Шрифт:
Чтобы не смущать своим видом входящих и выходящих посетителей театра, я отошел в сторону, выпил и закурил. Недобрые мысли обуревали меня. «Поразительно, насколько возвышенно люди отзываются об ушедших собратьях, – стал размышлять я, засмотревшись на портрет улыбающегося Визгунова, – особенно власть имущих и высокопоставленных. Как будто те были безгрешны при жизни, словно святые. Почему в поминальных словах отсутствует правда жизни? Где полнота образа, где широта взгляда? Ведь всего этого требует истина. Например, даже не будучи знакомым с биографией Визгунова, глядя на его широкое, раскормленное лицо, достаточно точно изображенное на мемориальной доске, становится понятным, что он больше тяготел к хлебу насущному, нежели к пище духовной, как утверждают его отзывчивые потомки. И что в том постыдного, написать о нем правдиво, мол, вдохновленный музой, Визгунов разорил театр, но зато насытил ближнего своего в лице молодой супруги и семерых отпрысков от разных браков, после чего упокоился с миром и ожирением печени, спаси Бог его душу? Правда не может оскорбить. Так зачем же лгать, прикрываясь чистотой душевного порыва?
На Востоке говорят, что даже за движением мизинца кроется какой-то умысел. Стало быть, за каждым движением языка и подавно. Вот только какой умысел имеет место в данном случае? Подхалимаж тут не в счет – угодничество перед покойниками не приносит барышей. Значит, для других ушей предназначены льстивые восхваления. Дело в том, что человек существо социальное, а в сообществе себе подобных принято возвращать долги. Поэтому "скорбящие соратники", когда восхваляют почившего сластолюбца и хапугу Визгунова за бескорыстное служение музам, рассчитывают на то, что потомки оценят их дипломатичность и насочиняют с три короба о них самих, когда тем придет черед упокоиться с миром. Ведь иных причин для этого не будет, а так хочется оставить после себя добрую, светлую память. Противоречиво устроен человек: прожив жизнь в пороке, хочет, чтобы его не судили за это, а, наоборот, восхваляли за несуществующие добродетели. Сплошной обман, самообман и ложь во спасение».
Я был не в духе.
Глава 6
Было что-то около трех, когда я миновал придорожную забегаловку «Пит-стоп», расположенную на границе с восточным пригородом. За время пути я продрог, и новый глоток коньяка согрел меня. Я убрал бутылку и огляделся. Кругом было безлюдно. Лишь в гаражах под автомобильной эстакадой на противоположной стороне улицы я заметил какое-то движение: двое ребят в черных куртках, умело обращаясь с баллонными ключами, снимали колеса с серебристого Кадиллака. Наверное, для вулканизации, подумалось мне.
Вынырнув из-за опоры эстакады, ко мне подрулил белый Форд с наклейками-шашечками на бортах и резко затормозил на обочине. В окне показалось бородатое лицо таксиста.
Чернявый и курчавый молодой парень небрежно бросил мне, будто делая одолжение:
– Садись, братан.
Я покачал головой:
– Ноу мани, амиго.
Таксист усмехнулся:
– Ну как знаешь. На скорой бесплатно довезут.
– Не понял?
– Вон тех двоих видишь? – Таксист показал рукой в сторону двух парней на той стороне улицы. Те грузили снятые с Кадиллака колеса в открытый багажник темно-синего универсала с заляпанными грязью номерами. Они то и дело озирались по сторонам, но когда таксист махнул рукой в их сторону, то остановились и враждебно уставились на нас.
– Ну?
– Они тебя тоже. А им свидетели не нужны.
– Окей, амиго.
Я сел в пропахший женскими духами салон автомобиля. Водила резко дал по газам, и, завизжав шинами на мокром асфальте, такси юзом отъехало от обочины. Узкая двухполоска была свободна. Таксист прибавил газу, и мы помчались мимо складских ангаров товарной станции и верениц цистерн. Я потянулся к ремню безопасности, и в зеркале заднего вида сверкнули глаза таксиста.
– Не пристегивайся, плохая примета, – он рассмеялся.
– Я не суеверный, – ответил я и пристегнулся.
– Тебе куда?
– Асбест-стрит, двадцать два.
Таксист промолчал.
– Район кирпичного завода, – на всякий случай пояснил я.
– Да знаю я. И какой черт тебя туда несет? – ворчливо пробурчал он. – Только машину помыл…
– Работа.
– Чем промышляешь?
– Расследованиями.
– Ты – сыщик? – В зеркальце снова появились два глаза. – Да брось!
– Я журналист.
– И что, есть те, кто к тебе обращается? Выглядишь как школьный учитель.
– Можешь не верить.
Возникла короткая пауза.
– Расследуешь-то что, криминал?
– Бывает, и криминал. Но сейчас ищу тайного вредителя, уродующего лицо этого города.
– Граффити, что ли?
Мы как раз проезжали мимо кирпичной стены вагоноремонтного ангара, сплошь покрытой яркими, аляповатыми надписями, и таксист жестом показал на них:
– Брось, это же уличное искусство, красиво.
Парень явно не въехал в тему, и я счел нужным его немного просветить:
– Твое «искусство» легко закрасить, а то, что высечено в граните, остается навсегда, и это уже серьезно.
Я заметил, что на административном здании товарной железнодорожной станции черной мухой маячила мемориальная доска. Я показал на нее рукой и предложил:
– Ставлю сотню, что на той мемориальной доске есть ошибка. Давай остановимся и проверим?
Таксист напряженно о чем-то подумал и, видимо, решив, что лучше не спорить с тем, кто настолько самоуверен, ответил, опасливо оглядевшись по сторонам:
– Да не, братан, здесь не стоит останавливаться надолго.
Мы проехали мимо группы подростков, разрисовывающих из баллончиков цистерну с мазутом.