надо было. А они молитвами лечить, как будто они кому-то, когда-то помогали. Эххх, вы… Ну, хорошо хоть сейчас одумались, пришли. Будем надеяться, ещё не поздно.